Вышеупомянутое сновидение о горящем ребенке дает нам повод разобраться в трудностях, на которые наталкивается учение об осуществлении желаний. Вначале нас, наверное, всех немало удивило, что сновидение есть не что иное, как осуществление желания, и не только ввиду того противоречия, которое воплощают собой в данном случае сновидения о страхе. Убедившись из первого же анализа, что позади сновидения скрывается известный смысл и некоторая психическая ценность, мы отнюдь не ожидали такого одностороннего определения этого смысла. По вполне правильному, но слишком лаконичному определению Аристотеля, сновидение – это мышление, продолженное в состоянии сна. Но если наше мышление создает и днем столь разнообразные психические акты, суждения, умозаключения, опровержения, предположения, намерения и т. п., то что же вынуждает его ночью ограничиваться созданием этих только желаний? Разве нет целого ряда сновидений, которые используют совершенно другой психический акт, например, озабоченность, и разве вышеописанное, чрезвычайно прозрачное сновидение о ребенке не носит именно такого характера? Свет, падающий к нему на лицо в состоянии сна, заставляет его сделать вывод, что упала свеча и что тело покойника могло загореться; этот вывод он превращает в сновидение, облекает его в форму данной ситуации и настоящего времени. Какую же роль играет тут осуществление желания и как можно тут не заметить преобладающего влияния мысли, продолженной здесь из бодрствующего состояния или вызванной новым чувственным впечатлением?

Все это совершенно правильно, и мы должны сейчас коснуться более подробно роли осуществления желания в сновидении и значения бодрствующей мысли, продолженной в сновидении.

Как раз осуществление желания и побудило нас разделить сновидения на две группы. Мы видели, что одни сновидения оказывались вполне очевидным осуществлением желания, и что другие всеми средствами старались скрыть наличие этого элемента. В последних мы заметили следы деятельности цензуры. Сновидения, содержащие явные неискаженные желания, встречаются преимущественно у детей; короткие аналогичные сновидения наблюдаются, по-видимому, и у взрослых.

Мы можем задаться вопросом: откуда всякий раз проистекает желание, осуществляющееся в сновидении? Однако к какому противоречию или к какому разнообразию относим мы это «откуда»? Я полагаю, что только к противоречию между ставшей сознательной дневной жизнью и между оставшейся бессознательной психической деятельностью, могущей обнаружиться лишь ночью. Тем самым я усматриваю три возможности происхождения желания. Оно может: 1) пробудиться днем и вследствие внешних обстоятельств не найти себе удовлетворения; в этом случае ночью проявляется признанное и неосуществленное желание; 2) оно может возникнуть днем, но претерпеть устранение; перед нами тогда неосуществленное, но подавленное желание; или же 3) оно может не иметь отношения к бодрствующей жизни и относиться к тем же желаниям, которые лишь ночью пробуждаются в нас из подавленного состояния. Возвращаясь к нашей схеме психического аппарата, мы можем отнести желание первого рода к системе Прс. Относительно желания второго рода мы предполагаем, что оно из системы Прс. отодвинуто в систему Бес. и там зафиксировано. Что касается, наконец, желания третьего рода, то мы полагаем, что оно вообще не способно выйти за пределы системы Бес. Спросим же себя, обладают ли желания, проистекающие из этих различных источников, одинаковой ценностью для сновидения и одинаковой способностью вызвать таковое?

Обзор сновидений, имеющихся в нашем распоряжении для ответа на наш вопрос, побуждает нас, прежде всего, добавить в качестве четвертого источника еще и интенсивные желания, проявляющиеся ночью (например, жажду, половую потребность). Тем самым мы убеждаемся в том, что происхождение желания отнюдь не меняет его способности вызывать сновидение. Я напомню хотя бы сновидение девочки, содержащее в себе продолжение прерванной днем морской поездки, и другие детские сновидения; они разъясняются неосуществленным, но неподавленным дневным желанием. Примеров того, что подавленное днем желание находит себе выражение в сновидении, можно привести великое множество; наипростейшее сновидение такого рода я приведу сейчас здесь. Одной довольно остроумной даме, близкая подруга которой обручилась, приходится то и дело отвечать на вопросы знакомых, знает ли она жениха и как он ей нравится; она всем его очень хвалит, и ей приходится думать, потому что на самом деле у нее все время вертится фраза: «Таких, как он, десять на дюжину». Ночью ей снится, что ей задают тот же вопрос и она отвечает на него стереотипной коммерческой фразой: «При повторных заказах достаточно указать номер». То, наконец, что во всех сновидениях, претерпевающих искажение, желание проистекает из бессознательного и не доводится до бодрствующего сознания, – это мы неоднократно замечали при анализах. Таким образом, все желания имеют, по-видимому, одинаковую ценность и одинаковую силу для образования сновидений.

Я лишен здесь возможности доказать, что в действительности дело обстоит иначе; однако я склонен предполагать более строгую обусловленность желания в сновидении. Детские сновидения не оставляют ни малейшего сомнения в том, что желание, не осуществленное днем, может стать возбудителем сновидения. Но не следует забывать, что это желание ребенка, желание, которому свойственна специфическая сила детства. Но я сомневаюсь, достаточно ли у взрослого наличия неосуществленного желания для создания сновидения. Мне кажется, наоборот, что благодаря прогрессирующему доминированию мышления над нашей инстинктивной жизнью, мы все больше и больше отказываемся от образования или фиксации таких интенсивных желаний, какие знакомы ребенку, считая это делом совершенно бесцельным. При этом могут обнаружиться, конечно, индивидуальные различия: один будет сохранять детский тип душевных процессов дольше, чем другой; аналогичные различия существуют и относительно ослабления первоначально отчетливых зрительных представлений. Но в общем я полагаю, что у взрослого не осуществленного днем желания недостаточно для образования сновидения. Я охотно допускаю, что проистекающее из сознательной сферы желание может дать толчок к образованию сновидения. Но и только; сновидение не образовалось бы вовсе, если бы предсознательное желание не получило подкрепление из другой сферы.

Эта сфера – сфера бессознательного. Я предполагаю, что сознательное желание лишь в том случае становится «возбудителем сновидения, когда ему удается пробудить равнозначащее бессознательное и найти себе в нем поддержку и подкрепление. Эти бессознательные желания представляются мне, согласно данным из психоанализа неврозов, всегда интенсивными, всегда готовыми найти себе выражение, когда им только представляется случай объединиться с сознательным желанием и на его незначительную интенсивность перенести свою повышенную. Нам кажется тогда, будто лишь сознательное желание реализовалось в сновидении, и, однако, мелкая деталь формы этого сновидения послужит нам указанием, как найти следы могущественного помощника из сферы бессознательного. Эти всегда активные, так сказать, бессмертные желания нашей бессознательной сферы, напоминающие мифических титанов, на которых с незапамятных времен тяготеют тяжелые горные массивы, нагроможденные на них когда-то богами и потрясаемые до сих пор еще движениями их мускулов, – эти пребывающие в оттеснении желания проистекают сами, однако, из детства, как то показывает психологическое изучение неврозов. Ввиду этого мне хотелось бы устранить вышесказанное утверждение, будто происхождение желания не играет никакой роли, и заменить его следующим: желание, изображаемое в сновидении, должно относиться к детству. У взрослого оно проистекает из системы Бес; у ребенка же, где нет еще разделения и цензуры между Прс. и Бес, или там, где оно еще лишь образуется, это – неосуществленное и неоттесненное желание бодрствующей жизни. Я знаю прекрасно, что это воззрение доказать вообще очень трудно; я утверждаю, однако, что оно очень часто поддается доказательству и, наоборот, именно о него разбиваются все возражения.

Желания, проистекающие из сознательной бодрствующей жизни, я отодвигаю, таким образом, на задний план в их значении для образования сновидений. Я приписываю им лишь ту же роль, что, например, и материалу ощущений во время сна. Я не сойду с пути, предписанного мне этим утверждением, если подвергну сейчас рассмотрению другие психические моменты, остающиеся от бодрствующей жизни и не носящие характера желаний. Нам может удаться временно устранить интенсивность нашего бодрствующего мышления, если мы решим заснуть. Кто способен на это, у того хороший сон; Наполеон был, говорят, в этом отношении образцом. Но далеко не всегда нам это вполне удается. Невыясненные вопросы, мучительные заботы и власть впечатлений заставляют мышление продолжать его работу и во время сна и поддерживать душевные процессы в той системе, которую мы назвали предсознательной. Если мы захотим классифицировать эти продолжающие оказывать свое действие и во сне моменты мышления, то мы можем различить тут следующие группы: 1. то, что днем благодаря случайной задержке не было доведено до конца; 2. все незаконченное и неразрешенное благодаря утомлению нашей мыслительной способности; 3. все оттесненное и подавленное днем. К этому присоединяется еще четвертая группа – то, что благодаря работе предсознательного находит себе отклик в нашем Бес; и, наконец, пятая группа – индифферентные и потому оставшиеся незаконченными дневные впечатления.

Значение психических интенсивностей, переносимых в состояние сна этими остатками дневной жизни, особенно же из группы «неразрешенного», не следует преуменьшать. Эти раздражения стараются найти себе выражение, несомненно, и ночью: с тем же основанием имеем мы право предположить, что состояние сна делает невозможным обычное продолжение процесса раздражения в предсознательном и его завершение в сознании. Поскольку мы нормальным путем сознаем наши мыслительные процессы, постольку мы и не спим. Какое изменение производит состояние сна в системе Прс, я указать не могу; не подлежит, однако, сомнению, что психологическую характеристику сна следует искать именно в изменениях содержания этой системы, которая властвует также и над доступом к парализуемой во сне моторности. В противовес этому я не знаю ни одного фактора из психологии сновидения, который навел бы нас на мысль, что сон не только вторично производит изменение системы Бес. Ночному раздражению системы Прс. не остается другого пути, кроме того, по которому направляются желания из Бес; ему приходится искать поддержки в Бес, и устремиться по обходным путям бессознательных раздражений. В каком отношении стоят, однако, предсознательные дневные остатки к сновидению? Нет сомнения, что они в изобилии проникают в сновидение и пользуются содержанием последнего для того, чтобы и ночью дойти до сознания; они доминируют иногда даже в содержании сновидения и вынуждают его продолжить дневную деятельность. Несомненно также, что дневные остатки могут носить любой характер, не только характер желаний; в высшей степени интересно, однако, и чрезвычайно важно для теории осуществления желаний установить, какому условию должны они соответствовать, чтобы найти доступ в сновидение.

Возьмем один из вышеразобранных нами примеров, например, сновидение, в котором я видел коллегу Отто с признаками базедовой болезни. Накануне днем меня не оставляло все время опасение, связанное со здоровьем Отто; это опасение меня сильно удручало, как все, касающееся этого близкого мне человека. Я полагаю, что оно последовало за мною и в состояние сна. По всей вероятности, мне хотелось узнать, что с ним. Ночью эта забота нашла себе выражение в сновидении, содержание которого, во-первых, бессмысленно, во-вторых же, не содержит никакого осуществления желания. Я начал, однако, допытываться, откуда проистекает столь странное выражение дневной заботы; анализ указал мне на искомую связь: я попросту отождествил его с бароном Л., а себя самого с профессором Р. Почему я избрал именно эту замену дневным мыслям – этому есть лишь одно объяснение. К идентификации с профессором Р. я, должно быть, был всегда готов в системе Бес, так как благодаря этой идентификации осуществлялось одно из неумирающих детских желаний – мания величия. Нехорошие мысли по отношению к коллеге, которые, несомненно, были бы отвергнуты днем, воспользовались случаем, чтобы найти себе выражение; дневная забота выразилась, однако, тоже в сновидении. Дневная мысль, бывшая сама по себе вовсе не желанием, а, наоборот, опасением, должна была каким-либо путем соединиться с детским, теперь, однако, бессознательным и подавленным желанием, которое и дало ей возможность «возникнуть» для сознания – хотя, правда, и в значительно искаженной форме. Чем более доминировала эта забота, тем искусственнее могло быть соединение; между содержанием желания и содержанием опасения не должна была вовсе быть связь; мы видим, что в нашем примере ее действительно нет.

Я могу теперь точнее определить то, что означает для сновидения бессознательное желание. Я допускаю, что есть целый ряд сновидений, повод к образованию которых преимущественно или даже исключительно дается остатками дневной жизни, и полагаю, что мое желание сделаться когда-нибудь, наконец, экстраординарным профессором, наверное, дало бы мне проспать эту ночь спокойно, если бы не было в наличии остатка моей дневной заботы о здоровье друга. Но забота эта сновидения не образовала; двигательную силу, в которой нуждалось сновидение, должно было дать желание, и уж делом самой заботы было раздобыть такое желание. Приведем небольшое сравнение: вполне вероятно, что дневная мысль играет для сновидения роль предпринимателя; но предприниматель, у которого имеются, как говорят обычно, идеи и желание осуществить их, не может все же ничего поделать без капитала; ему нужен капиталист, который покрыл бы расходы. Этим капиталистом, доставляющим сновидению психический капитал, и служит всегда и несомненно – каковы бы ни были дневные мысли – желание из сферы бессознательного.

В других случаях капиталист сам и предприниматель; это для сновидения даже более обыкновенный случай. Дневная деятельность возбуждает бессознательное желание, и оно-то создает сновидение. Относительно всех других возможностей, приведенных здесь нами в качестве сравнения экономического отношения, процессы сновидения остаются также параллельными; предприниматель может сам внести часть капитала; к одному капиталисту может обратиться несколько предпринимателей, и, наконец, несколько капиталистов могут сообща дать необходимые средства предпринимателю. Так, есть сновидения, заключающие в себе не одно желание, а несколько, есть и другие выражения, но они особого интереса для нас не представляют. Пробелы, имеющиеся в нашем исследовании, роль и значение желания в сновидении будут нами заполнены ниже.

