Глава двадцать шестая

В общем, на следующий день я после обеда спустился на первый этаж и был вынужден вытерпеть примерно с час бессмысленного времяпрепровождения, которое Энгельс когда-то охарактеризовал как «то самое состояние свинцовой скуки, которое принято называть семейным счастьем». Гиневра сидела в кресле, заняв руки неким подобием шитья. Маклеод же устроился на безопасном расстоянии от нее во втором кресле. К нему на колени тотчас же забралась Монина. Разговор шел так: один из супругов подавал реплику, второй произносил несколько слов в ответ. После этого беседа вновь надолго прерывалась. Я, по всей видимости игравший роль случайного воскресного гостя, сидел на диванчике и переводил взгляд с Гиневры на Маклеода и обратно.

— Да, давненько, давненько мы вот так не сидели, — не без натуги выдавила из себя Гиневра после, наверное, десятиминутного молчания и множества неодобрительных взглядов в мою сторону. — Вот так, по-семейному, — добавила она.

Маклеод кивнул. Монина тем временем усиленно пыталась вскарабкаться к нему на плечи, для чего запустила к нему в волосы обе ручонки и уперлась ногами ему в живот.

— Да, — сказал он наконец, — давно мы вот так не собирались. — Безусловно, после того что ему пришлось пережить накануне, да и вообще за последнее время, он предпочел бы оказаться в роли ведомого в милой семейной беседе. Тем не менее, понимая, что помощи от Гиневры ждать не приходится, он все же попытался хоть немного оживить разговор. — Интересно, — обронил он как бы невзначай, — тебе нравится, когда мы собираемся вот так, как сегодня?

— Ну да, все нормально, — холодно ответила Гиневра.

Не знаю, что было тому причиной — мое ли присутствие или же яркий солнечный свет, прорывавшийся в полуподвальное окно и бивший в ковер под ногами под каким-то диковинным углом, — но Маклеод почему-то решил пообщаться с женой как человек совершенно ей посторонний. В общем, ни ему, ни ей не удавалось хоть сколько-нибудь убедительно скрыть терзавшую обоих скуку и обоюдное желание оказаться в этот момент где угодно, только не здесь и не в этой компании. Вследствие такого настроя и твердого желания преодолеть его между супругами завязался вялый, но затянувшийся надолго разговор — источник раздражения для нее и бессмысленная трата времени для него.

— Должен заметить, что большую часть своей жизни я старался избегать подобных моментов, — официальным тоном начал беседу Маклеод, — и не могу не признать, что в былые годы образ уютного домика-коттеджа где-нибудь в пригороде навевал на меня невыносимую тоску. Меня трясло от всех этих залитых солнцем лужаек, крыш с крылечками и, главное, от этих чертовых папаш-мамаш с потомством, распиханным по коляскам. Увы, в таком виде предстает окружающая реальность человеку, который решил, что его предназначение если не перевернуть этот мир, то как минимум значительно изменить его к лучшему. Живописная картинка семейного счастья повергала меня в ужас: неужели и я таким стану? Объективная же реальность была еще хуже: я отдавал себя отчет в том, что, окажись успешным то дело, которому я посвятил свою жизнь, и его конечный результат будет для меня чудовищен, ибо миллионы и миллионы прозябающих в нищете людей смогут жить весьма достойно с материальной точки зрения. Они получат возможность построить себе вот такие омерзительно уютные домики и преспокойно заживут в них, наводнив мир миллионами и миллионами провонявших детским дерьмом колясок. Это еще один аспект того бесконечного парадокса, который представляет собой жизнь профессионального революционера. Мы создаем тот мир, в котором нам самим не будет места, мы просто не сможем существовать в нем.

Гиневра зевнула.

Монина зачем-то стала барабанить кулачком по его грудной клетке, и Маклеод, перехватив руку девочки, перенацелил обстрел на свое плечо.

