Всю ночь и утро Маргарита Алексеевна Климова просидела за столом, разглядывая в окно сто раз виденное бескрайнее черное поле, заросшее сорными кустами, местами покрытое белыми проплешинами снега.

Вдоль поля тянулась тропка, по которой не прошел ни один человек. Прошлой ночью, возможно, именно по этой тропинке сюда должен был придти муж Дима. Таков был уговор: Урманцев и Климов бросят «газик», не доехав до Ижмы приблизительно километров десять-пятнадцать. Прячут машину в укромном месте, а если такое место не попадется, сжигают её к чертовой матери. Чтобы след беглецов не взяли собаки, сыплют махорки. Остальную часть пути идут пешком. К дому подходят ночь или под утро, обязательно в глухое время, а не днем. Стучат в одно из окон с задней стороны.

Если Климов и Урманцев не появляются в эти две ночи последних чисел мая, значит, побег провалился. Ждать больше нельзя из соображений собственной безопасности, Маргарита Алексеевна, не медля ни часа, уезжает из Ижмы. Таков железный уговор. Обещание уехать она дала мужу на последнем свидании и, разумеется, не собирается нарушать слова.

Всю ночь Маргарита Алексеевна не сомкнула глаз, сидела у окна, глазея на поле. Под утро поставила локти на стол, опустила голову на раскрытые ладони и неожиданно задремала. И проснулась лишь в пятом часу, когда локти упали со стола.

С минуты пробуждения стала мучиться догадками и страхами. Вдруг муж вместе с Урманцевым приходили к дому в то время, когда она заснула. Окна высоко, потому что дом стоит на столбах, пол по северному обычаю высоко приподнят, между ним и землей, оборудовано хозяйственное помещение, подклет. Там хранится кое-какой инвентарь, летом можно держать свинью.

Так вот, Дима и Урманцев постояли у окна, не найдя лестницы, полезли в подклет, который не запирается на замок, а на деревянную закрутку. Теперь сидят там среди хозяйской рухляди, боятся выйти на улицу, думают, что проснулись люди. Ждут следующей ночи.

И как столь простая мысль, что окно высоко, до него не дотянуться человеку, не пришла в голову раньше? В пять тридцать утра Маргарита Алексеевна вышла из комнаты, прокралась сенями к входной двери, спустилась с высокого крыльца. Она обошла дом, остановилась перед своими окнами: нагнувшись, открыла низкую дверь подклети, пробралась под дом.

Темно, грудой навалены дрова, стоит прохудившийся житник, короб под зерно, валяются ржавые вилы, лопата, сломанное коромысло, веретено, пахнет свиными нечистотами и пылью.

– Дима, Дима, – тихо позвала она. – Ты здесь?

Никого, и ни звука в ответ. Маргарита Алексеевна вылезла наружу, обошла двор, обнесенный забором из остроконечных жердей, нашла длинную палку, положила её под окном. Чтобы муж, когда придет, догадался дотянуться этой палкой до стекла. Климова вернулась в комнату, снова уселась у окна, хорошо понимая, что ночное время уже вышло, ждать гостей не имеет смысла.

В девять утра в дверь постучала хозяйка дома пенсионерка Валентина Николаевна Петухова, крикнула Климову на свою половину пить чай. Маргарита Алексеевна глянула на часы и вежливо отказалась.

Сергей Сергеевич, муж хозяйки, ещё в это время ещё не ушел на работу в котельную. Хозяйка женщина простая, не слишком любопытная, но этот востроносый плешивый дядя Сережа, который моложе жены на добрый десяток лет, действует на нервы. Мужик сдвинулся на сексуальном вопросе. Ночами смотрит какую-то порнографию на виде кассетах, однажды даже подглядывал через окошко за постоялицей, когда та мылась в баньке.