Tertium comparationis приведенных нами сравнений – некоторое количество, предоставленное в свободное распоряжение, допускает еще и другое использование в целях освещения структуры сновидения. В большинстве сновидений имеется определенный центр, обладающий особой чувственной интенсивностью. Это обычно непосредственное изображение осуществления желаний, ибо если мы произведем действия, обратные процессам деятельности сновидения, то найдем, что психическая интенсивность элементов мыслей, скрывающихся за сновидением, заменена чувственной интенсивностью элементов содержания сновидения. Элементы вблизи осуществления желания зачастую не имеют ничего общего с его смыслом, а оказываются отпрысками неприятных мыслей, противоречащих желанию. Благодаря зачастую искусственной связи с центральным элементом они приобретают, однако, такую интенсивность, что становятся способными к изображению. Таким образом, изобразительная сила осуществления желания диффундирует через некоторую сферу взаимозависимости; даже самые слабые повышаются до интенсивности, необходимой для изображения. В сновидениях с несколькими желаниями удается без труда разграничить сферы отдельных осуществлений желаний; соответственно этому пробелы в сновидении окажутся пограничными зонами.

Если предшествующими замечаниями мы и ограничили значение дневных остатков, то стоит все же труда уделить им еще некоторое внимание. Они все же служат необходимым ингредиентом образования сновидений, раз наблюдение указывает нам на то, что каждое сновидение своим содержанием обнаруживает связь со свежим дневным впечатлением часто самого безразличного характера. Необходимости этого элемента в сновидениях мы еще не учитывали. Она обнаруживается вообще только тогда, когда принимается во внимание роль бессознательного желания и к разъяснению вопроса привлекается психология неврозов. Последняя показывает, что бессознательное представление как таковое вообще не способно войти в сферу предсознательного и что там оно может вызвать лишь один эффект: оно соединяется с невинным представлением, принадлежащим уже к сфере предсознательного, переносит на него свою интенсивность и прикрывается им. Это и есть тот факт перенесения, который разъясняет столько различных явлений в психической жизни. Перенесение может оставить без изменения представление из сферы бессознательного, которое тем самым достигает незаслуженно высокой интенсивности, или же навязать ему модификацию благодаря содержанию переносимого представления. Да простится мне моя страсть к сравнениям из обыденной жизни, но мне очень хочется указать на то, что здесь дело с оттесненным представлением обстоит аналогично тому, как в нашем отечестве с американским зубным врачом, который не имеет права практиковать, если не сходится с каким-нибудь доктором медицины для выставления его имени на дверной дощечке и для прикрытия перед законом. И подобно тому как далеко не самые выдающиеся и имеющие большую практику доктора заключают такие союзы с зубными техниками, так и в психической области для прикрытия отодвинутого представления избираются не предсознательные или сознательные представления, которые сами привлекли к себе достаточное внимание, проявляющее свою деятельность в предсознательной сфере. Бессознательное охватывает своими соединениями главным образом те впечатления и представления предсознательного, которые либо в качестве индифферентных были оставлены без внимания, либо же впоследствии были лишены его. Учение об ассоциациях утверждает, опираясь на опыт, что представления, завязавшие весьма тесные связи в одном направлении, относятся отрицательно к целым группам новых соединений, на этом положении я попытался однажды обосновать теорию истерических параличей.

Если мы предположим, что та же потребность в перенесении, которую мы наблюдаем при анализе неврозов, проявляется и в сновидении, то тем самым мы раскроем сразу две загадки сновидения: во-первых, то, что всякий анализ сновидения обнаруживает использование свежего впечатления и, во-вторых, то, что этот свежий элемент носит зачастую самый безразличный характер. Мы добавим сюда то, с чем мы познакомились уже в другом месте: то, что эти свежие и индифферентные элементы в качестве замещения более ранних из мыслей, скрывающихся за сновидением, потому так часто поступают в содержание последнего, что им меньше всего приходится опасаться сопротивления цензуры. В то время, однако, как свобода от цензуры разъясняет нам лишь предпочтение тривиальных элементов, постоянство свежих элементов позволяет нам понять необходимость для них перенесения. Потребности отодвинутого представления в еще свободном от ассоциации материале соответствуют обе группы впечатлений: индифферентные – потому, что они не дают повода к чрезмерным соединениям, и свежие – потому, что у них не было достаточно для этого времени.

Мы видим, таким образом, что дневные остатки, к которым мы можем теперь отнести индифферентные впечатления, не только не заимствуют ничего у системы Бес, когда принимают участие в образовании сновидения, не только не заимствуют у нее движущую силу, которой располагает отодвинутое желание, но что и сами дают бессознательному нечто необходимое. Если бы мы захотели проникнуть глубже в психические процессы, то нам пришлось бы отчетливее осветить игру воспоминаний между предсознательным и бессознательным; к этому побуждает нас изучение неврозов, но со сновидением это не имеет ничего общего.

Еще одно замечание относительно дневных остатков. Не подлежит никакому сомнению, что они-то и являются истинными нарушителями сна, а вовсе не сновидение, которое старается, наоборот, сохранять сон. К этому вопросу мы еще вернемся.

Мы рассматривали до сих пор желание, заложенное в сновидении, выводили его из системы Бес. и исследовали его отношение к дневным остаткам, которые в свою очередь могут быть также либо желаниями, либо психическими движениями какого-либо иного рода, либо же просто свежими впечатлениями. Тем самым мы старались пойти навстречу всем требованиям, которые можно выставить в пользу снообразующего значения бодрствующего мышления во всем его разнообразии. Не было бы ничего невозможного в том даже, если бы мы на основании ряда наших мыслей объяснили те крайние случаи, в которых сновидение в качестве продолжателя дневной работы приводит к удачному концу неразрешенную задачу бодрствующего состояния. Нам недостает только примера такого рода, чтобы при помощи анализа его вскрыть детский или оттесненный источник желаний, привлечение которого столь значительно укрепило предсознательную деятельность. Мы ни на шаг не приблизились, однако, к разрешению вопроса, почему бессознательное во сне не дает ничего, кроме движущей силы для осуществления желаний. Ответ на этот вопрос должен пролить свет на психическую природу желания. Мы постараемся дать его в связи с нашей схемой психического аппарата.

Мы не сомневаемся в том, что и этот аппарат достиг своего нынешнего совершенства лишь путем продолжительного развития. Попробуем же рассмотреть более раннюю ступень его эволюции. Иначе обосновываемые предположения говорят нам, что этот аппарат следовал вначале стремлению оберегать себя от раздражений и потому при своей первоначальной конструкции принял схему рефлекторного аппарата, которая давала ему возможность тотчас же отводить по моторному пути все поступавшие к нему извне чувственные раздражения. Но жизненная необходимость нарушает эту простейшую функцию; ей обязан психический аппарат и толчком к своему дальнейшему развитию. Жизненная необходимость предстает для него вначале в форме существенной физической потребности. Вызванное внутренней потребностью раздражение будет искать себе выход в моторность, которую можно назвать «внутренним изменением» или «выражением душевного движения». Голодный ребенок беспомощно кричит и барахтается. Ситуация остается, однако, без изменения, так как раздражение, проистекающее из внутренней потребности, соответствует не мгновенно толкающей, а непрерывно действующей силе. Перемена может наступить лишь в том случае, если каким-либо путем ребенком благодаря посторонней помощи будет испытано чувство удовлетворения, устраняющее внутреннее раздражение. Существенной составной частью этого переживания является наличие определенного восприятия (например, еды), воспоминание о котором с этого момента ассоциируется навсегда с воспоминанием об удовлетворении. Как только в следующий раз проявляется эта потребность, так сейчас же благодаря имеющейся ассоциации вызывается психическое движение, которое стремится вызвать воспоминание о первом восприятии, иными словами, воспроизвести ситуацию прежнего удовлетворения. Вот это психическое движение мы и называем желанием; повторное проявление восприятия есть осуществление желания, а полное восстановление восприятия об ощущении удовлетворения – кратчайший путь к такому осуществлению. Нам ничто не препятствует допустить примитивное состояние психического аппарата, в котором процесс протекает действительно по этому пути, то есть в котором желание превращается в галлюцинирование. Эта первая психическая деятельность направлена, следовательно, на идентичность восприятия, иными словами, на повторение восприятия, связанного с удовлетворением потребности.

Горький жизненный опыт модифицирует эту примитивную мыслительную деятельность в более целесообразную. Образование идентичности восприятия коротким регредиентным путем внутри аппарата не имеет уже в другом месте последствий, связанных с укреплением того же восприятия извне. Удовлетворения не наступает, и потребность продолжает быть в наличии. Для придания внутреннему укреплению одинаковой равноценности с внешним оно должно было бы непрерывно поддерживаться на одном уровне, все равно как это имеет место в галлюцинаторных психозах и фантазиях, вызванных голодом, которые исчерпывают свою психическую деятельность фиксированием желаемого объекта. Для того чтобы достичь более целесообразного использования психической силы, необходимо остановить ход регрессии, чтобы она не выходила за пределы воспоминания и искала бы себе другие пути, которые в конце концов ведут к образованию извне желаемой идентичности. Это блокирование, а также и следующее за ним отклонение раздражения становятся задачей второй системы, которая господствует над произвольной моторикой, иначе говоря, с функцией которой связывается применение моторики к вышеназванным целям. Вся эта сложная мыслительная деятельность, протекающая от воспоминания вплоть до образования внешним миром идентичности восприятия, представляет собой, однако, лишь обходный путь по направлению к осуществлению желания, ставший необходимым благодаря опыту. Мышление есть ведь не что иное, как замена галлюцинаторного желания, и если сновидение представляет собою осуществление желания, то это может быть сочтено только естественным и само собой разумеющимся, так как только желание способно побуждать к деятельности наш психический аппарат. Сновидение, осуществляющее свои желания коротким регредиентным путем, сохранило нам тем самым образчик примитивной и отвергнутой ввиду ее нецелесообразности работы психического аппарата. В ночную жизнь как бы изгнано то, что некогда господствовало в бодрствующем состоянии, когда психическая жизнь была еще молода и неопытна; это напоминает нам то, что в детской мы находим давно заброшенные, примитивные орудия взрослого человечества – лук и стрелы. Сновидение есть часть преодоленной душевной жизни ребенка. При психозах эти обычно подавляемые в бодрствующем состоянии формы деятельности психического аппарата вновь проявляются и обнаруживают свою неспособность к удовлетворению наших потребностей по отношению к внешнему миру.

Бессознательные желания стремятся проявиться, по-видимому, и днем; факт перенесения, а также и психозы говорят нам, что они через систему предсознательного стараются проникнуть в сознание и овладеть системой моторности. В цензуре между Бес. и Прс, наличие которой буквально вынуждает нас признать сновидение, мы видим, таким образом, стража нашего душевного здоровья. Но разве не неосторожно со стороны этого стража, что ночью он ослабляет свою бдительность, дает возможность подавленным движениям из системы Бес. найти себе выражение и вновь допускает галлюцинаторную регрессию? Я полагаю, что нет, ибо когда критический страж отдыхает, а у нас имеются доказательства того, что спит он не крепко, он закрывает и доступ к моторной сфере. Какие бы элементы из обычно подавленной системы Бес. ни появлялись на сцену, к ним можно отнестись с полным спокойствием, они совершенно невинны, они не способны привести в движение моторный аппарат, который один только может оказывать модифицирующее влияние на внешний мир. Состояние сна гарантирует неприступность охраняемой крепости. Менее невинно обстоит дело в том случае, когда смещение силы совершается не ночным ослаблением бдительности критической цензуры, а патологическим упадком ее или же патологическим усилением бессознательных раздражении в то время, когда система Прс. занята нежелательными элементами, а доступ к моторности открыт. Страж терпит тогда поражение, бессознательные раздражения подчиняют себе систему Прс, овладевают потому нашей речью и нашими действиями или же вызывают насильственно галлюцинаторную регрессию и направляют предназначенный вовсе не для них аппарат благодаря притяжению, которое оказывают восприятия на распределение нашей психической энергии; такое состояние мы называем психозом.

Нам представляется чрезвычайно удобный случай продолжить возведение психологического здания, которое мы оставили после включения систем Бес. и Прс. У нас имеется, однако, еще достаточно мотивов остановиться на рассмотрении желания, этой единственной психической движущей силы сновидения. Мы приняли объяснение, согласно которому сновидение служит всякий раз осуществлением желания, потому что оно является продуктом системы Бес, которая не знает иной цели деятельности, кроме как осуществление желания, и не располагает иными силами, кроме силы желания. Если мы хотя бы на мгновение будем настаивать на нашем праве путем толкования сновидений составлять столь глубокие психологические спекуляции, то на нас тотчас же будет возложена обязанность доказать, что благодаря им мы включаем сновидение в общую цепь, могущую охватить и другие психические образования. Если существует система Бес. или нечто ей аналогичное, то сновидение не может быть ее единственным выражением; каждое сновидение может быть осуществлением желания, но помимо сновидений должны быть налицо и другие формы анормальных осуществлении желаний. И действительно, теория всех психоневротических симптомов сводится к тому положению, что и они должны быть признаны осуществлениями желания из сферы бессознательного. Сновидение, согласно нашему воззрению, образует лишь первое звено чрезвычайно важной для психиатра цепи, понимание которой равнозначно разрешению чисто психологической стороны психиатрической задачи. У других звеньев этого ряда осуществлений желаний, например, у истерических симптомов, имеется, однако, существенная особенность, отсутствующая у сновидения. Из неоднократно упомянутых в этой книге исследований я знаю, что для образования истерического симптома необходимо наличие и совпадение обоих течений нашей душевной жизни. Симптом является не только выражением осуществленного бессознательного желания; сюда должно еще присоединиться желание из сферы предсознательного, которое осуществляется при помощи того же симптома, так что последний детерминируется, по крайней мере, двояко, двумя желаниями, по одному из состоящих в конфликте систем. Дальнейшему же детерминированию, аналогично тому, как в сновидении, не поставлено никаких пределов. Детерминирование, проистекающее не из системы Бес, является, на мой взгляд, реакцией на бессознательное желание, например, самоукором. Я могу, следовательно, сказать вообще: истерический симптом образуется лишь там, где в одном выражении могут совпасть два противоположных осуществления желаний, по одному из различных психических систем. (Ср. мое последнее исследование возникновения истерических симптомов в журнале Гиршфельда «Zeitschrift für Sexualwissenschaft», 1908). Примеры не дадут тут ничего, так как лишь полное раскрытие всего этого сложного комплекта может выяснить его сущность. Я довольствуюсь поэтому лишь одним утверждением и привожу здесь пример не ради его доказательной силы, а только вследствие его наглядности. Истерическая рвота одной моей пациентки оказалась, с одной стороны, осуществлением бессознательной фантазии, относящейся к ее молодым годам – желания быть возможно более часто беременной и иметь множество детей; сюда присоединилась впоследствии дополнительная мысль: от возможно большего числа мужчин. Это странное желание встретило сильнейшее сопротивление и отпор. Так как, однако, пациентка от рвоты могла бы утратить свою полноту и красоту и тогда не нравилась бы ни одному мужчине, то симптом отдал дань и карающим мыслям и, таким образом, будучи опущен с обеих сторон, мог достичь осуществления. Это тот же способ осуществления желания, которым воспользовалась парфянская царица по отношению к триумвиру Крассу По ее мнению, он предпринял поход из корыстолюбия, поэтому она заставила залить глотку его трупа золотом. «Вот тебе то, что ты так хотел». Относительно сновидения мы до сих пор знаем лишь, что оно изображает осуществление желания из сферы бессознательного: господствующая предсознательная система допускает, по-видимому, это осуществление, подвергнув его предварительно некоторому искажению. И действительно, невозможно проследить ход мыслей, противоположный желанию, который, как и его антагонист, осуществился бы в сновидении. Лишь кое-где в анализах сновидений мы встречали указания на продукты реакции, например, нежное чувство к коллеге Р. в сновидении о дяде. Мы можем, однако, отыскать в другом месте отсутствующее дополнение из сферы предсознательного. Сновидение может дать выражение желанию из системы Бес. после различных его искажений, между тем как господствующая система концентрируется вокруг желания спать, реализует его и поддерживает в продолжение всего сна. (Эти мысли я заимствую из теории сна Льебо, способствовавшего пробуждению интереса к гипнотизму в последнее время своим сочинением «Du sommeil provoque», Париж, 1889).

