Вначале – немного интроспекции. Какие ассоциации возникают в нашем сознании, когда мы слышим о Г.И. Челпанове? В первую очередь Имя Георгия Ивановича Челпанова в нашем сознании ассоциируется с его детищем – Психологическим Институтом в Москве. Во вторую очередь Челпанов обычно вспоминается как один из главных участников дискуссии по проблеме «психология и марксизм» в советской психологии 20-х годов. И только где-то на периферии нашего сознания имеется не очень отчетливое представление о жизни и деятельности Челпанова в Киеве. Анализ дореволюционных работ Челпанова, проделанный Е.А. Будиловой почти сорок лет назад [9], остается, с нашей точки зрения, до сих пор непревзойденным.

Значение киевского периода (1892-1907 гг.) в научной и педагогической деятельности Челпанова не следует преувеличивать, но и не следует преуменьшать. Именно в это время Челпанов стал профессором и доктором наук и опубликовал свои работы, принесшие ему известность. Без знания основных достижений киевского периода, без учета сформировавшихся у Челпанова за годы работы в Киеве деловых, дружеских (а порой и не очень дружеских) связей и отношений остается во многом непонятной по своей направленности и эффективности вся последующая профессиональная деятельность Челпанова в Москве.

В связи с этим свою задачу мы видим в том, чтобы реконструировать некоторые малоизвестные подробности научной и педагогической деятельности Челпанова в Киеве. К наиболее важным событиям этого периода мы отнесли продвижение Челпанова по ступеням служебной и научной карьеры (магистр и приват-доцент, затем – исправляющий должность экстраординарного профессора и, наконец, доктор наук и ординарный профессор по кафедре философии), научные командировки за границу, учреждение Психологической Семинарии, чтение лекций и проведение практических занятий. Основным источником при этом для нас будут «Университетские Известия» – периодическое издание Киевского университета, выходившее ежемесячно в 1861-1919 гг. Каждый номер обычно включал в себя три части – официальную, неофициальную (статьи, обзоры) и приложение (таблицы, расписание занятий и т.п.).

При изучении киевского периода научной биографии Г.И. Челпанова следует учитывать, что два последних десятилетия прошлого века были далеко не лучшим временем для становления в России психологии как самостоятельной науки. Мы имеем в виду те рамки, в которые было поставлено в то время университетское философское (и психологическое как его составная часть) образование общероссийским университетским уставом 1884 г. (до этого были уставы 1825 и 1867 гг.). В частности, это хорошо видно на примере Киевского университета.

Киевский университет, образованный в 1834 г. и имевший официальное название «Императорский Университет святого Владимира», сто лет назад, как и другие университеты России, имел четыре факультета – юридический, медицинский, физико-математический и историко-филологический (Санкт-Петербургский университет еще имел факультет восточных языков, весьма незначительный по количеству студентов даже по масштабам того времени). Об обязательном для западноевропейских средневековых университетов богословском факультете в конце XIX века в Киевском университете напоминала только одна строка в расписании занятий на полугодие, сообщавшая о лекции по богословию.

Всеми делами заправлял Совет университета, в который входили все профессора во главе с деканами факультетов и ректором университета. Выше стоял попечитель по Киевскому учебному округу, через которого шли указания из столицы, из министерства народного просвещения. Из всех четырех факультетов историко-филологический был самым миниатюрным, о чем мы можем судить по количеству занимавшихся на нем студентов. В 1890 г. в университете было 1982 учащихся, что составляло 16 % от всех обучавшихся в то время в восьми университетах России учащихся [36, с. 799]. Двумя годами позже (на 1 января 1892 г.) на физико-математическом факультете состояло 269 студентов, на юридическом – 794, на медицинском – 862, а на историко-филологическом – всего лишь 61 [20, с.

18]. С годами число студентов на историко– филологическом факультете возрастало, но в весьма незначительных масштабах, и соотношение по численности с другими факультетами оставалось примерно одним и тем же. Также обстояло дело в то время и в других университетах страны.

Не менее впечатляющими были изменения в процентном соотношении количества учащихся (к которым относились наряду с основной массой студенчества и так называемые «посторонние слушатели») на различных факультетах университетов России в 1880-1899 гг., о чем наглядно свидетельствует следующая таблица [36, с. 799].

Приведя эту таблицу, П.Н. Милюков заметил: «Поразителен упадок слушателей (за 20 лет в три раза) на историко-филологических факультетах, которые подверглись главным ударам устава 1884 г., пытавшегося превратить этот факультет в специальную школу древних языков с дополнительными [курсив автора. – С.Б.] предметами – историей и литературой» [36, с. 799].

О том, какое место на историко-филологическом факультете занимала философия, можно судить по тому обстоятельству, что по уставу 1884 г. данный факультет должен был иметь 11 кафедр, но из них только одна была кафедрой философии, остальные были филологическими. Соответствующим было и соотношение ординарных и экстраординарных профессоров по этим кафедрам. Для Г.И. Челпанова реально это вылилось в то, что к моменту его появления в Киевском университете на факультете (а, значит, и во всем университете) был только один философ – А.Н. Гиляров, о котором мы еще будем говорить ниже.

