Глава девятая

Он, как обычно, сидел на своем жестком стуле — спина прямая, нога на ногу, руки сложены на груди, — а его взгляд словно всверливался в меня прямо через стекло очков в серебряной оправе. Время от времени он машинально проводил пальцами по стрелке на брюках и кивал с таким видом, словно все, что я ему рассказываю, он уже слышал, причем не раз и не два.

Говорил же я ему о Гиневре, обо всем, что произошло между мною и ею, причем рассказывал все в подробностях. Маклеод слушал меня, то и дело улыбаясь, а время от времени и вовсе позволяя себе усмехнуться, что несколько отвлекало меня и даже сбивало с толку. Впрочем, до комментариев и уточняющих вопросов с его стороны дело дошло только один раз.

— Ну-ка, ну-ка, что это вы там упомянули про Свидетелей Иеговы? — спросил он.

Я пересказал ему фрагмент проповеди, которую прочитала мне Гиневра, и вспомнил кое-какие приведенные ею цитаты из Евангелия. Маклеод покачал головой:

— Она все это придумала.

— Не знаю, может быть.

— Уверяю вас. — Почесав подбородок, он пояснил: — Я все-таки ее уже достаточно давно знаю.

Честное слово, ни разу не слышал от нее не единого слова о религии, а уж тем более о иеговистах. Скорее всего, она недавно прочитала о них статью в каком-нибудь журнале и вот решила излить на вас свои новые знания.

— Подождите, а как же ее муж? — не соглашался я. — Гиневра говорила, что он человек верующий и набожный.

Маклеод снова усмехнулся.

— Ну, чего не знаю, того не знаю. Я, между прочим, за все время, что здесь живу, так с этим загадочным мужем и не познакомился, — лениво, словно преодолевая зевоту, сказал он.

Я продолжил рассказывать о своей встрече и ссоре с Гиневрой и вдруг почувствовал, что под спокойным бесстрастным взглядом Маклеода мне легче признаться в каких-то подробностях, которые в любой другой ситуации я предпочел бы опустить. В присутствии этого человека мне почему-то было легко говорить о самых интимных и даже неприятных для меня вещах. Он как-то располагал к тому, чтобы исповедоваться перед ним. Мне почему-то казалось, что, во-первых, он не обидится, а во-вторых — никогда не станет пользоваться моей слабостью и не припомнит мне впоследствии эти признания. Рассказывая о своих переживаниях, я понял, что запомнил всё до мельчайших подробностей, да с такой точностью, что и сам себе удивился.

Маклеод выслушал меня спокойно и сосредоточенно. Когда я замолчал, он прикусил губу чтобы не улыбнуться, снял очки, медленно, может быть, чуть излишне усердно протер их, затем вынул расческу и провел ею по волосам.

— Вот, значит, как, — негромко сказал он, и вдруг, совершенно неожиданно для меня, его затрясло от смеха. Не без труда взяв в себя в руки, он сбивчивым, неровным голосом поинтересовался: — Значит, после всего этого вам, как я понимаю, стало тяжело работать?

Похоже, этот вывод не на шутку рассмешил его. Глядя прямо на меня, он продолжал смеяться, прерываясь лишь ненадолго, чтобы сказать: «ну и женщина» или, например, «но вы тоже хороши, вот так дуэт у вас получился». Затем он вновь надел очки и посмотрел на меня через стекла.

— Номер исполняют Бледный призрак и Толстый призрак. — Эти слова он произнес тоном конферансье. — Вы лучше скажите мне, Ловетт, каков ваш прогноз: добьетесь вы от нее своего или нет?

— Сдаюсь, не знаю, — признался я. — И если честно, то в данный момент мне на это глубоко наплевать.

— Ну, уверяю вас, надолго этой индифферентности не хватит. Более того, я уверен, что Гиневра перестанет на вас дуться и выйдет на контакт даже раньше, чем в вас снова проснутся интерес к ней и желание. Я серьезно. Шпион-то здесь ей все равно нужен.

Маклеод с нескрываемым удовольствием на лице сделал паузу, а затем с важным видом поднял палец, призывая меня к вниманию.

— Признайтесь, Ловетт, про этот наш с вами разговор вы ей доложите? Такой поворот событий неплохо закруглил бы всю композицию.

— Да с чего вы взяли…

Маклеод пожал плечами и с самым безразличным видом констатировал:

— В нашем мире все возможно, абсолютно все.