Это желание спать, проистекающее из сферы предсознательного, значительно облегчает образование сновидения. Припомним сновидение отца, которого свет в соседней комнате заставляет предположить, что тело могло загореться. В качестве одной из психических сил, доказывающих, что отец делает этот вывод в сновидении вместо того, чтобы проснуться от зрительного раздражения, мы указали на желание, чтобы жизнь приснившегося ему ребенка была хоть на мгновение продлена. Другие желания, проистекающие из оттесненной сферы, по всей вероятности, ускользают от нас, так как мы лишены возможности произвести анализ этого сновидения. Однако в качестве второй движущей силы этого сновидения мы можем предположить потребность отца во сне; все равно как жизнь ребенка, сновидение способно продлить на мгновение и сон отца. «Я должен допустить это сновидение, – гласит этот мотив, – иначе мне придется проснуться». Как в этом, так и во всяком другом сновидении желание сна оказывает поддержку бессознательному желанию. Выше мы говорили о сновидениях, связанных с мотивами удобства. В сущности, все сновидения носят такой характер. В сновидениях, которые таким образом перерабатывают внешнее чувственное раздражение, что оно допускает возможность продолжения сна, и которое вплетают его в свое содержание, чтобы лишить его требований, которые оно могло предъявить к внешнему миру, – в этих сновидениях желание продолжать спать обнаруживается особенно ярко. Это желание должно, однако, принимать участие в образовании и всех других сновидений, которые лишь изнутри могут нарушить состояние сна. То, что система Прс. говорит сознанию, когда сновидение заходит чересчур далеко: «Не беспокойся, продолжай спать, ведь это же только сновидение», – это соответствует в общей форме отношению нашей господствующей душевной деятельности к сновидениям. Я должен заключить отсюда, что мы в продолжение всего состояния сна столь же твердо знаем, что нам что-то снится, как и то, что мы спим. Мы не должны придавать никакого значения тому возражению, будто в наше сознание никогда не поступает одна мысль, другая же – только в том исключительном случае, когда цензура чувствует себя обманутой. Напротив того, есть лица, которые несомненно сознают, что они спят и что им снится, и что им, следовательно, присуща сознательная способность направлять свои сновидения. Такой субъект недоволен, положим, оборотом, который принимает сновидение, он прерывает его, сам не пробуждаясь при этом, и начинает его сызнова, все равно как популярный писатель по желанию дает своей пьесе более благополучную развязку. Или же субъект может подумать во сне, когда сновидение повергает его в ситуацию, возбуждающую его сексуальную сферу: «Я не хочу, чтобы мне это снилось, я не хочу истощаться поллюциями».

Убедившись в том, что предсознательная сфера занята ночью желанием спать, мы можем продолжить наше рассмотрение сновидения. Постараемся, однако, резюмировать предварительно все те выводы, к которым мы пришли на основании предыдущего изложения. Либо после бодрствующего мышления сохраняются «дневные остатки», либо бодрствующее мышление пробуждает одно из бессознательных желаний, либо же, наконец, имеет место и то и другое; всех этих возможностей мы уже касались подробнее выше. В течение дня или же лишь с возникновением состояния сна бессознательное желание прокладывает себе путь к дневным остаткам. Благодаря этому образуется желание, перенесенное на свежий материал, или же подавленное свежее желание вновь оживляется благодаря поддержке из сферы бессознательного. Оно старается нормальным путем мыслительных процессов через систему Прс, с которой оно связано одной своей составной частью, проникнуть в сознание. Но тут оно наталкивается на цензуру и, претерпевая ее воздействие, подвергается искажению, произведенному уже раз его перенесением на свежий материал. До сих пор желание готово было сделаться чем-то вроде навязчивого представления, бредовой идеи и т. п., иными словами, мыслью, укрепленной перенесением и искаженной цензурой. Состояние сна предсознательной сферы не допускает, однако, дальнейшего проникновения; по всей вероятности, эта сфера преграждает доступ путем ослабления своих раздражений. Сновидение устремляется поэтому по пути регрессии, открытому именно благодаря своеобразию состояния сна, и повинуется при этом притяжению, оказываемому на него со стороны групп воспоминаний. На пути регрессии оно приобретает изобразительность. О сгущении мы поговорим ниже. Таким образом проходит сновидение вторую часть своего извилистого и зигзагообразного пути. Первая часть простирается в поступательном направлении от бессознательных сцен или фантазий до системы Прс; вторая же часть – от предела цензуры обратно к восприятиям. Когда же сновидение приобретает содержание, оно тем самым как бы обходит преграду, выставленную ему цензурой и состоянием сна в системе Прс; ему удается обратить на себя внимание и быть замеченным сознанием.

Сознание же, означающее для нас чувственный орган для восприятия психических качеств, в бодрствующем состоянии доступно раздражению в двух пунктах. Во-первых, из периферии всего аппарата, из системы восприятии; во-вторых, из раздражения приятного и неприятного чувства, являющихся единственными психическими качествами при изменениях энергии внутри аппарата. Все другие процессы в системах Ψ лишены психической ценности и не представляют собой поэтому объектов для сознания, поскольку не дают ему для восприятия приятное или неприятное чувство. Мы вынуждены были предположить, что эти приятные и неприятные ощущения автоматически регулируют ход процессов заполнения сознания. Впоследствии обнаружилась, однако, необходимость ради облегчения более трудной деятельности сделать ход представлений более независимым от ощущений неудовольствия. Для этой цели системе Прс. нужны были собственные качества, которые могли бы привлечь сознание; она их приобрела, по всей вероятности, благодаря объединению предсознательных процессов с не лишенною качеств системой воспоминаний о словах. Благодаря качествам этой системы сознание, бывшее до сих пор лишь чувственным органом для восприятии, становится таковым и для части наших мыслительных процессов. Образуются, таким образом, как бы две чувственные плоскости, обращенные одна к восприятиям, другая – к предсознательным мыслительным процессам.

Я должен предположить, что чувственная поверхность сознания, обращенная к системе Прс, благодаря состоянию сна становится значительно менее раздражимой, чем система В. Утрата интереса к ночным мыслительным процессам вполне целесообразна. В мышлении не должно происходить ничего; система Прс. хочет спать. Когда сновидение становится, однако, восприятием, оно благодаря приобретенным теперь качествам может возбудить сновидение. Это чувственное возбуждение совершает то, в чем вообще заключается его функция: оно направляет часть имеющейся в системе Прс. энергии на возбуждающий фактор. Таким образом, следует допустить, что сновидение всякий раз побуждает к деятельности отдыхающую силу системы Прс. Со стороны последней оно претерпевает, однако, воздействие, которое мы ради цельности и наглядности назвали вторичной обработкой. Этим мы хотим сказать, что она обращается со сновидением как со всяким другим содержанием восприятия; оно подвергается воздействию таких представлений ожидания, поскольку, конечно, это позволяет его содержание.

Поскольку и эта четвертая часть деятельности сновидения протекает по какому-либо пути, последний носит опять-таки поступательный характер.

Во избежание недоразумений нелишне остановиться вкратце на временных особенностях этих процессов сновидения. Чрезвычайно любопытная теория Гобло, навеянная, по всей вероятности, проблемой сновидения Мори о гильотине, стремится показать, что сновидение заполняет собою лишь краткий переходный период между сном и пробуждением. Последнему нужно известное время; в это время и происходит сновидение. Предполагается, что заключительная сцена сновидения настолько ярка и сильна, что заставляет проснуться. В действительности же она была именно потому так сильна, что мы были так близки к пробуждению. «Мечта – это начало пробуждения».

Уже Дюга указывает на то, что Гобло не считался зачастую с фактическим материалом, лишь бы доказать правильность своей теории. Есть сновидения, от которых не просыпаешься, например, такие, в которых снится, что нам что-нибудь снится. Согласно нашему пониманию деятельности сновидения мы отнюдь не можем согласиться с тем, что оно простирается лишь на период пробуждения. Мы должны, наоборот, предположить, что первая часть деятельности сновидения начинается уже днем, еще при господстве предсознательной сферы. Вторая ее часть – изменение под воздействием цензуры, благодаря привлечению бессознательных фантазий и проникновению к восприятию, продолжается, несомненно, в течение всей ночи, и, следовательно, мы вполне правильно выражаемся, говоря, что нам всю ночь что-то снилось, хотя и не знаем, что именно. Я не думаю, однако, что необходимо признать, будто процессы сновидения до сознавания их выдерживают ту временную последовательность, которую мы только что охарактеризовали: сперва появляется перенесенное желание, затем происходит искажение под влиянием цензуры, далее поворот к регрессии и так далее В изложении нам приходилось придерживаться такой последовательности; в действительности же дело идет скорее об одновременном испробовании тех или иных путей; раздражения устремляются то в одну, то в другую сторону, пока, наконец, благодаря их наиболее целесообразному распределению, какая-либо группировка не фиксируется. Некоторые мои личные наблюдения указывают даже на то, что деятельности сновидения нужен иногда не один день и не одна ночь для получения своего продукта, причем чрезвычайная сила конструкции сновидения утрачивает тогда весь свой чудесный облик. По-моему, даже отношение к понятливости в качестве восприятия может проявиться до тех пор, пока сновидение дошло до сознания. С этого момента процесс, правда, значительно ускоряется, так как сновидение встречает теперь то же отношение к себе, как и всякое другое восприятие. Он теперь словно фейерверк, который долго изготовляли и который теперь в одно мгновение сгорает.

Благодаря деятельности сновидения процесс последнего либо приобретает достаточную интенсивность для привлечения к себе сознания и для пробуждения пред-сознательной сферы совершенно независимо от времени и глубины сна, либо же его интенсивность недостаточна, и оно должно выжидать, пока непосредственно перед пробуждением оно не встретит ставшее более подвижным внимание. Большинство сновидений оперирует, по-видимому, со сравнительно незначительными психическими интенсивностями, так как выжидают пробуждения. Этим объясняется, однако, и то, что мы обычно воспринимаем сновидения, когда нас будят из глубокого сна. Первый взгляд при этом, как при неожиданном пробуждении, устремляется на содержание восприятия, созданное деятельностью сновидения, и лишь последующий – на восприятие, получаемое извне.

Наибольший теоретический интерес вызывают, однако, сновидения, которые способны пробуждать посреди сна. Учитывая господствующую повсюду целесообразность, можно задаться вопросом, почему сновидению, иначе говоря, бессознательному желанию дана власть нарушать сон, то есть осуществление предсознательного желания. Ответом на это может быть только то, что мы обладаем слишком недостаточными знаниями относительно соотношения энергии. Если бы мы обладали этими знаниями, то, вероятно, нашли бы, что предоставление свободы сновидению и затрата известного специального внимания к нему является экономией энергии по сравнению с тем, что бессознательное ночью должно держаться в тех же рамках, что и днем. Как показывает наблюдение, сновидение вполне совместимо со сном, даже если оно несколько раз в течение ночи прерывает его. Субъект на мгновение просыпается и тотчас же вновь засыпает. Это все равно как если во сне отгоняешь от себя муху; просыпаешься только ad hoc. Засыпая вновь, мы устраним нарушение. Осуществление желания спать, как показывают известные примеры о сне кормилиц и т. п., вполне совместимо с поддержанием известной затраты внимания в определенном направлении.

Здесь необходимо, однако, остановиться на одном возражении, основывающемся на тщательном знакомстве с бессознательными процессами. Мы сами говорили, что бессознательные желания всегда чрезвычайно активны и живы. Тем не менее днем они недостаточно сильны, чтобы быть услышанными. Если, однако, налицо состояние сна и бессознательное желание обнаруживает способность образовать сновидение и при его помощи пробудить предсознательную сферу, то почему исчезает эта способность после того, как сновидение осуществляется? Разве не должно было бы сновидение постоянно возобновляться, словно назойливая муха, которая тотчас же возвращается, как только ее отгонишь? По какому праву утверждали мы, что сновидение устраняет нарушение сна?