— Вы, конечно, можете сказать, что гуманитарная функция социализма, — судя по всему, эти слова Маклеода были обращены уже не к супруге, а ко мне, — заключается в том, чтобы поднять, подтянуть человечество до страданий более высокого уровня, ибо, принимая во внимание гипотезу, что человеку изначально свойственны трагически неразрешимые внутренние противоречия, мы получаем выбор между пустым желудком и не менее пустой головой. Наполнить и то и другое, увы, практически невыполнимая задача.

— Ты опять за свое? — заметила Гиневра.

— Нет-нет, — заверил Маклеод, — я действительно что-то увлекся. На самом же деле я всего лишь хотел сказать, что становлюсь взрослее и, как бы это выразиться, мягче. Ибо несмотря на все то, что кажется мне в обывательской жизни неприемлемым, подобные семейные беседы, да и вообще время, проведенное в кругу семьи, уже не вызывает во мне былого раздражения. Рискну даже заявить, что такие семейные посиделки могут быть мне даже по душе, по крайней мере, если они не затягиваются чрезмерно.

Судя по выражению лица Маклеода, он сам далеко не был уверен в том, что произносит эти слова искренне. Его мрачный взгляд был устремлен куда-то вдаль, а губы непроизвольно искривились, словно он был вынужден глотать хинин или какое-то другое горькое лекарство.

Гиневра была напряжена до предела. Мне казалось, что руки ее заняты не шитьем, а плетением аркана.

— Вечно ты так говоришь, что я ровным счетом ничего не понимаю, — пожаловалась она.

— Ну что ж, может быть, тебе будет более понятно, если я скажу, что виноват во всем был только я, не ты.

Гиневра словно проснулась.

— Ты к чему это клонишь?

Она бросила быстрый взгляд в мою сторону, а затем вновь уткнулась в шитье.

— Беверли, я только хочу сказать, что признаю свою вину в том, что не уделял тебе достаточно внимания и нежности. Всего того хорошего, чего ты, несомненно, заслуживаешь. И еще: я обещаю, что сделаю все возможное для того, чтобы изменить свое поведение и свое отношение к тебе.

Она подозрительно посмотрела на него, затем на меня, а затем вновь на него. Когда она заговорила, голос ее звучал весьма недовольно.

— Я уже давно заметила, что ты любую элементарную мысль можешь превратить в настоящий кроссворд. Вот только скажи на милость, с чего это ты решил сообщить мне о том, что намерен начать новую жизнь, именно в тот день, когда у нас в гостях Ловетт?

Монина тем временем слезла на пол и стала играть с ботинками Маклеода. «Пух-пух-пух», — громко пыхтела она и хихикала.

— Почему я заговорил об этом в присутствии Ловетта? Согласен, это вопрос. И мне почему-то кажется, что на этот вопрос есть несколько вариантов ответа. — Эти слова прозвучали напряженно и неестественно, пожалуй, слишком неестественно даже для Маклеода. Он чем-то напоминал какого-нибудь жреца, совершающего обряд возвращения молодости постаревшему ловеласу, но не знающего наверняка, есть какой-нибудь толк в его заклинаниях или нет. — Беверли, я давно хотел тебя спросить, ты еще помнишь, что ты чувствовала в то время, когда мы с тобой только-только поженились?

Гиневра напряглась и на миг так и застыла с иголкой в поднятой руке, словно прислушиваясь, нет, по-змеиному принюхиваясь к какому-то новому запаху, появившемуся в комнате. Насторожившийся зверь навострил уши и превратился в зрение, обоняние и слух, не в силах до поры до времени понять, чего ждать от этого нового запаха — хорошего или плохого. Наконец ее губы — тонкие и бесформенные, отметил я про себя, впервые увидев их ненакрашенными, — невесело разомкнулись и прошептали:

— Может быть, что-то я и помню.

