Чрезвычайно меткое замечание Штрикера обратило наше внимание на то, что проявления аффектов в сновидении не допускают того пренебрежения, с которым мы относимся после пробуждения к содержанию сновидения. «Если я в сновидении боюсь разбойников, то хотя разбойники и иллюзии, зато страх вполне реален»; точно так же обстоит дело и в том случае, когда в сновидении я испытываю радость. По свидетельству нашего ощущения, аффект, испытываемый нами в сновидении, отнюдь не менее значителен, чем испытываемый наяву и обладающий тою же интенсивностью; более энергично, чем кругом своих представлений, требует сновидение своими аффектами включения в число действительных переживаний нашей души. Мы не производим, однако, этого включения в бодрствующем состоянии, так как не умеем психически оценивать аффект иначе, как только в связи с определенным кругом представлений. Если аффект и представление по характеру своему и интенсивности не совпадают, то наше бодрствующее суждение приходит в смущение.

В сновидениях вызывало всегда удивление то обстоятельство, что представления не сопровождаются аффектами, которые в бодрствующем мышлении мы считаем необходимыми. Штрюмпель говорит, что в сновидении представления утрачивают свою психическую ценность. С другой стороны, мы можем наблюдать нередко и то, что интенсивный аффект возникает по поводу содержания, не дающего, по-видимому, ни малейшего повода к этому. Я нахожусь в сновидении в ужасном, опасном положении или в отвратительной обстановке, но не испытываю при этом ни страха, ни отвращения; в другой раз, наоборот, я могу возмутиться самыми невинными вещами или могу обрадоваться по поводу какой-либо безделицы.

Эту загадку сновидения разрешить легче, чем всякую другую: нам достаточно только перейти от явного содержания сновидения к скрытому. Мы не будем останавливаться даже на этом, а скажем только: анализ показывает нам, что представления претерпевают различного рода замещения и смещения, между тем как аффекты остаются в неизмененном виде. Неудивительно поэтому, что представления, измененные искажающей деятельностью сновидения, перестают соответствовать неизменившимся аффектам: стоит только анализу переставить истинное содержание на его прежнее место, как соответствие будет вновь восстановлено.

В психическом комплексе, подвергшемся воздействию цензуры, единственной неприкосновенной составной частью являются аффекты; лишь они могут указать нам правильный путь к толкованию. Еще более рельефно, чем в сновидении, проявляется эта особенность в психоневрозах. Аффект здесь всегда обоснован, по крайней мере, по характеру своему; лишь интенсивность его может повышаться вследствие колебания невротического внимания. Если истерик удивляется, почему он боится какой-нибудь безделицы, если человек, страдающий навязчивыми представлениями, недоумевает, почему какой-нибудь пустяк может вызывать в нем столь тягостные угрызения совести, то оба заблуждаются, считая наиболее существенным эту безделицу или пустяк; они тщетно борются, беря исходным пустяком своего мышления эти представления. Психоанализ указывает нам правильный путь, признавая, наоборот, сам аффект вполне обоснованным и отыскивая представление, относящееся к нему, но оттесненное произведенным замещением. Мы предполагаем, конечно, что проявление аффекта и круг представлений не составляют того неразрывного органического целого, каким мы их привыкли считать: обе эти части лишь спаяны друг с другом и могут быть без труда разделены при помощи анализа. Толкование сновидений указывает на то, что в действительности дело обстоит именно таким образом.

Я приведу сначала пример, в котором анализ разъясняет отсутствие аффекта при круге представлений, который, несомненно, должен был бы вызвать таковой.

I. Она видит в пустыне трех львов, из которых один смеется; она их не боится. Но ей все-таки приходится, должно быть, спасаться от них бегством, так как она хочет влезть на дерево, но ее опередила ее кузина, французская учительница и т. д.

Анализ представляет нам следующий материал. Индифферентным мотивом сновидения послужила фраза из учебника английского языка: грива – украшение льва. У отца ее была большая борода, обрамлявшая лицо, точно грива. Ее английскую учительницу зовут мисс Лионе (Lions – львы). Один знакомый прислал ей томик баллад Леве (Löwe – лев). Вот и три льва; чего же ей их бояться? Она читала недавно рассказ, в котором негра преследует толпа; негр влезает на дерево. Вслед за этим идут другие воспоминания аналогичного характера: рецепт охоты на львов, даваемый юмористическим журналом: нужно взять пустыню и просеять ее через решето, песок просеется, а львы останутся. Затем забавный, но не совсем приличный анекдот про одного служащего: его спросили, почему он не постарается заслужить благосклонность начальника; он ответил: я хотел было пролезть, но меня опередил другой. Весь этот материал становится понятен, если принять во внимание, что грезившая принимала у себя накануне сновидения начальника своего мужа. Он был очень любезен, поцеловал ей руку, и она перестала бояться его, несмотря на то что он «крупный зверь» и считается в столице «светским львом».

П. Для второго примера я сошлюсь на сновидение той девушки, которой приснился маленький сын ее сестры, лежащий в гробу, но которая, как я добавлю теперь, не испытала при этом ни скорби, ни грусти. Из анализа мы уже знаем, почему это было именно так. Сновидение скрывает лишь ее желание свидеться с любимым человеком. Аффект направлен именно на это желание, а не на его сокрытие. Для скорби не было никакого повода.

В некоторых сновидениях аффект сохраняет все-таки, хоть и слабую, связь с тем кругом представлений, который заместил соответствующий ему. В других же разложение комплекса происходит энергичнее. Аффект совершенно отделяется от соответствующего ему представления и включается в какое-либо место сновидения, наиболее подходящее для него в новом расположении элементов последнего. Дело обстоит тут аналогично тому, как в вопросе о роли и значении актов суждения в сновидениях. Если в мыслях, скрывающихся за сновидением, имеется какое-либо более или менее значительное суждение, то таковое же имеется и в самом сновидении; но в последнем оно может относиться совершенно к другому материалу. Нередко такое смещение совершается по принципу противоположности.

Последний случай я разъясню на следующем примере, который я подвергаю исчерпывающему анализу.

III. Замок на берегу моря, впоследствии, однако, на берегу не моря, а узкого канала, ведущего в море. Г. П. – губернатор крепости. Я стою вместе с ним в большой трехсветной зале: перед окнами возвышаются форты. Я – морской офицер, прикомандированный к гарнизону. Мы опасаемся нападения неприятельских кораблей; крепость на осадном положении. Г. П. намеревается уйти, он дает мне указания, как действовать в случае нападения. Его больная жена вместе с детьми тут же в крепости. Когда начнется бомбардировка, надо будет очистить большую залу. Он дышит тяжело и хочет уйти. Но я удерживаю его и спрашиваю, как в случае необходимости послать ему донесение. Он отвечает мне что-то, но вдруг падает мертвый. По всей вероятности, я чрезмерно утомил его вопросами. Смерть его не производит, однако, на меня впечатления, я думаю о том, останется ли вдова в замке, нужно ли мне донести о смерти губернатора главнокомандующему и вступлю ли я как следующий по старшинству в начальствование над крепостью. Я стою у окна и смотрю на проходящие корабли, по зеленой воде быстро мчатся купеческие суда, одни с несколькими трубами, другие с пузатой крышей (похожей на крышу вокзала во вступительном, не сообщаемом мною сновидении). Подле меня мой брат; мы оба смотрим в окно на канал. При виде одного корабля мы пугаемся и восклицаем: неприятельский корабль! Оказывается, однако, что это возвращаются суда, которые я уже знаю. Проплывает небольшое судно, комично срезанное на половине своей длины; на палубе видны странные предметы, что-то вроде бокалов и флаконов. Мы кричим в один голос: «Frühstücksschiff» («судно для завтрака»).

Быстрое движение кораблей, темная синева воды, черный дым труб – все это вместе производит мрачное, довольно гнетущее впечатление.

Место действия в этом сновидении составлено из воспоминаний о нескольких путешествиях по Адриатическому морю (Мирамаре, Дуино, Венеция, Аквилейя). Непродолжительная, но в высшей степени приятная поездка в Аквилейю вместе с моим братом за несколько недель до сновидения была у меня свежа в памяти. Морская война Америки и Испании и связанные с нею заботы о судьбе моих родственников, живущих в Америке, играют тут тоже довольно видную роль. В двух местах этого сновидения имеются проявления аффекта. В одном месте ожидаемый аффект отсутствует, тут имеется категорическое указание на то, что смерть губернатора не производит на меня впечатление. В другом месте, думая, что я вижу неприятельское судно, я пугаюсь и действительно испытываю в сновидении все ощущения страха. Аффекты размещены в этом превосходно сконструированном сновидении так удачно, что избегнуто какое бы то ни было противоречие. У меня ведь нет никакого основания пугаться при смерти губернатора, и, с другой стороны, вполне естественно, что я в качестве коменданта крепости пугаюсь при виде неприятельского корабля. Анализ показывает, однако, что Г. П. лишь замещает мое собственное «я» (в сновидении я его преемник, заместитель). Я – губернатор, который внезапно умирает. Мысли, скрывающиеся за сновидением, интересуются будущим моих близких в случае моей преждевременной смерти. Другой неприятной мысли в материале сновидения не имеется. Страх, связанный в сновидении с видом неприятельского судна, должен быть перенесен оттуда и включен сюда. Анализ показывает, наоборот, что круг мыслей, из которых взят военный корабль, полон радостных и светлых воспоминаний. Год тому назад мы были в Венеции, стояли в один дивный летний день у окна нашей комнаты на Рива Чиавони и смотрели на лазурную лагуну, на которой как раз было больше движения, чем обыкновенно. Ожидались английские суда и готовилась торжественная встреча. Вдруг жена моя закричала радостно, как ребенок: «Английский корабль!» В сновидении я пугаюсь при тех же словах; тут мы опять-таки видим, что речь в сновидении происходит от речи в действительности. Что и элемент «английский» не остался неиспользованным деятельностью сновидения, мы скоро увидим. Я превращаю здесь, следовательно, радость в страх; мне остается только упомянуть, что я благодаря этому превращению изображаю часть скрытого содержания сновидения. Пример нам показывает, однако, что сновидению предоставляется право выделить повод к аффекту из его общей связи с мыслями и включить в любое место содержания сновидения.