Г.И. Челпанов начал свою деятельность в Киевском университете в 1892 г. В протоколе заседания Совета, состоявшегося 27 марта 1892 г., это событие нашло свое отражение в следующей типичной для того времени бюрократической формулировке:

«Слушали предложения г. Попечителя Киевского Учебного Округа: … от 7 февраля за № 1072, о назначении приват-доцента Московского Университета магистра Челпанова приват-доцентом по кафедре философии в Университете св. Владимира с 1 февраля сего года, с вознаграждением по 1200 руб. в год из остатков от сумм, ассигнуемых на содержание личного состава сего Университета» [42, с. 12]. Вступительную лекцию, обязательную при переходе на новое место, Г.И. Челпанов прочел 6 октября 1892 г. [51].

Большую роль в научной и педагогической карьере Челпанова в киевский период сыграли его заграничные командировки. 20 декабря 1895 г. на заседании Совета было одобрено решение о направлении Челпанова в научную командировку за границу: «Слушали: … представления историко-филологического факультета от 19 декабря за № 106 и № 107 о командировании за границу двух приват-доцентов сего факультета с ученой целью: а) г. Челпанова с 1 апреля по 20 августа 1896 г. и б) г. Аничкова с 15 марта по 2 сентября того же года с назначением ему пособия из специальных средств университета. Определили: Признавая испрашиваемые командировки гг. Челпанова и Аничкова полезными для них и не могущими причинить ущерба преподаванию, ходатайствовать установленным порядком о разрешении таковых» [44, с. 5].

Менее чем через год после окончания первой командировки Челпанов отправился во вторую научную командировку. В феврале 1897 г. на заседании Совета по представлению историко-филологического факультета было принято решение о командировании Челпанова «с ученой целью за границу с 20 июня 1897 г. по 20 мая 1898 г. с сохранением содержания», в связи с чем было определено «установленным порядком ходатайствовать о разрешении испрашиваемой командировки, признавая таковую, согласно с заключением факультета, необходимою и не могущей причинить ущерба в виду принятых мер» [45, с. 23]. Таким образом, первая командировка Челпанова длилась почти пять месяцев, вторая – одиннадцать месяцев.

В 1896 г. Г.И. Челпанов стал профессором, о чем в протоколе заседания Совета от 20 февраля 1897 г. говорится следующим образом: «Слушали: Предложения г. Попечителя Киевского Учебного Округа … от 27 мая [очевидно, 1896 г. – С.Б.] за № 5134 о том, что Высочайшим приказом приват-доцент Университета Св. Владимира Г.И. Челпанов назначен исправляющим должность экстраординарного профессора по кафедре философии» [45, с. 24]. Подчеркнем, что вплоть до защиты в 1904 г. второй части докторской диссертации Г.И. Челпанов оставался магистром и приватдоцентом, только «исправляющим должность» (исполняющим обязанности) профессора, ибо в соответствии с чеканной формулировкой § 99 общероссийского университетского устава 1884 г. «никто не может быть профессором, не имея степени доктора по разряду наук, соответствующих его кафедре» [39, с. 49].

В Киевском университете Челпанов читал лекции по курсам: «Психология», «Логика», «Введение в психологию», «Введение в философию», «История и критика материализма», «Критический обзор современных учений о душе», «Теория познания», «Специальный курс по теории познания», «Комментирование «Критики чистого разума», «Учение о пространстве». Наряду с этим Г.И. Челпанов проводил практические занятия по психологии (в Психологической Семинарии), логике, философии, теории познания, этике. Обычная учебная нагрузка Г.И. Челпанова в качестве профессора составляла 6 часов в неделю. Так, в 1901-1902 учебном году он читал лекции по курсам «Теория познания» (2 часа в неделю оба полугодия), «Введение в философию (теоретическая философия)» (2 часа в неделю в осеннем полугодии), «Введение в философию (этика)» (2 часа в неделю в весеннем полугодии), а также проводил практические занятия по психологии и этике (2 часа в неделю оба полугодия) [38, с. 2]. Практические занятия состояли, как указывается в расписании занятий, в «чтении и разборе рефератов».

Став профессором, Челпанов в соответствии с университетским уставом вошел в состав Совета университета и заслужил право на биографическую справку в словарях того времени [8, с. 17], [64, с. 488-489]. По– видимому, одной из причин продвижения Челпанова по служебной лестнице послужила публикация им в 1896 г. работы «Проблема восприятия пространства» в качестве первой части докторской диссертации. Анализ и оценки этой работы содержатся в рецензиях Н.Я. Грота [19] и В.Ф. Саводника [48]. Рассмотрим вкратце обе рецензии.

В рецензии Н.Я. Грота говорится, что работа «Проблема восприятия пространства» (часть первая) была ранее защищена Г.И. Челпановым в качестве диссертации в Московском университете, за что ему была присуждена степень магистра философии [19, с. 651]. Грот характеризует работу Челпанова как «обширную монографию по вопросу, который еще ни разу не подвергался специальной разработке в русской философской литературе» [19, с. 651]. В своем сочинении Челпанов «обнаруживает солидную эрудицию и добросовестное стремление исчерпать проблему до конца и во всех деталях» [19, с. 651]. Положительно оценивает Грот стремление Челпанова приобрести солидные познания «не только в области истории философских и метафизических учений, но и в тех отраслях естествознания, которые способны пролить свет на трудные философские проблемы» [19, с. 652].