Совершенно правильно то, что бессознательные желания постоянно сохраняют свою живость. Они представляют собою пути, которые постоянно доступны для прохождения, как только по ним устремляется известное число раздражений. Замечательной особенностью бессознательных процессов именно и является то, что они неразрушимы. В бессознательном ничего нельзя довести до конца, в нем ничто не проходит и ничто не забывается. Нагляднее всего убеждаешься в этом при изучении неврозов, особенно же истерии. Бессознательный ход мыслей, направляющийся к своему разряжению в припадке, тотчас же вновь доступен для прохождения, как только накопится достаточное раздражение. Заболевание, имевшее место тридцать лет назад, проникнув к источникам бессознательных аффектов, сохраняет свою свежесть в течение всех тридцати лет. Как только затрагивается воспоминание о нем, как оно тотчас же воскрешается и обнаруживает свою связь с раздражением, которое в припадке находит себе моторный исход. Как раз тут-то и может вмешаться психотерапия. Ее задача: способствовать прекращению и забвению бессознательных процессов. То, что мы склонны считать само собой разумеющимся, и то, что нам кажется первичным влиянием времени на душевные рудименты воспоминаний, – потускнение воспоминаний и аффективная слабость старых впечатлений – является на самом деле последующим, вторичным изменением, осуществляемым с большим трудом. Последний совершается предсознательной сферой, и психотерапия не может пойти по иному пути, как только подчинив систему Бес. господству системы Прс.

Для отдельного бессознательного процесса раздражения имеется, таким образом, два исхода. Либо он остается предоставленным себе самому, тогда он, в конце концов, где-нибудь прорывается и предоставляет своему раздражению однократно выход к методике, или же он подвергается воздействию предсознательной сферы, и раздражение тогда благодаря этому не отводится, а связывается. Последнее и происходит при процессе сновидения. Заполнение, идущее со стороны системы Прс. навстречу сновидению, ставшему восприятием, его поправляет раздражение сознания, связывает бессознательное раздражение сновидения и обезвреживает его нарушающее действие. Если грезящий просыпается на мгновение, то он действительно отогнал от себя муху, грозившую нарушить его сон. Мы понимаем теперь, что действительно гораздо целесообразнее и выгоднее предоставить свободу бессознательному желанию, открыть ему путь к регрессии, чтобы оно образовало сновидение, и затем связать и покончить с этим сновидением при помощи небольшой затраты предсознательной деятельности, чем во время сна обуздывать сферу бессознательного. Можно было ведь ожидать, что сновидение, даже если первоначально оно и не было целесообразным процессом, овладеет в борьбе сил душевной жизни какой-либо определенной функцией. Мы видим, какова эта функция. Сновидение поставило перед собой задачу подчинять освобожденное раздражение бессознательной системы господству предсознательной; оно отводит при этом раздражение системы Бес, служит ему вентилем и предохраняет в то же время от незначительной затраты бодрствующей деятельности сон предсознательной сферы. Таким образом, оно в качестве компромисса, аналогично другим психическим образованиям того же рода, становится на службу к обеим системам, осуществляя желания той и другой, поскольку, конечно, эти желания совместимы. Отсылаем читателя к рассмотренной нами в первой главе теории Роберта; мы увидим, что мы должны согласиться с этим ученым в его основной предпосылке, в установлении функции сновидения, между тем как в других отношениях, особенно в оценке процесса сновидения, мы с ним расходимся.

Ограничение «поскольку оба желания совместимы» содержит в себе указание на те вероятные случаи, когда функция сновидения терпит крушение. Процесс сновидения допускается, прежде всего, как осуществление желаний в системе Бес, если, однако, эта попытка осуществления желания столь резко колеблет предсознательную систему, что та не может уже сохранить свое спокойствие, то сновидение нарушило тем самым компромисс и не осуществило второй части своей задачи. Оно тотчас же тогда прерывается и заменяется полным пробуждением. В сущности, и здесь нельзя поставить в вину сновидению, если оно, постоянный страж сна, вынуждается нарушить его; это отнюдь не колеблет нашего мнения о его целесообразности. Это не единственный случай в организме, когда обычно целесообразный фактор становится нецелесообразным, как только в условиях его возникновения наступает какая-либо перемена; нарушение в этих случаях служит тоже определенной цели: оно изобличает перемену и пробуждает средства организма к урегулированию последней. Я разумею здесь, конечно, сновидения страха; чтобы читателю не показалось, будто я тщательно избегаю этого мнимого нарушителя теории осуществления желаний, я постараюсь хотя бы в общих чертах разъяснить сновидения этого рода.

Что психический процесс, способствующий проявлению страха, может быть, тем не менее осуществлением желания, давно уже отнюдь не может нас удивить. Мы можем объяснить себе это явление тем, что желание относится к системе Бес, между тем как система Прс. отвергла это желание и подавила его. Подчинение системы Бес. со стороны системы Прс. не полное и при полном психическом здоровье; степень этого подчинения образует степень нашей психической нормальности. Невротические симптомы показывают нам, что обе системы состоят в конфликте друг с другом; они суть компромиссные результаты этого конфликта, уготовляющие ему преждевременный конец. С одной стороны, они служат выходом для раздражений в системе Бес, с другой же – дают возможность системе Прс. до некоторой степени властвовать над системой Бес Любопытно, например, исследовать значение какой-нибудь истерической фобии. Невротик не в состоянии, например, идти один по улице; это мы вполне справедливо называем симптомом. Попробуем же устранить этот симптом, заставив пациента сделать то, на что он, по-видимому, неспособен. С ним сделается тогда припадок страха; такой припадок на улице нередко бывал для него уже поводом к развитию агорафобии. Мы видим, следовательно, что симптом имеется налицо для того, чтобы предотвратить появление страха; фобия представляет собою как бы пограничную крепость для страха.

Мы не можем продолжить изложения, не коснувшись роли аффектов в этих процессах; это, однако, мы можем сделать далеко не в полном масштабе. Выставим, прежде всего, положение, что подавление системы Бес необходимо, прежде всего, потому, чтобы предоставленный себе самому ход представлений в системе Бес развил аффект, который первоначально носил характер приятного, после же процесса отодвигания принял характер неудовольствия. Подавление преследует цель предупреждения развития этого неприятного аффекта. Оно простирается на представления системы Бес потому, что аффект может возникнуть именно оттуда. Мы кладем здесь в основу вполне определенное предположение относительно сущности и характера развития аффектов. Последнее представляет собою моторный или секреторный акт, иннервационный ключ к которому имеется в представлениях системы Бес. Благодаря господству предсознательной системы эти представления как бы заглушаются и посылка импульсов, развивающих аффекты, парализуется. Опасность при отсутствии воздействия со стороны системы Прс. состоит, следовательно, в том, что бессознательные раздражения могут развить аффект, который вследствие ранее испытанного вытеснения может быть ощущаем лишь в форме неудовольствия, страха.

Эта опасность создается предоставлением свободы процессам сновидения. Условиями для наличия этой опасности служат произведенное оттеснение и достаточная сила желаний. Они находятся, таким образом, всецело вне психологических рамок образования сновидений. Если бы наша тема этим одним моментом, освобождением системы Бес. во время сна, не связывалась с темой развития аффекта страха, то я мог бы вообще отказаться от исследований сновидений страха и избавить себя от всех связанных с ним неясностей.

Учение о сновидениях страха относится, как я уже не раз говорил, к психологии неврозов. (Я сказал бы даже: страх в сновидении – проблема страха, а не проблема сновидения). Мы указали на точку соприкосновения ее с темой процессов сновидения и можем этим всецело удовлетвориться. Однако я могу сделать еще одно. Так как я говорил, что невротический страх проистекает из сексуальных источников, то я могу подвергнуть анализу сновидения страха, чтобы в мыслях, скрывающихся за ними, обнаружить наличие сексуального материала.

По многим соображениям я отказываюсь от обсуждения всех тех примеров, которые в изобилии были сообщены мне невротическими пациентами, и отдаю предпочтение сновидениям страха детей или юношей.

У меня самого уже очень много лет не было ни одного настоящего сновидения страха. В возрасте семи, восьми лет я помню одно такое сновидение; лет тридцать спустя я подверг его толкованию. Оно было чрезвычайно живо и отчетливо и представило мне любимую мать со странно спокойным, как бы застывшим выражением лица; ее внесли в комнату и положили на постель два (или три) существа с птичьими клювами. Я проснулся со слезами и с криком и разбудил родителей. Странно задрапированные, длинные существа с птичьими клювами я заимствовал из иллюстраций к Библии в издании Филиппсона, мне думается, это были боги с ястребиными головами с египетского надгробного барельефа. В остальном, однако, анализ дает мне воспоминания об одном мальчике, который с нами, детьми, играл всегда на лужайке перед домом; я почти уверен, что его звали Филипп. Далее, мне кажется, что я впервые от этого мальчика услыхал вульгарное слово, обозначающее половой акт и достаточно ясно характеризующееся аналогией с ястребиными головами (тут по-немецки игра слов). О сексуальном значении этого слова я догадался, по всей вероятности, по выражению лица моего опытного учителя. Выражение лица матери в сновидении было скопировано мною с лица деда, которого я видел за несколько дней до его смерти. Толкование вторичной обработки сновидения гласило, таким образом, что мать умирает; надгробный барельеф тоже относится сюда. В этом страхе я и проснулся и не успокоился до тех пор, пока не разбудил родителей. Я припоминаю, что увидел лицо матери и тотчас же затих – словно мне именно нужно было утешение: она не умерла. Это вторичное толкование сновидения совершилось, однако, уже под влиянием развившегося страха. Я боялся не потому, что мне приснилось, что мать умерла; я истолковал сновидение в его предсознательной обработке так потому, что уже в то время находился под влиянием страха. Страх же при помощи оттеснения сводится к смутному, несомненно, сексуальному чувству, которое нашло себе выражение в зрительном содержании сновидения.

Одному 27-летнему господину, страдающему уже больше года тяжелым недугом, в возрасте между 11 и 13 годами несколько раз снилось, что за ним гонится какой-то человек с вилами; он хочет бежать, но точно прикован к месту и не может двигаться. При этом он испытывает всякий раз сильный страх. Это очень хороший образчик чрезвычайно типичного и в половом отношении совершенно невинного сновидения страха. При анализе грезящий наталкивается на один, более поздний рассказ своего дяди, на которого напал ночью на улице какой-то подозрительный субъект, и сам заключает отсюда, что он в период сновидения слышал, вероятно, о таком же происшествии. Относительно вил он вспоминает, что как раз в тот же период однажды поранил себе вилами руку. Отсюда он непосредственно переходит к своему отношению к младшему брату, которого он часто колотил и третировал; особенно запечатлелось в его памяти, как он однажды запустил в брата сапогом и поранил ему голову; мать тогда сказала: «Я боюсь, что он когда-нибудь еще убьет его». Остановившись, по-видимому, на теме проявления насилия, он вдруг вспоминает один эпизод, относящийся к девятилетнему возрасту. Родители вернулись однажды вечером поздно домой; он притворился спящим, они легли спать, он услыхал вскоре тяжелое дыхание и другие звуки и мог даже догадаться об их положении в постели. Его дальнейшие мысли показывают, что между этими отношениями родителей и своим отношением к младшему брату он проводит аналогию. То, что происходило между родителями, он счел также проявлением насилия и достиг таким образом, как и многие другие дети, садистического понимания коитуса. Доказательством этого понимания служило ему то, что он замечал нередко кровь в постели матери. Что половые отношения взрослых вызывают в детях, замечающих их, страх, мы можем наблюдать сплошь и рядом. Страх этот я объясняю тем, что тут идет речь о половом раздражении, которое недоступно их пониманию, которое потому еще встречает сопротивление, что оно связано с родителями, и которое благодаря этому превращается в страх. В более ранний период жизни сексуальное влечение к противоположному по полу родителю не подвергается вытеснению и проявляется, как мы видели, вполне свободно.

Я применил бы то же самое объяснение и к столь частым у детей ночным припадкам страха с галлюцинациями (pavor nocturnus). И тут мы имеем перед собой лишь непонятые и отвергнутые сексуальные ощущения, при констатировании которых обнаружилась бы, вероятно, правильная периодичность, так как повышение сексуального влечения вызывается как случайными возбуждающими впечатлениями, так и постоянными, периодически наступающими явлениями развития.

Мне недостает нужного материала для доказательства этого утверждения. Педиатрам же, напротив того, недостает точки зрения, которая единственно дает возможность понимания целого ряда явлений как с соматической, так и с психической их стороны. В качестве курьезного примера того, как легко в ослеплении медицинской мифологией пройти мимо понимания таких случаев, я приведу один случай, найденный мною в исследовании pavor nocturnus Дебаке.

Один тринадцатилетний мальчик чрезвычайно слабого здоровья стал боязливым и робким; сон его отличался беспокойным характером и почти регулярно раз в неделю прерывался тяжелым припадком страха и галлюцинациями.

Воспоминания об этих сновидениях были всегда очень отчетливы. Он рассказывал, что черт кричал ему: «А, наконец-то ты нам попался!» Кругом пахло смолой и серой, и его кожу обжигало пламя. Просыпаясь в страхе после таких сновидений, он в первую минуту не был в силах крикнуть, но потом голос возвращался к нему, и слышно было ясно, как он говорил: «Нет, нет, не меня, я ничего ведь не сделал» или «Нет, нет, я никогда больше не буду!» Однажды он сказал даже: «Альберт не делал этого!» Он перестал раздеваться, так как, по его словам, «пламя обжигало его только тогда, когда он был раздет». Сновидения эти грозили подорвать его здоровье, и его увезли в деревню. После полуторагодового пребывания там он оправился и потом некоторое время спустя сознался: «Я не осмеливался признаться в том, что постоянно испытывал покалывание и повышенное возбуждение в области мошонки; в конце концов, это настолько выводило меня из себя, что я думал выброситься из окна спальни». Нетрудно догадаться, 1) что мальчик раньше онанировал, отрицал, по всей вероятности, свою вину и слышал постоянные угрозы (его восклицания: «Я никогда больше не буду», «Альберт никогда не делал этого»); 2) что в периоде возмужалости в нем снова пробудилось желание мастурбировать, но 3) что в нем возникло сопротивление, подавившее либидо и превратившее его в страх, который впоследствии включил в себя и страх перед тяжелою карой.