Я пользуюсь тут случаем, чтобы подвергнуть более детальному анализу «Frühstücksschiff», появление которого в сновидении столь абсурдно завершает превосходно и осмысленно сконструированную ситуацию. Напрягая свою память, я вспоминаю, что судно это было черное; со стороны его срезанного конца оно было похоже на одну вещь, обратившую на себя наше внимание в музеях этрусских городов. То была прямоугольная чаша из черной глины с двумя ручками; в ней стояли вещицы наподобие кофейных или чайных чашек; все вместе напоминало сервиз для завтрака (Frühstück). На наши расспросы нам ответили, что это туалет этрусской женщины с принадлежностями для румян и пудры; мы шутя сказали, что было бы недурно привезти его жене в подарок. Объект сновидения означает, следовательно, черный туалет, траур и указывает на смерть. Другим своим концом объект сновидения напоминает ладью, на которую в древности клали тело умершего и пускали по волнам. Сюда относится и то, почему в сновидении суда возвращаются.

«Тихо, на спасенной ладье, в гавань вплывает старик».

Это возвращение после кораблекрушения (nach dem Schiffbruche), судно ведь сломано наполовину (abgebrochen). Откуда же название «Frühstücksschiff»? Здесь-то и используется слово «английский» (смотри выше). Завтрак – Frühscück – breakfast – Fastenbrecher. – Brechen и относится опять-таки к Schiffbruch, а Fasten (пост) имеет связь с трауром.

Однако у этого судна лишь название образовано сновидением. Само оно существовало в действительности и напоминает мне приятнейшие часы моего последнего путешествия. Относясь подозрительно к кушанью в Аквилейе, мы взяли с собой провизию из Герца, купили в Аквилейе бутылку чудесного истрийского вина, и, в то время как маленький почтовый пароход медленно плыл по каналу delle Мее, направляясь в Градо, мы, единственные пассажиры, устроили себе на палубе превосходнейший завтрак, который пришелся нам по вкусу как никогда. Это и было, значит, «Frühstücksschiff», и именно за этим воспоминанием о приятном удовольствии скрывает сновидение скорбные мысли о неизвестном, загадочном будущем.

Отделение аффектов от представлений, вызывающих их проявление, – наиболее яркое и рельефное изменение, претерпеваемое ими при образовании сновидения, но далеко не единственное и не наиболее существенное из всего того, чему подвергаются они на пути от мыслей, скрывающихся за сновидением, вплоть до явного содержания последнего. При сравнении аффектов в этих мыслях с таковыми же в сновидении бросается в глаза тотчас же следующее: там, где в сновидении имеется аффект, он имеется и в мыслях, но не наоборот. Сновидение в общем более бедно аффектами, нежели психический материал, из обработки которого оно образовалось; восстановив мысли, лежащие в основе сновидения, я вижу, что в них постоянно отражаются наиболее интенсивные душевные движения, зачастую борющиеся с другими, им диаметрально противоположными. Обращая же взор снова на сновидение, я вижу, что оно почти всегда бесцветно и лишено какой бы то ни было окраски интенсивного аффекта. Сновидение подымает на уровень безразличия не только содержание, но и эмоциональную окраску моего мышления. Я решаюсь утверждать даже, что сновидение совершает подавление аффектов. Возьмем хотя бы сновидение о ботанической монографии. Ему в сновидении соответствует пламенная и убежденная защита моего права поступать так, как я хочу, и устраивать свою жизнь так, как мне самому это кажется лучшим и правильным. Возникшее отсюда сновидение гласит в самом безразличном тоне: я написал монографию, она лежит передо мною, в ней много таблиц в красках и засушенных цветов. Тут словно покой кладбища; не слышно и следа шума битвы.

Может быть, правда, и иначе: и в самом сновидении могут быть интенсивные проявления аффектов; мы, однако, остановимся пока на том неоспоримом факте, что большинство сновидений представляются нам крайне индифферентными, между тем как мысли, скрывающиеся за ним, связаны постоянно с глубоким и повышенным чувством.

Дать здесь полное теоретическое объяснение подавления аффектов со стороны сновидения я затрудняюсь: оно поставило бы на очередь подробное рассмотрение теории аффектов и самого процесса подавления. Я выставлю лишь два положения. Проявление аффекта я вынужден – по другим соображениям – считать центростремительным процессом, направленным в глубь нашего тела по аналогии с моторным и секреторным процессом иннервации. Подобно тому как в состоянии сна отсутствует, по-видимому, посылка моторных импульсов во внешний мир, так и центростремительное вызывание аффектов может затрудняться бессознательным мышлением во время сна. Проявления аффектов во время хода мыслей, полагаемых в основу сновидения, в значительной мере сами по себе ослабляются; отсюда ясно, что не могут быть сильными и те из них, которые включаются в сновидение. Согласно этому в «подавления аффектов» повинна как будто не деятельность сновидения, а просто-напросто состояние сна. Быть может, это и так, но, во всяком случае, это далеко еще не все. Мы должны подумать и о том, что каждое более или менее сложное сновидение оказывается результатом взаимодействия различных психических сил. С одной стороны, мыслям, образующим желание, приходится выдерживать сопротивление цензуры, с другой же – мы видели уже неоднократно, что даже в бессознательном мышлении каждая мысль связана с другой, ей противоречащей; так как все эти мысли способны вызывать аффекты, то в общем мы едва ли впадем в ошибку, если сочтем подавление аффектов результатом тормозящего воздействия, которое оказывают друг на друга противоречивые элементы и которое испытывают подавленные стремления со стороны цензуры. Таким образом, подавление аффектов есть второй результат воздействия цензуры в сновидении; первым результатом его было искажение.

Я приведу один пример, в котором индифферентный тон содержания сновидения может быть объяснен противоречивостью мыслей, скрывающихся за последним. Нижеследующее короткое сновидение должно, конечно, вызвать у каждого читателя чувство отвращения.

IV. Возвышение; на нем нечто вроде отхожего места; длинная скамья, на одном конце большое отверстие. Весь задний край покрыт испражнениями различной величины и свежести. Позади скамейки кустарник. Я мочусь на скамейку; длинная струя мочи смывает всю грязь. Засохшие экскременты отделяются и падают в отверстие. Но на конце остается все-таки что-то еще.

Почему не испытал я никакого отвращения при этом сновидении?

Как показывает анализ, только потому, что образованию этого сновидения способствовали самые приятные мысли. При анализе мне тотчас же приходят в голову авгиевы конюшни, очищенные Геркулесом. Этот Геркулес – я. Возвышение и кустарник относятся к местности в Аусзее, где живут сейчас мои дети. Я раскрыл этиологию детских неврозов и тем самым предохранил своих детей от заболевания. Скамейка, исключая, конечно, отверстия, в точности напоминает собою мебель, подаренную мне одной благодарной пациенткой. Она свидетельствует о том, что пациенты ценят меня. Даже собрание человеческих экскрементов допускает самое невинное толкование. Как это ни странно, но это лишь воспоминание о прекрасной Италии; там в маленьких городках ватерклозеты, как известно, устроены чрезвычайно примитивно. Струя мочи, смывающая все вокруг, несомненное указание на манию величия. Точно таким же способом Гулливер тушит пожар у лилипутов; этим, правда, он навлекает на себя немилость миниатюрной королевы. Но и Гаргантюа, сверхчеловек мэтра Рабле, мстит аналогичным образом парижанам; он садится верхом на Нотр-Дам и направляет на город струю мочи. Книгу Рабле с иллюстрациями Гарнье я перелистывал как раз вчера вечером перед сном. И удивительно: снова доказательство того, что я сверхчеловек. Площадка на Нотр-Дам была летом излюбленным местопребыванием в Париже; каждый день я прогуливался там между причудливыми и страшными химерами. То, что все экскременты исчезают так быстро, относится к изречению: «afflavit et dissipati sunt», которое я поставил когда-то эпиграфом к своему очерку по терапии истерии.