Не менее важна для Грота общая исследовательская позиция Челпанова: «Обладая всеми необходимыми сведениями в области анатомии и физиологии нервной системы, г. Челпанов не увлекается сверх меры односторонними естественно-научными приемами исследования и, благодаря способности к более глубокому философскому анализу, становится на защиту нативистической теории о непроизводности представления пространства в его основных элементах» [19; с. 652].

Затем Грот переходит к имеющимся в рецензируемой работе «некоторым крупным недостаткам» и «существенным недочетам в плане разработки и в самом выполнении философской задачи, которую поставил перед собой автор» [19, с. 652]. С точки зрения Грота, вначале следовало изложить понимание проблемы восприятия пространства с философской (теоретико– познавательной, гносеологической) позиции, а затем уже, основываясь на ней, перейти к исследованию проблемы с точки зрения психологии. Ведь «первая обязанность современного философа – изложить критическую теорию познания, и этой обязанности г. Челпанов не исполнил» [19, с. 653]. Нелогичность позиции Челпанова проявляется, с точки зрения Грота, еще и в том, что, занимая позицию эмпирика, т.е. считая «возможным обосновать гносеологическое решение проблемы путем психологического решения, Г.И. Челпанову едва ли следовало примыкать и к лагерю нативистов, тем самым обнаруживая «неправильность подчинения теории познания психологии» [19, с. 653].

Следствием такой нечеткости разграничения и определения важности теоретико-познавательной и психологической точек зрения у Челпанова имеется, как мягко выражается Грот, «некоторая сбивчивость» [19, с. 653] в употреблении терминов «нативизм», «генетизм» и «эмпиризм». Свою мысль Н.Я. Грот поясняет следующим примером: в области гносеологии нативизму Канта противоположен эмпиризм Юма, но есть и другой, психологический (психофизиологический) нативизм, «который ищет элементов восприятия пространства в готовой психофизиологической организации»; таков именно нативизм Челпанова [19, с. 653]. Этому нативизму противоположны современные генетические теории (В. Вундт и его последователи). Поэтому «чрезвычайно странно», как пишет Грот, причисление Челпановым И. Канта к генетистам наряду с В. Вундтом, – ведь точка зрения Канта «чисто гносеологическая, а вовсе не психологическая» [19, с. 653].

Кроме того, Г.И. Челпанову, ставшему на психофизиологическую точку зрения, т.е. отыскивающему для элементов восприятия пространства анатомические и физиологические субстраты, не следовало отвергать необходимость «широкого применения экспериментальных приемов в решении проблемы», между тем как он «все время разбирается в чужих экспериментах и на взаимном сопоставлении их строит свою теорию», не пытаясь «дополнить чужие опыты своими собственными» [19, с. 654]. В связи с этим Грот приводит несколько «странных» утверждений Челпанова относительно восприятия протяженности и глубины [19, с. 654]. В противоположность Челпанову Грот утверждает, что восприятие глубины и плоскостной протяженности непроизводно, а проекция впечатлений в пространстве также первоначальна, как и их локализация. [19, с. 654]. При рассмотрении этих вопросов Грот ссылается на заметку В. Саводника, подчеркивая, что в ней эти вопросы рассмотрены более детально. Очевидно, Н.Я. Грот здесь солидаризуется с В. Саводником, и обе рецензии можно рассматривать как дополняющие одна другую.

Н.Я. Грот ясно формулирует свою позицию относительно степени доказательности эксперимента и теоретических рассуждений: «Только экспериментальным методом можно добыть твердую основу для окончательного решения спора между генетистами и нативистами в учении об элементах пространственного восприятия, и все теоретические соображения способны только усиливать вероятность той или другой гипотезы, не давая достаточного материала для решения вопроса» [19, с. 655]. Грот отмечает, что если бы эксперименты, направленные на изучение так называемой гиперэксцентрической проекции (восприятие карандашом бумаги, палкой – поверхности земли и т.д.), показали первоначальность и непроизводность такого восприятия, то «непроизводность элементов чувства глубины в области осязания была бы доказана» [19, с. 655].

Пожелав Челпанову успеха в достижении задачи рассмотреть во втором томе проблему восприятия пространства с точки зрения гносеологии, свою неудовлетворенность некоторыми принципиальными моментами в первой части Грот опять выражает в предельно мягкой и ненавязчивой форме: «Может быть, г. Челпанову во второй части работы придется отказаться от некоторых положений, поставленных в первой…» [19, с. 655].

В целом же, заключает Грот, рецензируемая работа дает не только «основательное и добросовестное изложение всевозможных учений философов и психофизиологических исследований, относящихся к вопросу, впервые сопоставленных друг с другом в русской ученой монографии», но и «немало теоретического материала, самостоятельно обработанного автором и могущего иметь серьезную цену при дальнейшем обсуждении вопроса» [19, с. 656]. При осмыслении данной рецензии следует учитывать не только наглядно проявившиеся в ней черты характера Грота как человека и ученого, но и то, что Челпанов был студентом в Новороссийском (Одесса) университете, когда там преподавал философию Н.Я. Грот.