Но главное, вечно сует нос не в свои дела, пристает с расспросами. Климова не скрывала, что её муж отбывает срок в колонии. Она объяснила хозяйке, что ждет второго трехсуточного свидания с мужем, потому что прожить здесь два-три месяца дешевле и спокойнее, чем мотаться туда обратно в Москву. А в поселке при зоне не остановилась, потому что там хороших комнат не найти, все сданы вперед на полгода женам и матерям заключенных. Последнее утверждение – чистая правда.

Казалось бы, тема исчерпана, закрыта, но настырный Сергеич все приставал с вопросами.

«А по какой статье сидит муж?», – спросит и, выставив вперед ухо, ждет ответа. «За хищение госсобственности», – соврет Климова. «А-а-а, вот оно как, – многозначительно кивнет Сергей Сергеевич и заметит. – По нынешним временам надо много наворовать этой собственности. Очень много. Иначе не посадят». Подумает, подумает. И снова лезет с вопросом: «И долго ему ещё чалиться? В смысле, сроку много мотать?» «Отстаньте, дядя Сережа», – морщилась Климова. Сергей Сергеевич кривил в змеиной улыбочке тонкие губы: «Зачем ты так разговариваешь? Со мной лучше по-хорошему».

Маргарита Алексеевна сознавала: эти вопросики, вроде бы безобидные, таят в себе какую-то до конца не понятую ей опасность. Сейчас она с радостью сменила бы адрес, нашла другую комнату, пусть хуже. Пусть сырую, холодную. Но поздно переезжать, слишком поздно.

Как поняла Климова из разговоров, сам Сергей Сергеевич дважды мотал долгие срока прежде чем набрался хоть какого-то ума. Впрочем, тут ничего удивительного нет, более половины здешних мужиков имеют зэковский стаж.

Последний раз Сергей Сергеевич выписался из санатория и не поехал обратно на большую зону, потому что там его никто не ждал. Зацепился здесь, приглядев себе немолодую жену с добрым домом, устроился истопником в котельную. Хоть на краю света, в Ижме дом, зато свой. Работа кормит, плюс хороший доход от сдачи комнаты, да пенсия жены, которой Сергей Сергеевич распоряжался, как своей.

В сенях загрохотал корыто, послышались тяжелые шаги. Хлопнула дверь. Это хозяин, наконец, смотался в свою кочегарку.

Маргарита Алексеевна встала, пошла на хозяйскую половину, решив: чашка кофе сейчас – как раз то, что надо. Петухова плохо видела, поэтому редко включала телевизор. Сейчас хозяйка, укутавшись в теплый платок, пила чай из блюдечка и слушала программу по транзисторному радиоприемнику, настроенному на местную станцию. Маргарита Алексеевна поставила на стол банку растворимого кофе, положила пакетик с конфетами.

– Какие новости? – спросила она хозяйку.

Валентина Николаевна обрадовалась вопросу, теперь есть о чем поговорить.

– Передавали по радио, что вчера уголь в поселок привезли. Для бани, для школы. Вроде как плохо их топят. Замерзли черти. Вот сегодня работы моему Сергеичу будет много. Поставят на разгрузку, как в прошлый раз. Придет ни живой, ни мертвый. У него спина больная.

Климова пила кофе и равнодушно слушала хозяйку. Проблемы завезенного в поселок угля, больная спина Сергеича интересовали её не больше, чем судьба прошлогоднего снега.

Полтора месяца назад, в середине апреля, Климова сняла комнату здесь на Пионерской улице, на самой окраине Ижмы. Перед тем, как заплатить хозяйке за два месяца вперед Климова осмотрела немало ижминских домов, решив, что этот подходит для её цели идеально. Срубленный из целиковых бревен ели, старый дом стоял обособлено, на выезде из поселка, протянувшись длинной стороной вдоль улицы. Тесовая крыша с годами прогнила, но тес Сергеич покрыл сверху листовым железом, на углы дома и окна заказал у мастера наличники с накладной резьбой. Теперь дом смотрелся, как новенький.

Оттуда же, с улицы, был устроен вход в сени, поделенные на две половины загородкой. С ближней стороны дверь в хозяйскую половину. Дальняя дверь вела в большую комнату, которую сняла Маргарита Алексеевна. Хозяйскую половину отделяла от Климовой толстая стена из круглого леса. В её комнате всегда тихо, там есть все, что нужно для жизни.