Я не стал заострять внимание на его словах, потому что в тот момент меня гораздо больше интересовало другое.

— Слушайте, вы сами что о ней думаете? — спросил я.

— Знаете, Ловетт, я, пожалуй, поделюсь с вами частицей своей мудрости, — неспешно, словно даже чуть нараспев, произнес он. — Постарайтесь дойти до всего сами. Есть в жизни то, чему с чужих слов не научишься. Не от всех болезней есть проверенное лекарство.

— Премного вам благодарен.

Маклеод довольно улыбнулся:

— Я могу дать вам один методический совет. Он поможет направить ваши научные изыскания в нужное русло. Так вот, если хотите разобраться в женщине, попробуйте представить себе, что за человек ее муж.

— Но ведь ни вы, ни я его никогда в жизни не видели.

— Ну и что, — сказал он. — В таком случае нужно создать его портрет, пусть хотя бы и мысленно. Получится у вас это — и сама Гиневра станет вам понятнее.

Я попытался вступить в эту игру.

— Скорее всего, он человек тихий и незаметный. Наверное, он полностью находится под каблуком у жены… — Что-то в этой картине меня не устраивало. — Но при этом он запросто может быть футов семи ростом. Этакий бугай с красной мордой, который, например, каждую ночь лупит ее плеткой.

Маклеод был явно доволен услышанным. Отсмеявшись, он даже сделал мне комплимент:

— А что, Ловетт, вы неплохо соображаете, да и с воображением у вас все в порядке. — Сложив вместе кончики пальцев обеих рук, он пояснил: — У меня, честно говоря, нарисовался похожий портрет. Я серьезно, наверняка этот человек робкий, застенчивый и при этом не сующийся в чужие дела. Вы можете находиться в шаге от него и не обратите на него внимания, но, оставшись наедине с женой, он становится другим человеком. Она не на шутку боится его.

— Но почему?

— Ну как почему? — Маклеод принялся размахивать руками, довольно убедительно и смешно изображая робкого человека в порыве ярости. — Да потому что он, оставшись один на один с собственной женой, запросто может убить ее.

Я даже не заметил, как и в какой именно момент настроение Маклеода резко изменилось. Буквально в следующую секунду он уже говорил со мной как обычно: неторопливо, с легкой иронией в голосе.

— Ну вот, до этого я и сам докопался. Но, признаюсь, мне этого мало. Давайте рассуждать дальше. Почему это незнакомый нам джентльмен решил жениться на ней? С какой стати ему это понадобилось?

Я пожал плечами:

— Ну, наверное, он находит ее привлекательной.

— Глубокая мысль, точно подмечено. — Маклеод состроил недовольную гримасу. — Впрочем, судя по вашим словам, Гиневра смогла привлечь его к себе, а вы, — он подчеркнул интонацией обращение, — в свою очередь также пали жертвой этой привлекательности. Вот почему вы и находите это предположение в высшей степени логичным. — В своем педагогическом порыве Маклеод вновь замахал руками, как дирижер. — Остается только выяснить, как и чем люди привлекают друг друга. Наверное, все происходит благодаря тому, что они делают друг другу что-то приятное, не важно, идет ли речь о реальных поступках или же о чувствах и эмоциях, которые у них во многом совпадают. Знаете, Ловетт, мне ведь порой бывает нечем заняться. После работы я прихожу домой и читаю или же просто сижу и думаю. Одна из тем, над которой я нередко ломаю голову, это то, почему некий господин, фамилии которого никто, кстати, толком не знает, решает жениться. Да не просто жениться, а вступить в брак с нашей общей знакомой. Затем, женившись, он устанавливает в семье столь странные для посторонних отношения. В этом браке его как бы не существует. А она все больше начинает напоминать матку в пчелином улье. Вот давайте и подумаем, что за человек мог организовать свою жизнь таким образом.

— Понятия не имею.

— Мое мнение таково: этот человек, он почти мертв, его, собственно говоря, уже нет. Зачем же он решил жениться? Да все просто. От этой женщины исходит какое-то излучение, какая-то энергия, называйте это как хотите. Благодаря этому теплу он ощущает себя рядом с чем-то живым, он живет как замороженный и хочет иметь возможность прильнуть к телу живой, теплой женщины. В какой-то мере он воспринимает этот брак как эксперимент над самим собой. Вот такой он человек, как я думаю. Жаль только, что он не понял главного: эта женщина, она ведь тоже не живая, она, в свою очередь, тоже замороженная.