Об авторе другой рецензии [48] – В.Ф. Саводнике – нам мало что известно. Например, в примечаниях к «Педагогической психологии» Л.С. Выготского, упоминающего этого автора, сказано буквально следующее: «Саводник Владимир Федорович (1874-?) – русский литератор» [14, с. 458]. В рецензии В.Ф. Саводника прежде всего оценивается то, как Г.И. Челпанов делает принципиальный выбор между нативизмом и эмпиризмом при решении поднятой проблемы – восприятия пространства. В связи с этим В.Ф. Саводник констатирует, что в вопросе восприятия «плоскостной протяженности», т.е. двух измерений, разделяя учение о непроизводности (врожденности) элементов восприятия пространства, Челпанов является нативистом; в то же время в вопросе о восприятии третьего измерения он является представителем теории производности, т.е. эмпириком. Такая промежуточная и примиренческая позиция «далеко не представляет таких удобств, как это могло бы казаться с первого взгляда, и вовсе не способствует разрешению задачи». Необходимо придерживаться какой-то одной точки зрения, т.к. попытка объединения этих теорий «при современном состоянии психологии является по меньшей мере преждевременной» [48, с. 642].

В.Ф. Саводник отмечает, что конкретные факты, полученные в ходе наблюдения над оперированными слепорожденными и младенцами, могут быть проинтерпретированы как подтверждающие свою точку зрения и опровергающие противоположную точку зрения обеими спорящими сторонами – представителями и нативизма, и эмпиризма. Однако это не оправдывает отсутствия собственной однозначной позиции у исследователя. Саводник подчеркивает, что проблема восприятия пространства была в свое время сформулирована уже Беркли и Миллем, чьи взгляды Челпанов излагает в своей работе достаточно подробно. Точку зрения Челпанова Саводник формулирует следующим образом: «С помощью зрения мы воспринимаем непосредственно только плоскостную протяженность; что же касается до третьего измерения, то о нем мы получаем представление только из двигательно-осязательного опыта» [48, с. 644]. Это означает, с точки зрения Саводника, что точку зрения Беркли и Милля Челпанов признает верной только относительно восприятия глубины, в то время как плоскостная протяженность «в подобной интерпретации не нуждается, будучи воспринимаема непосредственно» [48, с. 645]. Не соглашаясь с этим, Саводник указывает на то, что «представление глубины несомненно существует у детей уже в очень ранний период их жизни, когда их мускульно-двигательный опыт гораздо более ограничен, чем зрительный» [48, с. 645-646]. Например, представления ребенка о глубине могут у него возникать на основе меняющихся зрительных впечатлений, когда ребенка носит кормилица по комнате: «Даже тот факт, что ребенок, привлеченный каким– нибудь светлым предметом, протягивает к нему руку, а не схватывается за глаз … не указывает ли он на первоначальную способность человека выносить в пространство свои зрительные ощущения, не локализуя их в воспринимающем органе, подобно тому, как локализируются ощущения осязательные?» [48, с. 646].

В.Ф. Саводник указывает на проблематичность различения Челпановым «первоначального ощущения глубины» и восприятия глубины «развитым сознанием», а также различения двух родов плоскостной протяженности – первоначальной и развитой [48, с. 647], так как в этом случае спор о производности и непроизводности (врожденности) восприятия пространства между нативизмом и эмпиризмом теряет весь свой принципиальный смысл. Саводник пишет: «Если г. Челпанов говорит о рудиментарном представлении пространства в отличие от пространства дифференцированного, то для нас его слова являются голым утверждением, ничем не подкрепленным и не иллюстрированным. Для того, чтобы они приобрели силу доказательности, г. Челпанову следовало бы объяснить нам, как именно образовалось наше сознательное представление пространства из первоначального или путем какого процесса вытеснило оно его из нашего сознания. К сожалению, этого автор не сделал и ограничился только несколькими неопределенными фразами» [48, с. 650].

Вообще в рассуждениях Челпанова Саводник отмечает «большую неясность и колебание» и даже пишет о «каком-то роковом противоречии, тяготеющем над автором и не позволяющем ему ясно и твердо поставить вопрос и прийти к каким-либо определенным результатам» [48, с. 648]. Эти слова Саводника, так же как и его замечание о том, что «иногда кажется, будто г. Челпанов не решается вполне отделиться от нативистов и делает им те или другие уступки» [48, с. 647], будут с различными вариациями звучать в дальнейшем на протяжении всей научной биографии Челпанова у самых различных авторов (у А.Н. Гилярова, В.М. Бехтерева, Н.Н. Ланге, К.Н. Корнилова, Л.С. Выготского и т.д.), с самых различных позиций (слева, справа, с материалистических, философских, марксистских и антимарксистских позиций и т.д.), по самым различным вопросам и проблемам. Кто только не обвинял Г.И. Челпанова за эклектику, отсутствие собственной точки зрения, логические ошибки и соглашательство!

В итоге Саводник приходит к выводу: «Приходится признать, что, несмотря на выдающиеся достоинства своего труда, являющегося во многих отношениях солидным вкладом в нашу психологическую литературу, г. Челпанов только лишний раз показал, что всякий оппортунизм, даже научный, не удовлетворяя никого из тех, чьи интересы он стремится примирить, создает для своих представителей крайне неудобное и неловкое положение, страдающее отсутствием необходимой определенности. К сожалению, такое именно положение и занял г. Челпанов – между Сциллой нативизма и Харибдой эмпиризма» [48, с. 648].