А вот и активный повод сновидения. В жаркий летний вечер я читал лекцию о связи истерии с извращениями; все, что я говорил, меня почему-то не удовлетворяло и казалось несущественным и неважным. Я был утомлен, не испытывал никакого удовольствия от работы и стремился прочь от этого копания в человеческой грязи к своим детям и к красотам Италии. В таком состоянии духа я отправился из аудитории в кафе, чтобы посидеть немного на воздухе и чуть-чуть закусить; аппетита у меня, впрочем, не было. Но со мной пошел один из моих слушателей; он попросил разрешения посидеть со мной, пока я выпью кофе, и начал читать мне панегирик: сколькому он от меня научился, он смотрит теперь на все другими глазами, я очистил авгиевы конюшни заблуждений и предрассудков в учении о неврозах словом, я – великий человек. Мое настроение плохо подходило к этому панегирику, я не мог подавить отвращения, ушел поскорее домой, стараясь избавиться от него, перелистал перед сном книгу Рабле и прочел еще рассказ К. Мейера «Страдания одного мальчика».

Из этого материала и образовалось сновидение; новелла Мейера включила в него еще воспоминание детства (ср. сновидение о графе Туне, последнюю часть). Настроение, проникнутое чувством неудовлетворенности и отвращения, проявилось в сновидении лишь в том, что доставило почти весь материал его содержанию. Но ночью проявилось противоположное настроение и взяло верх над первым. Содержанию сновидения пришлось принять такой характер, который дал бы возможность в одном и том же материале выразить и желание умалить свои заслуги, и желание превознести себя. Из этого компромисса и образовалось двусмысленное содержание сновидения, а из толкований двух противоречий – его индифферентный тон.

По теории осуществления желаний сновидение это было бы невозможно, если бы с чувством отвращения не столкнулась противоположная, хотя и подавленная, но приятная мания величия. Неприятное не находит себе выражения в сновидении; неприятное в наших мыслях включается в сновидение лишь в том случае, когда оно уступает свое отражение осуществлению желания.

Но сновидение может производить с аффектами в мыслях, скрывающихся за ними, еще и другие операции, не только включать их в свое содержание или подавлять. Оно может обращать их в свою противоположность. Рассматривая правила толкования, мы говорили о том, что каждый элемент сновидения может означать в толковании как свою противоположность, так и самого себя. Заранее никогда нельзя сказать этого; решающее слово произносит здесь общая связь всего целого. Это обстоятельство было подмечено, по-видимому, и народной мудростью: народные сонники при толковании сновидений очень часто поступают по принципу контраста. Такое обращение в противоположность становится возможным благодаря внутреннему ассоциативному сцеплению, которое в нашем мышлении связывает представление о каком-либо предмете с представлением, ему противоположным. Как и всякое смещение, оно служит целям цензуры, но становится нередко и орудием осуществления желания, так как последнее состоит ведь не в чем ином, как в замещении неприятного представления ему противоположным.

Подобно представлениям, могут в сновидении обращаться в противоположность и аффекты в мыслях, скрывающихся за ним; по всей вероятности, это превращение аффектов производится большей частью цензурой. Подавление аффектов и превращение их и в социальной жизни, в которой мы нашли ту же цензуру, что и в сновидении, служит прежде всего целям маскировки, сокрытия. Когда я разговариваю с кем-нибудь, с кем я должен так или иначе считаться, но кому мне хотелось бы высказать свои враждебные чувства, то для меня гораздо важнее скрыть от него выражение своего аффекта, чем смягчить лишь словесное выражение своих мыслей. Если я говорю этому человеку не враждебные слова, но сопровождаю их все же взглядом или жестом презрения или ненависти, то впечатление у этого человека получается почти то же, как если бы я беззастенчиво кинул ему в лицо все свое презрение. Цензура заставляет меня, таким образом, прежде всего подавлять свои аффекты, и если я хороший актер, то я проявлю противоположный аффект; буду смеяться там, где мне хотелось бы возмущаться, и буду вежлив тогда, когда мне хотелось бы презирать.

Мы знаем уже один превосходный пример такого превращения аффектов в целях цензуры сновидения. В сновидении о «дяде с бородой» я испытываю нежное чувство к своему другу Р., в то время как мысли, скрывающиеся за сновидением, ругают его дураком. Из этого примера превращения аффектов мы вывели первое указание на наличие цензуры в сновидении. И здесь у нас нет основания предполагать, что сновидение создает заново этот контраффект; оно находит его обычно в готовом виде в материале мыслей и возвышает его лишь психической силой контрмотивов до тех пор, пока он не становится пригоден для образования сновидения. В упомянутом сновидении о дяде нежный контраффект проистекает, по-видимому, из источника детства (как разъясняет и продолжение сновидения), так как отношения дяди и племянника благодаря своеобразному характеру переживаний моего раннего детства стали для меня источником всех дружеских и враждебных чувств.

Есть группа сновидений, особенно претендующих на наименование «лицемерных» и подвергающих тяжелому испытанию теорию осуществления желаний. Я обратил на них внимание, когда г-жа д-р М. Гильфердинг сообщила в «Венском психоаналитическом обществе» следующее интересное место из произведения Розеггера.

Розеггер в «Лесной родине» (II т.) в рассказе «Чужой» говорит: «На сон я в общем пожаловаться не могу, но в бесчисленное количество ночей я, наряду со своей скромной жизнью студента и литератора, влачил жизнь портновского подмастерья – то была тень, призрак, от которого я не мог избавиться.

Днем я вовсе не часто погружался в размышления о своем прошлом. Мечтателю, выросшему из кожи филистера, есть подумать кое о чем и другом. Но он не думал и о своих ночных сновидениях. Лишь впоследствии, когда я научился размышлять обо всем и когда во мне вновь зашевелилась душа филистера, я задумался над тем, почему, в сущности, я всегда играю в сновидениях роль портновского подмастерья и почему в качестве такового я всю жизнь работаю без вознаграждения на своего мастера. Когда я сидел подле него, строчил или гладил, я всегда сознавал превосходно, что у меня много других забот и интересов. Мне было тяжело, неприятно, я сожалел о потере времени, которое я мог бы использовать лучше и целесообразнее. Когда я чем-нибудь не угождал мастеру, я терпеливо сносил его брань; о вознаграждении не было, однако, никогда и речи. Часто, сидя согнувшись в темной мастерской, я решал отказаться от работы. Однажды я заявил даже об этом мастеру, но тот не обратил ни малейшего внимания, и я снова продолжал строчить для него.

Как отрадно было для меня пробуждение после этих томительных и скучных часов. Я твердо решался при повторении этого тягостного сна энергично сбросить его с себя и громко закричать: все это глупости, я лежу в постели и сплю… Но в следующую ночь я сидел опять в мастерской.

Так в жутком однообразии проходил год за годом. В один прекрасный день, когда мы с мастером работали у Альпельгофера, у того крестьянина, к которому я поступил в учение, мастер остался особенно недоволен моей работой. „Мне хотелось бы только знать, о чем ты все думаешь!“ – сказал он и сердито взглянул на меня. Я подумал, что самое разумное – было бы встать, сказать мастеру, что я работаю на него только из любезности, и уйти. Но я этого не сделал. Я спокойно отнесся к тому, что мастер нанял еще одного подмастерье и велел мне дать ему место на нарах. Я подвинулся в угол и продолжал шить. В тот же день был нанят еще один подмастерье, тот самый, который работал у нас девятнадцать лет назад и тогда по дороге из трактира упал в реку. Он хотел сесть за работу, но для него не было места. Я посмотрел вопросительно на мастера, и тот ответил мне: „У тебя нет способности к портновскому делу. Можешь идти". Мной овладело такое чувство страха, что я проснулся.

В окна брезжило серое утро. Меня окружали произведения искусства; в стильном книжном шкафу ждал меня вечный Гомер, исполинский Данте, несравненный Шекспир, славный Гете – все гиганты мысли, бессмертные. Из соседней комнаты доносились звонкие голоса проснувшихся детей, ласкавшихся к матери. У меня было чувство, будто я вновь обрел эту идиллически сладостную, мирную, поэтичную и озаренную светом духа жизнь, в которой я так часто испытывал глубокое счастие человека. Но все же меня мучило, почему я не предупредил мастера, не отказался сам, а получил отказ от него.

И как странно все это! С той ночи, как мастер „уволил“ меня, я наслаждаюсь покоем; мне не снится больше столь давно прошедшее время, когда я действительно был портновским подмастерьем, время, которое в своей непритязательности имело своеобразную прелесть, но которое отбросило все же столь длинную тень на мою последующую жизнь».