Послушаем, однако, выводы автора. «Из нашего исследования явствует, что: 1) влияние половой зрелости у юношей со слабым здоровьем может вызвать состояние общей слабости и даже сильную анемию мозга; 2) такая анемия мозга вызывает перемену характера, демономанические галлюцинации и чрезвычайно сильные ночные, а быть может, и дневные проявления страха; 3) демономания и самообвинения мальчика можно свести к воздействию полученного им в детстве религиозного воспитания; 4) все эти явления, благодаря продолжительному пребыванию на воздухе, физическим упражнениям и восстановлению сил, после периода возмужалости исчезли; 5) наследственности и застарелому сифилису отца можно приписать причину образования мозговых явлений у ребенка.

И заключительные слова: «Это наблюдение мы рассматриваем в рамках навязчивого, апиритического бреда; это особое состояние мы относим к церебральной ишемии (недостаточности кровообращения)».

Сделав попытку проникнуть глубже в психологию процессов сновидения, я поставил перед собой чрезвычайно трудную задачу, которая вообще едва ли по силам моим способностям. Изображать одновременность столь сложного явления при помощи последовательности в изложении и при том все время казаться бездоказательным – слишком тяжело для меня. Это своего рода последствие того, что я при исследовании психологии сновидений не могу следовать за историческим развитием своих взглядов. Основная точка зрения на понимание сновидений была мне дана предшествующими работами в области психологии неврозов, на которые я здесь не могу и в то же время должен постоянно ссылаться, между тем как мне лично хотелось бы идти обратным путем и лишь от сновидения перейти к психологии неврозов. Я знаю все трудности, возникающие отсюда для читателя, но не знаю средств, как их избегнуть.

Будучи неудовлетворен таким положением дела, я охотно останавливаюсь на другой точке зрения, которая повышает, по-видимому, ценность моих стараний. Передо мной был вопрос, относительно которого в воззрениях ученых царила полнейшая разноголосица, как мы это видели в первой главе. Наше рассмотрение проблемы сновидения уделяло внимание всякого рода возражениям. Лишь два таких возражения – что сновидение бессмысленно и что оно представляет собою соматическое явление – мы категорически опровергли; все остальные противоречивые воззрения, однако, мы удовлетворяли в той мере, что в каждом из них усматривали крупицу истины. То, что сновидение содержите себе продолжение восприятий и интересов бодрствующей жизни, – это вполне подтвердилось раскрытием мыслей, скрывающихся за сновидением. Последние занимаются лишь тем, что кажется нам существенно важным и привлекает наш интерес. Сновидение никогда не посвящает себя мелочам. Однако мы убедились и в обратном: сновидение собирает безразличные остатки предыдущего дня и до тех пор не может овладеть крупным интересом, пока последний до некоторой степени не уклонится от бодрствующей деятельности. Мы нашли, что это относится к содержанию сновидения, которое дает мыслям, скрывающимся за ним, выражение, совершенно измененное благодаря искажению. Процесс сновидения, говорили мы, на основании законов механики ассоциаций значительно легче овладевает свежим или же индифферентным материалом, еще не заклейменным бодрствующим мышлением; благодаря цензуре он переносит психическую интенсивность со значительного и важного на индифферентное. Гипермнезия сновидения и использование материала детства стали основой нашего учения; в нашей теории сновидения мы приписали желанию, возникшему из этого материала, роль необходимейшего двигателя при образовании сновидений. Сомневаться в экспериментально доказанном значении внешних чувственных раздражений во время сна нам, конечно, не приходило и в голову, но мы поставили этот материал в такую же зависимость от желания в сновидении, в какой находятся от него остатки дневных мыслей. То, что сновидение истолковывает объективное чувственное раздражение в форме иллюзии, нам оспаривать не приходилось; однако мы установили оставшийся неясным для большинства исследователей мотив этого толкования. Последнее совершается таким образом, что воспринятый объект становится безвредным для продолжения сна и в то же время способствует осуществлению желания. Субъективное раздражение органов чувств во время сна, наличие которого безусловно установил, по-видимому, Лэдд, мы не считаем самостоятельным источником сновидений. Мы можем объяснить его регредиентным пробуждением воспоминаний, действующих «за фасадом» сновидений. Роль ощущений со стороны внутренних органов, которые так охотно признаются основным источником сновидений, на наш взгляд, довольно скромна. Они – в лице ощущений падения, летания и связанности – представляют собой всегда готовый и наличный материал, которым в случае необходимости пользуется деятельность сновидения для изображения мыслей, скрывающихся за ним.

То, что процесс сновидения носит быстрый, мгновенный характер, представляется нам вполне правильным относительно восприятия содержания сновидения со стороны сознания; относительно же предшествующих стадий процесса мы предположили, наоборот, более медленный, спокойный темп. Касательно обильного содержания сновидения, существенного в промежутке мгновения, мы говорим, что тут речь идет о включении готовых образований психической жизни. То, что сновидение искажается воспоминанием, мы сочли правильным, но, по нашему мнению, это не служит отрицательным показателем, так как является лишь последней явной стадией процесса искажения, действующего с самого начала образования сновидения. В ожесточенном и непримиримом споре по поводу того, спит ли ночью душевная жизнь или же располагает, как и днем, всеми своими способностями, мы нашли долю правды в утверждениях как одной, так и другой стороны, хотя всецело не могли встать ни на одну из обеих точек зрения. В мыслях, скрывающихся за сновидением, мы нашли следы чрезвычайно сложной деятельности, осуществленной при участии почти всех средств душевного аппарата; нельзя, однако, отрицать того, что эти мысли образовались днем, и нужно допустить все же, что душевная жизнь может находиться в состоянии сна. Таким образом, получилась теория частичного сна, но характеристику состояния сна мы нашли не в распаде душевной жизни, а в приспособлении психической системы, властвующей над бодрствующей жизнью, к желанию спать. Изолированность от внешнего мира сохранила свое значение и для нашей теории; она помогает, хотя и не в качестве единственного момента, конструированию регрессии изобразительной деятельности сновидения. Отсутствие возможности произвольного направления хода представлений не подлежит сомнению, но психическая жизнь не становится еще поэтому бесцельной, так как мы слышали, что после устранения желаемых целевых представлений доминирующего положения достигают нежелательные. Слабую ассоциативную связь в сновидении мы не только признали, но и приписали ее происхождению значительно большее значение, чем можно было предполагать; мы убедились, однако, что эта слабая связь служит лишь вынужденной заменой другой, законной и осмысленной. Разумеется, и мы называли сновидение абсурдным, но примеры показали нам, насколько осмысленно сновидение, когда хочет представляться абсурдным. В вопросе о функциях, приписываемых сновидению, мы соглашаемся с большинством исследователей. То, что сновидение «разгружает» душу, точно вентиль, и что, по выражению Роберта, многое вредное путем изображения в сновидении становится безвредным, не только в точности совпадает с нашей теорией двоякого рода осуществления желаний, но и в нашем понимании становится более понятным, чем у Роберта, свободное проявление душой ее способностей соответствует у нас предоставлению сновидению свободы со стороны предсознательной деятельности. Возвращение к эмбриональной точке зрения на душевную жизнь в сновидении и замечание Гавеллока Эллиса: «Архаический мир неограниченных эмоций и незавершенных мыслей» – представляются нам чрезвычайно удачным предвосхищением нашего утверждения, что примитивный, подавляемый днем характер деятельности участвует в образовании сновидения; как у Дележа, так и у нас «подавленное» становится движущей силой сновидения.

Роль, приписываемую Шернером фантазии в сновидении, и вообще теорию Шернера мы приняли в полном масштабе, но должны были указать ей как бы другое место в проблеме. Не сновидение создает фантазию, а бессознательная деятельность фантазии принимает видное участие в образовании мыслей, скрывающихся за сновидением. Мы обязаны Шернеру указанием на источник мыслей, скрывающихся за сновидением; однако почти все, что он приписывает деятельности сновидения, необходимо отнести на счет деятельности активной и днем бессознательной сферы, которая дает сновидению не менее поводов, чем невротическим симптомам. Деятельность сновидения нам пришлось отделить от этой деятельности как нечто совершенно отличное и значительно менее самостоятельное. Наконец, мы отнюдь не отрицаем связи сновидения с душевными расстройствами; наоборот, мы только прочнее укрепили ее – правда, с другой точки зрения.

Будучи объединены в одно новое целое нашим учением о сновидении, различные и зачастую противоречивые воззрения исследователей были приняты нами за исключением очень немногих. Но наша постройка еще не закончена. Не говоря уже о многих неясностях, на которые мы натолкнулись при попытке проникнуть в глубь психологии, мы стоим сейчас перед новым противоречием. С одной стороны, мы говорили, что мысли, скрывающиеся за сновидением, возникают путем совершенно нормальной умственной деятельности, с другой же стороны, мы усмотрели, однако, и целый ряд анормальных мыслительных процессов среди этих мыслей, а от них и в содержании сновидения, которые мы повторяем затем при толковании последнего. Все, что мы называли «деятельностью сновидения», так далеко, по-видимому, от известных нам нормальных психических процессов, что самые резкие суждения авторов относительно ничтожества психической функции сновидения представляются нам вполне обоснованными.

Здесь мы сумеем разобраться, лишь углубившись еще больше в интересующую нас проблему.

Мы убедились, что сновидение замещает ряд мыслей, проистекающих из нашей дневной жизни и вполне логично связанных друг с другом. Мы не можем поэтому сомневаться, что эти мысли проистекают из нашей нормальной духовной жизни. В мыслях, скрывающихся за сновидением, мы находим все свойства, которые столь высоко ценим в своих бодрствующих мыслях и которые характеризуют их как сложные продукты деятельности высшего ранга. Нет, однако, никакой надобности предполагать, будто это мышление совершается во время сна; но это разрушило бы наше представление о психическом состоянии сна. Однако эти мысли могут скорее проистекать из дневной работы; незаметно для сознания они могут продолжиться и в период засыпания предстать в готовом виде. Из всего этого мы можем заключить разве лишь то, что наисложнейшая мыслительная деятельность возможна без участия сознания; это, впрочем, нам известно из психоанализа любого истерика или лица, страдающего навязчивыми представлениями. Эти мысли, скрывающиеся за сновидением, сами по себе, несомненно, способны доходить до сознания; если мы не сознаем их в течение дня, то на это есть целый ряд различных причин. Осознавание связано с обращением к определенной психической функции – вниманию, которая используется, по-видимому, лишь в определенном масштабе. Другой способ, которым эти мысли изымаются из ведения сознания, состоит в следующем. Наше сознательное мышление показывает, что при использования внимания мы идем по определенному пути. Если на этом пути мы наталкиваемся на представление, не способное выдержать влияния критики, то мы поворачиваем обратно. Начатый и оставленный ход мыслей может быть продолжен затем без участия внимания, если только он в каком-либо пункте не достигает особенно высокой интенсивности, приковывающей внимание. Начальное, совершенное при помощи сознания отвержение мысли посредством суждения о ее неправильности или непригодности для насущных целей мыслительного акта может быть, следовательно, причиной того, что мыслительный процесс незаметно для сознания продолжается вплоть до засыпания. Такой ход мыслей мы называем предсознательным, считаем его вполне законным и полагаем, что он может быть в равной мере как неважным и ничтожным, так и отрывочным и подавленным. Заметим далее вкратце, в каком виде рисуется нам ход представлений. Мы полагаем, что от целевого представления вдоль по избранным им ассоциативным путям движется некоторая единица раздражения. «Ничтожный» ход мыслей такого раздражения вообще не имеет; от «подавленного» же оно может отводиться обратно, и оба предоставляются их собственным раздражениям. Целесообразный ход мыслей способен при известных условиях привлекать к себе внимание сознания, через посредство его он получает тогда «перевод». Наше понимание природы и функций сознания мы разовьем детальнее ниже.

Такой укрепленный предсознательной сферой ход мыслей может неожиданно исчезнуть или же удержаться. Первый случай представляется нам таким образом, что его энергия диффундирует по всем переходящим от него ассоциативным направлениям и повергает всю цепь мыслей в состояние возбуждения, которое поддерживается на мгновение, а потом разом исчезает. В этом случае весь процесс не имеет никакого значения для образования сновидений. В нашей предсознательной сфере имеются, однако, другие целевые представления, проистекающие из источников наших бессознательных и постоянно активных желаний. Последние могут овладеть раздражением в предоставленном себе самому круге мыслей; они образуют связь между ним и бессознательным желанием, переносят на него свойственную бессознательному желанию энергию, и с этого момента ничтожный или подавленный ход мыслей способен удержаться, хотя благодаря этому укреплению он не может все же претендовать на доступ к сознанию. Мы можем сказать, что до сих пор предсознательный ход мыслей переводится в сферу бессознательного.

Другие случаи образования сновидений могут быть следующие: предсознательный ход мыслей с самого начала соединяется с бессознательным желанием и потому наталкивается на отпор со стороны господствующего целевого устремления; или же бессознательное желание пробуждается по другим, например соматическим, мотивам и самостоятельно добивается перенесения на психические остатки, не обусловленные системой Прс. Все эти три случая сходятся в конце концов в одном и том же выводе: в предсознательной сфере образуется ход мыслей, который, будучи лишен подкрепления со стороны этой сферы, находит другое со стороны бессознательного желания.

Вслед за этим мысли претерпевают целый ряд преобразований, которые мы не считаем уже нормальными психическими процессами и которые дают в результате психопатологическое явление. Постараемся же в дальнейшем охарактеризовать и сопоставить эти преобразования.

