Глава восемнадцатая
Во время войны, если, конечно, предположить, что я все-таки участвовал в ней, мне, судя по всему, довелось какое-то время послужить в дозорном отряде. Я помню череду долгих маршей с короткими боями и перестрелками. Где-то через месяц мы перешли границу и оказались уже на территории противника. В ту ночь нашей патрульной группе было приказано нести дежурство на чердаке большого амбара, возвышавшегося над пшеничным полем. Мы установили пулемет в чердачном окне так, чтобы под обстрел попадало и все поле, и лесополоса, ограничивавшая его с дальнего края. Распределив очередность дежурства, мы все, кроме часовых, повалились спать на груды соломы.
Впрочем, долго спать нам не пришлось. Очень скоро и, надо признать, весьма кстати в амбаре появилась дочка хозяина этой фермы, которая принесла нам большой кувшин горячей воды. Мы воспользовались возможностью помыться, а девушка — правом остаться с нами и получить в обмен на свое присутствие несколько шоколадок и помятых сигарет, которые мы выудили из своих карманов. Ту ночь крестьянская дочка провела в компании этаких семерых странствующих торговцев, а на рассвете, в буквальном смысле слова с первыми петухами, она выскользнула из амбара и скрылась в направлении дома. Мы же, выполняя приказ, продолжили свой путь.
Я оказался где-то в середине очереди. Ночь была лунная, но в амбаре царила кромешная тьма, и лица девушки я не разглядел. Единственное, что я могу сказать, что она, судя по всему, была не хрупкого телосложения. В моей памяти отложились воспоминания о ее тяжелых и полных руках и ногах. Я лег на нее под аккомпанемент храпа и подхихикиваний. Точно так же мои товарищи по оружию храпели и подхихикивали до того, как подошла моя очередь, и после этого. Поле было залито лунным светом, и я занимался любовью, лежа почти на боку и все время поглядывая в чердачное окно. Как-никак я в тот момент был в дежурной смене. В общем, девчонку я так и не разглядел. Над моей головой гордо сверкал в лунном свете направленный в сторону деревьев ствол пулемета. Услышав какой-то звук, я непроизвольно протянул руку к рукоятке и спусковому крючку и немало удивился, почувствовав под ладонью холод стылой стали.
Получив положенное, я зарылся в солому и провалился в какой-то нервный полусон, в котором мне грезилась любовь с артиллерийскими снарядами и секс с полированной сталью. На следующий день, вскоре после полудня, мы были уже в милях десяти от той фермы, и второй раз кряду удача нам не улыбнулась. Разделенная на дозоры рота воссоединилась, и нам пришлось весь вечер копать себе норы в окрестностях какого-то небольшого городка, который днем позже мы собирались штурмовать. Иногда мне кажется, что ранен я был именно в бою за тот город.
А может быть, в ту ночь — ночь удачливых коммивояжеров — мне приснилось совсем другое. Мне могла присниться девушка, с которой мы отдыхали на каком-то морском курорте. Как знать, может быть, у меня в нагрудном кармане даже хранилось письмо от нее. Я помнил, что, уйдя от Ленни, я тот час же вспомнил и ту девушку, которую, скорее всего, никогда в жизни больше не увижу. Ленни удалось пробудить во мне воспоминания о крестьянской девчонке. С неменьшим успехом она сумела напомнить мне и о той, другой девушке. Каким же я был тогда счастливым, повторял я про себя. Она была влюблена всем телом, и влюблена именно в меня. Я вспомнил нашу комнату, в свете лампы наши тела казались золотистыми, и мы с упоением вдыхали запах друг друга — аромат разгоряченной пылающей плоти. Вот мы обнимаемся, вот восхищенно впитываем вкус губ друг друга и существуем лишь в том, что можем обхватить руками, к чему можем прижаться всем телом.
