Что по отношению к ошибкам в чтении и письме имеют силу те же точки зрения и те же указания, что и по отношению к погрешностям речи, – неудивительно, если принять в соображение близкое родство этих функций. Я ограничусь здесь сообщением нескольких тщательно проанализированных примеров и воздержусь от попытки охватить эти явления в целом.

а) Я перелистывал в кафе номер «Лейпцигской иллюстрированной газеты», держа ее косо перед собой, и прочел название картины, занимавшей всю страницу: «Свадьба в Одиссее» (in der Odyssee). Обратил на это внимание, в изумлении придвинул к себе газету и прочел на этот раз правильно: «Свадебное празднество на берегу Балтийского моря» (an der Ostsee). Каким образом приключилась со мной бессмысленная ошибка? Мои мысли обратились тотчас же к книге Рутса «Экспериментальные исследования музыкального фантома», сильно занимавшей меня в последнее время, так как она близко затрагивает разрабатываемые мною психологические проблемы. Автор обещал издать в ближайшем будущем работу под названием «Анализ и основные закономерности феноменов сна». Непосредственно перед этим я опубликовал свое «Толкование снов», и неудивительно поэтому, что я ожидал этой книги с величайшим нетерпением.

В оглавлении книги Рутса о музыкальных фантомах я нашел указание на имеющееся в тексте подробное индуктивное доказательство того, что древнеэллинские мифы и сказания коренятся главным образом в дремотных и музыкальных фантомах, в феноменах сна, а также в психозах.

Я тотчас же обратился тогда к соответствующему месту в тексте, чтобы узнать, знаком ли он с тем, как известная сцена, в которой Одиссей является Навсикае, сводится к обычному «сновидению о наготе». Один из моих друзей обратил мое внимание на прекрасное место в «Зеленом Генрихе» Г. Келлера, где он объясняет этот эпизод Одиссеи объективированием снов блуждающего далеко от родины мореплавателя. Я со своей стороны привел его в связь со сном «показывания наготы». У Рутса я не нашел об этом ничего. Очевидно, в данном случае меня очень заботила мысль о приоритете.

б) Каким образом случилось, что я прочел однажды в газете: «В бочке по Европе» (im Faß) вместо «Пешком по Европе» (zu Fuß)? Анализ этого случая долгое время затруднял меня. Правда, прежде всего мне пришло в голову, что, вероятно, я имел в виду бочку Диогена, а еще я недавно читал в истории искусства что-то об искусстве времен Александра. Отсюда было уже недалеко и до известных слов Александра: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном». Была у меня также и смутная мысль о некоем Германе Цайтунге, который отправился в путешествие упакованным в ящике. Но дальнейшей связи мне установить не удавалось; не удавалось мне также найти и ту страницу в истории искусства, где мне бросилось в глаза это замечание. Лишь спустя несколько месяцев мне внезапно вспомнилась опять эта загадка, уже было заброшенная, и на этот раз вместе с ней мне пришла в голову и разгадка. Я вспомнил замечание в какой-то газетной статье о том, какие странные способы передвижения (Beförderung) изобретают люди, чтобы попасть в Париж на Всемирную выставку; там же, помнится, в шутку сообщалось, что какой-то господин собирается отправиться в Париж в бочке, которую покатит другой господин. Разумеется, единственным мотивом этих людей, – писала газета, – было желание произвести своими глупостями сенсацию. Человека, который подал первый пример такого необычайного передвижения, звали, действительно, Герман Цайтунг. Затем мне вспомнилось, что я однажды лечил пациента, обнаружившего болезненную боязнь газеты (Zeitung); боязнь, которая, как это выяснилось при анализе, была реакцией на болезненное честолюбие – желание увидеть свое имя в печати и встретить в газете упоминание о себе как о знаменитости. Александр Македонский был, несомненно, одним из самых честолюбивых людей, какие только жили на свете. Недаром он жаловался, что не может найти второго Гомера, который воспел бы его деяния. Но как мне не пришло в голову, что ближе ко мне другой Александр, что таково имя моего младшего брата! Тогда я тотчас же нашел предосудительную и требовавшую вытеснения мысль, имевшую отношение к этому Александру, как и непосредственный повод к ней. Мой брат, специалист в делах тарифных и транспортных, должен был в скором времени за свою педагогическую деятельность в коммерческой школе получить звание профессора. К такому же продвижению (Beförderung) я был представлен в университете уже много лет назад, но еще не получил его. Наша мать выразила тогда свое недовольство по поводу того, что ее младшему сыну предстояло раньше получить профессорское звание, чем старшему. Таково было положение дел в то время, когда я не мог найти разгадки для моей ошибки в чтении. После этого мой брат также встретился с трудностями: его шансы на профессуру упали еще ниже моих. И тогда мне сразу стал ясен смысл этой очитки, словно понижение шансов моего брата устранило какое-то препятствие. Мое поведение было таково, как будто я читаю в газете о назначении моего брата и говорю сам себе при этом: «Удивительно, что благодаря таким глупостям (какими он занимается по профессии) можно попасть в газету (то есть получить профессорское звание)!» Место в книге о греческом искусстве эпохи Александра я нашел тогда без труда и убедился к моему изумлению, что во время своих прежних поисков я неоднократно просматривал эту же страницу и как бы под влиянием какой-то отрицательной галлюцинации каждый раз пропускал это место. Впрочем, оно не заключало ничего такого, из чего я мог бы понять, что, собственно, должно было быть позабыто. Я думаю, что симптом ненахождения нужной страницы в книге был создан подсознанием только для того, чтобы сбить меня с пути. Ему нужно было, чтобы я искал продолжения серии мыслей именно там, где мое исследование зашло бы в тупик (в какой-нибудь мысли об Александре Македонском), и чтобы мое внимание таким образом было надежно отвлечено от другого Александра – моего брата. И это, действительно, удалось вполне: я направил все свои усилия на то, чтобы вновь найти утраченное место из истории искусств.