В этих сновидениях писателя, бывшего в молодые годы портновским подмастерьем, трудно подметить наличие осуществления желания. Все желанное, радостное относится к дневной жизни, между тем как сновидение влачит лишь призрачную тень преодоленного, к счастью, безрадостного существования. Аналогичные собственные сновидения дали мне возможность найти объяснение этой загадке. Будучи молодым врачом, я долгое время работал в химическом институте, не достигнув, однако, почти никакого успеха; теперь я стараюсь не вспоминать никогда об этом неблагодарном и, в сущности, постыдном периоде моей деятельности. Между тем мне неоднократно снилось, что я работаю в лаборатории, произвожу анализы, переживаю различные эпизоды и пр. Сновидения эти большей частью неприятны, подобно сновидениям об экзаменах, и всегда очень туманны. При толковании одного из них я обратил внимание на слово «анализ», которое и дало мне ключ к пониманию. Я стал ведь теперь «аналитиком», произвожу вполне успешные «анализы», правда, не химические, а психоанализы. Я понял следующее: если я в действительной жизни горжусь этими анализами и хочу даже похвастаться перед самим собой, каких я достиг успехов, то ночью сновидение рисует передо мною другие неудачные анализы, гордиться которыми у меня нет решительно никакого основания. Это карающие сновидения удачника, все равно как сновидения портновского подмастерья, превратившегося в известного писателя. Каким образом становится, однако, сновидение в конфликте между гордостью и самокритикой на сторону последней и включает в свое содержание вполне разумное увещевание вместо недозволенного осуществления желания? Я говорил уже о том, что ответ на этот вопрос представляет немалые трудности. Мы догадываемся, что основой сновидения послужила честолюбивая фантазия, в содержание же его вошла вместо нее ее противоположность. Можно упомянуть здесь о том, что в душевной жизни имеются мазохистские тенденции, которым мы могли бы приписать такое превращение. Ближайшее исследование отдельных таких сновидений показывает, однако, еще нечто другое. В туманном вступлении к одному из моих сновидений о работе в лаборатории я увидел себя как раз в том возрасте, к которому относится тот безрадостный и неудачный период моей медицинской карьеры; у меня не было еще должности и я не знал еще, как устроить свою жизнь; неожиданно, однако, я понял, что должен выбрать одну из нескольких невест, которых мне сватают. Таким образом, я был снова молод, и, главное, была молода снова она, женщина, разделившая со мною долгие годы тяжелой жизненной борьбы. Тем самым раскрывается одно из неизбежных и естественных желаний стареющего человека, послужившее бессознательным возбудителем сновидения. Борьба между самодовольством и самокритикой, разыгравшаяся в других психических слоях, хотя и обусловила содержание сновидения, однако лишь более глубоко коренившееся желание молодости дало возможность этому содержанию проявиться в форме сновидения. Ведь действительно человек очень часто думает: сейчас мне хорошо, тяжелое время позади; но все-таки и тогда было недурно, тогда я был еще молод. При рассмотрении сновидений, сообщаемых писателем, можно почти всегда предполагать, что он опускает кажущиеся ему излишними и несущественными детали содержания сновидения. Его сновидения дают нам поэтому ряд загадок, легко разрешимых при точной передаче содержания сновидения.

О. Ранк обратил мое внимание на то, что в сказке братьев Гримм о храбром портном сообщается аналогичное сновидение. Портному, ставшему зятем короля, снится однажды ночью его прежняя профессия; он говорят вслух во сне, и принцесса, его жена, в которой пробуждается подозрение, ставит в следующую ночь подле него людей, которые должны записать его слова. Но портной предупрежден, и все кончается к общему благополучию.

Сложный комплекс процессов подавления, сгущения и превращения, после которых аффекты в мыслях, лежащих в основе сновидения, включаются наконец в его содержание, проявляется наглядно при умелом синтезе вполне анализированных сновидений. Я приведу здесь еще несколько примеров роли аффектов в сновидениях.

V. В сновидении о странном поручении, данном мне старым Брюкке, препарировать свое собственное тело, я не испытываю даже в самом сновидении ужаса (Grauen). Это несомненное осуществление желания, и не в одном только смысле. Препарирование означает самоанализ, производимый мною путем опубликования моей книги о сновидениях: опубликование это было действительно мне так неприятно, что я отложил печатание уже совершенно готовой рукописи больше чем на год. У меня появляется, однако, желание устранить это неприятное чувство, поэтому-то я и не испытываю в сновидении ужаса (Grauen). «Grauen» (седины) в другом смысле мне бы тоже хотелось избегнуть: мои волосы сильно поседели, и эти «Grauen» (седины) побуждают меня перестать колебаться. Мы же знаем, что в конце сновидения находит выражение та мысль, что мне придется предоставить уже своим детям достичь цели тяжелого странствования.

В двух сновидениях, переносящих чувство удовлетворения на первые мгновения бодрствования после пробуждения, это удовлетворение мотивируется в одном случае моим ожиданием, что я сейчас узнаю, что значит: «Мне уже это снилось», в другом же – уверенностью, что сейчас произойдет нечто, что «предсказано предзнаменованием»; это чувство удовлетворения то же самое, с которым я в свое время приветствовал появление на свет второго сына. Здесь в сновидении остались те же аффекты, которые были в мыслях, скрывавшихся за ними, однако далеко не во всех сновидениях дело обстоит так просто. Углубившись немного в анализ их обоих, мы увидим, что это удовлетворение, не подлежащее воздействию цензуры, получает подкрепление из источника, который имеет основание бояться цензуры и аффект которого, наверное, вызвал бы конфликт, если бы он не скрылся за однородным, вполне допустимым аффектом удовлетворения из другого, вполне дозволенного источника. К сожалению, я не могу подтвердить этого на примере сновидения, но пример из другой области сумеет наглядно иллюстрировать мою мысль. Предположим следующий случай: подле меня находится человек, которого я ненавижу, так что во мне возникает вполне естественное желание обрадоваться, если с ним произойдет какое-нибудь несчастье. Но это чувство противоречит моей моральности, я не решаюсь высказать это желание. Если затем с этим человеком действительно произойдет что-нибудь, то я подавлю свое удовлетворение по этому поводу и насильственно вызову у себя слова и мысли сожаления. Все, наверное, бывали в аналогичном положении. Но если ненавистный мне человек почему-либо действительно заслуженно вызовет всеобщее неудовольствие, то я буду иметь уже право свободно высказать свое удовлетворение по поводу того, что его постигла справедливая кара. В этом я буду уже единодушен с другими, относящимися к нему совершенно беспристрастно. Я могу, однако, подметить, что мое удовлетворение будет интенсивнее, чем у других; оно получит подкрепление из источника моей ненависти, который до сих пор, благодаря воздействию внутренней цензуры, не мог выделить из себя аффект, теперь же, при изменившихся условиях, получил в этом отношении полную свободу. Такой случай имеет место в обществе всюду, где антипатичные лица или члены нелюбимого меньшинства в чем-либо оказываются виноваты. Их наказание соответствует тогда обычно не их вине, а вине плюс та, до сих пор безрезультатная антипатия, которая направлялась на них. Наказывающие совершают при этом несомненную несправедливость, но не сознают ее благодаря сопротивлению того чувства удовлетворения, которое доставляет им устранение столь продолжительного гнета, тяготившего их душу. В таких случаях аффект, хотя и имеет основание, но лишь в отношении качества, но отнюдь не масштаба; успокоенная в одном пункте самокритика пренебрегает слишком легкомысленно вторым пунктом. Если раскрыть двери, то в них войдет обычно больше народу, чем это имелось в виду.

Та бросающаяся в глаза черта невротического характера, что поводы, возбуждающие аффекты, достигают результатов, качественно хотя и обоснованных, но количественно не соразмерных, объясняется только таким образом, поскольку это вообще допускает психологическое объяснение. Излишек проистекает в этих случаях из остающихся неосознанными, до сих пор подавленных источников аффектов, которые могут войти в ассоциативную связь с реальным поводом, и для проявления аффектов которых безупречный и дозволенный источник последних открывает желанный путь. Это указывает нам на то, что мы должны учитывать не только взаимное подавление между подавленной и подавляющей душевной инстанцией. Столь же большого внимания заслуживают и те случаи, в которых обе инстанции благодаря совместному действию и обоюдному подкреплению вызывают патологический эффект. Эти лишь намеченные нами в общих чертах принципы психической механики могут быть использованы нами для разъяснения роли аффектов в сновидении. Чувство удовлетворения, проявляющееся в сновидении и имеющееся, конечно, и в мыслях, не вполне, однако, разъясняется этим. Обычно приходится отыскивать второй ее источник в мыслях, скрывающихся за сновидением. На этом источнике лежит гнет цензуры; под влиянием этого гнета он дал бы не удовлетворение, а другой противоположный аффект, но наличие первого источника дает ему возможность уклониться от оттеснения своего аффекта удовлетворения и найти ему подкрепление в этом другом источнике. Благодаря этому аффекты в сновидении сложны по своему происхождению и столь же сложно детерминируются в материале мыслей; источники аффектов, могущие дать один и тот же аффект, вступают в сновидении во взаимодействие для образования такового.

Некоторое освещение этого запутанного вопроса дает анализ прекрасного по своей конструкции сновидения, в котором центральное место занимает выражение «поп vixit». В этом сновидении проявления аффектов различного характера сталкиваются в двух местах явного содержания. Враждебные и неприятные ощущения скрещиваются там, где я уничтожаю двумя словами своего друга. В конце сновидения я радуюсь и с удовлетворением констатирую возможность (признаваемую в бодрствующем состоянии абсурдной) уничтожать противников одним лишь сильным желанием.