Где теперь та девушка, как она выглядит? Я сходил с ума, мне было больно от охватившего меня желания обладать ею. Этому желанию не суждено было исполниться, но за первым поражением следовали другие, еще более тяжелые и болезненные. Я осознал, что мне не суждено вновь встретиться с той девушкой, а если бы это и произошло, я не вспомнил бы ее, а она, скорее всего, не узнала бы меня. А если бы даже все невозможности оказались преодолены и чудо случилось бы дважды, мы с девушкой вряд ли оценили бы столь щедрый подарок судьбы. Встретившись, мы, изменившиеся, не без удивления поняли бы, что не значим больше друг для друга ровным счетом ничего. Что было, то было, что прошло, то прошло. Прошлое не дает спасительных подсказок настоящему. Счастливые мгновения невозможно повторить. В тот момент я готов был расплакаться от бессилия перед неопровержимой правильностью этих логических умозаключений. Неужели мне больше никогда не суждено испытать роскошь простого человеческого счастья? Сжав зубы, я заставил себя мысленно повторить, что нельзя искать опору и надежду в прошлом. Все, чего я смогу добиться, будет основываться на том, что я познал и повидал уже в этой, новой жизни.
Вот почему я решил подольше не ложиться спать и подольше поработать. Первые несколько строчек стоили мне нескольких часов беспрерывной работы. Я то зачеркивал написанное, то ложился на кровать, то ходил из угла в угол и снова принимался за работу. В конце концов я и сам не поверил, увидев, что исписал уже целую страницу. Вторая пошла чуть быстрее, и ближе к рассвету я вдруг почувствовал, что пишу гораздо легче и увереннее, чем это удавалось мне раньше.
Я поработал еще немного и пошел завтракать, лишь когда уже рассвело. Вернувшись домой, я проспал до вечера. Всю следующую ночь я опять марал бумагу и наутро, чувствуя себя вполне сносно, решил не ложиться спать до вечера. Все это время я практически не вспоминал о своих соседях по дому, и их сравнительно долгое отсутствие в окружающем пространстве особо меня не беспокоило. Более того, я рискну утверждать, что эти двое суток я был если не счастлив, то по крайней мере самодостаточен. Позавтракав, очередной раз ни свет ни заря, я решил прогуляться по еще сонному городу до того, как летняя жара даст о себе знать. Я был доволен собой и, главное, своей работой. Мне вдруг захотелось прогуляться по набережной или, например, зайти к кому-нибудь в гости.
Впрочем, приглашать меня никто не собирался, и, повернув к дому, я, предвкушая уже наваливавшуюся на меня депрессию, погрузился в долгие вычисления по поводу того, сколько денег еще оставалось у меня на счету в банке и какова зависимость временной координаты моего творческого отпуска от неумолимо стремящейся к нулю функции имеющихся в моем распоряжении денежных средств. Продираясь сквозь уже привычное мне чувство беспокойства, неуверенности в завтрашнем дне и своих писательских способностях, я вдруг понял, что зря пытаюсь обмануть самого себя. Отбросив маску напускного безразличия, я признался себе в том, что страшно хочу снова увидеть Ленин и Маклеода. Старательно удерживавшиеся на периферии сознания воспоминания об этих двух людях обрушились на меня что было сил. Я вспомнил момент расставания с Ленни — как я оставил ее одну в той несуразной, погруженной в хаос комнате. Маклеод же шагнул мне навстречу из мрака под опорами моста. В общем, я вернулся домой, лег на кровать, и мое воображение отправилось в свободное плавание. Я представлял себе самые невероятные встречи и события. В этом странном состоянии я даже спасительную и желанную тишину, царившую в моей комнате, воспринимал как нечто давящее и мрачное.