Стоит отдельная металлическая печка, колено трубы выходит в форточку, в углу газовая плита, над ней полки с посудой. На стене над кроватью роскошная по здешним понятиям вещь: синтетический цветной ковер с белым лебедем и принцессой на берегу пруда. Блестит никелем спинка металлической кровати, веселые занавесочки на окнах, стол покрыт плюшевой скатертью. Эти старомодные предметы создают некое подобие семейного уюта. Но семьи у Маргариты Алексеевны нет уже два с половиной года, а вот теперь и этому видимому благополучию чужого дома пришел конец.

Если Дима и Урманцев не появятся здесь следующей ночью, нужно трогаться с места, добираться до Москвы. А что будет там? Опять сидеть на месте, мучиться неизвестностью? А может, на свой страх и риск съездить в жилой поселок, что стоит возле зоны?

Но Климов строго запретил жене наводить справки о побеге. И уж тем более приезжать в поселок. Но что с того? Риск не так уж велик. Если договориться за хорошие деньги с кем-то из местных водителей, уже к вечеру сегодняшнего дня будешь на месте. А там, в поселке, каждая собака наверняка знает о побеге. Удался он или… Нет, о плохом лучше не думать.

Между тем, Валентина Николаевна рассказывала какую-то новую историю, уже не про уголь, услышанную по радио.

– Так вот, они убили милиционера и поехали дальше на «газике».

Последние слова хозяйки вывели Климову из глубокой задумчивости.

– Что, что? Прости, тетя Валя, я не слушала.

– Я говорю, по радио передавали, ну, вроде объявления. Оповещают население. Мол, если что, в милицию сообщайте. Позавчера поздно ночью пять заключенных из колонии убежали на машине.

Сердце Климовой екнуло и куда-то провалилось.

– Пятеро? – переспросила она, будто плохо слышала.

– Ну, я и говорю, пятеро, – кивнула Валентина Николаевна. – Проехали уж много километров. В аккурат выезжают они из леса, а их там милиционер участковый останавливает. Видать, команду получил их задержать. Так они его пристукнули и дальше поехали. Теперь вот их ищут, всю милицию на ноги подняли. И солдат тоже.

– Как это, милиционера пристукнули?

Тетя Валя бросила в раскрытую пасть кусок колотого сахара, шумно отпила чай из блюдца.

– А так, насмерть пристукнули. Забили его бандиты чем под руку попало.

– Говорите, они на «газике» ехали?

Климова ещё не хотела, не могла поверить, что речь идет о её Диме и Урманцеве.

– На «газике», – подтвердили памятливая тетя Валя. – И первые две цифры номера будто бы восьмерки. Теперь им крышка, бандитам тем. Не знаю уж, как там у вас в Москве… Но у нас законы строгие, когда милиционеров тюкают. Тут пощады не проси. Этих гадов живыми редко берут.

Первые восьмерки в номере… Чашка задрожала в руке Климовой, недопитый кофе расплескался на клеенку. Кажется, она побледнела. Тетя Валя, хоть и слеповата, заметила перемену в лице жилички.

– Что это с тобой, Рита?

Маргарита Алексеевна прижала ко лбу холодную ладонь.

– Сердце заболело. Я пойду прилягу.

– Ты не волнуйся, Рита. Господи, да те заключенные даже не в нашем районе побег-то устроили. Постоянно они бегают, а их ловят. Господи, их поймают и убьют. Ты-то что ты расстроилась? Тебе что за дело?

Маргарита Алексеевна не дослушала, поднялась из-за стола, вышла в сени, постояла пять минут, чувствуя, как пол плывет под ногами. Вошла в свою комнату, сбросила покрывало с кровати, не раздеваясь, в спортивном костюме, легла, накрылась с головой одеялом.