Я не сообщал еще мотивов этого сновидения. Они чрезвычайно существенны и приводят нас непосредственно к пониманию сновидения. От своего друга в Берлине (которого я назвал Фл.) я получил известие, что ему предстоит операция и что о состоянии его здоровья мне будут сообщать его родственники, живущие в Вене. Я бы, наверное, сам поехал к нему, но как раз в то время страдал мучительными болями, мешавшими мне двигаться. Из мыслей, скрывающихся за сновидением, я узнаю, что я опасался за жизнь близкого мне друга. Его единственная сестра, которой я не знал, умерла в молодости после непродолжительной болезни. (В сновидении: Фл. рассказывает о своей сестре и говорит, что в три четверти часа ее не стало.) Я, очевидно, подумал, что и его натура, наверное, не более сильная и что после грозных известий я все равно поеду к нему – и опоздаю, что станет для меня источником вечных упреков. Этот упрек в опоздании стал центральным пунктом сновидения, но нашел свое выражение в той сцене, в которой почтенный учитель моих студенческих лет Брюкке упрекает меня страшным взглядом своих голубых глаз. Что именно вызвало оттеснение этой сцены, мы скоро увидим; само ее сновидение не может воспроизвести в точности так, как я ее пережил. Оно хотя и предоставляет другому голубые глаза, но возлагает на меня уничтожающую роль; превращение это, несомненно, есть средство осуществления желания. Забота о здоровье друга, упрек, что я не еду к нему, мой стыд (он случайно приехал ко мне в Вену), моя потребность привести в свое оправдание болезнь – все это вызывает целую бурю чувств, ясно ощущаемую во сне и бушующую в этой области мыслей, скрывающихся за сновидением.

В мотивах сновидения было, однако, еще нечто другое, оказавшее на меня совершенно противоположное действие. Вместе с неблагоприятными известиями об операции я получил настойчивую просьбу никому о ней не рассказывать; просьба эта оскорбила меня, так как была равносильна недоверию к моей скромности. Хотя я и знал, что эта просьба не исходит от моего друга, а объясняется бестактностью или, быть может, волнением посредников, но скрытый в ней упрек все же обидел меня, потому что он был не совсем безоснователен. Это не относится, правда, к данному случаю, но в молодости, будучи близок с двумя неразлучными друзьями, я проговорился одному из них о том, что сказал про него другой. Я не забыл упреков, которые мне пришлось тогда услыхать. Одним из друзей, между которыми я посеял тогда семя раздора, был профессор Флейшль; другого звали Иосиф – так зовут и появляющегося в сновидении моего друга П.

Об упреке в том, что я не умею хранить чужих тайн, свидетельствует в сновидении вопрос Ф., что я, собственно, рассказал о нем П. Включение этого воспоминания переносит упрек в опоздании из настоящего в то время, когда я работал в лаборатории Брюкке; замещая второе лицо в сцене «уничтожения» Иосифом, я заставляю эту сцену изобразить не только упрек в опоздании, но и другой, более подвергшийся смещению, в том, что я не умею хранить чужие тайны. Процессы сгущения и смещения в сновидении, а также и мотивы их бросаются здесь сразу в глаза.

Незначительная в настоящее время досада по поводу просьбы хранить операцию моего друга в тайне черпает себе, однако, подкрепление из источников, протекающих в глубине, и превращается в целый поток враждебных чувств к лицам, которых в действительности я очень люблю. Источник, дающий это подкрепление, берет свое начало из детства. Я уже говорил, что все дружеские и враждебные чувства допускают сведение к моим отношениям с племянником, бывшим на год старше меня; он угнетал меня, я научился бороться с ним; в общем, мы жили мирно и любили друг друга, хотя, как свидетельствуют показания наших родителей, нередко дрались и жаловались один на другого. Все мои позднейшие друзья воплощали для меня в известном смысле этого первого друга-врага. Близкий друг и ненавистный враг были всегда необходимыми объектами моего чувства; я бессознательно старался постоянно вновь находить себе их, и детский идеал нередко осуществлялся в такой даже мере, что друг и враг сливались в одном лице – понятно, не одновременно, как то было в период моего раннего детства.

Каким образом, однако, при таких условиях «свежий» повод к аффектам может сводиться к детским переживаниям, чтобы уступить им свое место для объяснения аффекта, я здесь рассматривать не стану. Это относится к психологии бессознательного мышления и к психологическому объяснению неврозов. В целях толкования сновидений достаточно предположить, что перед нами всплывает или фантастически образуется воспоминание детства следующего содержания: двое детей спорят из-за какой-нибудь вещи, из-за какой – для нас сейчас безразлично, хотя воспоминание или иллюзия такового имеет в виду вещь вполне определенную; каждый утверждает, что он пришел первым, что вещь принадлежит ему; дело доходит до драки, сила торжествует над правом; по данным сновидения я сознавал, вероятно, что был неправ (я сам замечаю свою ошибку), но на сей раз победа остается на моей стороне, поле сражения за мной, побежденный спешит к деду, жалуется на меня, и я защищаюсь словами, сообщенными мне впоследствии отцом: я бил его потому, что он меня бил. Таким образом, это воспоминание, или, вернее, фантазия, возникающая у меня во время анализа сновидения, является элементом мыслей, скрывающихся за ним, элементом, который собирает аффекты, имеющиеся в наличии в этих мыслях, все равно как бассейн – стекающие со всех сторон воды. Отсюда же мысли направляются следующими путями: тебе пришлось уступить мне – и поделом; почему ты не хотел уступить мне добровольно? Мне тебя не нужно, я найду другого товарища, с которым я буду играть и так далее. Затем открываются и пути, по которым эти мысли поступают в сновидение. В таком «ote-toi que je m'y mette» я, по всей вероятности, упрекал в свое время своего друга Иосифа. Он поступил после меня в лабораторию Брюкке, но подвигаться вперед по службе там было очень трудно. Ассистенты сидели на местах крепко, и молодежь пришла в нетерпение, мой друг не постеснялся и вслух выразил свое нетерпение. Так как ассистент, на место которого он рассчитывал, был человек больной, то желание, чтобы он уступил свое место, было довольно двусмысленно. Вполне понятно, что и я несколько лет до того испытывал такое же желание; всюду, где имеется иерархия, открыт путь для желаний, нуждающихся в подавлении. У Шекспира принц у постели больного отца не может побороть искушения попробовать, к лицу ли ему корона. Но сновидение карает это безнравственное желание, конечно, не меня, а его.

«Он был властолюбив, и я уничтожил его». Он не мог подождать, пока другой освободит ему место, и за это сам был устранен. Эти мысли появились у меня непосредственно после присутствия на открытии памятника в университете. Часть испытанного мною в сновидении удовлетворения означает, следовательно: справедливое возмездие, ты его заслужил.

При погребении этого друга один молодой человек позволил себе некорректное замечание: оратор говорил так, как будто свет не сможет существовать без этого одного человека. В нем говорило, в сущности, неудовольствие искреннего человека, в котором искренняя скорбь была нарушена излишним преувеличением. Но с этим замечанием связываются следующие мысли: нет незаменимой утраты; скольких похоронил я уже, а сам я все еще жив, я пережил их всех, место осталось за мной. Подобная мысль как раз в тот момент, когда я боюсь не застать своего друга в живых, допускает и дальнейшее развитие: я радуюсь, что переживу еще одного человека, что умер не я, а он, что победа осталась за мной, как в вышеупомянутом эпизоде детства. Это проистекающее из детских источников удовлетворение покрывает почти весь аффект, воспринятый сновидением. Я радуюсь, что я пережил другого, я выражаю это с наивным эгоизмом одного из супругов в анекдоте: «Когда один из нас умрет, я перееду в Париж». Для меня нет никакого сомнения в том, что этим «одним» буду не я.

Нельзя не признать того, что толкование и сообщение собственных сновидений представляет собою большое самопожертвование. Приходится обрисовывать себя каким-то злым духом посреди всех тех благородных, с которыми разделяешь жизнь. Я нахожу поэтому вполне естественным, что противники существуют лишь до тех пор, пока их терпишь, и что их можно устранить желанием. Таким образом, за это и наказан мой друг Иосиф. Противники являются, однако, последовательными воплощениями друга моего детства; я, следовательно, испытываю удовлетворение и по поводу того, что постоянно замещал его кем-нибудь и что теперь снова найду заместителя тому, кого боюсь потерять. Нет незаменимой утраты.

Где тут, однако, цензура сновидения? Почему не предъявляет она настойчивого протеста против этих грубо эгоистических мыслей и не превращает связанного с ними удовлетворения в тягостное чувство досады? Я полагаю, лишь потому, что другие безупречные мысли по поводу этого же человека вызывают то же чувство удовлетворения и своим аффектом покрывают чувство, проистекающее из запретного источника детства. В другой сфере мыслей при вышеупомянутом открытии памятника я сказал себе самому: я потерял уже стольких близких друзей, одни умерли, с другими мы разошлись; как хорошо все-таки, что я нашел им замену, что я приобрел друга, который дороже мне всех других и которого я теперь в возрасте, когда дружеские отношения завязываются с большим трудом, сумею сохранить навсегда. Удовлетворение по поводу того, что я нашел замену умершему другу, я могу беспрепятственно перенести в сновидение, но за этой заменой прокрадывается и удовлетворение враждебного характера из детского источника. Детское нежное чувство, несомненно, способствует укреплению нынешнего, вполне обоснованного; однако и детская неприязнь проложила себе путь в содержание сновидения.

В сновидении имеется, однако, отчетливое указание еще на одну нить мыслей, которая может быть связана с чувством удовлетворения. У моего друга недавно после долгого ожидания родилась дочка. Я знал, как горевал он по своей преждевременно умершей сестре, и написал ему, что на этого ребенка он перенесет ту любовь, которую он питал к сестре; эта маленькая девочка поможет ему забыть, наконец, незаменимую утрату.