1. Интенсивности отдельных представлений переходят на одно представление так, что в результате образуются представления, обладающие чрезвычайно высокой интенсивностью. После многократного повторения этого процесса интенсивность целого хода мыслей может скопиться в конце концов на одном представлении. Это-то и есть процесс компрессии, или сгущения, с которым мы познакомились при рассмотрении деятельности сновидения. Он главным образом и повинен в том странном впечатлении, которое оказывает сновидение, так как ничего аналогичного ему мы в нормальной и доступной для сознания душевной жизни не знаем. Мы имеем и здесь представления, которые в качестве узловых пунктов или конечного вывода целых цепей мыслей обладают крупным психическим значением; однако эта ценность не обнаруживается в каком-либо очевидном для внутреннего восприятия характере; представление, связанное с нею, отнюдь не становится интенсивным. В процессе сгущения вся психическая связь превращается в интенсивность содержания представлений. Это аналогично тому, как если какое-либо слово в книге, которому я придаю особое значение для понимания остального текста, я даю набрать жирным шрифтом. В разговоре я произнес бы это слово громко, медленно и с ударением. Первое сравнение ведет непосредственно к примеру, заимствованному из деятельности сновидения (триметиламин в сновидении об инъекции Ирме). Историки искусства обращают наше внимание на то, что древнейшие исторические скульпторы следуют тому же принципу, выражая степень общественного положения изображаемых лиц соответственной величиной статуи. Царь изображается вдвое или втрое выше, чем его свита или побежденный противник. Произведения скульптуры римской эпохи прибегают для достижения тех же целей к более утонченным средствам. Ваятель поместит фигуру императора посредине, придаст ему величественную осанку, приложит особое старание к отделке его фигуры, расположит врагов у его ног, но уже отнюдь не станет изображать его великаном среди карликов. Однако преклонение подчиненных перед главенствующим представляет собою еще и в настоящее время пережиток этого древнейшего принципа изображения.

Направление, по которому протекает процесс сгущения сновидения, указывается, с одной стороны, логичной предсознательной связью мыслей, скрывающихся за сновидением, с другой же, привлечением со стороны зрительных воспоминаний в сфере бессознательного. Результат процесса сгущения направлен на достижение тех интенсивностей, которые необходимы для сопротивления системам восприятия.

2. Благодаря свободному перенесению интенсивности и в целях сгущения образуются посредствующие представления – своего рода компромиссы (ср. многочисленные примеры). Это опять-таки нечто небывалое в нормальном ходе представлений, в котором дело идет прежде всего о подборе и фиксации «правильных» элементов представлений. Напротив того, сложные и компромиссные образования встречаются очень часто, когда мы подыскиваем словесные выражения предсознательным мыслям. Такие образования приводятся в качестве некоторых видов «оговорок».

3. Представления, переносящие одно на другое свои интенсивности, и находятся друг с другом в чрезвычайно слабой связи и объединяются такими ассоциациями, которые пренебрегаются нашим мышлением и используются только остроумием. Равноценными другим являются особенно ассоциации по созвучию.

4. Противоречивые мысли вовсе не стремятся уничтожить одна другую, они существуют одна подле другой и очень часто, как будто между ними не существовало противоречия, объединяются в продукты сгущения или же образуют компромиссы, которые мы никогда не простили бы вашему мышлению, но с которыми мы охотно соглашаемся в нашей деятельности.

Таковы некоторые из наиболее частых нормальных процессов, которым в течение деятельности сновидения подвергаются предварительно вполне рационально образованные мысли. Преобладающим характером последних служит то, что все старания устремляются на придание подвижности элементу интенсивности; содержание и значение психических элементов, с которыми связаны эти интенсивности, отходят на второй план. Можно было бы предположить, что сгущение и образование компромиссов совершается лишь в помощь регрессии, если речь идет о превращении мысли в образы. Однако анализ и, в еще более резко выраженной форме, синтез таких сновидений, в которых отсутствует регрессия, как, например, в сновидении «автодидаскер – разговор с гофратом Н.», обнаруживают те же самые процессы сгущения и оттеснения, как и другие.

Таким образом, мы не можем оспаривать мысль, что в образовании сновидений принимают участие двоякого рода совершенно различные по существу психические процессы. Один из них создает вполне корректные, равноценные с нормальным мышлением, мысли, полагаемые в основу сновидения; другой же относится к ним в высшей степени странно и некорректно. Последний процесс мы уже в главе VI выделили в качестве самой деятельности сновидения. Что же можем мы, однако, сказать относительно происхождения этого психического процесса?

Мы не могли бы ответить на этот вопрос, если бы не углубились несколько в психологию невроза, особенно же истерии. Тут мы узнали, что те же самые некорректные психические процессы, и еще другие, неупомянутые, обусловливают образование истерических симптомов. В истерии мы находим также целый ряд вполне корректных мыслей, равноценных нашему сознательному мышлению, о наличии которых в этой форме мы узнать ничего не можем и которые мы восстанавливаем лишь впоследствии. Если они когда-нибудь проникают к нашему восприятию, то из анализа образованного симптома мы усматриваем, что эти нормальные мысли претерпели анормальное воздействие и были перенесены в симптом при посредстве сгущения, образования компромисса, через поверхностные ассоциации, под прикрытием противоречий, а также и путем регрессии. При полной идентичности своеобразных особенностей деятельности сновидения и психической деятельности, которая продуцирует психоневротические симптомы, мы будем вправе перенести на сновидение те выводы, которые дает нам истерия.

Из учения об истерии мы заимствуем то положение, что такая анормальная психическая обработка нормального хода мыслей проявляется лишь тогда, когда он становится перенесением бессознательного желания, которое проистекает из детского материала и подверглось вытеснению. Ради этого принципа мы обосновали теорию сновидения тем предположением, что активное желание сновидения проистекает всегда из сферы бессознательного, что, как мы сами признавались, не всегда может быть доказано, но и не может быть опровергнуто. Чтобы иметь возможность, однако, точнее определить, что представляет собою «вытеснение», с которым мы не раз уже встречались, нам придется продолжить несколько возведение нашего психологического здания.

Мы углубились в рассмотрение функции примитивного психического аппарата, деятельность которого направляется стремлением избегнуть накопления раздражения. Он был конструирован поэтому по схеме рефлекторного аппарата; моторика, как путь к внутреннему изменению тела, была находившимся в его распоряжении отводным путем. Мы коснулись далее психических последствий ощущения удовлетворения и могли бы допустить и второе предположение: что накопление раздражения различными, нас не интересующими способами испытывается в форме неприятного ощущения и приводит аппарат в движение, чтобы вновь вызвать чувство удовлетворения, при котором ослабление раздражения испытывается в форме приятного ощущения. Такое, исходящее из неприятного ощущения и направленное к приятному течение в аппарате мы называем желанием; мы говорили, что ничто, кроме желания, не может привести в движение аппарат и что ход раздражения в нем автоматически регулируется приятными и неприятными ощущениями. Первым желанием является, по-видимому, галлюцинаторное воспроизведение воспоминания об удовлетворении. В случае, однако, когда эта галлюцинация не удерживается до конца, она не способна вызвать утоления потребности, то есть приятного чувства, связанного с удовлетворением.

Таким образом, оказалась необходимой вторая деятельность, на нашем языке – деятельность второй системы, которая не позволяла бы, чтобы воспоминание проникало к восприятию и оттуда связывало психические силы; оно должно направлять раздражение, исходящее из потребности, на обходный путь, который через посредство произвольной моторики настолько изменяет внешний мир, что может наступить реальное восприятие объекта удовлетворения. До сих пор мы прослеживали схему психического аппарата; обе системы представляют собою то, что во вполне законченном аппарате мы назвали системами Бес. и Прс.

Чтобы иметь возможность посредством моторики целесообразно изменить внешний мир, необходимо накопление некоторой суммы наблюдений в системах воспоминаний и различного рода фиксирование взаимоотношений, вызываемых в этом материале воспоминаний различными целевыми представлениями. Продолжаем наши предположения. Проявляющаяся ощупью, посылающая энергию и вновь ее возвращающая деятельность второй системы нуждается, с одной стороны, в свободном распоряжении всем материалом воспоминаний; с другой стороны, было бы излишней расточительностью, если бы она посылала чрезмерные количества энергии на отдельные пути мышления, которые протекали бы в этом случае весьма нецелесообразно и ограничили бы количество, необходимое для изменения внешнего мира. Ввиду этой целесообразности я и предполагаю, следовательно, что второй системе удастся сохранить большую часть энергии и использовать для отодвигания лишь небольшое количество ее. Механизм этих процессов мне совершенно неизвестен; кто захотел бы серьезно заняться этим, тот должен был бы подобрать аналогию из физики и проложить себе путь к пониманию процесса движения при раздражении нейронов. Я настаиваю лишь на том, что деятельность первой Ψ-системы направлена на свободное прохождение раздражений и что вторая система благодаря исходящим от нее воздействиям парализует это прохождение. Я предполагаю, следовательно, что прохождение раздражения при господстве второй системы связуется с совершенно другими механическими моментами, чем при господстве первой. Когда вторая система заканчивает свою критическую мыслительную деятельность, парализование раздражении отпадает, что дает возможность их прохождению к системе моторности.

Мы приходим к чрезвычайно любопытному заключению, если примем во внимание отношение этого парализования со стороны другой системы к регулированию принципом неприятного ощущения. Возьмем противоположность непосредственного ощущения удовлетворения – ощущение страха. На примитивный аппарат действует здесь раздражение восприятия, которое является источником ощущения страха. В результате беспорядочные моторные проявления будут продолжаться до тех пор, пока одно из них не устранит аппарат от воздействия восприятия; при повторении восприятия будут повторяться и эти проявления (например, готовность к бегству) до тех пор, пока восприятие вновь не исчезнет. Здесь не будет уже, однако, налицо склонности галлюцинаторно или еще каким-либо образом вновь укрепить источник неприятного ощущения. Напротив того, в примитивном аппарате будет заложена склонность тотчас же по пробуждении неприятного воспоминания уклониться от него, ибо переход его раздражения на восприятие вызвал бы (вернее, начинает вызывать) неприятное ощущение. Уклонение от воспоминания, являющееся лишь повторением прежнего бегства от восприятия, облегчается еще и тем, что воспоминание в противоположность восприятию не обладает достаточной способностью возбудить сознание и тем самым привлечь к себе новое подкрепление. Это легко и регулярно совершающееся отклонение психического процесса от воспоминания о чем-либо в свое время неприятном дает нам образчик и первый пример психического вытеснения. Общеизвестно, сколько такого отворачивания от неприятных ощущений, сколько такой тактики стража заложено в нормальной душевной жизни взрослого человека.

Вследствие принципа неприятного ощущения первая Ψ-система не может, следовательно, включить в общую цепь мышления что-либо неприятное. Эта система может только желать. Но если бы дело только этим и ограничивалось, то была бы парализована мыслительная деятельность второй системы, которой необходимо распоряжение всеми имеющимися в наличии воспоминаниями. Тут открываются два пути: либо деятельность второй системы освобождается от зависимости от принципа неприятного ощущения и продолжает свой путь, не обращая внимания на неприятные воспоминания, либо же находит возможность так связать неприятное воспоминание, что оно не вызовет неприятного ощущения. Первую возможность мы должны отвергнуть, так как принцип неприятного ощущения оказывается и регулятором хода раздражении второй системы; тем самым остается лишь вторая система, которая так связывает воспоминание, что парализует все его влияния, между прочим, следовательно, и аналогичный моторной иннервации процесс вызывания неприятного ощущения. К той гипотезе, что укрепление со стороны второй системы означает в то же время и парализование отвода раздражения, нас приводят два исходных пункта: принцип неприятного ощущения и процесс ничтожной иннервационной затраты. Итак, скажем – это и есть ключ ко всему учению о вытеснении, – что вторая система может лишь в том случае укрепить представление, если она способна парализовать исходящее от него развитие неприятного ощущения.

То, что уклоняется от парализующего действия, остается недоступным для второй системы и должно быть покинуто в силу принципа неприятного ощущения: парализование последнего, однако, не должно быть вовсе полным; наоборот, начало его должно быть допущено, оно должно обнаружить перед второй системой природу воспоминания и степень его пригодности для цели, поставленной перед собою мышлением.

Психический процесс, который самостоятельно допускает первая система, я буду называть теперь первичным процессом; другой же, совершающийся под воздействием второй системы, вторичным. Еще в одном пункте я могу показать, с какой целью приходится второй системе исправлять первичный процесс. Первичный процесс способствует прохождению раздражения, чтобы с помощью накопленной таким образом величины последнего образовать идентичность восприятия; вторичный процесс оставляет это намерение и вместо него задается другим – образовать идентичность мышления. Все мышление есть лишь обходный путь от принимаемого в качестве целевого представления воспоминания об удовлетворении до идентичного овладения тем же воспоминанием, что достигается вновь через посредство моторной системы. Мышление должно интересоваться соединительными путями между представлениями, не давая вводить себя в заблуждение их интенсивностью. Ясно, однако, что сгущение представлений, посредствующие и компромиссные образования препятствуют достижению этой цели идентичности; заменяя одно представление другим, они уклоняются с пути, который вел от первого. Таких процессов вторичное мышление тщательно избегает. Нетрудно понять также, что принцип неприятного ощущения ставит препятствия на пути к достижению идентичности мышления мыслительному процессу, которому обычно предоставляет важнейшие исходные пункты. Тенденция мышления должна, таким образом, клониться в сторону освобождения от исключительного господства принципа неприятного ощущения; оно должно ограничивать до минимума развитие аффектов. Это улучшение результата деятельности должно совершаться при помощи нового воздействия со стороны сновидения. Мы знаем, однако, что это удается вполне чрезвычайно редко даже в наинормальнейшей психической жизни: наше мышление постоянно доступно извращению благодаря включению принципа неприятного ощущения.

Но не это является дефектом функциональной способности нашего душевного аппарата, благодаря которому мысли, являющиеся результатом вторичной мыслительной деятельности, подвергаются воздействию первичного психического процесса. Этой формулой мы и воспользуемся теперь для изображения процесса, приводящего в результате к сновидению и к истерическим симптомам. Отрицательный случай наблюдается при совпадении двух моментов из истории нашего развития, из которых один всецело относится к душевному аппарату и оказывает могущественное влияние на соотношение обеих систем, другой же включает в душевную жизнь движущие силы органического происхождения. Оба проистекают из периода детства и являются осадком того изменения, которое претерпел с детства наш психический и соматический организм.