«Все кончено, – сказала себе Маргарита Алексеевна. – Они убили милиционера. Господи, как они могли? Что теперь делать? Уезжать? Это предательство, удрать именно сейчас, в критический, самый важный момент. Ведь их ещё не поймали. Еще есть шанс».

Сбросив с себя одеяло, Климова села на кровати. «Нет никакого шанса», – поправила она себя. «Их поймают и убьют», – вспомнились слова хозяйки. Конечно, убьют. А если и пощадят, то упрячут за решетку на всю оставшуюся жизнь. Разумеется, и её не оставят в покое. Ясно, у беглецов есть сообщник. Может быть, нужно прямо сейчас, не медля ни минуты, избавиться от липовых документов, новых паспортов для мужа и Урманцева? Разжечь огонь в печке и бросить в него бумаги?

Климова села к столу, обхватила голову руками.

После пятиминутного раздумья решила подождать ещё сутки. По местному радио передадут новую информацию. Она узнает, что и как, а там видно будет. Там уж она примет решение. Но как вести себя с хозяйкой? Спокойно, будто ничего не случилось, будто она, Рита, внезапно почувствовала недомогание за чаем. С кем не бывает? Здоровье у Маргариты Алексеевны не лошадиное. А на тот побег ей чихать мокрым носом.

Наверняка тетя Валя за ужином расскажет своему Сергеичу, что Рите стало плохо с сердцем, когда за чаем речь зашла о беглых зэках и убийстве милиционера.

Хозяин, черт приставучий, начнет клеиться, как банный лист, со своим поганым блатным говорком: «Рита, ты не сказала, в каком санатории отдыхает твой муж. В каком? Не в том ли, где зэки капусту порубили? А твоего среди них не было? Точно?» Что ж, она будет спокойна, она пройдет и через это.

Маргарита Алексеевна вернулась на кровать, уткнулась в подушку и разрыдалась.

Урманцев дал сигнал к остановке в пять утра, когда подошли к широкому замерзшему болоту, заросшему вдоль берега низкорослым ивняком, голубикой и багульником, ещё не сбросившим с себя прошлогодние рыжие листья. Если огибать болото берегом, значит, дать крюк километра четыре, не меньше. Урманцев пару минут сосредоточено думал, что делать дальше, наступал сапогом на лед, ломкий с краю, разглядывал дальний берег.

– Пойдем напрямик, – решил он. – Вроде бы лед толстый.

– Вроде бы, – бездумно повторил Климов, он так устал после ночного перехода, что потерял способность соображать.

Цыганков топтался за спиной Климова, смолил самокрутку, пытался возражать, но его никто не слушал. Первым пошел Урманцев, за ним Климов.

Переход через болото оказался делом опасным. Истончившийся по весне лед прогибался, пружинил под ногами, как упругий батут, покрывался мелкими трещинами. Того и гляди проломится, не выдержав тяжести человека.

Теперь Климов, боясь провалиться, не шел за Урманцевым след в след, а выбрал параллельный маршрут. Климов ставил сапог не каблуком, чтобы не взломать лед, а всей подошвой, понимая: если провалишься в вязкую сапропель, так и останешься там, трясина за минуту затянет в себя человека. И выйдут на поверхность лишь грязные пузыри.

Видимо, когда-то болото было озером. Но с годами по берегам наросла моховая сплавина, а в котловине образовался толстый пласт ила. Озеро обмельчало, прибрежная растительность медленно, год за годом продвинулась к его середине. И вот, наконец, образовалась многокилометровая непроходимая летом и ранней осенью топь, над которой в теплое время кружили тучи комаров и гнуса.

Цыганков долго стоял на берегу махал руками.

– Я дальше не пойду, – кричал он. – Я ещё жить хочу. Мать вашу, пропадайте сами. Без меня. Сволочи вы…

Урманцев даже не оглянулся назад. Цыганков, увидев, что Урманцев, а за ним и Климов, спокойно прошли первые метров двести и не провалились под лед, замолчал, медленно тронулся за ними. Он шагал по льду, как солдат по минному полю, осторожно выбирая место для следующего шага.