Таким образом, и этот ряд связывается, в свою очередь, с промежуточными мыслями скрытого содержания сновидения, из которого пути расходятся по самым различным направлениям: нет незаменимой утраты. Все, что утрачиваешь, вновь возвращается. Ассоциативная связь между противоречащими элементами мыслей, лежащих в основе сновидения, становится теснее благодаря тому случайному обстоятельству, что маленькую дочку моего друга зовут так же, как подругу моего детства, сестру моего друга и противника и мою ровесницу. Я услыхал имя «Полина» с удовлетворением, для указания на это совпадение я заменил в сновидении одного Иосифа другим и счел невозможным устранить созвучие в фамилиях: Флейшль и др. Отсюда нить мыслей отходит к наименованию моих собственных детей. Я же стоял на том, чтобы их назвали не модными именами, а именами в память близких лиц. Это опять-таки относится непосредственно к сновидению. И, наконец, разве дети, потомство – не единственная для нас возможность бессмертия?

Относительно аффектов в сновидении я ограничусь еще несколькими замечаниями с другой точки зрения. В душе спящего может быть в наличии в качестве доминирующего элемента склонность к аффекту, которую мы называем настроением и которая может оказать определяющее воздействие на сновидение. Это настроение может вызываться переживаниями и мыслями предыдущего дня, но может иметь и соматический источник; в обоих случаях, однако, оно сопровождается соответствующими ему мыслями. То, что эти представления, содержащиеся в мыслях, лежащих в основе сновидения, в одном случае непосредственно обусловливают аффект, в другом же лишь впоследствии вызываются общим настроением, по-видимому, соматического характера, для образования сновидения совершенно безразлично. Последнее раз и навсегда подлежит тому ограничению, что может изображать лишь то, что входит в осуществление желания и что свою психическую движущую силу оно может заимствовать исключительно у желания. Настроение претерпевает то же, что и ощущение, появляющееся во время сна: оно либо совершенно не принимается во внимание, либо же истолковывается в смысле осуществления желания. Тягостные настроения во время сна становятся поводами к сновидению: они пробуждают настойчивые желания, которые сновидение должно осуществить. Материал, с которым они связаны, до тех пор перерабатывается, пока он не становится пригоден для изображения осуществления желания.

Чем интенсивнее и существеннее элемент тягостного настроения в мыслях, скрывающихся за сновидением, тем увереннее наиболее подавленные желания воспользуются возможностью найти себе выражение: наличие тягостного чувства, которое в противном случае им пришлось бы вызывать самим, облегчает им наиболее трудную часть работы, предпринятой ими в целях своего изображения. Тем самым мы подходим снова к проблеме сновидений страха, которая представляет собой, как мы увидим, предел для деятельности сновидения.

Переходим, наконец, к рассмотрению последнего из четырех моментов, принимающих участие в образовании сновидений.

Если продолжить анализ содержания сновидения вышеуказанным образом, исследуя происхождение резко выраженных элементов его в мыслях, скрывающихся за сновидением, то в конце концов найдутся элементы, истолкование которых требует установления новых предпосылок. Я напомню о тех случаях, когда грезящий удивляется, сердится, сопротивляется против какого-нибудь элемента содержания сновидения. Большинство этих проявлений критики в сновидении направлено, однако, не на содержание последнего: все они оказываются перенесенными и соответственно использованными частями материала сновидения, что я и старался показать на примерах. Кое-что, однако, не допускает такого рода сведение; коррелята ему в материале сновидения не имеется. Что означает, например, нередкая в сновидении критика: «Ведь это мне только снится»? Это уж настоящая критика сновидения, которая могла быть высказана в бодрствующем состоянии. Очень часто она предшествует пробуждению; еще чаще ей самой предшествует неприятное чувство, успокаивающееся после констатации наличия сновидения. Мысль: «Ведь это мне только снится», возникающая в самом сновидении, преследует, однако, ту же цель, что и в устах Прекрасной Елены в оффенбаховской оперетке: она старается умалить значение только что пережитого и облегчить ожидание последующего. Она служит для успокоения цензурующей инстанции, которая в данный момент имеет все основания заявить о своем существовании и запретить продолжение сновидения. Гораздо приятнее, однако, продолжать спать и спокойно претерпеть сновидение: «Ведь это мне только снится». Я полагаю, что презрительная критика – «Ведь это мне только снится» – лишь в том случае проявляется в сновидении, когда ни на минуту не засыпающая цензура чувствует себя обманутой допущенным ею сновидением. Подавлять его поздно, и она реагирует этой критикой на страх или на неприятное ощущение. Это проявление духа противоречия со стороны психической цензуры.

Этот пример дает, однако, бесспорное доказательство того, что не все, что содержит сновидение, проистекает из мыслей, скрывающихся за ним, а что добавление к его содержанию может давать и психическая функция, не отличимая от нашего бодрствующего мышления. Спрашивается только, происходит ли это лишь в исключительных случаях или же психическая инстанция, исполняющая обычно лишь роль цензуры, принимает постоянное участие в образовании сновидений?

Без всяких колебаний мы высказываемся в пользу второго предположения. Не подлежит никакому сомнению, что цензурующая инстанция, воздействие которой сказывалось до сих пор лишь в ограничении содержания сновидения и в вычеркивании из него, способствует помимо этого его дополнению и осложнению. Эти дополнения зачастую заметить нетрудно; они сообщаются неуверенно, сопровождаются словами «как будто», «точно», не отличаются сами по себе особой живостью и располагаются всегда в тех местах, где могут служить для соединения двух частей содержания сновидения или для установления связи между ними. Они слабее запечатлеваются в памяти, чем истинные отпрыски материала сновидения: когда сновидение забывается, они исчезают в первую очередь, и я сильно подозреваю, что наша частая жалоба: «Нам снилось очень много, большинство мы забыли, припоминаются отдельные отрывки» покоится на мгновенном исчезновении именно этих соединительных мыслей. При исчерпывающем анализе эти дополнения обнаруживаются зачастую тем, что в мыслях, скрывающихся за сновидением, не находится соответствующего им материала. Однако при более тщательном рассмотрении я должен назвать этот случай чрезвычайно редким; в большинстве случаев дополняющие мысли допускают все же сведение их к материалу в мыслях, лежащих в основе сновидения; материал этот, однако, ни благодаря своей ценности, ни вследствие детерминирования отнюдь не мог бы претендовать на включение в сновидение. Психическая функция при образовании сновидения, рассматриваемая нами в настоящий момент, прибегает, по-видимому, лишь в самых крайних случаях к новообразованиям; поскольку, возможно, она использует то, что может найти подходящего в материале сновидения.

Эту часть деятельности сновидения отличает и обнаруживает, главным образом, ее тенденция. Эта функция преследует туже задачу, какую поэт злостно приписывает философу: своими заплатами и лоскутами она штопает пробелы в конструкции сновидения. В результате ее работы сновидение утрачивает характер абсурдности и бессвязности и приближается к образу доступного пониманию реального переживания. Но старания ее не всегда венчаются успехом. Так, мы находим сновидения, на первый взгляд безупречно логичные и осмысленные, они исходят из какой-нибудь вполне допустимой ситуации, подвергают ее различного рода естественным изменениям и приводят к концу, который отнюдь нас не удивляет; последнее встречается, правда, значительно реже. Эти сновидения претерпевают коренную переработку со стороны психической функции, аналогичной бодрствующему мышлению; они, по-видимому, вполне осмысленны, но на самом деле смысл этот чрезвычайно далек от значения сновидения. При анализе убеждаешься, что вторичная обработка сновидения произвела произвольный переворот всего материала, особенно его внутренних взаимоотношений. Эти сновидения уже были, так сказать, истолкованы до нашего толкования их в бодрствующем состоянии. В некоторых сновидениях эта тенденциозная обработка простирается лишь на известную часть их; в этой части все связно и понятно, между тем как дальше сновидение становится абсурдным или запутанным; нередко, однако, абсурдность в дальнейшем ходе сновидения может снова смениться связностью. В других же сновидениях следов обработки вообще нет; мы беспомощно стоим перед бессмысленным хаосом отдельных отрывков содержания.

За этой известной, снообразующей силой, которая окажется сейчас нам превосходно знакомой, – из четырех факторов сновидения она в действительности наиболее доступна и близка нам – мне не хотелось бы категорически отрицать способности самостоятельно вносить в сновидение новые элементы. Ее воздействие, аналогично другим трем факторам, проявляется, правда, преимущественно в подборе и сортировке готового психического материала в мыслях, скрывающихся за сновидением. Есть один только случай, когда она в значительной степени избавляется от труда воздвигать как бы фасад для сновидения, избавляется благодаря тому, что в материале мыслей, скрывающихся за сновидением, имеется уже в готовом виде такой элемент, ожидающий только своего применения. Этот элемент я обычно именую «фантазией»; я избегну, вероятно, многочисленных недоразумений, если тотчас же сошлюсь на аналогию в состоянии бодрствования, на сновидения наяву. Роль этого элемента в нашей душевной жизни далеко не исчерпывающе выяснена и исследована психиатрией: почти единственное исключение в этом отношении составляет М. Бенедикт. От ничем не омрачаемого, проницательного взгляда поэта не ускользает значение дневных сновидений; общеизвестно то место в «Набобе» Доде, в котором описывается аналогичное состояние одного из героев романа. Изучение психоневрозов приводит нас к тому неожиданному выводу, что эти фантазии или дневные сновидения являются ближайшими провозвестниками истерических симптомов, по крайней мере, целого ряда таковых; истерические симптомы связываются не с самими воспоминаниями, а с фантазиями, создаваемыми на почве последних. Частое проявление сознательных дневных фантазий дает нам возможность ближе познакомиться с такого рода явлениями; но, подобно таким сознательным фантазиям, имеется еще и множество бессознательных, которые остаются таковыми благодаря их содержанию, а также и происхождению от отодвинутого материала. Более глубокое проникновение в характер этих дневных фантазий показывает, что им присуща значительная часть особенностей сновидения, их исследование открыло бы нам ближайший и легкий путь к пониманию последних.

