В другой статье, опубликованной в «Ежемесячнике психиатрии и неврологии» за 1899 г., я имел возможность проследить тенденциозность наших воспоминаний в совершенно неожиданной сфере. Я исходил из того поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные вещи, в то время как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто!) в памяти взрослых никакого следа. Так как известно, что память производит определенный выбор среди тех впечатлений, которые в нее поступают, то следовало бы предположить, что этот выбор следует в детском возрасте совершенно иным принципам, нежели в пору интеллектуальной зрелости.

Однако тщательное исследование показывает, что такое предположение является излишним. Безразличные воспоминания детства обязаны своим существованием известному сдвиганию: они замещают при репродукции другие, действительно верные, впечатления, воспоминания о которых можно развить из них путем психического анализа, но которые не могут быть воспроизведены непосредственно из-за сопротивления, которое они встречают. Так как они обязаны своим сохранением не своему собственному содержанию, а ассоциативной связи этого содержания с другими, вытесненными, то их можно с полным основанием назвать прикрывающими воспоминаниями.

В указанной статье я только наметил, но отнюдь не исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих прикрывающих воспоминаний. В одном подробно проанализированном там примере я показал и подчеркнул обыкновенный характер временных отношений между прикрывающим воспоминанием и прикрытым содержанием. Дело в том, что содержание прикрывающего воспоминания относилось там к самому раннему детству, в то время как те интеллектуальные переживания, которые данное воспоминание заступало в памяти и которые остались почти всецело неосознанными, имели место в более позднее время. Я назвал этот вид сдвигания возвратным. Быть может, еще чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти закрепляется в качестве прикрытия какое-либо безразличное впечатление недавнего времени, причем этим свойством оно обязано лишь своей связи с каким-либо прежним переживанием, не способным из-за противодействия быть воспроизведенным непосредственно. Такие прикрывающие воспоминания я назвал бы предваряющими. То существенное, что тревожит память, лежит здесь по времени позади прикрывающего воспоминания. Наконец, возможен – и встречается на деле – третий случай, когда прикрывающее воспоминание связано с прикрытым им впечатлением не только по своему содержанию, но и в силу смежности во времени, – это будут воспоминания примыкающие.

Как велика та часть нашего запаса воспоминаний, которая относится к категории прикрывающих воспоминаний, и какую роль они играют во всякого рода невротических интеллектуальных процессах, – это проблемы, в рассмотрение которых я не вдавался там, не буду вдаваться и здесь. Мне важно только подчеркнуть, что забывание собственных имен с ошибочными припоминаниями и образование прикрывающих воспоминаний – процессы однородные.

На первый взгляд, различия между этими двумя феноменами несравненно больше бросаются в глаза, нежели сходства. Там дело идет о собственных именах, здесь – о реальных впечатлениях, о чем-то пережитом в действительности или мысленно; в первом случае память явно отказывается служить, здесь же – совершает кажущуюся нам странной работу; там – минутное расстройство (ибо забытое нами только что имя могло воспроизводиться нами до того сотни раз правильно и завтра будет воспроизводиться вновь), здесь – длительное, беспрерывное состояние, ибо безразличные воспоминания детства, по-видимому, способны сопутствовать нам на протяжении долгого периода жизни. Загадки, стоящие перед нами в обоих этих случаях, по-видимому, совершенно различны. Там нашу научную любознательность возбуждает забвение, здесь – сохранение в памяти. Более глубокое исследование показывает, однако, что несмотря на различие психического материала и разницу в длительности явления, точки схождения все же преобладают. И здесь, и там речь идет о дефекте в ходе припоминания; воспроизводится не то, что должно быть воспроизведено, а нечто иное, замещающее его. В случае забывания имен тоже имеется налицо известное действие памяти в форме подставных имен. Феномен прикрывающих воспоминаний в свою очередь тоже основывается на забывании других, существенных впечатлений. В обоих случаях некоторое интеллектуальное ощущение дает нам знать о вмешательстве некоего препятствия, но только это происходит в иной форме. При забывании имен мы знаем, что подставные имена неверны; при прикрывающих воспоминаниях мы удивляемся тому, что они вообще у нас еще сохранились. И если затем психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие образования сложились одинаковым образом – путем перемещения по звеньям какой-либо поверхностной ассоциации, – то именно различия в материале, в длительности и в центрировании обоих феноменов заставляют нас в еще большей степени ожидать, что мы нашли нечто существенно важное и имеющее общее значение. Это общее положение гласило бы, что приостановка и дефектный ход репродуцирующей функции указывают нам гораздо чаще, нежели мы предполагаем, на вмешательство пристрастного фактора, на тенденцию, благоприятствующую одному воспоминанию и стремящуюся поставить преграду для другого.

Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне настолько важным и интересным, что я хотел бы посвятить ему несколько замечаний, которые поведут нас за пределы сказанного выше.

Как далеко в глубь детства простираются наши воспоминания? Мне известно несколько исследований по этому вопросу, в том числе работы V. и С. Henri (1897) и Potwin'a (1901). Из них видно существование значительных индивидуальных различий. Некоторые из подвергавшихся наблюдениям относят свои первые воспоминания к шестому месяцу жизни, в то время как другие ничего не помнят из своей жизни до конца шестого и даже восьмого года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях детства и какое значение они имеют? Очевидно, что для решения этого вопроса мало добыть соответствующий материал при собеседовании; необходима его обработка, в которой должно участвовать то лицо, от коего эти данные исходят.

На мой взгляд, мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии – утрате воспоминаний о первых годах нашей жизни, – и вследствие этого проходим мимо своеобразной загадки. Мы забываем о том, какого высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие сложные эмоции он способен.

Мы должны были бы поразиться, как мало из этих душевных событий сохраняется обычно в памяти в позднейшие годы; тем более, что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не проскользнули бесследно в развитии данного лица; напротив, они оказали влияние, оставшееся решающим на все времена. И вот несмотря на это несравненное влияние они забываются! Это свидетельствует о совершенно своеобразных условиях припоминания (в смысле сознательной репродукции), до сих пор ускользавших от нашего познания. Весьма возможно, что именно позабывание детских переживаний и даст нам ключ к пониманию тех амнезий, которые, как показывают новейшие данные, лежат в основе образования всех невротических симптомов.

Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые представляются нам вполне понятными, другие – непонятными или странными. Нетрудно исправить некоторые ошибки по отношению к этим обоим видам. Подвергнув уцелевшие воспоминания какого-либо лица аналитическому испытанию, нетрудно установить, что поручиться за их правильность невозможно. Некоторые воспоминания искажены, неполны либо передвинуты во времени или в пространстве. Сообщения опрашиваемых лиц о том, например, что их первые воспоминания относятся, скажем, ко второму году жизни, явно недостоверны. Скоро удастся найти те мотивы, которые объясняют нам искажение и сдвигание пережитого и которые вместе с тем доказывают, что причиной этих ошибок является не простая погрешность памяти. Могучие силы позднейшей жизни оказали свое воздействие на способность припоминать переживания детства, – вероятно, те же силы, благодаря которым мы вообще так чужды пониманию этих детских лет.

Процесс припоминания у взрослых оперирует, как известно, различного рода психическим материалом. Одни вспоминают в форме зрительных образов, – их воспоминания носят зрительный характер; другие способны воспроизвести в памяти разве лишь самые скудные очертания пережитого. По терминологии Шарко их называют аудиалы и кинестетики в противоположность упомянутым выше визуалам. Во сне эти различия исчезают, – сны снятся нам всем преимущественно в форме зрительных образов. Но то же самое происходит и по отношению к воспоминаниям детства: они носят пластический зрительный характер даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания лишены зрительного элемента. Зрительное воспоминание сохраняет, таким образом, тип воспоминания младенческого. У меня лично единственные зрительные воспоминания – это воспоминания самого раннего детства: прямо-таки пластически выпуклые сцены, сравнимые лишь с театральными представлениями. В этих сценах из детских лет, верны ли они или искажены, обычно и сам фигурируешь со своим детским обликом и платьем. Это обстоятельство представляется весьма странным; взрослые люди со зрительной памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позднейших событиях. Предположение, что ребенок, переживая что-либо, сосредоточивает внимание на себе и не направляет его исключительно на внешние впечатления, шло бы вразрез со всем тем, что мы знаем на этот счет.

Таким образом, самые различные соображения заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские воспоминания представляют собой не настоящий след давнишних впечатлений, а его позднейшую обработку, произошедшую в результате воздействия различных психических сил более позднего времени. Детские воспоминания индивидов, как общее правило, представляют собой прикрывающие воспоминания и имеют при этом замечательную аналогию с воспоминаниями детства народов, закрепленными в сказаниях и мифах.