Если один психический процесс в душевном аппарате я назвал первичным, то я сделал это не только из соображений иерархии, а руководствовался и соотношением обоих процессов во времени. Хотя психического аппарата, который обладал бы всего одним первичным процессом, насколько нам известно, не существует и он является поэтому лишь психической функцией, однако несомненно то, что первичные процессы в нем даны с самого начала, между тем как вторичные развиваются лишь постепенно, парализуют первые, но полного господства над нами достигают лишь в зените жизни. Вследствие этого запоздалого проявления вторичных процессов ядро нашей натуры, состоящее из бессознательных желаний, остается в неприкосновенности и не подвергается парализованию со стороны предсознательной сферы, роль которой раз и навсегда ограничена указанием наиболее целесообразных путей желаниям, проистекающим из сферы бессознательного. Эти бессознательные желания налагают на все последующие стремления гнет, которому они должны подчиниться; они могут, однако, стараться отклонить его и направить на более высокие цели. Обширная область материала воспоминаний остается, благодаря запоздалому воздействию предсознательной сферы, совершенно недоступной.

Среди этих неразрушимых и недоступных парализованию желаний находятся и такие, осуществление которых становится в противоречие с целевыми представлениями вторичного мышления. Осуществление этих желаний вызвало бы уже не приятное, а неприятное ощущение и как раз это-то превращение аффектов и составляет, сущность того, что мы называем «вытеснением» и в чем усматриваем детскую стадию осуждения (отклонения при посредстве суждения). Каким путем, при помощи каких движущих сил совершается это превращение, – это и образует проблему вытеснения, которой нам достаточно коснуться здесь только вскользь. Нам достаточно указать на то, что такое превращение аффектов совершается в течение развития (вспомним хотя бы о появлении первоначально отсутствующего отвращения в детстве) и что оно связано с деятельностью второй системы.

Воспоминания, из которых бессознательное желание вызывает проявление аффектов, никогда не бывают доступны системе Прс; поэтому-то это проявление аффектов и не подвергается парализованию. Именно благодаря этому проявлению аффектов, эти представления недоступны теперь и со стороны предсознательных мыслей, на которые они перенесли свою силу желания. На сцену выступает принцип неприятного ощущения и заставляет систему Прс. отвратиться от этих мыслей. Последние предоставляются самим себе, и, таким образом, наличие детского комплекса воспоминаний становится основным условием вытеснения.

В лучшем случае проявление неприятного ощущения прекращается, как только система Прс. отвращается от мыслей; этот случай характеризует целесообразность вмешательства принципа неприятного ощущения. Иначе обстоит дело, однако, в том случае, когда вытесненное бессознательное желание получает органическое подкрепление, которое оно может ссудить своим мыслям; тем самым оно дает им возможность вместе с раздражением произвести попытку проникнуть далее и тогда даже, когда система Прс. от них уже отвернулась. Дело доходит тогда до борьбы – система Прс. укрепляет противодействующую оттесненным мыслям – и далее, до победы мыслей, носителей бессознательного; победа эта выражается в образовании симптома. С того момента, однако, когда вытесненные мысли получают сильное подкрепление со стороны бессознательного желания и покидаются предсознательной сферой, они подвергаются воздействию первичного психического процесса, устремляются исключительно к моторному выходу или же, если путь открыт, к галлюцинаторному оживлению желательной идентичности восприятия. Ранее мы нашли эмпирически, что описанные неправильные процессы совершаются лишь с мыслями, подвергнутыми вытеснению. Сейчас мы пойдем дальше. Эти неправильные процессы суть первичные процессы в психическом аппарате; они совершаются повсюду там, где представления покидаются сферой предсознательного, предоставляются самим себе и могут найти себе осуществление благодаря свободной, стремящейся к выходу энергии из сферы бессознательного. Некоторые другие наблюдения поддерживают тот взгляд, что эти, так называемые неправильные, процессы не представляют собой фальсификации нормальных ошибок мышления, а лишь недоступные парализованию формы деятельности психического аппарата. Так, мы видим, что сведение предсознательного раздражения к моторике совершается тем же путем и что соединение бессознательных представлений со словами легко обнаруживает такие же приписываемые невниманию передвигания и смещения. Наконец, и доказательство прироста деятельности, необходимого при парализовании этих первичных процессов, вытекает из того факта, что мы достигаем комического эффекта, некоторого избытка, выливающегося в форму смеха, когда даем возможность этим процессам мышления проникнуть к сознанию.

Теория психоневрозов утверждает с полной категоричностью, что лишь сексуальные желания из периода детства могут претерпевать в ходе развития процесс вытеснения (превращения аффектов); в дальнейшие фазы развития они способны вновь воскреснуть – будь то вследствие сексуальной конституции, которая возникает из первоначальной бисексуальности, будь то вследствие неблагоприятных влияний половой жизни – и дать движущие силы для образования любого психоневротического симптома. Лишь включением этих сексуальных сил можно заполнить пробелы, все еще обнаруживаемые теорией вытеснения. Я оставляю без рассмотрения вопрос, может ли требование сексуального и детского элемента относиться и к теории сновидения; я оставляю эту теорию незаконченной, потому что и так уже предположением, будто сновидение всякий раз проистекает из бессознательного, я переступил рамки доказуемого. Я не намерен также продолжать исследование того, в чем состоит различие в проявлении психических сил при образовании сновидений и при образовании истерических симптомов; для этого нам недостает точного знакомства с одним из подлежащих здесь сравнению звеньев. Но другому пункту зато я придаю большое значение и должен откровенно признаться, что я лишь ради этого пункта предпринял все рассмотрение двух психических систем, их деятельности и процесса оттеснения. Речь идет теперь не о том, правильно ли я понял все эти психологические процессы или же неправильно и недостаточно; последнее очень возможно в столь сложном вопросе. Какое бы направление ни приняло толкование психической цензуры, нормальной или анормальной обработки содержания сновидения, не подлежит никакому сомнению, что эти процессы действительно имеют место при образовании сновидения и что они обнаруживают величайшую аналогию по существу с процессами, установленными нами при образовании истерических симптомов. Сновидение – не патологическое явление; оно не предполагает нарушения психического равновесия, оно не ослабляет психической работоспособности. Возражения, будто мои сновидения и сновидения моих невротических пациентов не дают еще права судить о сновидениях здоровых людей, следует отвергнуть без рассмотрения. Если мы, таким образом, по явлениям судим об их движущих силах, то мы приходим к тому заключению, что психический механизм, которым пользуется невроз, вовсе не создается болезненным расстройством, овладевающим нашей душевной жизнью, а имеется в наличии в нормальной структуре психического аппарата. Обе психические системы, переходная цензура между ними, парализование одной со стороны другой, отношение обеих к сознанию или то, наличие чего мы могли бы вывести из более правильного понимания фактического положения вещей, – все это относятся к нормальной структуре нашего душевного аппарата, и сновидение указывает нам один из путей, ведущих к познанию этой структуры. Если мы захотим удовольствоваться минимумом безусловно достоверных познаний, то сумеем сказать: сновидение показывает нам, что подавленное продолжает быть налицо и у здорового человека и сохраняет способность к психическим функциям. Сновидение – само одно из проявлений этого бессознательного; в теории оно является им всегда, на основании же конкретных наблюдений в большинстве случаев, которые обнаруживают наиболее ярко отличительные особенности сновидения, психически подавленное, которое в бодрствующем состоянии не могло найти себе выражения и было изолировано от внутреннего восприятия, в ночной жизни при господстве компромиссных образований находит себе пути и средства для проникновения в сознание.

«Не преклоню я Всевышних, но силы подземного царства в движение приведу».

Следуя за анализом сновидения, мы проникаем вглубь этого наичудеснейшего и наитаинственнейшего механизма, правда, не далеко вглубь. Но и это кладет уже начало, а другие, патологические явления помогут проникнуть нам в него глубже. Болезнь, по крайней мере функциональная, как она справедливо именуется, предполагает собою не разрушение этого аппарата и не новое раскалывание его механизма; ее следует разъяснять динамически путем усиления и усиления отдельных движущих сил, которые при нормальном функционировании скрывают очень многое. В другом месте мы могли бы показать, что образование этого аппарата из двух инстанций допускает уточнение и нормальной деятельности, совершенно непосильное для одной инстанции.

Присмотревшись ближе, мы увидим, что психологическое исследование предшествующего изложения привело нас к предположению наличия не двух систем вблизи моторного конца аппарата, а двоякого рода процессов или способов прохождения раздражения. Это, однако, безразлично: мы всегда должны быть готовы отказаться от наших вспомогательных представлений, если имеем возможность заменить их чем-либо другим, более близким к незнакомой нам действительности. Попытаемся же теперь исправить некоторые недоразумения, которые легко могли возникнуть, пока мы под двумя системами в ближайшем и грубом их смысле понимали два пространственных пункта внутри психического аппарата, – недоразумения, отзвук которых мы видим хотя бы в выражениях «вытеснить» и «проникнуть». Если, таким образом, мы говорим, что бессознательная мысль стремится к переходу в сферу предсознательного, чтобы затем проникнуть к сознанию, то этим мы не хотим сказать, что должна быть образована вторая мысль на новом месте – как бы копия, наряду с которой продолжает быть налицо и оригинал; представление о пространственном передвижении мы должны отделить и от проникновения к сознанию. Если мы говорим, что предсознательная мысль вытесняется и принимается затем бессознательной сферой, то эти образные выражения, заимствованные нами из круга представлений о борьбе за определенную территорию, могут действительно побудить нас к предположению, что из одного психического пункта нечто устраняется и заменяется в другом пункте другим. Вместо этого сравнения возьмем другое, более соответствующее действительному положению вещей: данное психическое образование претерпевает изменение или же изымается из-под действия определенной энергии, так что психическое образование подпадает под власть инстанции или же освобождается от нее. Здесь мы заменяем топический круг представлений динамическим; не психическое образование кажется нам подвижным, а его иннервация.

Тем не менее я считаю целесообразным и нужным сохранить наглядное представление об обеих системах. Мы избегнем опасности каких-либо недоразумений, если вспомним, что представления, мысли и вообще все психические образования должны быть локализованы не в органических элементах нервной системы, а так сказать, между ними, там, где сопротивления и пути образуют соответствующий им коррелят. Все, что может стать объектом нашего внутреннего восприятия, является мнимым, все равно как изображение в телескопе, получающееся от скрещения лучей. Системы же, сами по себе на представляющие психических образований и никогда не могущие стать доступными нашему психическому восприятию, мы вправе сопоставить с чечевицами телескопа, способствующими получению изображения. Продолжая это сравнение, мы могли бы сказать, что цензура между двумя системами соответствует преломлению лучей при переходе их в новую среду.

До сих пор мы занимались самостоятельным психологическим исследованием; пора, однако, коснуться воззрений, господствующих в современной психологии, и выяснить их отношение к нашим выводам. Вопрос бессознательного в психологии, по меткому выражению Липпса, не столько психологический вопрос, сколько вопрос психологии. До тех пор пока психология разрешала этот вопрос путем разъяснения слов, например, что «психическое» есть то же самое, что «сознательное», а «бессознательный психический процесс» – явный абсурд, – до тех пор психологическое использование наблюдений врача над анормальными душевными состояниями было вообще невозможно. Врач и философ вступают в сотрудничество лишь тогда, когда оба признают, что бессознательные психические процессы служат «целесообразным и вполне законным выражением существующих фактов». Врач может только пожатием плеч ответить на утверждение, будто и сознание – необходимый отличительный признак психического, или же в крайнем случае, если его уважение к воззрениям философов все еще достаточно сильно, сказать, что они говорят о разных вещах и интересуются разными отраслями науки. Ибо достаточно одного внимательного наблюдения над душевной жизнью невротика или одного анализа сновидения, чтобы с неопровержимостью убедиться в том, что наисложнейшие мыслительные процессы, которым отнюдь нельзя отказать в наименовании психических, могут совершаться без участия сознания. Не подлежит сомнению, конечно, что врач лишь тогда узнает об этих бессознательных процессах, когда они оказывают воздействие на сознание, – воздействие, допускающее сообщение или наблюдение. Но этот сознательный эффект может носить психический характер, совершенно отличный от бессознательного процесса, так что внутреннее восприятие отнюдь не сумеет увидеть в одном замену другого. Врач должен сохранить за собой право путем умозаключения от эффекта сознания дойти до бессознательного психического процесса; этим путем он узнает, что эффект сознания является лишь отдаленным психическим результатом бессознательного процесса и что последний осознается не в качестве такового: он протекал, ничем не обнаруживая сознанию своего наличия.

Отказ от чрезмерной оценки сознания становится необходимой предпосылкой всякого правильного понимания происхождения психического. Бессознательное, по выражению Липпса, должно стать общим базисом психической жизни. Бессознательное – это большой круг, включающий в себя меньший сознательного; все сознательное имеет предварительную бессознательную стадию, между тем как бессознательное может остаться на этой стадии и все же претендовать на полную ценность психического действия. Бессознательное – есть истинно реальное психическое, столь же неизвестное нам в своей внутренней сущности, как реальность внешнего мире, и раскрываемое данными сновидения в столь же незначительной степени, как и внешний мир показаниями наших органов чувств.