Подобно сновидениям, и они представляют собою осуществления желаний; подобно сновидениям, и они в значительной мере базируются на впечатлениях, оставленных детскими переживаниями; подобно сновидениям, и они для своих созданий пользуются некоторой снисходительностью со стороны цензуры. Исследуя их структуру, мы замечаем, что мотив желания, обусловливающий их деятельность, смешивает, преобразует и вновь сплачивает в одно целое материал, из которого они состоят. Они находятся почти в том же отношении к воспоминаниям детства, к которым могут быть с легкостью сведены, в каком многие римские дворцы в стиле барокко находятся к античным развалинам, плитняки и колонны которых дали материал для современной архитектуры.

Во «вторичной обработке», которую мы приписали нашему четвертому моменту образования сновидений, мы находим тот же процесс, который имеет возможность вне зависимости от внешних влияний проявляться при создании дневных сновидений, фантазий. Мы могли бы сказать даже прямо, что наш четвертый момент стремится из представленного ему материала создать нечто вроде дневного сновидения. Там, где такое дневное сновидение составлено уже в общей связи мыслей, там этот фактор тотчас же обратится к нему и будет способствовать включению его в содержание сновидения. Есть сновидения, которые состоят исключительно в повторении дневной фантазии, оставшейся, быть может, неосознанной, – так, например, сновидение мальчика о том, что он едет в колеснице вместе с героем Троянской войны. В моем сновидении «автодидаскер» вторая часть представляет собой полное и точное повторение самой по себе вполне невинной дневной фантазии о моем знакомстве с профессором Н.

Комплекс условий, которым должно соответствовать сновидение при своем возникновении, способствует тому, что предшествующая фантазия образует лишь часть сновидения или что лишь одна ее часть проникла в содержание последнего. В остальном же фантазия претерпевает то же самое, что и другие части скрытого материала. Однако она зачастую сохраняет и в сновидении форму законченного целого. В моих сновидениях часто содержатся места, сразу выделяющиеся совершенно отличным от других впечатлением. Они представляются мне более связными, но в то же время и более беглыми, чем другие части того же сновидения; я знаю, что это бессознательные фантазии, включенные в сновидение, но мне никогда еще не удавалось зафиксировать ни одной такой фантазии. Вообще же, эти фантазии, как и все другие составные части мыслей, скрывающихся за сновидением, подвергаются смещению, сгущению и проч.; есть, однако, и переходы между одной крайностью, когда они в неизмененном виде образуют содержание сновидения или, по крайней мере, его фасад, и другой, когда они представляются в содержании сновидения лишь одним из своих элементов или же отдаленным намеком на таковой. Для участия фантазий в мыслях, скрывающихся за сновидением, чрезвычайно важно, какие выгоды представляют они по отношению к требованиям цензуры и необходимости сгущения.

При выборе примеров толкования сновидений я по возможности избегал сновидений, в которых бессознательные фантазии играют выдающуюся роль, так как включение этого психического элемента потребовало бы пространного изложения психологии бессознательного мышления. Совершенно обойти эти «фантазии» я все же не могу, так как они довольно часто полностью входят в сновидение и еще чаще весьма отчетливо обнаруживаются в нем. Я приведу еще одно сновидение, состоящее из двух различных, противоположных, но в некоторых местах совпадающих друг с другом фантазий, из которых одна носит поверхностный характер, другая же служит как бы для толкования первой.

Единственное сновидение, которое не было тщательно записано мною, сообщает приблизительно следующее:

Грезящий, молодой холостой господин, сидит в ресторане. Вдруг появляются несколько лиц, они пришли за ним, среди них один хочет его арестовать. Он говорит своим соседям по столику: «Язаплачу потом, я вернусь». – Но те замечают с иронической улыбкой: «Старая песня, все так говорят». Один из посетителей кричит ему вслед: «Еще один уходит!» Его приводят в какое-то тесное помещение, где он видит женщину с ребенком на руках. Один из его спутников говорит: «Это господин Мюллер». Комиссар или еще какой-то чин перебирает пачку бумаг и повторяет при этом: «Мюллер, Мюллер, Мюллер!» Наконец он задает ему вопрос, на который тот отвечает утвердительно. Вслед за этим он оглядывается на женщину и замечает, что у нее появилась длинная борода.

Обе составные части разделить тут нетрудно. Поверхностный характер носит фантазия об аресте; она создана, по-видимому, заново деятельностью сновидения. За ней, однако, в качестве материала, претерпевшего небольшое изменение, обнаруживается фантазия о женщине; черты, общие им обоим, проступают, как в смешанной фотографии Гальтона, особенно ярко. Обещание холостяка вернуться в ресторан, недоверие его наученных опытом собутыльников и восклицание «Еще один уходит» (женится) – все это чрезвычайно характерные и вполне понятные симптомы. В равной мере и утвердительный ответ, даваемый полицейскому чину. Перебирание пачки бумаг, при котором повторяется одно и то же имя, соответствует второстепенной, но тоже характерной черте свадебной церемонии – прочтению целой кипы поздравительных телеграмм, повторяющих одно и то же имя. В конкретном появлении невесты в этом сновидении фантазия о женщине одержала победу даже над покрывающей ее фантазией об аресте. То, что у этой невесты в конце появляется борода, я мог разъяснить лишь при помощи одной справки (анализа я вообще не производил). Грезящий провел вечер накануне сновидения со своим другом, таким же противником брака, как и он сам. Проходя по улице, они встретили какую-то красивую брюнетку. Грезивший обратил на нее внимание своего друга. Но тот только ответил: «Да, если бы только у этих женщин не вырастали с годами бороды, как у их отцов!»

Разумеется, и в этом сновидении нет недостатка в элементах, которые подверглись более сильному изменению со стороны искажающей деятельности сновидения. Так, например, фраза «Я заплачу потом» намекает, очевидно, на возможный образ действий тестя в отношении приданого. По всей вероятности, различного рода соображения препятствуют грезящему всецело отдаться фантазии о женитьбе. Одно из этих соображений – опасение, что человек после женитьбы теряет свободу – воплотилось в сцене ареста.

Указывая еще раз на то, что деятельность сновидения охотнее пользуется найденной ею в готовом виде фантазией, чем составляет само таковую из материала мыслей, скрывающихся за сновидением, мы тем самым разрешаем, быть может, одну из наиболее интересных загадок сновидения. В начале книги я сообщил одно сновидение Мори: во время сна валик дивана, на котором он спал, откинулся назад; он ударился затылком о край дивана, и ему приснился целый роман из эпохи великой революции. Так как сновидение это передается в чрезвычайно связной форме и объяснение его сводится к воздействию внешнего раздражения, о наступлении которого спящий не мог ничего знать, то остается только предположить, что все это сложное сновидение сложилось в короткий промежуток времени между падением головы спящего и его пробуждением от этого. Мы никогда не решились бы приписать бодрствующему мышлению такой быстроты и приходим поэтому к тому заключению, что деятельность сновидения отличается изумительной быстротой своих процессов.

Против этого чрезвычайно распространенного вывода решительно восстали новые авторы (Ле-Лоррен, Эгге и др.). Они отчасти сомневаются в точности передачи самим Мори его сновидения, отчасти же стараются показать, что скорость нашего бодрствующего мышления отнюдь не меньше скорости работы сновидения. Спор этот поднимает целый ряд принципиальных вопросов, разрешение которых, на мой взгляд, не так еще близко. Я должен, однако, признаться, что аргументация, например, Эгге против сновидения Мори о гильотине не производит на меня убедительного впечатления. Я предложил бы следующее толкование этого сновидения. Есть ли что-либо невероятное в том, что сновидение Мори представляет собой фантазию, которая в готовом виде сохранилась в его памяти и пробудилась в тот момент, когда он испытал раздражение? При этом отпадает прежде всего трудность составления столь длинной истории со столькими деталями в короткий промежуток времени, имеющийся в распоряжении грезящего; вся она составлена уже заранее. Если бы Мори коснулся затылком деревяшки в бодрствующем состоянии, то тут было бы место для мысли: это все равно как когда человека гильотинируют. Так как, однако, он ударился во сне, то деятельность сновидения поспешно использует раздражение для создания осуществления желания, словно думая при этом: «Сейчас как раз удобный случай воплотить фантазию, образованную тогда-то и тогда-то при чтении». То, что пригрезившийся роман как раз соответствует фантазиям, обычно возникающим у юношей под влиянием сильных впечатлений, не подлежит, на мой взгляд, ни малейшему сомнению. Кто не увлекался эпохой террора, когда аристократия, мужчины и женщины, цвет наций показывал, как можно радостно умирать и до самого зловещего конца сохранять свежесть остроумия и красоту души! Как соблазнительно представлять себя молодым человеком, галантно целующим руку у своей дамы перед тем, как взойти на эшафот. Или, если главным мотивом фантазии служит честолюбие, воплощаться в одну из тех могучих личностей, которые одной лишь силой своих мыслей и своего пламенного красноречия властвовали над городом, где в то время билось сердце человечества, убежденно посылали на смерть тысячи людей, прокладывали новые пути истории Европы и сами в конце концов подставляли головы под нож гильотины – разве не соблазнительно представить себя каким-нибудь жирондистом или Дантоном! То, что фантазия Мори носила именно такой честолюбивый характер, доказывает один элемент, сохранившийся в памяти: «окруженный огромной толпой».