— Тогда почему она решила выйти замуж именно за него? — спросил я.

— Хороший вопрос, — вновь сложив руки перед собой, кивнул Маклеод. — Зачем ей это нужно? Так сразу и не поймешь. Ну, для начала можно предположить, что она хотела обрести какую-то уверенность, чувство безопасности в жизни. Материальные соображения также можно принять во внимание, какими бы малосущественными они вам. мой юный друг, не представлялись.

Он снова снял очки и посмотрел на меня чуть искоса, как мне показалось, осуждающе.

— Впрочем, в любом случае этими соображениями наша ситуация не исчерпывается. Рядом с материальным всегда есть что-то духовное и моральное. Так вот, возвращаясь к нашему мистеру Мужу Гиневры, могу достаточно уверенно заявить, что этот человек исповедует достаточно строгие моральные принципы. Он наверняка хотел покарать себя за что-то и потому женился на ней. Она же, в свою очередь, как мы можем предположить, хотела занять такое положение в жизни, при котором могла бы ощущать себя карающим мечом. Но, уверяю вас, это лишь поддела. — Судя по всему, Маклеод говорил уже не столько со мной, сколько с самим собой. — Я представляю его себе человеком, который видит эту женщину насквозь, но при этом — я имею в виду умение видеть ее насквозь — он кое на что смотрит сквозь пальцы. Смотрит и не смотрит, видит и не видит. Уверяю вас, вы даже не представляете себе, насколько это важно для нашей общей знакомой. С одной стороны, этот мужчина не дает ей сорваться с цепи и пуститься во все тяжкие, а с другой — время от времени ей удается обвести его вокруг пальца.

— Чует мое сердце, ей не по нраву человек, просчитывающий ее насквозь.

— Вы так думаете? Как знать, может быть, в чем-то вы и правы. Но ведь идеальных людей не существует, и она наверняка с этим смирилась. А насчет того, что она его боится, — так это ей даже по-своему приятно. Она ведь всегда хотела, чтобы рядом был мужчина, который давал ей понять, что она всего лишь женщина — во всех смыслах этого слова.

— А она к вам никогда не подкатывала? — спросил я напрямик.

Маклеод поцокал языком и с ухмылкой на лице сказал:

— Ну а гипотезы и предположения на этот счет я предоставлю вам строить самому. Они останутся в вашей единоличной интеллектуальной собственности, и можете делать с ними все, что хотите. — Маклеод собрался было зевнуть, но сделать это ему не удалось. Наше внимание переключилось на не то шуршание, не то царапанье за дверью.

Очень странный звук. Я такого раньше никогда не слышал. Тихий, едва уловимый и в то же время прозвучавший весьма настойчиво — как будто его произвела не человеческая рука, а когтистая лапа какого-нибудь животного. Маклеод оглянулся, напрягся, и на его лице мгновенно отразилась максимальная сосредоточенность. Чего он мог ожидать, чего опасался и что представил себе в этот момент — мне оставалось только догадываться. Но, судя по всему, переволновался он не на шутку. По крайней мере, побледнел как полотно. Так и просидел неподвижно несколько показавшихся мне бесконечными секунд — до тех пор, пока за дверью кто-то снова не поскребся. Не без усилий он водрузил очки на переносицу, поправил их, а затем едва слышно прошептал:

— Это скорее всего Холлингсворт. — Собрав в кулак всю волю, он тем не менее не сразу решился на следующий шаг. Наконец он вновь сел прямо, расправил плечи и, придав лицу выражение покоя и даже некой расслабленности, совершенно будничным тоном произнес: — Входите.

Свидетельством тому, что Холлингсворт принял приглашение, стала неизменная вежливая улыбка, приклеенная к лицу, появившемуся в дверях. Он волчком проскочил в образовавшуюся щель и стремительно подошел к нам. Одет он был как обычно — опрятненько и скромненько: свежая рубашка, легкие отглаженные летние брюки и — в качестве допустимой вольности — черно-белые спортивные туфли.