Рецензии Н.Я. Грота и В.Ф. Саводника сейчас интересны для нас тем, что в них отмечаются те особенности индивидуального стиля деятельности Челпанова как ученого и философа, которые у него будут видны и в дальнейшем. Особенно бросается в глаза отмеченное Гротом и Саводником стремление Челпанова при рассмотрении сложных теоретических проблем не столько обострять, сколько примирять выявленные противоречия и крайности, избегая при этом ясной формулировки собственной позиции. В содержательном плане хотелось бы обратить внимание на то, что по крайней мере один из уроков Н.Я. Грота – как можно более четкое проведение границы между философской и собственно психологической постановками обсуждаемой теоретической проблемы – не прошел для Челпанова даром. Мы имеем в виду тот факт, что в 20-е годы в ходе марксистской дискуссии Челпанов твердо стоял на постулате о принципиальной независимости психологии от какой бы то ни было философии, в то же время не отказываясь от рассмотрения содержательных связей и отношений между ними (философия в роли «надстройки» и «подстройки» для психологии и т.п.).

Еще одной важной вехой в научной биографии Г.И. Челпанова являлась организация Психологической Семинарии (при изложении этого события многие авторы не всегда точны, употребляя более привычное выражение «психологический семинар» или «семинарий»). Исходным толчком явилось решение, принятое на заседании Совета Киевского университета 24 февраля 1895 г. В протоколе этого заседания отмечалось: «Слушали: предложение г. Попечителя Киевского Учебного Округа от 19 февраля 1895 г. за № 1224 о рассмотрении и обсуждении в Совете Университета Св. Владимира присланной г. Министром Народного Просвещения от 22 января того же года за № 1746 копии с заявления историко-филологического факультета одного из Университетов об учреждении при факультете «Кабинета экспериментальной психологии».

Определили: для предварительного обсуждения передать в особую комиссию, в состав которой назначить ординарного профессора Сикорского, экстраординарного профессора Де-Метца и Гилярова, приват-доцентов Курчинского, Челпанова и Трубецкого» [43, с. 5].

Официально Психологическая Семинария при кафедре философии начала функционировать спустя почти три года. На заседании 27 марта 1898 г. среди прочих было заслушано предложение г. Попечителя Киевского Учебного Округа от 29 декабря 1897 г. о том, что «г. Товарищ [т.е. заместитель. – С.Б.] Министра от 16 декабря за № 32783 разрешил учредить психологическую семинарию при кафедре философии, согласно ходатайству профессоров ее, Гилярова и Челпанова, с назначением на ежегодное содержание сей семинарии по 250 руб. из специальных средств Университета» [46, с. 7]. Отметим, что в конце XIX в. семинарии для университетов России уже давно не были редкостью. Параграф 96 университетского устава гласил: «При историко-филологическом, физико-математическом и юридическом факультетах устраиваются практические упражнения студентов под руководством профессоров (семинарии), с необходимыми притом учебными пособиями. Правила, на основании которых учреждаются сии упражнения, устанавливаются министром народного просвещения» [39, с. 48]. Необычным было лишь то, что семинария была учреждена при кафедре философии, имея к тому же явный психологический уклон.

Функционирование челпановской семинарии (правда, уже в начале XX века) описано в воспоминаниях П.П. Блонского [4], где, в частности, отмечается: «Аудитория, в которой читал Г.И. Челпанов, всегда была переполнена студентами … Но особый авторитет Г.И. Челпанову доставлял организованный им психологический семинар» [4, с. 61]. В том же ключе пишет и В.В. Зеньковский: «В киевский период деятельности Челпанов выделился исключительным педагогическим талантом – в публичных лекциях, происходивших во всегда переполненном актовом зале Университета, в организации заме-чательного философского семинара, наконец, в организации психологической лаборатории» [21, с. 244].

Подробности о работе семинарии в 1897-1906 гг. содержатся в двух отчетах Г.И. Челпанова [52], [54]. В первом отчете Челпанов подчеркивал: «Практические занятия по философии, имеющие целью систематическое [курсив Челпанова. – С.Б.] изучение целых отделов ее, ведутся мною в Университете Св. Владимира с осеннего семестра 1894-95 года» [52, с. 1]. В отчетах перечислены темы занятий в Семинарии, планировавшиеся на каждое полугодие: «Критика философского материализма», «Основные вопросы эмпирической психологии», «О свободе воли», «Разбор основных пунктов психологии Вундта», «Современные учения о душе», «Теория познания Канта», «О реальности внешнего мира», «Основные вопросы этики», «Об основных направлениях в теории познания», «Проблема причинности», «Взаимодействие между физическими и психическими явлениями», «Об основаниях этики». Как видим, большинство тем были по форме, да и, наверное, по сути – философскими.

В течение полугодия проходило в среднем от восьми до двенадцати заседаний, на каждом из них, как правило, выслушивалось и обсуждалось одно сообщение. Среди выступавших мы встречаем фамилии П.П. Блонского, В.В. Зеньковского, Г.Г. Шпета, А.М. Щербины и многих других студентов; выступал и сам Г.И. Челпанов. В феврале 1903 г. состоялось торжественное открытое (в присутствии профессоров и студентов) публичное заседание – «по случаю исполнившегося пятилетия существования Семинарии» [54, с. 1]. Изучение двух отчетов Челпанова [52], [54] позволяет нам утвердиться в мысли, что Психологическая Семинария в Киеве во многом явилась прообразом Психологического Института в Москве.