На середине болота Климов остановился, перебросил на другое плечо мешок, снял шапку, вытер ладонью вспотевший от напряжения лоб. С этого места ледовая поверхность сделалась совсем иной, стали выглядывать из-под корки льда болотные кочки, покрытые порослью ивняка и ольшаника, заросшие очесом, многолетним толстым слоем рыжего омертвевшего мха. Сам лед совсем истончился, на его поверхности проступили черные лужицы застоявшейся воды.

Здесь Урманцев пошел медленнее, Климов тоже сбавил шаг и мысленно позвал на помощь Бога.

Он думал, что возможно, дно окрестных болот ещё с незапамятных времен выложено человеческими костями и черепами таких, как он бродяг, беглых каторжников, заблудившихся путников. От этих мыслей по спине бежали крупные муравьи, а на ногах шевелились волосы. Климов шагал, мысленно намечая маршрут, держался ближе к кочкам. Если лед провалиться, остается хоть какой-то шанс. Можно броситься вперед, зацепиться руками за кусты и спастись.

Несколько раз Климов скользил гладкими подметками сапог по льду и только чудом не упал. Но все обошлось.

Дальше пошли заросли сохлого низкорослого камыша, за ними уже началась земля, мягкая торфяная почва. Прошли ещё метров триста и выбрались на сухое место среди кустарниковых зарослей. Только на другом берегу Климов понял, что самое страшное уже позади, что во время этого перехода через болото ему не суждено было погибнуть.

– Отдохнем, – Урманцев выдохся.

Он сел на мешок и, скрутив самокрутку, пустил дым.

Климов против отдыха не возражал. Он сбросил с плеча мешок, опустился на землю, привалившись спиной к земляной кочке. После долгого ночного перехода не было сил наломать сухих кустов и камышей, чтобы развести огонь. Он сидел на земле, подняв голову к небу, мысли, легкие и свободные плыли, как облака.

Цыганков вышел из зарослей кустов, шатаясь от усталости. Он не дошел пяти метров до того места, где сидел Климов, упал на спину и застонал:

– Все, я подыхаю.

Климов сел, запустил руку в карман, вытащил махорку в целлофановом кульке, кусок газеты. Хотел свернуть самокрутку, но пальцы дрожали, то ли от слабости, то ли от напряжения, махру сдувал ветер, табак просыпался на землю. Климов снова лег спиной на кочку, закрыл глаза.

Тишина. Только слышно, как вдруг поднявшийся ветер шуршит сухой прошлогодней травой. Камыши заледенели на холодном ветру, сделались будто стеклянными, их развесистые венчики соприкасались и звенели похоронным звоном. А ветер все выл где-то вдалеке жалобно, словно пьяница, раздетый в ночи бандитами. Но звук человеческого голоса лишь обман расстроенного воображения. За сто верст вокруг нет ни одного живого пьяницы. Ни раздетого, ни одетого. И ни одного магазина, где продают водку тоже нет.

– Будем палатку ставить, – сказал Урманцев. – Надо поспать несколько часов. А потом идти дальше.

Климов чувствовал, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Превозмогая себя, он сел.

– Где мы находимся?

– Хрен его знает, – неожиданно признался Урманцев. – По моим расчетам, мы ещё три часа назад должны были выйти к реке. А дальше пошли бы вверх по течению и следующей ночью наверняка вышли к Ижме. Но никакой реки в помине нет. Одни чертовы болота.

Климов забыл про усталость.

– Тогда нам надо идти, а не отдыхать, – сказал он. – Надо быть в Ижме на рассвете завтрашнего дня. Во что бы то ни стало. Это самый крайний срок. Если мы не успеем, считай, все было напрасно. Мы останемся без денег, без документов, без всего. Она уедет, тогда…

– Знаю, – поморщился Урманцев. – Уедет. И правильно сделает – такой уговор. А не уедет, так сядет надолго в женскую зону. И не её вина, что все паскудно вышло. Ты говоришь, надо дальше идти. А ты долго ещё пройдешь без отдыха? Ну, пусть на пару часов тебя хватит. А дальше? Мне мешок бросить и тебя нести?