— Приношу свои глубочайшие извинения за то, что побеспокоил вас, — сообщил он нам уже знакомым мне бесцветным голосом. — Я просто услышал голоса за дверью и подумал, что, быть может, вы позволите мне присоединиться к вашему разговору, который, несомненно, заинтересует меня вне зависимости от темы. — Сделав пол-оборота в мою сторону, он кивнул: — Как поживаете, мистер Ловетт? Рад вас снова видеть.

— Берите стул и садитесь, — сказал ему Маклеод.

Холлингсворт тщательно поддернул штанины и опустился на стул. После этого мы, наверное, с минуту выжидательно смотрели друг на друга, стараясь соблюдать хотя бы видимость вежливости в этой неуютной близости. Впрочем, Маклеод и на этот раз был исключением. Он в открытую пожирал глазами Холлингсворта.

Я же в тот момент мысленно гадал, в каком состоянии осталась комната Холлингсворта после того, как он вышел из нее на этот раз, был ли в ней тот же беспорядок, как тогда, когда я заглянул к нему на пиво, валялась ли на полу одежда, торчали ли из переполненных и незакрывающихся ящиков комода какие-то вещи. Я вполне мог представить себе, как мой сосед, собираясь выйти из комнаты, обводит ее взглядом на прощание и с удовлетворением отмечает, что все в полном порядке, несмотря на царящий в комнате бардак. Затем он закрывает за собой дверь, запирает ее на ключ, замирает на лестничной площадке и, услышав наши голоса, некоторое время пытается разобрать, о чем идет речь в соседней комнате, а затем, преодолев робость, подходит к двери Маклеода и даже не стучится, а скребется в нее.

Он прокашлялся, чуть подался вперед и, положив ладони на колени — таким образом, чтобы наглаженные стрелки оказались не примятыми между пальцами, — обращаясь к нам обоим, без всяких предисловий предложил:

— Ребята, если вы не возражаете, я бы с удовольствием поговорил о политике.

Маклеод усмехнулся, но как-то неловко, словно не в полную силу.

— Думаете, мы сможет сделать эту область более понятной для вас за пару минут?

Холлингсворт, похоже, всерьез отнесся к этому вопросу.

— Трудно сказать, — заметил он. — Я уже обратил внимание, что разговоры о политике имеют тенденцию быть весьма продолжительными и, я бы сказал, изматывающими. Кроме того, человек в подобных разговорах раскрывается порой совершенно неожиданно. — Поняв, что мы не собираемся как-то комментировать его заявление, Холлингсворт продолжил: — Лично мне очень интересно побеседовать о большевиках. Я как-то слышал, как мистер Вильсон и мистер Курт обсуждали их у нас в офисе, и мне стало понятно, что моих знаний по этой теме явно недостаточно для того, чтобы поддерживать разговор на должном уровне. — Со скромностью, граничащей с бесцеремонностью, он переводил взгляд с меня на Маклеода и обратно и, вновь не дождавшись нашей реакции, добавил: — Я должен быть хорошо информирован в самых разных областях. Никогда не знаешь заранее, благодаря каким именно знаниям тебя, например, заметит начальство, а может быть, повысит по службе.

— А с чего вы взяли, что я об этом вообще что-нибудь знаю? — поинтересовался Маклеод.

Я обратил внимание на то, что кровь вновь начала приливать к его лицу, но окончательно бледность с него еще не спала. С самым невинным видом — ни дать ни взять несмышленый младенец — Холлингсворт вдруг заявил:

— Мистер Маклеод, а разве вы не большевик?

— Вы, наверное, хотели сказать «коммунист»?

Холлингсворт, похоже, был сбит с толку этим уточняющим вопросом.

— А разве это не одно и то же?

Маклеод демонстративно зевнул.

— Можете называть их яйцом и динозавром, — сказал он, загадочно улыбаясь.

— Как интересно вы это сформулировали, — сказал Холлингсворт, — так вы, значит, принадлежите и к тем и к другим?

Казалось, что Маклеод вот-вот просверлит взглядом дырку в лице Холлингсворта. Внешне оба были невозмутимы, но я готов был поклясться, что буквально физически ощущаю, как напряженно и стремительно работает мысль у каждого из моих собеседников.

— Да, я принадлежу и к тем и к другим, — сказал Маклеод, — само собой, я и большевик и коммунист.