В 1904 г. Челпанов завершил работу над второй частью работы «Восприятие пространства…» и, защитив ее в качестве докторской диссертации, стал ординарным профессором. Развернутую рецензию на работу Челпанова дал профессор А.Н. Гиляров в разделе «Рецензии на сочинения, представленные в факультеты для приобретения высшей ученой степени» [16]. Для лучшего понимания рецензии следует сказать несколько слов о ее авторе.

Алексей Никитич Гиляров (1855-1938) – магистр и приват-доцент Московского университета (1885), затем приват-доцент (1888), профессор и доктор философии (1891) Киевского университета, «историк западноевропейской философии, специалист по теории философского знания, литературовед, сын Н.П. Гилярова– Платонова» [50, с. 137-138]. А.Н. Гиляров был назначен экстраординарным профессором Киевского университета по кафедре философии с 20 декабря 1891 г. на том же заседании, на котором Г.И. Челпанов был назначен приват-доцентом [42, с. 12]. Достаточно высоко оценивает Гилярова как философа в своих воспоминаниях П.П. Блонский [4, с. 60]. Отметим, что А.Н. Гилярову были не чужды определенные психологические проблемы; в частности, в 1893 г. он опубликовал в «Университетских Известиях» большую психологическую работу «Гипнотизм по учению школы Шарко и Психологической школы», вскоре вышедшую отдельным изданием (Киев, 1894).

В начале рецензии Гиляров констатирует: «Книга проф. Челпанова – чисто теоретическое исследование, основанное частью на личных воззрениях автора, частью на критике чужих взглядов. Так как в той области, которую исследует автор, нет общепризнанных положений, то оценка книги возможна не по существу, но лишь с формальной стороны, насколько исследование отвечает методологическим требованиям определенности, ясности и раздельности… Рассматриваемая в таком свете, работа проф. Челпанова не может быть признана безупречной» [16, с. 6]. Далее Гиляров подробно разбирает ряд таких «небезупречных» пунктов в работе Челпанова: несоответствие работы ее названию, неопределенность в вопросе о соотношении между рефлексией и чувственным опытом, противоречивая трактовка априорных принципов, отсутствие четкости в выборе позиции между априоризмом и эмпиризмом и т.д. Гиляров указывает на колебания и неустойчивость точки зрения автора по рассматриваемым вопросам, на смешение понятий и логические противоречия в рассуждениях Челпанова.

А.Н. Гиляров отмечает, что свои основные положения Г.И. Челпанов «отстаивает порой слабыми и поверхностными доводами, а порой ограничивается и простыми голословными утверждениями» [16, с. 16]. Незаконченность мысли, шаткость воззрений, избегание определенности – такими словами Гиляров характеризует особенности позиции Челпанова в целом. Уклончивость стиля Челпанова Гиляров демонстрирует на примере множества выражений и оговорок типа «по-видимому», «едва ли», «кажется» и т.д. При этом Челпанов повсюду «старается идти средним путем между противоположностями, и так как такого пути не существует, переходит из одной в другую» [16, с. 17]. Как видим, вольно или невольно Гиляров повторяет многие общие критические замечания в адрес Челпанова, с которыми мы уже встречались в рецензиях Н.Я. Грота и В.Ф. Саводника.

Особое значение Гиляров придает тому обстоятельству, что только в самом конце работы Челпанов «считает уместным» дать собственное определение таких наиболее важных понятий, как априоризм и эмпиризм. Между тем, с точки зрения Гилярова, следовало с самого начала четко определить и разграничить между собой эти понятия, исходя из того, что «по эмпиризму объект обуславливает собою субъекта, по априоризму, наоборот, субъект обуславливает объект» [16, с. 18]. В этом критическом замечании Гиляров исходит из того, что завершать исследование определениями есть свойство индуктивных наук; для теоретических исследований (а исследование Челпанова является именно таковым) дело должно обстоять наоборот. При шаткости исходных определений шатким становится и «все здание», как метафорически выражается Гиляров.

В конце рецензии Гиляров, по-видимому, пытаясь смягчить обилие выявленных в работе Г.И. Челпанова противоречий, пишет о том, что от них не свободно ни одно, даже самое гениальное, философское построение. В любом случае эти противоречия имеют и позитивное значение, «намечая различные направления и побуждая мысль к плодотворной творческой работе». Поэтому «одних методологических соображений для оценки философской работы недостаточно. Насколько плодотворна работа проф. Челпанова, покажет будущее» [16, с. 18].