Словно издеваясь надо мной, сознание настойчиво цеплялось за один и тот же давно знакомый вопрос: что это за штука такая, современный мир? В общем-то, ответ у меня был уже заготовлен: мир, в котором мы живем, — это война или, в лучшем случае, подготовка к новой войне. Вот только почему-то сегодня такой ответ меня не устраивал. Кроме того, мне стало казаться, что этот проклятый вопрос мне задают миллионы голосов и миллионы же дают им ответ. И каждый из них говорит что-то свое. От этого впору было сойти с ума. «Хотим ли мы и дальше страдать от голода? — раздавалось в моей голове. — Хотим ли мы, чтобы нас разорвало в клочья?» Отрицательный ответ на этот вопрос произносился с такой страстью, с такой убежденностью, что стоило усомниться в его искренности. Похоже, что, перекрикивая друг друга, эти отрицающие все и вся голоса просто обманывали сами себя, делая вид, что одним лишь нежеланием становиться свидетелями того или иного хода событий они могут повлиять как на процесс формирования нашего современного мира, так и на результат этого процесса.
Вот в чем кроется весь идиотизм ситуации. Отсюда растут те волосы, которые становятся змеями, отсюда берется и коровий навоз, которым якобы излечиваются болезни сердца. Вот они — те самые ответы, которые люди ежедневно получают и прилежно повторяют раз за разом: во всем виноваты наши руководители или же их руководители. Наши — потому что они тупые, а их — потому что плохие; все потому, что неисповедимы пути Господни; все потому, что мы погрязли в самодовольстве; все потому, что мы слишком щедры и великодушны; все потому, что мы живем ради машин, или же — все потому, что машин у нас все еще слишком мало; все потому, что мы сбились с пути, или же — все потому, что другие его еще не нашли; все потому… все потому, что на все это еще нет ответа. Остается один лишь патриотизм и некоторая доля ярости и агрессии — просто для того, чтобы представить патриотизм в выгодном свете. Во всем виноваты враги, это они, враги, не хотят мира.
Кто-то приводит неопровержимый, с его точки зрения, аргумент — Рецепт Единственного Верного Средства. Главное — быть большими эгоистами и сосредоточиться на своих проблемах или же — быть меньшими эгоистами и сосредоточиться на проблемах окружающего мира; нужно обладать большей свободой или же меньшей свободой, нам нужна большая армия и при этом низкие налоги; дипломаты должны встречаться и вести переговоры, или же нужно немедленно прервать все дипломатические контакты; это наша обязанность, в этом корень всех наших бед, наши идеи — превыше всего, нам нужны новые идеи… Как же легко мы проглатываем эти простейшие пилюли, воспринимая их как панацею от всех бед.
Я думаю о солдате, который не то чтобы больше всего на свете любит убивать. Который терпеть не может своих командиров и до смерти устал от одной отдельно взятой войны, в которой ему выпало участвовать. Тем не менее он продолжает убивать по необходимости, выполняет приказы командиров и не дезертирует из армии. Мысленно он смотрит в одну сторону, а физически марширует в другую — туда, куда его направляет общество. А ведь историю определяют не мысли и чувства людей, а их поступки. Где-то я уже читал об этом, и в моей изуродованной памяти даже сохранилось что-то вроде достаточно четкой цитаты. Судя по всему, это изречение я почерпнул в одной из когда-то проштудированных книг. «Люди вступают в общественные и экономические отношения вне зависимости от своей собственной воли». По-моему, эта простая истина значит гораздо больше, чем все заклинания и барабанный бой тех, кто возомнил себя нашими лекарями и спасителями.
Я вспомнил об этом и вновь почувствовал неяркое, но мощное сияние — то самое, которое, по моему мнению, должно было стать источником энергии для неразрешимых противоречий. Тех самых, которые и должны были пережечь спасительный предохранитель. Пролетарий, пробирающийся к бессмертию под брюхом казачьей лошади, мухи в летнем Выборге — все это я увидел вновь и с отчаянием осознал, что ничего не изменилось. Что социальные и экономические отношения между людьми по-прежнему не зависят от воли каждого конкретного человека.