По его лицу я бы не сказал, что он волнуется. Более того, Маклеоду удалось небрежно откинуться на спинку стула и изобразить всем телом полное спокойствие. Тем не менее я видел, что носок его ноги, скрытый от Холлингсворта углом стола, отбивает негромкую, но все более частую дробь по полу — ни дать ни взять предохранительный клапан, спускающий пар из перегретой, готовой взорваться машины.

— В таком случае вы, наверное, смогли бы ответить на несколько моих вопросов? — как всегда, предельно вежливо осведомился Холлингсворт.

— Вероятно, смог бы, — не стал отрицать Маклеод. — Только для начала позвольте мне задать вам вопрос, всего один. Почему вы все это затеяли так, я бы сказал, довольно неожиданно?

Холлингсворт выглядел весьма озадаченным. Скосив глаза почти к переносице, он подумал и, оставляя вопрос Маклеода практически без ответа, пожал плечами:

— Да я и сам не знаю. Вы просто говорите не так, как другие. Вот мне и стало интересно… —

Он обвел взглядом комнату и продолжил: — И к тому же, помните, я как-то заходил к вам, и вы предложили мне договориться о дежурстве в ванной комнате. Да, кстати, приношу свои глубочайшие извинения за то, что по моей вине мы не смогли составить устраивающее нас всех расписание этих дежурств. Так вот, я еще тогда заметил, что у вас очень много книг. — С этими словами он вынул из кармана пиджака маленький блокнотик, пристроил его на колено и с видом художника, набрасывающего по ходу разговора портрет собеседника, стал в нем что-то записывать. — Значит, вы, скорее всего, еще и атеист? — все тем же вежливым голосом уточнил Холлингсворт.

— Да.

Карандаш усиленно задвигался по поверхности блокнота, сверкая гранями. Маклеод все с той же, уже неживой ухмылкой, словно вцементированной в его лицо, негромко произнес:

— Да, кстати, я ведь не просто атеист. В свое время я возглавлял кружок атеистов-подрывников. Вместе со своими товарищами я, признаюсь, взорвал несколько церквей и молельных домов.

— А еще вы, наверное, выступаете против свободного предпринимательства?

— Естественно.

Я опять не успел заметить, когда именно настроение Маклеода так резко изменилось: вроде бы он только что принимал, пусть и с некоторой неохотой, навязанную ему собеседником игру, а в следующую секунду, сменив тон на совершенно серьезный, он, словно подбадривая сам себя, перешел в активное контрнаступление.

— Я могу сказать, что являюсь убежденным противником свободного предпринимательства, потому что именно свободные предприниматели организуют на своем предприятии потогонную систему изматывающую сотрудников. Именно из-за свободного предпринимательства брат восстает на брата, а любовь к ближнему и вовсе переходит в разряд анахронизмов. Именно свободное предпринимательство создает и поддерживает противоречия, раздирающие классовое общество. На это зло нужно отвечать только злом. Насилием на насилие. Эту отраву можно лечить только другой отравой. Необходима мощная террористическая кампания, в результате которой рычаги власти будут вырваны из рук буржуазии. Президент должен быть убит, конгрессмены — отправлены за решетку. Госдепартамент и Уолл-стрит подлежат ликвидации, библиотеки необходимо сжечь, а от наших южных штатов — подлинного рассадника всей гнилой заразы — нужно камня на камне не оставить. Исключение будет сделано, разумеется, для негров.

Выдав эту тираду, Маклеод замолчал и достал себе сигарету из пачки. Первая спичка в его руках сломалась, и он смог закурить лишь со второй попытки. При этом обе ладони он сложил лодочкой, словно придерживая одну руку другой, — по всей видимости, не желая, чтобы окружающие заметили, как он волнуется.

— Еще вопросы будут? — спросил он.

Холлингсворт почесал в затылке.

— Даже не знаю, вы дали мне столько пищи для размышлений. Все это весьма и весьма интересно.

Он осторожно, каким-то заботливым движением, убрал со лба завивающуюся прядь волос и вдруг заговорил совсем другим тоном:

— Да, кстати, вот о чем еще можно было бы вас спросить: чувствуете ли вы себя человеком, который связан присягой не со звездно-полосатым флагом нашей родины, а с какой-то другой страной?

Маклеод, можно было подумать, вовсе не собирался шутить или иронизировать на эту тему.