Кто подвергал исследованию по методу психического анализа целый ряд лиц, тот накапливал в результате этой работы богатый запас примеров прикрывающих воспоминаний всякого рода. Однако сообщение этих примеров в высшей степени затрудняется указанным выше характером отношений, существующих между воспоминаниями детства и позднейшей жизнью. Чтобы уяснить значение того или иного воспоминания детства в качестве прикрывающего воспоминания, нужно было бы нередко изобразить вею позднейшую жизнь данного лица. Лишь редко бывает возможно, как в следующем прекрасном примере, выделить из общей связи одно отдельное воспоминание.

Молодой человек 24 лет сохранил следующий образ из пятого года своей жизни. Он сидит в саду дачного дома на своем стульчике рядом с теткой, старающейся научить его распознавать буквы.

Различие между шипне дается ему, и он просит тетку объяснить ему, чем отличаются эти буквы одна от другой. Тетка обращает его внимание на то, что буква т имеет на один элемент больше, чем n: у нее есть дополнительная третья черточка. Не было никакого основания сомневаться в достоверности этого воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно способно взять на себя символическое представительство иного рода любознательности мальчика. Ибо, подобно тому, как ему тогда хотелось узнать разницу между буквами т и n, так впоследствии он старался узнать разницу между мальчиком и девочкой. Наверно, он согласился бы, чтобы его учительницей была именно эта тетка. И он действительно нашел, что разница несколько аналогична: у мальчика тоже на одну часть больше, чем у девочки. К тому времени, когда он узнал это, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.

На одном только примере я хотел бы показать, какой смысл благодаря аналогичной обработке может получить детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого смысла. Когда я на 43-м году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, которая давно уже (мне казалась – с самых ранних лет) время от времени приходила мне в голову и которую на основании достаточных признаков следовало бы относить к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, как я стою, плача и требуя чего-то, перед ящиком, дверцу которого держал открытой мой старший (на 20 лет) сводный брат; затем вдруг вошла в комнату моя мать, красивая, стройная, как бы возвращаясь с улицы.

Этими словами я выразил виденную мною пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Собирался ли брат открыть или закрыть ящик (когда я первый раз сформулировал это воспоминание, я употребил слово «шкаф»), почему я при этом плакал, какое отношение имел к этому приход матери, – все это было для меня темно. Я склонен был объяснить эту сцену тем, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, и это было прервано приходом матери.

Такие недоразумения в сохранившейся в памяти сцене из детства не редки: помнишь ситуацию, но в ней нет надлежащего центра; не знаешь, на какой из ее элементов должно пасть психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл предо мной совершенно неожиданный смысл картины. Я не находил матери, ощутил подозрение, что она заперта в этом ящике или шкафу, и потому потребовал от брата, чтобы он открыл его. Когда он это сделал и я убедился, что матери в ящике нет, я начал кричать. Это тот момент, который закреплен в воспоминании и за которым последовало успокоившее мою тревогу или тоску появление матери. Но каким образом пришла ребенку мысль искать мать в ящике? Снившиеся мне в то же время сны смутно напоминали мне о няньке, о которой у меня сохранились еще и другие воспоминания. О том, например, как она неукоснительно требовала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые я получал в подарок, – деталь, которая в свою очередь может претендовать на роль воспоминания, прикрывающего нечто позднейшее. Я решил облегчить себе на тот раз задачу истолкования и расспросить мою мать – теперь уже старуху – об этой няньке. Я узнал многое, в том числе, что она, умная, но нечестная особа, во время родов моей матери совершила у нас в доме большие покражи и по настоянию моего брата была предана суду. Это указание прояснило мне сразу, словно каким-то озарением, смысл рассказанной выше сцены. Внезапное исчезновение няньки не было для меня безразличным; я обратился как раз к этому брату с вопросом о том, где она, вероятно заметив, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль. Он ответил мне уклончиво, играя словами, как это он любит делать и сейчас: «Ее заперли в ящик». Ответ этот я понял по-детски, буквально, но прекратил расспросы, потому что ничего больше добиться не мог. Когда немного времени спустя я хватился матери и не смог ее найти, я заподозрил брата в том, что он сделал с ней то же, что и с нянькой, и заставил его открыть мне ящик. Я понимаю теперь, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркнута худоба матери: мне должен был броситься в глаза ее вид только что выздоровевшего человека. Я на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная жизнь со сводным братом.