Единственным исключением был я. По крайней мере, на том этапе я имел возможность не вступать ни с кем ни в какие отношения. Пусть все в мире идет своим чередом, а я, по крайней мере до тех пор, пока у меня еще есть деньги, могу ничего не делать и часами предаваться размышлениям, валяясь на кровати. Почему-то от этой мысли мне стало совсем невесело, а одиночество показалось просто невыносимым. Я встал и вышел на лестничную площадку. В дверь Маклеода я постучал с таким видом, словно бы эта ритмичная дробь была тайным заклинанием, которое могло вызвать из небытия любые потусторонние силы. Увы, ответа не последовало, и когда я постучал второй раз, чуть сильнее, дверь слегка подалась под моей рукой.
Я заглянул в образовавшуюся щель и первым делом увидел поставленный посреди комнаты стол, на нем не было ровным счетом ничего — ни единого предмета. С противоположных концов к столу были приставлены два пустых стула. К одному из них был придвинут торшер, причем его плафон зачем-то повернули так, чтобы лампа непременно светила прямо в глаза тому, кто отважился бы сесть по другую сторону стола. Остальные вещи в комнате были расставлены по углам и вдоль стен таким образом, что помещение казалось практически пустым.
Только в этот момент я вдруг понял, что Маклеод, оказывается, уже успел освободить комнату. На кровати не было белья, книжные полки зияли пустотой, нигде не было видно и других принадлежавших Маклеоду вещей. Как и следовало ожидать, переезжая, он вымыл за собой пол. Я стоял в дверном проеме, прислушиваясь к биению собственного сердца. Инстинктивно я понял, что Маклеод, скорее всего, пытался уйти, а быть может, и бежать от серьезных неприятностей или даже опасностей, навалившихся на него. Куда именно он исчез, я сообразил не сразу. Впрочем, пришедший мне на ум ответ был абсолютно логичным и, не будучи опровергнутым, не нуждался в дополнительных вариантах: скорее всего, Маклеод перебрался вниз, на первый этаж, к жене, и теперь они оба были вынуждены мучиться в непосредственной близости друг от друга — в той самой близости, которую оба старались по возможности избегать.
Я закрыл дверь и спустился на улицу. Железная кованая калитка, ведущая к дверям квартирки Гиневры, была, как обычно, заперта. Я позвонил и стал привычно дожидаться, когда за дверью раздастся звук шаркающих шагов. К моему удивлению, Гиневра подошла к двери весьма бодрым шагом. Распахнув ее больше обычного, она широко улыбнулась мне и заявила:
— Бог ты мой, да я же тебя сто лет не видела. Давай-давай, заходи. У меня тут черт знает что творится. Столько проблем навалилось.
Проходя вслед за Гиневрой через прихожую, я почувствовал аромат каких-то крепких духов и заметил, как роскошно и даже не без изящества волочится по полу подол фиолетового бархатного халата Гиневры.
Она проводила меня в гостиную и рухнула в кресло.
— Нет, мне с этим никогда не разобраться.
— Да что же, в конце концов, случилось?
— Посмотри вокруг. — С наигранным отвращением на лице она величавым жестом обвела рукой комнату. Привычный порядок в помещении действительно был нарушен. По всему полу были в беспорядке расставлены и разложены как минимум два десятка коробок и свертков самых разных форм и размеров. Многие из них были открыты или же, наоборот, еще не запакованы, и их содержимое частично предстало моим глазам. Оглядев комнату, я успел заметить два дамских халата — черный и розовый, пару изящных перчаток, демисезонное пальто, два абажура — настолько разные по стилю, что ни в одном гостиничном холле их бы не поставили вместе. Кроме этого, я заметил пару туфель, пятикилограммовую консервную банку с ветчиной, корсет с подвязками для чуток, свитер, штопор с серебряной рукояткой, какую-то брошку, гавайский шарф, картину маслом, изображавшую очередную «Весну в горах», и какой-то небольшой трехтомничек в переплете, выдержанном в пастельных тонах. Какие именно это были книги, мне осталось неизвестно, но готов поклясться, что большинство людей назвали бы их если не порнографическими, то уж по крайней мере вызывающе откровенными. Помимо всего перечисленного, по комнате были разбросаны и другие вещи. Причем предназначение и названия некоторых из них оставались для меня загадкой. В целом это сочетание открытых и закрытых коробок, белой упаковочной ткани и коричневой оберточной бумаги, ленточек и ароматов навеяло мне образ гримерной какого-нибудь женского хора или танцевальной труппы. Еще немного, и обнаженные руки и ноги, неприкрытые животы и едва прикрытые груди начали бы мне мерещиться тут и там, порожденные игрой светотени и пеленой сигаретного дыма.