— Должен признать, что вы в своем вопросе предельно точно сформулировали мою внутреннюю позицию. — Произнеся эти слова, он с любопытством разглядывал собственные руки, словно увидел в их форме что-то новое и необычное. Через некоторое время он поднял взгляд на Холлингсворта: — Могу ли я после этого считать нашу политическую дискуссию законченной?

Холлингсворт кивнул:

— Должен заметить, что над ответами вы особо не задумывались. Ощущение такое, что они у вас были заготовлены заранее.

— Так и есть, — сказал Маклеод, — я давно готовил их. Последние года четыре.

— Премного благодарен вам за участие, с которым вы откликнулись на мою просьбу.

Маклеод наклонился в его сторону и почти дружески поинтересовался:

— Так что, интересно на Уолл-стрит работать?

— Да, очень. Я думаю, что эта работа сможет в какой-то мере компенсировать отсутствие у меня высшего образования.

Подсознательно пародируя Холлингсворта, Маклеод произнес следующую фразу практически тоном своего собеседника:

— Да, пожалуй, можно и так сказать.

Вдруг, совершенно неожиданным и резким движением он выбросил вперед руку и схватил блокнотик, лежавший у Холлингсворта на коленях.

— Не возражаете, если я поинтересуюсь, что вы тут понаписали? — спросил он.

Выяснилось, что Холлингсворт очень даже возражал против такой бесцеремонности. Он вскочил со стула и исполнил весь ритуал, положенный в таких случаях: сначала попытался выхватить свой блокнот из рук Маклеода, а затем протестующе замахал руками. Наконец он замер и. медленно облизав губы, сказал, обращаясь ко мне, судя по голосу, преисполненный осознания собственной правоты:

— Вы не находите, что человек не должен вести себя таким образом по отношению к окружающим?

Я в тот момент наблюдал за Маклеодом, который вновь сел на стул и углубился в изучение записей Холлингсворта. Время от времени он явно обнаруживал что-то занятное, что вызывало у него улыбку и даже смех. Внезапно он протянул блокнот мне, и я с бешено колотящимся сердцем прочитал то, что Холлингсворт успел записать по ходу нашего разговора. Выяснилось, что он умудрился составить целый список:

Я молча протянул блокнот обратно Маклеоду. Тот спокойно, без тени иронии заметил Холлингсворту:

— В ваш список вкралась одна ошибка. Я никогда не выступал за использование ядов в политической борьбе.

Холлингсворт к этому времени успел прийти в себя. Все так же внешне робко, но с уверенностью в собственной правоте он покачал головой:

— Прошу меня извинить, я, конечно, очень не люблю спорить с кем бы то ни было, но вы это говорили, я сам слышал.

Маклеод только пожал плечами:

— Ладно, хорошо, можете не вычеркивать. — Сделав глубокую затяжку и неспешно выпустив дым, он вновь не торопясь, почти нараспев обратился к Холлингсворту: — Скажите, может быть, я могу что-то еще для вас сделать?

— Пожалуй, да, — сказал Холлингсворт, поправляя ремень на брюках. Он снова наклонился вперед, и его лицо, пребывавшее вплоть до этого момента в тени, оказалось в световом конусе под лампой, свисавшей с потолка. На губах Холлингсворта застыла уже не вежливая, а заискивающе-извиняющаяся улыбка.

Впрочем, в его последующих словах и движениях я не почувствовал ни стеснительности, ни чувства вины. Холлингсворт выразительно ткнул пальцем в блокнот и совершенно официальным тоном спросил:

— Подписать этот листочек вы не хотите? Я бы оставил его себе в качестве сувенира, а ваша подпись, когда придет время, многократно увеличит его ценность.

— Подписать, говорите?

— Да, если вы, конечно, не против.

Маклеод улыбнулся, пристроил блокнот у себя на колене, посмотрел на него и, к моему изумлению, вынул ручку из нагрудного кармана и занес ее над исписанным листком. Еще секунда — и он энергичными движениями написал на бумаге несколько слов и поставил подпись. Затем зачитал написанное вслух:

— «Краткая стенограмма высказываний Уильяма Маклеода». Подпись: «Уильям Маклеод». Сойдет?

— Просто замечательно, — кивнул Холлингсворт. — Приятно встречать людей, с такой готовностью идущих на сотрудничество.

Мы с Маклеодом молчали, и Холлингсворт, посмотрев на часы с демонстративно серьезным видом, вдруг заторопился куда-то.