В целом Гиляров отмечает широкое знакомство автора с интересующими его вопросами, желание разобраться во всех затруднениях, горячую любовь к делу, стремление донести до читателей излагаемый материал в доступной форме. Челпанов, подчеркивает Гиляров, дает удовлетворительный исторический очерк учений о врожденности познания, «толково и ясно» излагает гносеологию Канта, дает «живой очерк» эволюционной психологии, проводит подробный и умелый анализ различных воззрений по вопросу о происхождении геометрических аксиом. Не забывает отметить (как положительное явление) Гиляров и самостоятельную попытку Челпанова доказать, что «в пространстве непроизводным следует признать лишь внеположность, тогда как третье измерение есть результат психической переработки». Правда, Гиляров тут же замечает, что «эта попытка, быть может, и не выдержит требовательной критики, но где в философии такие положения, которые бы ее выдержали?». В общем, подводит итоги Гиляров, «сколь ни велики методологические недочеты работы проф. Челпанова, в ее богатом и разнообразном содержании, изложенном любящей и заботливой о философском просвещении рукой, нельзя не признать достоинств, перевешивающих недостатки, и потому, на взгляд рецензента, не может быть препятствий к допущению ее как диссертации на степень доктора философии» [16, с. 19].

Следует отметить, что в определенной мере соавтором данной рецензии можно считать князя Е. Трубецкого, т.к. в конце рецензии рядом с подписью А.Н. Гилярова содержится приписка: «К заключению рецензента присоединяюсь. Князь Е. Трубецкой» [16, с. 19].

В несколько измененном виде (не как официальный отзыв оппонента, а как обычная заметка на вышедшую в свет книгу) рецензия Гилярова была опубликована в журнале Министерства Народного Просвещения [17] в разделе «Критика и библиография», что позволило Челпанову выступить с ответной статьей [53], которая, как нам представляется, дает хорошее представление о Челпанове-полемисте.

Явно задетый за живое, Челпанов замечает, что если согласиться с оценками Гилярова, то за книгой следует отрицать «какое бы то ни было научное значение» [53, с. 1]. Челпанов не оставляет без внимания общий подход Гилярова, состоящий в рассмотрении работы только с формальной стороны. Этот способ оценки Челпанов характеризует как «убийственный», поскольку при этом содержательная сторона (эрудиция автора) не берется во внимание, в то время как от логических ошибок не застрахован никто. В принципе такая позиция возможна, но Гиляров сам отступает от нее, переходя от формальной критики к фактической, навязывая автору книги свои противоречия или вместо критики противопоставляя взглядам автора свои взгляды [53, с. 2]. Челпанов доказывает, что он ясно различает гносеологическую и психологическую позиции, проводя исследование во второй части своей работы с точки зрения гносеологии (что отражено в названии диссертации). Челпанов также выступает против того, что априорные понятия в его работе имеют эмпирическое происхождение. С точки зрения Челпанова, говорить о «происхождении» – еще не значит иметь в виду происхождение из опыта; дело в том, что «без опыта априорные понятия не могут возникнуть, но они тем не менее имеют характер неопытный» [53, с. 12].

Ответ Челпанова на упрек о совместимости априоризма с эволюционной теорией показателен тем, что раскрывает общие особенности подхода Челпанова к подобного рода противоречиям, возникающим при столкновении различных точек зрения. Челпанов пишет, что априоризм и эволюционная теория «совсем не исключают друг друга, т.е. один и тот же философ как психолог может быть эволюционистом, но это отнюдь не мешает ему быть априористом в гносеологии». Другими словами, психологическое происхождение того или другого понятия не исключает его априорности, «эволюционизм и априоризм – две совершенно отличных друг от друга точки зрения: эволюционизмом нельзя опровергать априоризма» [53, с. 17]. Аналогично Челпанов станет писать в 20-е годы о соотношении психологии и философии, а также психологии и марксистской идеологии.

Много места Челпанов уделяет тому, чтобы показать значимость и обоснованность используемых им в диссертации понятий «отвлеченный эмпиризм» и «отвлеченный априоризм». Челпанов указывает, что он борется с тем «реальным», «конкретным» эмпиризмом, который присущ, например, учениям Милля и Авенариуса, т.к. эти авторы последовательно исходят из того, что «познание все целиком происходит из чувственного опыта» [53, с. 22-23]. Челпанов защищается также от обвинения его в «скрытом эмпиризме» и подчеркивает, что между реализмом у него и Локка «огромная разница» [53, с. 23-24]. О приводимых Гиляровым определениях эмпиризма и априоризма Челпанов пишет, что они «лишены всякого смысла», «совершенно неопределенны» и даже «прямо ложны» [53, с. 29]. Заключительные высказывания А.Н. Гилярова о «небезупречности» изложения учения Канта, неопределенности высказываний и т.п. Г.И. Челпанов, пользуясь тем же приемом, что и рецензент, оценивает как «голословные» [53, с. 31].

Таковы в самом кратком виде основные моменты полемики между Гиляровым и Челпановым по поводу докторской диссертации последнего. В дальнейшем у нас не раз будет повод убедиться в том, что многие продемонстрированные в споре с Гиляровым приемы ведения научной полемики можно обнаружить в последующих дискуссиях Челпанова со своими многочисленными оппонентами – в частности, и в дискуссии с Корниловым о значении марксизма для психологии.