Если прежняя противоположность сознания и сновидения обесценивается предоставлением бессознательному подобающего ему положения, то тем самым отпадает целый ряд проблем сновидения, которые подробно рассматривались большинством прежних авторов. Так, многие явления, наличие которых в сновидении прежде так удивляло, должны относиться теперь не на счет сновидения, а на счет действующего так же и днем бессознательного мышления. Если сновидение, по словам Шернера, как бы играет символическим изображением тела, то мы знаем, что это результат деятельности некоторых бессознательных фантазий, связанных с сексуальной жизнью и находящих свое выражение не только в сновидении, но и в истерических фобиях и других симптомах. Когда сновидение продолжает и заканчивает дневную деятельность и отражает даже ценные и важные ее моменты, то нам достаточно устранить лишь своеобразную маску – результат деятельности сновидения и загадочных сил глубины психики. Интеллектуальная деятельность находится также под властью этих душевных сил. Мы склонны, по всей вероятности, к чрезмерной переоценке сознательного характера интеллектуального и художественного творчества. Из признаний некоторых высокоодаренных натур, как Гете и Гельмгольц, мы знаем, что все существенные черты их творений внушались им в форме вдохновения и в почти готовом виде доходили до их восприятия. Нас не удивляет, однако, участие сознательной деятельности во всех тех случаях, где налицо было напряжение всех духовных сил. Однако привилегия сознательной деятельности, которою она так часто злоупотребляет, и состоит именно в том, что она скрывает от нас все остальные.

Едва ли стоит и труда выделять в особую тему историческое значение сновидений. В том, что какая-либо историческая личность благодаря своему сновидению решилась на смелый подвиг, оказавший решающее влияние на ход мировой истории, – в этом можно усматривать особую проблему лишь до тех пор, пока сновидение в качестве какой-то непостижимой темы противопоставляется другим, более доступным душевным силам, а отнюдь не тогда, когда сновидение представляется в форме выражения чувств и мыслей, на которых днем тяготело сопротивление и которые ночью получили подкрепление из глубоких источников раздражения. Почтительное же отношение к сновидению со стороны всех древних народов является основанным на вполне правильной психологической гипотезе преклонением перед неукротимой и неразрушимой стороной человеческой души, перед демоническим элементом, из которого проистекает желание сновидения и которое мы находим в нашем бессознательном.

Я умышленно говорю «в нашем бессознательном», ибо то, что мы так называем, не совпадает с бессознательным у философов и с бессознательным у Липпса, Там оно означает лишь противоположность сознательному; что помимо сознательных есть еще и бессознательные психические процессы, – об этом все они спорят. У Липпса мы находим еще, что все психическое существует в форме бессознательного и лишь немногое, кроме того, и в форме сознательного. Но не для доказательства этого положения рассматривали мы процессы образования сновидений и истерических симптомов; для неопровержимого установления его достаточно наблюдения над нормальной дневной жизнью. То новое, что показал нам анализ психопатологических образований, и особенно первого из их звеньев – сновидения, состоит в том, что бессознательное, иначе говоря, психическое, обнаруживается в качестве функции двух раздельных систем; следы его мы находим и в нормальной душевной жизни. Есть, следовательно, двоякого рода бессознательное; этого разделения психологи не производят. И то и другое – бессознательное в психологическом смысле; но в нашем – то, что мы называем системой Бес, неспособно дойти до сознания, между тем как другое потому называется нами системой Прс, что его раздражения – правда, по известным законам, быть может, лишь после преодоления новой цензуры, но во всяком случае без всякого отношения к системе Бес, – могут проникнуть к сознанию. Тот факт, что раздражения, для того чтобы проникнуть к сознанию, должны претерпеть последовательный ряд процессов, обнаруживающихся нами благодаря их цензурному изменению, послужил нам для сравнения с пространственными представлениями. Мы изобразили взаимоотношение обеих систем и их отношение к сознанию, сказав, что система Прс. стоит как бы ширмой между системой Бес. и сознанием. Система Прс. преграждает не только доступ к сознанию, но главенствует и над доступом к произвольной моторности и распоряжается посылкой энергии, часть которой знакома нам в форме внимания.

Мы должны стоять в стороне и от подразделения – верхнее и нижнее сознание, – столь излюбленного в новейшей литературе психоневрозов, так как оно подчеркивает, по-видимому, именно тождество психического и сознательного.

Какая же роль выпадает на долю некогда столь всемогущего, оставляющего в стороне все остальное сознания? Роль органа чувств для восприятия психических качеств. Согласно основной мысли нашего схематического опыта, мы можем представить себе сознательное восприятие исключительно в форме самостоятельной функции особой системы, которую для краткости обозначим Сз. По своим механическим свойствам система эта аналогична воспринимающей системе В; она неспособна запечатлевать следы изменений, то есть лишена памяти. Психический аппарат, чувствующими органами системы В обращенный к внешнему миру, сам служит внешним миром для органа системы Сз., телеологическое оправдание которой и покоится на этом взаимоотношении. Принцип прохождения инстанций, господствующий, по-видимому, в общей структуре аппарата, еще раз обнаруживается здесь перед нами. Материал раздражений притекает к чувствующим органам системы Сз. с двух сторон: из системы В, раздражение которой, обусловленное качествами, претерпевает, вероятно, новую переработку до тех пор, пока не становится сознательным ощущением, – и изнутри аппарата, количественные процессы которого ощущаются качественно в форме приятного или неприятного чувства, когда подвергаются определенным изменениям.

Философы, которые понимали, что вполне законные и в высшей степени сложные продукты мышления могут образовываться и без участия сознания, отступили, однако, перед трудной задачей: приписать сознанию такого рода функцию; это казалось им излишним отражением законченного психического процесса. Аналогия нашей системы Сз. с воспринимающими системами выводит нас из этого затруднения. Мы видим, что восприятие при помощи органов чувств имеет в результате то, что внимание устремляется на те пути, по которым распространяется чувственное раздражение; качественное раздражение системы В служит регулятором количественного распределения подкреплений в психическом аппарате. Такую же функцию можем приписать мы и органам системы Сз. Воспринимая новые качества, они способствуют направлению и целесообразному распределению подкреплений. При помощи восприятия приятного и неприятного ощущения они обусловливают прохождение подкрепления внутри в целом своем бессознательного психического аппарата, деятельность которого протекает путем перемещения определенных количеств подкреплений. Весьма вероятно, что принцип неприятного ощущения вначале автоматически регулирует передвижение подкреплений; но возможно также, что сознание совершает второе, более точное регулирование, могущее противостоять даже первому и совершенствующее работоспособность аппарата: вопреки его первоначальной способности оно дает ему возможность укреплять и перерабатывать даже и то, что связано с проявлением неприятного чувства. Из психологии неврозов мы знаем, что этим регулированиям при помощи качественных раздражении органов чувств приписывается немаловажная роль в общей функциональной деятельности аппарата. Автоматическое главенство первичного принципа неприятного ощущения и связанное с этим ограничение работоспособности нарушается чувствующими регулированиями, которые сами, в свою очередь, являются автоматизмами. Мы видим, что вытеснение, которое, будучи вначале хотя и целесообразным, превращается в конце концов в пагубный отказ от парализования и психического господства, значительно легче совершается над воспоминаниями, чем над восприятиями, так как у первых отсутствует приток подкреплений, получаемый благодаря раздражению психических органов чувств. Если мысль, испытывающая сопротивление, не сознается потому, что подвергается вытеснению, то в другой раз она может быть вытеснена лишь на том основании, что она по другим причинам была удалена от сознательного восприятия. Таковы данные, которыми пользуется терапия с целью восстановления уже раз произведенного вытеснения.

Ценность сверхподкрепления, образуемого регулирующим воздействием системы Сз. на количественную подвижность, телеологически не может быть показана лучше, чем путем создания нового качественного ряда, а тем самым и нового регулирования, образующего преимущество человека перед животными. Мыслительные процессы сами по себе бескачественны вплоть до сопровождающих их приятных и неприятных раздражении, которые в качестве расстройства мышления должны держаться в строгих рамках. Для придания качественности, они ассоциируются у человека со словесными воспоминаниями, качественных остатков которых достаточно для привлечения к ним внимания сознания и для того, чтобы последнее послало мышлению новое подкрепление.

Все разнообразие проблем сознания охватывается взглядом лишь при расчленении истерических процессов мышления. В этих случаях испытываешь впечатление, будто и переход от предсознательного к сознанию связан с цензурой, аналогичной цензуре между системами Бес. и Прс. И эта цензура устраняется лишь при известном количественном пределе, так что ее избегают лишь немногие мысли. Все возможные случаи отклонения от сознания, а также и неполного проникновения к последнему объединяются в рамках психоневротических явлений; все они указывают на наличие тесной и двусторонней связи между цензурой и сознанием. Сообщением двух таких случаев я и хочу закончить это психологическое исследование.

В прошлом году я был приглашен на консилиум к одной интеллигентной девушке. У нее был странный вид; в то время как женщины обычно отличаются аккуратностью, она была одета очень небрежно: один чулок спустился чуть ли не до пятки, на блузе на хватало двух пуговиц. Она жаловалась на боль в ноге и тотчас же без всякого приглашения с нашей стороны подняла юбку. Главная же ее жалоба гласила буквально следующее. У нее такое чувство в животе, будто там что-то есть. Там что-то движется взад и вперед. Иногда при этом все ее тело как бы цепенеет. Мой коллега посмотрел на меня, ему ее жалоба отнюдь не показалась двусмысленной. Обоим нам показалось, однако, странным, что мать больной ни о чем не догадывается, ведь она, по-видимому, не раз бывала в ситуации, о которой говорит сейчас ее дочь. Сама девушка не имеет и понятия о значении своих слов, иначе она не сказала бы этого. Здесь удалось так ослепить цензуру, что фантазия, обычно остающаяся в сфере бессознательного, здесь как бы невинно под маской жалобы была допущена к сознанию.

Другой пример. Я приступаю к психоаналитическому лечению четырнадцатилетнего мальчика, страдающего конвульсивным тиком, истерической рвотой, головными болями и т. п. Я уверяю его, что, закрыв глаза, он увидит картины или вспомнит мысли, о которых он и должен мне рассказать. В его воспоминаниях образно всплывает последнее впечатление до его прихода ко мне. Он играл с дядей в шашки и видит теперь перед собою шашечную доску. Он думает о различных положениях, о ходах, которые не следует делать. Потом видит вдруг на доске кинжал; он принадлежит его отцу. Затем на доске появляется сначала серп, а за ним и коса; он видит старого крестьянина, который косит траву на лужайке перед их отдаленной усадьбой. Через несколько дней мне удалось разъяснить последовательность этих образов. Возбужденное состояние мальчика объясняется неблагоприятными семейными условиями: жестокостью и вспыльчивостью отца, жившего в неладах с матерью и не знавшего никаких педагогических средств, кроме угроз; развод отца с доброй и ласковой матерью; вторая женитьба отца, который в один прекрасный день привел в дом молодую жену, «новую маму». Через несколько дней после этого и проявилась болезнь мальчика. В прозрачные намеки превратила эти образы подавленная злоба по отношению к отцу. Материалом послужили воспоминания из мифологии. Серпом Зевс кастрировал отца, коса и старик изображают Хроноса, могучего титана, который пожрал своих детей и которому так не по-сыновнему отомстил Зевс. Женитьба отца послужила для мальчика поводом обратить на него те упреки и угрозы, которые он слышал от него за то, что играл половыми органами (игра в шашки; неверные ходы, которых делать не следует; кинжал, которым можно убить). Здесь в сознание проникают давно оттесненные воспоминания и их оставшиеся бессознательными слезы: они проскальзывают по обходным путям под маскою мнимо бессмысленных образов.

Таким образом, теоретическую ценность исследования сновидений я нахожу нужным искать в освещении психологических проблем и в подготовке к пониманию психоневрозов. Кто может сказать, какое значение способно приобрести основательное знакомство со структурой и функциями психического аппарата, если уже нынешнее состояние нашего знания допускает весьма удачное терапевтическое воздействие на исцелимые формы психоневрозов? Но в чем же, спросят меня, в чем заключается практическая ценность этого исследования для познания психики и для раскрытия скрытых особенностей и свойств характера индивидуума? Разве бессознательные мысли и чувства, раскрываемые сновидением, не обладают ценностью реальных сил в душевной жизни? Следует ли придавать маловажное этическое значение подавленным желаниям, которые, создавая сновидения, способны и на создание других психических форм?

Я не считаю себя вправе отвечать на этот вопрос. Я лично не подвергал исследованию эти стороны проблемы сновидения. Я полагаю лишь, что римский император поступил несправедливо, приказав казнить своего подданного за то, что тому приснилось, будто он убил императора. Ему следовало бы поинтересоваться сперва, что означает это сновидение; по всей вероятности, его смысл предстал бы перед ним совершенно в другом свете. И даже если бы другое какое-либо сновидение имело такой преступный смысл, то все же было бы уместно запомнить слова Платона, что добродетельный человек ограничивается тем, что ему лишь снится то, что дурной делает. Признавать ли за бессознательными желаниями значение реальности и в каком смысле, я пока сказать затрудняюсь. Во всякого рода переходных и посредствующих мыслях она, разумеется, отсутствует. Поставив перед собой бессознательные желания в их конечной и истинной форме, мы вспомним, что и психически реальное может обнаружиться не только в одной форме. Для практической потребности – суждения о характере человека – достаточно в большинстве случаев поступков и сознательно проявляемого мировоззрения. На первый план следует выделить, конечно, поступки, так как многие протекавшие в сознание импульсы устраняются реальными силами душевной жизни перед самым их переходом к осуществлению; зачастую даже они именно потому-то и не встречают на своем пути психических преград, что сфера бессознательного слишком убеждена в том, что они встретят непреодолимую преграду в другом месте. Во всяком случае чрезвычайно поучительно ознакомиться ближе с той разрыхленной почвой, на которой горделиво вздымаются наши добродетели. Динамически подвижный во всех направлениях комплекс человеческого характера чрезвычайно редко может подлежать простой альтернативе, как того бы хотела наша мораль.

А значение сновидения для предсказания будущего?

Об этом не приходится, конечно, и говорить. Вместо этого можно было бы сказать: для ознакомления с прошлым. Ибо сновидение всегда и в любом смысле проистекает из прошлого. Однако и вера в то, что сновидение раскрывает перед нами будущее, не лишена доли истины. Сновидение, рисуя перед нами осуществление желания, переносит нас в будущее, но это будущее, представляющееся грезящему настоящим, благодаря неразрушимому желанию представляет собою копию и воспроизведение прошлого.