— Помнишь-помнишь, если постараешься, то обязательно вспомнишь, и вспомнишь очень многое. К сожалению, я сам отбил у тебя охоту к таким воспоминаниям. Давай лучше я тебе сам напомню. Когда мы с тобой поженились, ты была готова разделить свою жизнь и судьбу с другим человеком, то есть со мной. Это был тот короткий период — наверное, единственный в твоей жизни, — когда, как мне кажется, ты действительно могла по-настоящему влюбиться. Я же предал твой порыв и убил в тебе эту способность. Тебе нужен был человек, способный дать тебе многое. Я же не дал тебе практически ничего.

— Да. — Судя по всему, признание Маклеода вызвало в ее душе лишь горькие воспоминания о потерянном счастье. Помолчав, она мрачно добавила: — У тебя был шанс.

— Я знаю, но мне нужен еще один.

— Еще один? — фыркнув, переспросила она. — Ну ты даешь.

— Я прекрасно понимаю, что у тебя есть все причины с недоверием относиться к моим предложениям, — сказал Маклеод, — но я уверен и в том, что тебе по-прежнему нужен тот тесный эмоциональный контакт, который я когда-то не смог тебе предложить. Беверли, вспомни, были ведь моменты в нашей жизни, когда ты не была со мной несчастлива. Ну, например, вспомни хотя бы то путешествие на какой-то старой полуразвалившейся машине, которую я купил буквально в первый же год после свадьбы. Помнишь, как было здорово?

Было похоже, что он сумел затронуть какие-то струны в ее душе. По едва заметно изменившейся позе Гиневры, по тому, как она чуть иначе сложила руки на груди, я почувствовал, что ее обуревают противоречивые чувства.

— В моей жизни было столько мужчин, которые дарили мне множество прекрасных минут и дней! — заявила она с вызовом в голосе. — Что бы там ни говорили, это женщина создает мужчину, а не наоборот.

Почувствовав по тону, с каким супруга возражала ему, Маклеод понял, что она страшно соскучилась по его просьбам и мольбам.

— Я прекрасно понимаю тебя, Беверли, и ты отлично знаешь, что, когда я произношу эти слова, я действительно так думаю. В конце концов.

прожитые нами годы чего-нибудь да стоят. — Я услышал эхо разговора, который мы вели с ним о его жене накануне. — Если хочешь, мы можем попытаться начать все заново.

Он снял очки и протер их носовым платком. За то время, что они находились у него в руках, его глаза успели пару раз моргнуть — тяжело и медленно, словно преодолевая резкую боль. Оба молчали, каждый пытался для себя понять, на что это будет похоже — попытка начать совместную жизнь заново. Каждый балансировал на грани весьма неприглядного прошлого и более чем туманного будущего.

— И что же мы будем тогда делать? — спросила наконец Гиневра.

— Нам придется уехать. Я имею в виду, это первое, что мы должны будем сделать.

— И как же мы будем жить?

— Скромно, очень скромно. Мы, понимаешь, будем в некотором роде скрываться, ну как бы перейдем на нелегальное положение. Не обещаю, что эта жизнь будет легкой и комфортной. — Судя по всему, Маклеод не собирался скрывать от Гиневры ничего. — Я уже подумывал о том, чтобы уехать без тебя, без вас, но, поверь мне, я слишком хорошо знаю, что такое быть на нелегальном положении. Я… Если честно, я просто слишком устал и измотан для такой жизни, — признался он, — одному мне это не потянуть. Кроме того, вполне возможно, что уехать нам не дадут. Я, по правде говоря, не знаю, насколько серьезная слежка установлена за нами, но если уезжать, то делать это нужно как можно скорее.

— Значит, ты хочешь сказать, что уезжать нужно немедленно и жить мы будем так же, как сейчас, только тяжелее?

Маклеод кивнул:

— Да, с одной лишь разницей. Я буду другим человеком: настоящим нормальным мужем.

— А где мы будем жить? В квартирке вроде этой?

— Может быть, даже меньше.

Они сидели молча. Минуты уходили за минутами, маленькая гостиная все так же была залита солнечным светом, а у ног родителей все так же играл на ковре ребенок. И Гиневра, и Маклеод, судя по всему, представляли себе те дни и вечера, которые им предстояло провести вместе где-нибудь в такой же маленькой гостиной.