Двусмысленность слова Beförderung (передвижение и продвижение по службе) создала в данном случае ассоциативный мост между двумя комплексами – несущественным, который был вызван чтением газетной заметки, и другим, более интересным, но зато и предосудительным, который мог здесь оказать свое действие в форме искажения прочитанного текста. Из этого примера видно, что не всегда бывает легко выяснить эпизоды вроде такой ошибки. Иной раз бывает необходимо отложить разрешение загадки на более благоприятное время. Но чем труднее оказывается разгадывание, тем с большей уверенностью можно ожидать, что будучи, наконец, вскрыта, мешающая мысль будет воспринята нашим сознательным мышлением как нечто чуждое и противоестественное.

в) Однажды я получил письмо из окрестностей Вены, сообщившее мне потрясшую меня новость. Тотчас же я позвал мою жену и поделился с ней печальным известием о том, что «бедная В. М.» так тяжело больна, что врачи считают ее безнадежной. В тех словах, в которых я выразил свое сожаление, что-то, должно быть, прозвучало неправильно, потому что жена моя посмотрела на меня с недоверием и попросила дать ей прочесть письмо. Она выразила уверенность, что озвученного мной там не может быть, ибо никто не называет жены по имени мужа; к тому же автору письма прекрасно это имя известно. Я упорно стоял на своем, ссылаясь на обычные визитные карточки, на которых жена сама обозначает себя по имени мужа. В конце концов, пришлось взять письмо и мы, действительно, прочли в нем «бедный В. М.», более того, – чего я совсем не заметил, – «бедный доктор В. М.». Моя ошибка означала, если можно так выразиться, судорожную попытку перенести печальное известие с мужа на жену. Находившееся между прилагательным и собственным именем обозначение звания плохо вязалось с требованием, чтобы дело касалось жены, и потому при чтении было устранено. Мотивом этого искажения было, однако, не то, что жена была мне менее симпатична, чем муж, а то, что участь этого несчастного вызвала во мне беспокойство и о другом близком мне человеке, чья болезнь была в некотором отношении аналогична этой.

г) Досадна и смешна ошибка, которую я делаю очень часто, когда случается на каникулах гулять по улицам незнакомого города. На каждой вывеске, которая сколько-нибудь подходит для этого, я вижу «Антиквариат». В этом сказывается зуд коллекционера.

а) На листе бумаги, заключавшем в себе краткие ежедневные заметки преимущественно делового характера, я к удивлению своему нашел среди правильных дат сентября месяца ошибочное обозначение «четверг, 20 октября». Не трудно объяснить это предвосхищение выражением пожелания. Несколькими днями раньше я вернулся из каникулярного путешествия и ощущал готовность к усиленной врачебной деятельности, но число пациентов было еще невелико. Приехав, я нашел письмо от одной больной, которая писала, что будет у меня 20 октября. В тот момент, когда я собирался выставить то же число сентября месяца, я мог подумать: «Пускай бы X. была уже здесь; как жалко терять целый месяц!» – и с этой мыслью передвинуть дату вперед. Мысль, вызвавшая расстройство, вряд ли могла бы в данном случае показаться предосудительной, но зато и вскрыть причины описки мне удалось тотчас же, как только я ее заметил. Совершенно аналогичная и подобным же образом мотивированная описка повторилась затем год спустя.

б) Я получил корректуру моей статьи для «Ежегодника неврологии и психиатрии» и должен был, естественно, с особой тщательностью просмотреть имена авторов, которые принадлежали к различным нациям и представляли поэтому большие трудности для наборщика. Некоторые иностранные имена мне, действительно, пришлось выправить, но одно имя наборщик исправил сам, и исправил с полным основанием. Я написал Букргард, наборщик угадал в этом Буркгард. Я сам похвалил, как ценную, статью одного акушера о влиянии родов на происхождение детского паралича; ничего не имею и против автора, но у него в Вене есть однофамилец, рассердивший меня своей невнятной критикой «Толкования снов». Было как раз так, словно я, вписывая имя акушера Буркгарда, подумал что-то нехорошее о другом Буркгарде, моем критике, ибо искажение имен сплошь да рядом обозначает пренебрежение, как я уже указывал в главе об обмолвках.