— Гиневра, — обратился я к собеседнице после некоторой паузы, — что ты собираешься делать со всем этим?
— Сама не знаю, — не то произнесла, не то простонала она. — Господи, во что я ввязалась.
С этими словами она, словно для того чтобы дать мне понять всю неимоверную тяжесть своего положения, запустила руки в коробку, стоявшую у ее ног, и, выудив из ее недр отрез дешевого набивного ситца, раскатала ткань на столе между нами. Со страдальческой гримасой на лице она выдохнула:
— А вот это? Зачем я, спрашивается, купила эту дрянь? Нет-нет, ты посмотри, он же тонкий — насквозь просвечивает. Чертова продавщица, я ведь чувствовала, что она мне это барахло просто впаривает.
— Интересно, как ты собираешься рассчитываться за все эти покупки? Тут никаких денег не хватит.
Гиневра посмотрела на меня с самым невинным видом.
— А я и не собираюсь покупать все это. Большую часть вещей я верну, а оставлю себе только то, что мне действительно очень нужно или просто понравилось.
Наклонившись ко мне поближе, она добавила:
— Вот только знать бы еще, что оставить. Если честно, никак не могу выбрать.
Я откровенно расхохотался:
— Гиневра, если уж ты заранее знала, что большую часть этого барахла все равно придется возвращать, зачем, спрашивается, было покупать и тащить его домой?
Она посмотрела на меня так, словно в моих словах не было не то что логики, но даже и капли здравого смысла.
— Да при чем тут это? Нет, Ловетт, ты не женщина, и тебе меня никогда не понять.
— И все-таки… Ты, когда скупала всю эту., скажем так, коллекцию, уже знала, что будешь возвращать большую часть, или всерьез думала, что сможешь рассчитаться за все это добро?
Гиневра задумалась над моими словами — с явной, надо сказать, неохотой. Скорее всего, никогда раньше она этим вопросом не задавалась.
— Не знаю, Ловетт, честное слово, не знаю. Наверное, я думала, что все это мне просто необходимо. Мне казалось, что вот это будет замечательно смотреться, а вот это окажется очень полезным… — Неожиданно в ее голосе послышалось раздражение, и она напустилась на меня: — Ну что ты ко мне пристал, в конце концов? От тебя вообще никакого толку. Помог бы хоть, что ли. Господи, ну и беспорядок.
С этими словами она изо всех сил пнула коробку, стоявшую около стола, и раздраженно откинулась на спинку стула. Ее злость и недовольство окружающим миром были настолько очевидны, что я, по всей видимости, уставился на нее и рассматривал собеседницу, как ей показалось, достаточно бесцеремонно.
— Ну в чем дело-то? — весьма нелюбезно осведомилась она. — Что уставился-то?
— Да так, просто задумался. С тех пор как мы виделись в последний раз, ты здорово изменилась.
— А, ты об этом… — Гиневра зевнула с преувеличенно наигранным безразличием. — Так это у меня кризис был. Черт, есть же какая-то поговорка, которая точно описывает то, что со мной происходило. Впрочем, неважно, главное, что все это уже позади и я снова твердо стою на ногах. — Эти слова она произнесла лихо и даже щеголевато, но никакие ухищрения не могли скрыть ее беспокойства и неуверенности. — Ума не приложу куда я буду складывать вещи, когда принесут следующую партию.