— Ну и ну, что-то я у вас засиделся. По правде говоря, я рассчитывал уйти несколько раньше.

Он встал и взял из рук Маклеода протянутый ему блокнот.

— Ну что ж, уважаемые соседи, могу лишь выразить вам свою глубокую признательность за столь мило проведенное время.

— Всегда будем рады помочь вам, всегда, — заверил его Маклеод.

Холлингсворт задержался на пороге и в очередной раз впился глазами в свой блокнот. Неожиданно для меня он не без изящества в движениях вырвал из блокнота тот лист, на котором стояла подпись Маклеода, и разорвал страницу пополам.

— Знаете, я вот подумал и решил, что на самом деле этот сувенир от вас мне, в общем-то, и не нужен.

— Он бесценен, — привычно неторопливо, почти нараспев произнес Маклеод. — В том смысле, что не имеет никакой ценности.

— Именно так, — поспешил согласиться Холлингсворт, после чего выронил из разжатых пальцев обрывки бумаги и скрылся за дверью.

Мы с Маклеодом остались одни. Он оперся подбородком на руки и устало засмеялся. Потолочная лампа висела прямо у него над головой. С одной стороны, это создавало эффект нимба — волосы на его голове словно излучали какой-то внутренний свет, а с другой — он практически не отбрасывал тени, в отличие от всех предметов, находившихся вокруг него. Эти тени, удлиненные и искажавшие реальные пропорции предметов, расползались от центра комнаты по всем углам. В эти секунды в помещении царили тишина и неподвижность. Лампа, обычно слегка покачивавшаяся на проводе, замерла на месте, а вместе с нею застыли и обычно плясавшие по полу и стенам тени. Маклеод поднял голову и стал прямо, не мигая, смотреть на лампу. Чем-то он напомнил мне в тот момент факира, устремляющего взгляд на солнце, для того чтобы сосредоточиться на очередном опасном фокусе — например, снимании кожи с себя самого.

Явно не без труда оторвав взгляд от единственного источника света в комнате, Маклеод посмотрел на свои руки и негромко спросил:

— Вы когда-нибудь кого-нибудь ждали?

Сначала я не понял смысла его вопроса, но потом в моей памяти нарисовался давно преследовавший меня образ: открытая дверь, в проеме — силуэт незнакомого мне человека и лицо склонившегося надо мной незнакомца. Лицо, погруженное во тьму

— Трудно сказать, — ответил я.

Он встал и прислонился к книжному шкафу. Его пальцы по-прежнему сжимали фильтр уже докуренной сигареты. Ощущение было такое, что он не то толком не узнает меня, не то вообще забыл о моем присутствии.

— Хотелось бы только знать, — задумчиво проговорил он, — из какой именно конторы его сюда прислали.

— Я что-то вас не понимаю, — отозвался я.

Маклеод вздрогнул и, судя по всему, осознал, что в комнате он не один.

— Это-то как раз понятно — я имею в виду, что вы меня не понимаете. Вам-то откуда это знать. Правда, Ловетт, откуда вам знать это?

Вдруг совершенно неожиданно он крепко схватил меня за запястье и стал говорить, явно стараясь убедить в чем-то не столько меня, сколько себя самого:

— Да нет, конечно, это просто одна из методик ведения расследования. Таким образом можно быстро вывести невиновных за крут подозреваемых. А он просто заигрался в эти игры. Ничего он не получит с нашего сегодняшнего разговора. — Встретившись со мной взглядом, он ослабил хватку. — Нет, Ловетт, вы тут ни при чем, я в этом уверен. — Усмехнувшись, он добавил: — Вы нет, скорее уж я сам.

Я попытался выяснить у него, что происходит и как понимать его сбивчивые запутанные рассуждения. Оставив мои расспросы без ответа, Маклеод вдруг рассмеялся, а затем, мгновенно посерьезнев, сказал:

— Знаете что, Ловетт, если честно, я очень устал. Вы не обижайтесь, но я попрошу вас уйти. Я хочу побыть один, мне нужно много о чем подумать.

Я ушел, а Маклеод так и остался сидеть на стуле посредине комнаты. Лампа все так же горела у него над головой, а его взгляд был неподвижно устремлен в какую-то точку на потолке, с которого, как и в моей комнате, штукатурка отваливалась целыми пластами. Мне почему-то показалось, что просидит он так очень долго, может быть несколько часов.