– Джем, – крикнул Урманцев. – Умеешь палатку ставить? Не лежи на земле. Застудишься, дурак.

Молчание. Цыганков, перевернулся со спины на бок, подогнул колени к животу. Уши меховой шапки опущены, воротник бушлата поднят, руки спрятаны за пазухой. Кажется он видел седьмой сон.

Костер взялся разводить Климов. Он настрогал ножом растопку, щепки и стружки с сухих кустов. Уложил растопку шалашиком, достал из мешка огарок свечи, срезал кончик. Сантиметровый обрезок свечи засунул в середину растопки, чиркнул спичкой. Свеча зажгла щепки, через пару минут слабый костерок начал мало помалу разгораться.

Тем временем Урманцев нарезал толстые квадраты рыжего мха, разложил их на земле, вверху расстелил пол двухскатной палатки, закрепил его колышками. Сломал пару сухостойных осинок, воткнул острые концы в землю, приспособив эти дрова под стойки.

Покончив с костром, Климов взялся держать опорные стойки, пока Урманцев закреплял оттяжки палатки, привязывал их к колышкам. Наконец, палатку установили, присели к костру, развязали мешок с харчами. Сняли сырые портянки, бросили их в огонь, натянули сухие шерстяные носки. В эту минуту Цыганков, что-то почуяв, проснулся как по команде, встал, пересел ближе к Урманцеву, растопырил перед огнем пальцы.

Сегодняшний завтрак сильно напоминал вчерашний ужин. На нос по четыре воблы, три сухаря, да пару горстей сушеной каши. А на запивку мутная водица из растопленного снега. Цыганкову в наказание достались только две рыбки: ночью он сачковал, не тащил ни палатку, ни мешок.

– Дай ещё хоть одну воблу, – попросил Цыганков.

Урманцев отрицательно покачал головой.

– Обойдешься. Наш мальчик поел кашки – и хватит, – Урманцев хотел рассмеяться, но вместо этого закашлялся. – Вкусная кашка?

– Да пошел ты, – вяло огрызнулся Цыганков.

Клацая зубами, он проглотил скудную пищу и, чтобы согреться и избавиться от сосущего нутро голода, закрутил самокрутку. Он больше не хвастался вышитым заочницей кисетом, не жаловался и вообще не разговаривал.

Скурив козью ножку, встал на карачки, полез в палатку, устроился на мягком брезентовом полу и тут же захрапел. За ним последовал Климов, занявший место посередине. В палатке было так же холодно, как на улице, но здесь не дул ветер, а сухой мох грел грудь и живот, как добрый ватный матрас. Урманцев залез в палатку последним, положил мешки вдоль ног, застегнул полог. Климов уже спал, чувствуя плечом тепло Цыганкова.

Сны Климова были неспокойными, он заново переживал страхи прошедшего дня и ночи. Он растерял всех спутников, заблудился в незнакомой местности, при переходе через болото провалился под лед и едва не погиб, в довершении всего потерял мешок с едой и остался без куска хлеба.

Климов проснулся оттого, что услышал завывания ветра, качающего палатку, а какую-то тихую возню, будто мыши скреблись над ухом. Наконец, звуки затихли. Климов сел, справа от него лежал на животе и посапывал Урманцев. Полог палатки расстегнут, а Цыганкова рядом нет.

И мешки исчезли. Климов толкнул в бок Урманцева. Тот, совершив секундный переход от сна к бодрствованию, сел, огляделся, за мгновение понял, что случилось. Выглянул наружу, перебирая коленями, выбрался из палатки, вскочил на ноги, озираясь бешеными глазами.

Судя по всему, Климов проснулся вовремя, Цыганков не ушел далеко.

– Стой, сука, – заорал Урманцев.

Климов откинул полог, он увидел, как Цыганков, набросив лямки мешков на плечи, шагал к дальним кустам. Услышав окрик Урманцева, парень бросил свою ношу на землю, повернулся на голос. Урманцев бросился к Цыганкову, но остановился, не добежав трех метров.