— Какую еще следующую партию? Господи, сколько же дней ты по магазинам ходила, чтобы скупить все это?
— Да в общем-то недолго, день-другой, и всё. — Гиневра закурила и, не погасив вовремя спичку, обожгла себе пальцы. — Вот черт! — От боли или со злости она швырнула спичку в пепельницу с такой силой, что та отлетела обратно. Следом, не затянувшись ни разу, Гиневра погасила в пепельнице сигарету. — Ничего-ничего, настанет день, когда я смогу оставить себе все, что куплю, — пробормотала она и неожиданно для меня поддала носком корзину с шитьем, стоявшую под столом. Клубки и катушки разлетелись по всей комнате, но Гиневре, похоже, не было до этого никакого дела. Покряхтев, она дотянулась до небольшого свертка, лежавшего на ковре. — Есть одна вещь, которую я ни за что не буду возвращать в магазин, — заявила она мне.
— И что же это такое?
— А вот и не скажу. Не скажу и не покажу.
— Ну и не надо, не больно-то и хотелось.
— В общем-то, конечно, не стоило бы… — С преувеличенно недовольным видом она вскрыла упаковку и выложила на колени свое сокровище. Я удивленно уставился на какую-то странную штуковину, сшитую из плотной ткани цвета хаки.
— Это еще что такое? Новый лифчик? — спросил я.
— Дурак, это пояс для денег.
— Неужели ты думаешь, что у тебя в обозримом будущем окажутся в распоряжении такие суммы, которые придется прятать под одеждой?
Чуть скривив губы, Гиневра многозначительно произнесла:
— Я просто готовлюсь — на всякий случай.
— По-моему, ты всегда готова.
— Ах вот, значит, какое у тебя обо мне сложилось мнение. А я знаешь что о тебе думаю? — похабно хихикнув, поинтересовалась она. — Ты-то как раз не всегда готов. Далеко не всегда, Ловетт.
Вдруг, следуя своему внутреннему ассоциативному ряду, она поинтересовалась:
— А собственно говоря, что тебя сюда вообще принесло?
— Да вот, мужа твоего искал. Он вроде бы перебрался куда-то из той комнаты.
— Его, говоришь, искал. А зачем он тебе?
— Я же говорю: интересно, куда он переехал, где его искать.
— Да здесь где-то. — Господи, даже из такого пустяка она пыталась сделать тайну.
— Здесь, говоришь? Значит, он сегодня не работает.
— Нет, — посмотрев мне в глаза, сказала Гиневра, — он уволился.
— Зачем?
— Ты меня спрашиваешь? Я, между прочим, чужие мысли не читаю. — Она заметно помрачнела. — И что он тебе дался? Знал бы ты, сколько я с этим человеком намучилась. Он же с ума меня сведет. Он — кровоточащая рана в моей судьбе. Ты бы послушал, как он со мной разговаривает. Знаешь, что он постоянно мне твердит?
— И что же?
— Он заладил как попугай: «Времени не осталось, времени совсем не осталось». Как бы тебе такое понравилось? Ощущение такое, что он уже приглашает меня на свои похороны.
— Можно подумать, ты бы очень расстроилась, случись вдруг такое.
— Майки, — уже не раздраженно, а скорее просто грустно сказала она, — были времена, когда я очень за него переживала. Не скрою, когда-то ему удалось произвести на меня впечатление. Ты вон сейчас, между прочим, тоже им очарован, вот и я решила, что он — настоящий джентльмен. Котелок у него варит, ты это и сам заметил. — Фыркнув, она добавила: — Вот только каши в этом котелке не сваришь. — Помассировав одну из своих жировых складок под бархатом халата, она продолжила: — Знаешь, что он со мной сделал? Он украл мою молодость. Вот, собственно говоря, и всё. Но прошлого уже не вернуть, и теперь я сосредоточусь на том, то есть на той, кто для меня важнее всего. Хватит с меня добровольных самопожертвований!