— Беверли, я люблю тебя, — на всякий случай добавил Маклеод.

— А ведь есть выход, — тихо сказала она.

— В каком смысле?

— Фокус-покус, ловкость рук и… В общем, я имею в виду обмен чего-то ценного, но не слишком полезного и нужного на наличные. — Эти слова Гиневра произнесла мягким вкрадчивым голосом, внимательно разглядывая при этом очередной стежок и тянущуюся от него нитку с иголкой.

Не знаю, готов ли был Маклеод выслушать и как-то ответить на это вполне ожидаемое предложение супруги. Как мне показалось, он решил попытаться потянуть время.

— Ты имеешь в виду… Продать эту штуку? — осторожно произнес он.

Она кивнула.

— Я только предлагаю, — почти ласково уточнила она, — ты вроде даже как-то намекал на это.

— Слушай, давай лучше просто уедем, — взволнованно произнес Маклеод, — уедем втайне от всех. Мы что-нибудь придумаем, и нам даже не придется отдавать эту штуку. ТУ понимаешь… — Лицо Маклеода стало словно каменным. — Я ведь уже пытался избавиться от этой вещи. Не получилось, и не думаю, что получится. Неужели ты не поедешь со мной только потому, что эта вещь останется у меня? — Энтузиазм, с которым Маклеод рисовал перед супругой радужные планы на будущее, на мгновение сменился смиренной мольбой. — Я кое-что понял. ТУ любила меня, когда мы поженились, а я смогу любить тебя сейчас. Всю энергию, которая еще осталась во мне, все свои силы я буду тратить на тебя и на ребенка. Понимаешь, о чем я говорю? Ты же будешь цвести перед моим восхищенным взором. Почему-то мне кажется, что часть тебя, часть твоего внутреннего «я» всегда мечтала об этом. — Маклеод не слишком умело пытался склонить женщину на свою сторону обещаниями и комплиментами.

Похоже, было уже поздно. Гиневра свой выбор сделала.

— Да как у тебя только наглости хватает? — взвизгнула вдруг она. — Любой другой на твоем месте предложил бы мне… Да мало ли что бы мне предложили, — запнулась вдруг она, — а ты не хочешь пожертвовать ради меня ничем, даже когда у тебя есть для этого все возможности.

Маклеод покачал головой:

— Беверли, послушай. Я достаточно хорошо знаю тебя, чтобы понять, как мучают и издеваются над тобой два твоих вечных спутника. Каждый из них представляет собой существование, полное неизвестности и страха. Никто, ни один из них не сделает ради тебя ничего.

— Нет, заткнись! — закричала она.

Оба замолчали. В комнате повисло такое сильное, почти физически ощущаемое напряжение, что даже Монина отвлеклась от своих занятий и попыталась было всхлипнуть. Получилось это у нее как-то странно — тихо, почти беззвучно.

— Слушай, — сказала Гиневра, — слушай меня.

— Нет уж, это ты меня послушай.

— Да что б ты сдох! — ужасаясь сама себе, выкрикнула Гиневра.

Разговор опять на некоторое время прервался. Гиневра скомкала шитье, и я не удивился бы, швырни она в мужа и отправь вслед ткани и ниткам всю корзинку.

— Вот скажи ты мне, — неожиданно ласково произнесла она.

— Что сказать?

— Ты меня любишь?

Маклеод кивнул:

— Да, Беверли, я люблю тебя.

Губы Гиневры презрительно изогнулись:

— Ничего подобного, я просто оказалась твоей последней надеждой на спасение.

Маклеод побелел как полотно.

— Это неправда, — пробормотал он.

— Я твоя чертова надежда на спасение, — повторила она, — а тебе и этого не нужно. Стоишь на палубе тонущего корабля и преспокойно ждешь, когда он пойдет ко дну.

— Ты так думаешь? — спросил Маклеод, привставая с кресла. — Ну не знаю… Впрочем, возможно. Может быть, я веду себя именно так, — негромко произнес он.