Вся эта готовая фантазия не должна вовсе проявиться во сне во всей своей полноте; совершенно достаточно, если ее только «касаются». Я разумею здесь следующее. Если на музыкальном инструменте раздаются несколько тактов и кто-нибудь, как в «Дон-Жуане», говорит: «Это из „Свадьбы Фигаро“ Моцарта», то в душе сразу всплывает хаос воспоминаний, из которого не доходят до сознания отдельные детали. Эти несколько тактов служат раздражением. Раздражение возбуждает психическую инстанцию, открывающую доступ к фантазии о гильотине. Но последняя проявляется уже не во сне, а в воспоминании проснувшегося. Проснувшись, человек припоминает фантазию во всех ее деталях; в сновидении же был лишь намек на всю ее в целом. При этом у него нет никаких доказательств того, что он вспоминает нечто, действительно виденное им в сновидении. То же объяснение – что тут идет речь о готовых фантазиях, пробуждаемых при помощи раздражения, – можно приложить и к другим сновидениям, связанным с каким-либо определенным раздражением при пробуждении. Таково, например, сновидение Наполеона при взрыве адской машины. Я отнюдь не утверждаю, однако, что все такие сновидения допускают это объяснение или что проблема ускоренной деятельности сновидения этим всецело исчерпывается.

Нам приходится остановиться здесь на отношении этой вторичной обработки содержания сновидения к остальным факторам деятельности последнего. Не происходит ли дело таким образом, что снообразующие факторы, сгущение, старание избегнуть цензуры и отношение к изобразительности предварительно создают из материала временное содержание сновидения и что последнее подвергается затем изменению до тех пор, пока не удовлетворяет по возможности требованиям второй инстанции? Это маловероятно. Следует скорее предположить, что эта инстанция выставляет с самого начала одно из условий, которым должно соответствовать сновидение, и что это условие наравне с условиями сгущения, сопротивления, цензуры и изобразительности оказывает решающее воздействие на обильный материал мыслей, скрывающихся за сновидением. Из четырех условий образования сновидений последнее во всяком случае наименее стесняет сновидение. Идентификация этой психической функции, которая совершает так называемую вторичную обработку содержания сновидения, с деятельностью нашего бодрствующего мышления с большой вероятностью явствует из следующего: наше бодрствующее (предсознательное) мышление относится к любому материалу восприятия совершенно так же, как указанная функция к содержанию сновидения. Для него вполне естественно приводить такой материал в порядок, создавать в нем логическую связь. Мы заходим в этом даже чересчур далеко; кунштюки карточных игроков подражают нам, основываясь на этой нашей интеллектуальной способности. В стремлении логически связать имеющиеся в наличии чувственные восприятия мы совершаем зачастую самые странные ошибки или же искажаем даже правдивость имеющегося в нашем распоряжении материала. Относящиеся сюда примеры слишком общеизвестны и не требуют подробного перечисления. Мы не замечаем искажающих смысл опечаток, создавая себе иллюзию правильности. Редактор одного распространенного французского журнала держал пари, что он в каждую фразу длинной статьи вставит слова «спереди» или «сзади», и ни один читатель этого не заметит. Он выиграл пари. Курьезный случай неправильного сопоставления я вычитал несколько лет назад в газете. После того заседания французской палаты, когда Дюпюи своим хладнокровным возгласом «Заседание продолжается» предотвратил панику, которая едва не возникла, когда разорвалась брошенная анархистами в зал бомба, публика, сидевшая на галерее, подверглась допросу по поводу покушения. Среди этой публики было двое провинциалов; один из них показал, что после речи депутата он хотя и услышал взрыв, но подумал, что таков уж парламентский обычай – выстрелом оповещать об окончании речи оратора. Другой же, слышавший, по-видимому, нескольких ораторов, впал в ту же ошибку с той лишь разницей, что выстрелами салютуют всем особенно отличившимся ораторам.

Таким образом, не какая-либо другая психическая инстанция, а исключительно наше нормальное мышление требует от содержания сновидения, чтобы оно было понятно, подвергает его первому толкованию и тем самым способствует только его затемнению. Мы при толковании должны придерживаться следующего правила: на мнимую связность сновидения, ввиду ее неизвестного происхождения, обращать внимание не нужно; как в отчетливом, так и в запутанном сновидении необходимо идти обратным путем, ко вскрытию его материала.

При этом мы замечаем, однако, от чего зависит вышеупомянутая шкала ясности и отчетливости сновидений. Отчетливыми нам представляются те части их, которые носят на себе следы вторичной обработки; спутанными те, где сила такой обработки ослабляется. Так как спутанные части сновидения зачастую и наименее отчетливые, то отсюда мы можем вывести заключение, что вторичная деятельность сновидения ответственна и за пластическую интенсивность отдельных его элементов.

Желая сравнить с чем-нибудь окончательный вид сновидения, получающийся при содействии нормального мышления, я не могу подобрать ничего более подходящего, чем те загадочные надписи, которыми в разделе «Смесь» забавляют многие журналы своих читателей. Какая-нибудь фраза, выраженная ради контраста на диалекте и имеющая, возможно, более шуточное значение, должна вызывать предположение, что она содержит латинскую надпись. С этой целью отдельные буквы располагаются в другом порядке. Местами действительно образуется настоящее латинское слово, местами нам представляются обрывки таких слов и местами, наконец, стершиеся буквы и пробелы надписи вводят нас в заблуждение относительно бессмысленности всего целого. Не желая обманываться, мы должны, не обращая внимания на все реквизиты надписи, считаться только с буквами и вопреки их данному расположению соединять их в слова нашего родного языка.

Я должен резюмировать теперь все наше пространное рассмотрение деятельности сновидения. Мы старались ответить на вопрос, применяет ли душа все свои способности во всей их полноте к образованию сновидений или же только часть их, стесненную в полном своем проявлении. Наше исследование заставляет нас вообще отказаться от такой постановки вопроса как от несоответствующей истинному положению дела. Если же, тем не менее, мы должны будем дать ответ в той же плоскости, в какой находится и вопрос, то нам придется ответить утвердительно на оба, по-видимому, исключающие друг друга предположения. Душевная деятельность при образовании сновидения разлагается на две функции: на составление мыслей, скрывающихся за сновидением, и на превращение таковых в содержание последнего. Мысли, скрывающиеся за сновидением, составляются вполне корректно с затратой всех психических способностей, которыми мы обладаем. Эти мысли относятся к нашему не доходящему до сознания мышлению, из которого проистекают путем некоторого превращения и сознательные мысли. Как ни любопытны и ни таинственны сами по себе эти загадки, они все же не имеют ничего общего со сновидением и не заслуживают включения их в число проблем сновидения. Напротив того, часть деятельности, превращающая бессознательные мысли в содержание сновидения, характерна для общей сущности последнего. Эта истинная деятельность сновидения гораздо дальше, однако, от бодрствующего мышления, чем предполагают даже те, кто наиболее решительно преуменьшает роль психической деятельности при образовании сновидения. Она вовсе не небрежнее, не слабее и не менее исчерпывающа, чем бодрствующее мышление: она представляет собой нечто совершенно отличное в качественном отношении и потому не может быть даже сравнена с нею. Она не мыслит, не считает, не судит, она ограничивается одним только преобразованием. Ее можно описать, приняв во внимание все те условия, которым должен удовлетворять ее продукт – сновидение. Этот продукт должен прежде всего быть устранен от влияния цензуры; с этой целью деятельность сновидения пользуется смещением психической интенсивности вплоть до полной переоценки всех психических ценностей. Воспроизведению подлежат мысли исключительно или преимущественно из материала зрительных и акустических следов воспоминаний; из этого требования вытекает для деятельности сновидения необходимость обращать внимание на изобразительность, что она и исполняет путем новых смещений. Если приходится создавать более интенсивные элементы, чем имеющиеся в наличии в мыслях, скрывающихся за сновидением, то этой цели служит обширное сгущение, совершаемое над составными частями мыслей. На логическую связь мыслей обращается внимания немного; она находит свое скрытое выражение в формальных особенностях сновидения. Аффекты мыслей, скрывающихся за сновидением, подвергаются меньшим изменениям, нежели круг представления в них. Обычно они подавляются. Только одна часть деятельности сновидения – непостоянная в своем масштабе переработка отчасти пробудившимся бодрствующим мышлением – соответствует взглядам большинства авторов на общую картину образования сновидений.