в) Более серьезный случай описки, который, пожалуй, с тем же основанием можно было бы отнести к разряду «ошибочных действий», таков. Я намеревался взять из сберегательной кассы сумму в 300 крон, которые собирался послать родственнику, уехавшему лечиться. Я заметил при этом, что у меня на счету имелось 4380 крон, и решил свести эту сумму к круглой цифре 4000 крон с тем, чтобы в ближайшем времени их уже не трогать. Заполнив ордер и отрезав соответствующие цифры, я вдруг заметил, что отрезал не 380 крон, как намеревался, а438, и ужаснулся невнимательности, которую проявил. Что испуг мой неоснователен, я понял скоро: не стал же я беднее, чем раньше. Но мне пришлось довольно долго раздумывать над тем, какое неосознанное влияние могло расстроить мое первоначальное намерение. На первых порах я стал на ложный путь: вычел одно число из другого, но не знал, что сделать с разностью. В конце концов, случайно пришедшая в голову мысль обнаружила предо мной настоящую связь: 438 составляли десять процентов всего моего счета в 4380 крон! Десятипроцентную же уступку давал мне книготорговец. Я вспомнил, что несколькими днями раньше я отобрал ряд медицинских книг, утративших для меня интерес, и предложил их книготорговцу как раз за 300 крон. Он нашел, что цена слишком высока, и обещал через несколько дней дать окончательный ответ. Если бы он принял мое предложение, то этим как раз возместил бы ту сумму, которую я собирался издержать на больного родственника. Несомненно, что этих денег мне было жалко. Аффект, испытанный мной, когда я заметил ошибку, мог быть скорее объяснен как боязнь обеднеть из-за таких расходов. Но и то, и другое – и сожаление об этом расходе, и связанная с ним боязнь обеднеть – были совершенно чужды моему сознанию; я не чувствовал сожаления, когда обещал эту сумму, и мотивировку этого сожаления нашел бы смешной. Я, вероятно, и не поверил бы, что во мне может зашевелиться такое чувство, если бы, благодаря практике психоанализов, производимых над пациентами, я в значительной степени не освоился с феноменом вытеснения в душевной жизни и если бы несколькими днями раньше не видел сна, который требовал того же самого объяснения.

г) Цитирую по доктору Штекелю следующий случай, достоверность которого могу также засвидетельствовать: «Прямо невероятный случай ошибочного чтения и письма произошел в редакции одного распространенного еженедельника. Редакция эта была публично названа „продажной“; надо было дать отповедь и защититься. Статья была написана очень горячо, с большим пафосом. Главный редактор прочел статью, автор прочел ее, конечно, несколько раз – в рукописи и в гранках; все были очень довольны. Вдруг появляется корректор и обращает внимание на маленькую ошибку, никем не замеченную. Соответствующее место ясно гласило: „Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда наикорыстнейшим (in eigennützigster Weise) способом отстаивали общественное благо". Само собой понятно, что должно было быть написано „бескорыстнейшим" (uneigennützigster), но истинная мысль со стихийной силой прорвалась чрез патетическую фразу».

Вундт дает интересное объяснение тому факту (который можно легко проверить), что мы скорее подвергаемся опискам, чем обмолвкам: «В процессе нормальной речи задерживающая функция воли постоянно направлена на то, чтобы привести в соответствие течение представлений и движения органа речи. Но когда сопутствующие представлениям выражающие их двигательные акты проистекают медленно в силу механических причин, как это бывает при письме, подобного рода антиципации наступают особенно легко».

Наблюдение условий, в которых случаются ошибки в чтении, дают повод к сомнению, которое я не хочу обойти молчанием, так как оно, на мой взгляд, может послужить отправной точкой для плодотворного исследования. Всякий знает, как часто при чтении вслух внимание читающего оставляет текст и обращается на собственные мысли. В результате этого отклонения внимания читающий нередко вообще не в состоянии бывает сказать, что он прочел, если его прервут и спросят об этом. Он читал как бы автоматически, но при этом почти всегда верно. Я не думаю, чтобы при этих условиях число ошибок заметно увеличивалось. Предполагаем же мы обычно относительно целого ряда функций, что с наибольшей точностью они выполняются тогда, когда это делается автоматически, то есть когда внимание работает почти бессознательно.

Отсюда, по-видимому, следует, что та роль, которую играет внимание при обмолвках, описках и ошибках в чтении определяется иначе, чем это делает Вундт (устранение или ослабление внимания). Примеры, которые мы подвергли анализу, не дали нам, собственно, права допустить количественное ослабление внимания. Мы нашли причиной, – что не совсем то же самое, – расстройство внимания посторонней мыслью, предъявляющей свои требования.