Успокоить Гиневру уже ничто не могло. Никакие признания и комплименты не могли польстить ее самолюбию. Ощущение было такое, что она готова выгнать Маклеода из комнаты, и выгнать надолго — чтобы никогда его больше не видеть.

— Это вполне в твоем духе — прийти и начать вынюхивать, что к чему, когда на самом деле все уже решено. Почему ты не пытался разобраться в том, что происходит, раньше? Почему делал вид, что все в порядке? — Лицо Гиневры было искажено гневом. — Спроси лучше своего приятеля, что он тут видел? Спроси-спроси, ему есть что тебе рассказать.

— Я и слышать не хочу о каких-то там твоих любовниках. Все это просто смешно.

— Нет уж, пусть он поделится тем, что ему стало известно о моих отношениях с Лероем. Что, не нравится? Вот только он ничего тебе не скажет. И знаешь почему? Да потому что он и сам парень не промах. Он, между прочим, и сам падок на сладкое. Все вы, мужики, одинаковые. Все хотят только пользоваться мной и ничего не давать взамен. — Гиневра почти рыдала. — Шли бы вы оба отсюда.

Маклеод встал.

— О чем она говорит?

— Я думаю, сейчас нам лучше не вдаваться в подробности, — ответил я.

— Пошел вон отсюда! — закричала на мужа Гиневра.

Маклеод закурил и тяжело вздохнул. Я был готов поклясться, что лицо его посветлело, и ему, похоже, действительно стало лучше.

— Пожалуй, я действительно пойду прогуляюсь, — с облегчением сказал он.

— Давай-давай, проваливай.

За Маклеодом захлопнулась дверь, и Гиневра вновь рухнула в кресло, по ходу дела прикрикнув и на меня:

— Шел бы ты тоже отсюда!

— Хорошо, ухожу.

— Тебе просто нравится мучить меня. Тебе и ему тоже. Общаясь с вами, я чувствую себя полным ничтожеством. Да я… Я… — Образное мышление явно подвело ее на этот раз. — Как будто я — двухцентовая монета.

— Вам интересно, что с ним происходит? — спросил я ее.

Вопрос оказался для Гиневры явно не самым приятным. Она словно хотела прокричать, что ничего с ним не происходит и происходить не может. Вслух же она сказала:

— Ему, между прочим, абсолютно неинтересно, что творится со мной. Вот он, например, только что сказал, что любит меня. А как он себя при этом ведет? Разве так поступают влюбленные мужчины? Он сказал, что я ему нравлюсь? Сказал, что я красивая? Ты же был здесь и все слышал. Он хоть один комплимент мне сделал? — Гиневра почти плакала. — Вот так он меня всегда любил. Его любовь заключается в том, что он сплошь и рядом указывает мне на мои ошибки и недостатки. Даже не знаю, с чего это вдруг я когда-то решила, что он вежливый и обходительный мужчина. — Обхватив голову руками, она запричитала: — Господи, да что же это происходит? Во что меня втянули? Что с нами теперь будет? Господи, как же я устала!

Монина барабанила по полу обеими руками. В припадке неконтролируемого отчаяния она начала даже не плакать, а выть.

— А ну заткнись! — закричала на нее Гиневра.

— Монина не любит тебя, Монина тебя ненавидит, ненавидит, — сквозь слезы бормотала девочка.

Гиневра продолжала кричать, но при этом в ее голосе послышались какие-то просительные интонации.

— Ну хорошо, хорошо, пусть он будет хорошим, — повторяла она, — хороший он, хороший!

— Монина его тоже ненавидит. — После этой фразы девочка снова заплакала.

— Ах ты так! — завопила Гиневра. — А ну-ка заткнись, кому сказала! Я ведь сейчас ремень возьму!

Мне казалось, что она была готова рухнуть на пол рядом с ребенком и точно так же забиться в истерике.

— О господи, да заткнешься ты, Монина, или нет?

Монина притихла, но при этом продолжала бить по полу обоими кулачками.