— Не понимаю, по поводу чего ты так возмущаешься.
Она деловито поерзала на стуле, словно бизнесмен, собирающийся подписать бумаги, учреждающие новое предприятие.
— Ловетт, тут дело такое… В подробности посвящать тебя я не могу, постарайся уж поверить мне на слово. Честное слово, думаю я не столько о себе, сколько о благе дочери. Ей суждено покорить Голливуд, в этом я абсолютно уверена. Мне просто нужно обеспечить ей возможность добиться обещанного судьбой успеха. Я знаю, что моя девочка пришлась тебе по душе. Она ведь нравится тебе, правда? Да и я. похоже, тебе небезразлична. В общем, я так подумала и решила, что ты, быть может, согласишься нам помочь.
Я выпустил струю табачного дыма ей в лицо.
— Убей бог, не понимаю, чем мог бы быть вам полезен.
— Ну, ты ведь с ним в друзьях. Можешь дать ему один дружеский совет.
— И что я ему должен по-дружески посоветовать?
Она вновь повернулась ко мне в профиль, представ в неотразимом, по ее мнению, ракурсе, и. бросив на меня испытующий взгляд из-под полуопущенных ресниц, поинтересовалась:
— Майки, ты ведь не окончательно вычеркнул меня из своего сердца?
— Насчет сердца не уверен, но в печенках ты у меня крепко сидишь.
Грубоватая шутка, которую я сам считал практически неприкрытым отказом принимать участие в интригах Гиневры, была интерпретирована ею как раз наоборот. Судя по всему, она твердо вознамерилась посвятить меня в свою тайну, несмотря на явно полученные указания не делиться этой информацией ни с кем. Я понял, что, по крайней мере, выслушать очередную байку Гиневры мне придется.
— Понимаешь, Майки, тут такое дело… Только это между нами. Так вот, у него хранится одна штуковина, ну, в общем, какая-то очень редкая, важная и дорогая вещь, которую он никак не хочет отдать тем, кому этот предмет — или все же назовем его вещью — очень и очень нужен.
— И что же это за вещь?
Гиневра замахала руками.
— Если бы я даже знала, я все равно не сказала бы тебе. А я этого не знаю, честное слово. Можешь себе представить, Майки, я столько лет прожила рядом с этим человеком и так и не знаю, что за секрет он хранит. Но эта вещь, или как ты эту штуку ни назови, — она у него есть, вот только проку ему от этого никакого. Отдай он эту штуковину заинтересованным людям — и у нас жизнь пошла бы по-другому, у нас бы все наладилось, мы оба смогли бы наконец успокоиться, да и вообще… Все ведь так просто. Отдай — и живи спокойно. И что ты после этого скажешь — нормальный он человек?
— А ты никогда не пыталась подумать о том, что у него есть свои причины вести себя именно так и что он, быть может, рассчитывает на твою поддержку в этом деле?
Прямого ответа на мой вопрос я от Гиневры не услышал.
— Майки, я прекрасно понимаю, что просить тебя об этом не совсем честно. В конце концов, мне вовсе не нужно, чтобы ты оказался между мной и ним. Так уж получилось, что ты уже побывал на этом месте, и, как я думаю, тебе это не слишком понравилось. — С этими словами она стала массировать себе руку, словно совершая какой-то ритуал. Скорее всего, ритуал изгнания морщинок с кожи. — В общем, давай договоримся так: я не прошу тебя ни о чем. У заинтересованных лиц свои методы, и скорее всего между ним и заинтересованной стороной будут происходить какие-то переговоры, беседы, может быть, даже дискуссии. Так вот, ты, вполне вероятно, будешь при этом присутствовать, и я прошу тебя лишь об одном: как только тебе покажется, что у него мелькнула хотя бы тень сомнения, а не отдать ли к чертовой матери эту штуковину, — умоляю, просто намекни мне об этом. Пойми ты наконец, мне ведь тоже страшно любопытно, что же он прячет от окружающих все эти годы. — Гиневра подняла перед собой согнутую руку, словно тренируясь держать воображаемую чайную чашку, элегантно отставив при этом мизинец.