Завершая наш экскурс в киевский период научной и педагогической деятельности Челпанова, подчеркнем, что в годы работы в Киеве у Челпанова сформировался определенный круг профессионального и личного общения, в который входили его ученики и коллеги, единомышленники и оппоненты – Н.А. Бердяев, П.П. Блонский, А.Н. Гиляров, В.В. Зеньковский, А.И. Сикорский, Е.Н. Трубецкой, Г.Г. Шпет, А.М. Щербина и многие другие, внесшие, как мы знаем, весомый вклад в развитие отечественной науки и философии. Знание этого круга общения помогает нам лучше понять некоторые весьма существенные особенности биографии Челпанова. Если же учитывать дальнейшие события в жизни Челпанова, и прежде всего события 20-х годов (всероссийские психоневрологические съезды, дискуссия о значении марксизма для психологии, увольнение, публикация полемических брошюр и т.п.), то необходимо, с нашей точки зрения, в данный список лиц, входивших в круг непосредственного общения Челпанова в годы его работы в Киевском университете, включить еще одну фамилию – И.И. Гливенко.

Благодаря протоколу заседания Совета от 13 марта 1896 г. мы знаем, что «окончивший курс наук историко-филологического факультета г. Гливенко утверждается в должности лектора итальянского языка в Университете Св. Владимира со дня избрания его Советом Университета – 20 декабря 1895 г.» [44, с. 16]. В дальнейшем в «Университетских Известиях» Иван Иванович Гливенко упоминается в списках личного состава в качестве лектора итальянского языка. В 1904 г. И.И. Гливенко стал приват-доцентом, о чем мы можем судить по его опубликованной в 1904 г. в «Университетских Известиях» пробной лекции в этой должности. Все это убеждает нас в том, что это именно тот Гливенко, с которым Челпанова вновь свела судьба в нелегкие 20-е годы. Дело в том, что Гливенко возглавлял Главнауку с момента ее образования в 1921 г. до 1923 г., когда ему на смену пришел Ф.Н. Петров [18]. В начале 20-х годов Гливенко был, как и Челпанов, профессором Московского университета [40, с. 65]. Так, например, в газете «Известия» в материалах о первом Всероссийском научном съезде по психоневрологии говорится: «Открылся съезд в Большой аудитории 2-го государственного университета. Его открыл заведующий Главнаукой проф. И.И. Гливенко» [23, с. 4]. Любопытно, у В.И. Овчаренко в краткой биографической справке И.И. Гливенко (1868-1931) характеризуется как «один из инициаторов организации и сооснователей Русского психоаналитического общества» [40, с. 65]. В контексте отечественной истории психоанализа Гливенко упоминается и у А.М. Эткинда [65, с. 247].

Разумеется, сейчас трудно сказать, проводил ли профессор Г.И. Челпанов занятия с И.И. Гливенкостудентом, какие между ними были отношения в 90-е и последующие годы во время совместной работы на историко-филологическом факультете Киевского университета. Но вряд ли мы ошибемся, если предположим, что сам факт знакомства Гливенко и Челпанова был одним из существенных обстоятельств, позволявших Челпанову оставаться директором своего Психологического Института до конца 1923 г. Невольно бросается в глаза, что два события – вместо И.И. Гливенко заведующим Главнаукой стал Ф.Н. Петров и вместо Г.И. Челпанова директором был назначен К.Н. Корнилов – произошли практически одновременно, в ноябре 1923 г. При такой увязке и трактовке событий становится понятной та болезненная реакция, которую продемонстрировал Корнилов [28, с. 241-242] на докладную записку Челпанова в Главнауку (т.е. И.И. Гливенко!). Вряд ли эта записка вызвала бы у Корнилова такое недовольство и раздражение, если бы в то время заведующим Главнаукой был такой же «подлинный марксист», как и сам Корнилов. Да и Челпанов вряд ли стал бы писать докладную записку, не надеясь хотя бы на понимание и какуюто поддержку «сверху». Разумеется, все эти факты и предположения требуют дальнейшей проверки, как бы то ни было, не будем забывать о значимости «личного фактора» при изучении истории науки.

Кроме того, в этом плане было бы также интересно обнаружить деловые и личные точки пересечения у Г.И. Челпанова и О.Ю. Шмидта. Дело в том, что О.Ю. Шмидт в 1913 г. окончил физико– математический факультет Киевского университета, в 1916 г. он стал приват-доцентом. И хотя Челпанов к тому времени уже шесть лет как переехал в Москву, не сыграл и здесь фактор общей «альма-матер» положительную роль в последующем – в 20-е годы? Мы имеем в виду тот, в общем-то, удивительный факт, что в середине 20-х годов Челпанову удалось под бдительным оком всемогущего Госиздата (с аппаратом цензуры внутри – Главлитом) издать свои полемические – весьма смелые по тем временам, как мы убедимся далее, – брошюры по вопросам о соотношении психологии, реактологии, рефлексологии и марксизма; но именно в то время, в 1921-1925 гг., О.Ю. Шмидт возглавлял Госиздат.

Г.И. Челпанов покинул стены Киевского университета в 1907 г. К сожалению, из-за прекращения публикации в 1902 г. в «Университетских Известиях» протоколов заседаний Совета у нас нет возможности точно указать дату приказа, в соответствии с которым это произошло. Свое место Г.И. Челпанов предлагал занять Н.О. Лосскому, но тот отказался [33, с. 143]. Вступительную лекцию «Об отношении психологии к философии» Г.И. Челпанов прочел в Московском университете 19 сентября 1907 г. [55]. Впереди были шестнадцать лет работы в качестве профессора Московского университета.