Цыганков выхватил из-за пазухи самодельный нож. Клинок длинный вырублен зубилом из совковой лопаты, заточен и закален. Чирикни таким по животу, кишки вывалятся. Рукоятка деревянная с упором для большого пальца. Цыганков держал нож прямым хватом, рассчитывая нанести удар противнику в нижнюю часть туловища, выше лобка.

Цыганков был ниже Урманцева ростом, не широк в кости. Однако он был довольно мускулист и молод, едва не в сыновья годился Урманцеву. Климов твердо решил, что перевес за Цыганковым, он кончит схватку парой ударов своего страшного самодельного ножа.

Климов, стоя на карачках, задрал голову кверху и замер на месте. Цыганков шагнул вперед, но Урманцев почему-то не отступил. Дистанция сократилась до трех шагов. До двух… Можно бить. Цыганков попытался совершить укол, но Урманцев легко ушел в сторону. Климов, стоя на карачках, пополз было к мужикам, но в нерешительности остановился на пол дороге.

Урманцев выставил вперед предплечья. Цыганков чуть нагнулся, выбросил руку с ножом, целя в живот. То ли Цыганков утомился больше остальных после ночного перехода, то ли окончательно не проснулся, но его действия оказались слишком плавными, медленными, а, главное, предсказуемыми.

Когда он начал новую атаку, Урманцев выставил левое предплечье навстречу удару, легко захватил голую руку противника, далеко вылезшую из рукава бушлата. Вывернул кисть наружу.

Нож вывалился из раскрытых пальцев. Цыганков выхватил руку, но остался без оружия.

– Падла, – прошипел Цыганков – Секель овечий.

Климов пришел в чувство. Он хотел подобрать нож с земли, забросить его в кусты или спрятать в кармане, но быстро понял, что к противникам, между которыми и лежал нож, близко не подступиться.

Тогда он встал на ноги, попытался зайти за спину Цыганкову. Климов решил сзади броситься на шею Цыганкова, повиснуть на спине, повалить. Но парень, уловил это движение и поймал Климова на встречном движении. Когда Климов бросился вперед, Цыганков выставил ногу и ловко лягнул его в пах. Климов отлетел в сторону, в глазах потемнело, в черном пространстве запрыгали звездочки. Он упал на колени, обхватив руками больное место.

Урманцев воспользовался моментом, сократив дистанцию, ударил Цыганкова кулаком в грудь, выбив из нутра странный пустой звук. Чтобы закрепить успех, прямой правой ногой хотел врезать в колено, сбить противника с ног, но Цыганков успел повернуться боком.

Острый рант сапога попал в голень, рассек кожу под брюками. Цыганков, зашипел, как сало на горячей сковородке, но устоял, не сдался. В ответ он поднял колено, выпрямил ногу и довольно чувствительно пнул Урманцева в бедро всей подошвой сапога. Урманцев, потеряв равновесие, качнулся.

Цыганков шагнул вперед без замаха врезал кулаком выше глаза, попав костяшками в бровь. Из рассечения брызнула кровь. Цыганков ударил слава, в скулу. Урманцев снова не успел уйти, попал на кулак. Голова мотнулась в сторону. Урманцев поднял предплечья, защищая лицо от ударов.

Климов, оставаясь стоять на коленях, открыл глаза.

Все, бой проигран, – решил он. Превозмогая боль, попытался подняться, чтобы повторить первую неудачную попытку. Но тут Цыганков совершил главную ошибку. Нагнулся, пытаясь схватить с земли выпавший нож. Урманцев со всего размаху ударил его носком сапога в левую сторону груди, под сердце. От удара шапка слетела с головы Цыганкова. Вскрикнув, он повалился на бок, перевернулся на спину.

И тут Урманцев прыгнул коленями ему на живот, прижал к земле. Один за другим занес кулаки и поочередно влепил их в лицо Цыганкова, вырубив его в четыре удара.