— Боюсь, я вряд ли смогу быть полезен в этом деле.
— Слушай, я же не вытягиваю из тебя никаких обещаний, — продолжила тараторить она, — предлагаю оставить этот вопрос открытым. Что скажешь? — Не дождавшись ответа, она снова опустила руку на колени.
Между нами повисло напряженное молчание. Я видел, что Гиневра закипает. Наконец ее прорвало:
— Знаешь, ты кто, Ловетт? Ты просто садист. Самый настоящий садист.
В ответ я лишь рассмеялся.
— Конечно, тебе-то легко, — с горечью в голосе сказала она, — ты ведь даже не представляешь, как мне тяжело. Все, абсолютно все идет не так. Даже Монина, и та настроена против меня. Я подчинила ей всю свою жизнь, а она… Видел бы ты, как она за ним бегает. Ему дела до нее никогда не было, но Монине, похоже, на это наплевать. Видел бы ты эту парочку. Ни дать ни взять — влюбленные голубки. — Покрутив пальцами локон, она привычным движением пристроила его на место с помощью заколки. — Вот и сейчас они где-то шляются.
— Интересно знать где?
— Сначала они погулять ушли, — угрюмо сказала Гиневра, — а сейчас, наверное, уже вернулись и, скорее всего, сидят там, наверху, в его комнате.
— Он же вроде сюда переехал?
— Да, переехал, но все свои деловые встречи он по-прежнему проводит там.
— Деловые встречи?
Нет, действительно, лучшим собеседником для этой женщины был бы попугай.
— Ну, не совсем деловые, ни о каком бизнесе речь не идет. В общем, не знаю, как все это назвать, но у него с заинтересованной стороной есть о чем поговорить.
— И что, у них сейчас там как раз такая встреча?
Скрыть охватившее меня желание присутствовать при таком разговоре было невозможно даже от Гиневры.
— Я думаю, что их беседа начнется с минуты на минуту, ну, может быть, через четверть часа. — Гиневре удалось сыграть подобие безразличия по отношению к той информации, которую она мне предоставляла. — А что, собственно говоря, тебя это так взволновало? Хочешь приобщиться?
— Даже не знаю…
Услышав эту неуклюжую ложь, Гиневра хмыкнула:
— Ну тогда я не знаю, почему ты до сих пор здесь сидишь.
— Может быть, они не хотят, чтобы при их разговоре присутствовал посторонний?
Гиневра пожала плечами:
— Кто их знает. Совсем посторонние — это одно дело, а ты — другое. Что они на это скажут, я понятия не имею.
— А почему ты не там, не с ними?
Гиневра поджала губы.
— Они оба заявили мне, что не хотят, чтобы я присутствовала при их разговорах. Вот я здесь и сижу. — В следующее мгновение ей удалось подавить внешние признаки сжигавшей ее изнутри досады. Впрочем, даже я заметил, что это стоило ей немалого труда. — Господи, ну и сложная же эта штука, наша жизнь, — неожиданно обобщила она сложившуюся ситуацию.
Я встал со стула.
— Пойду поднимусь к ним. Посмотрим, что они скажут.
Гиневра засмеялась:
— Майки…
— Что?
— Веди себя хорошо и не забывай, что именно я посвятила тебя в эту тайну. Нужно уметь платить добром за добро. Ты мне, я тебе… — Ее голос сорвался, она прокашлялась и печально добавила: — Постарайся не забыть о том, о чем я тебя просила.
