Когда мы с Элен вышли на двор, там перед колокольней Блэклифа уже построились почти все три тысячи курсантов. До рассвета оставался еще час, но никто даже не выглядел заспанным. Наоборот, толпа напряженно гудела. В последний раз, когда кто-то сбегал из Академии, двор был покрыт инеем.

Каждый здесь знал, что сейчас произойдет. Я невольно сжимал и разжимал кулаки. Мне не хотелось этого видеть. Как и все остальные, я поступил в Блэклиф шестилетним ребенком и за четырнадцать лет в стенах школы видел телесные наказания тысячи раз. Что говорить, моя собственная спина являла собой карту здешних зверств. Но дезертирам доставалось больше всего.

Я чувствовал, что натянут как струна, но старался выглядеть как можно более равнодушным, так, чтобы выражение лица не выдавало моих эмоций. Преподаватели Блэклифа – центурионы – будут наблюдать за нами. Навлечь на себя их гнев, когда я так близок к побегу, было бы непростительной глупостью.

Мы с Элен прошли мимо учащихся первых четырех курсов, новобранцев, которые еще не носят масок. Сегодня они смогут в полной мере познать кровавый нрав Блэклифа. Самым младшим едва исполнилось семь, старшим среди них – одиннадцать.

При виде нас с Эл новобранцы опустили глаза, поскольку к нам, старшекурсникам, им запрещено даже обращаться. Они стояли навытяжку, с пустыми, точно камень, лицами, мечи за их спинами располагались под углом ровно в сорок пять градусов, ботинки блестели глянцем. Даже самые маленькие успели усвоить главный урок Блэклифа: слушаться, подчиняться и держать рот на замке.

За новобранцами пустовало место – дань чести учащимся второго уровня, пятикурсникам. Именно на пятом году обучения многие из нас умирали, ибо как только курсантам исполнялось одиннадцать, центурионы изгоняли их из Блэклифа без одежды, еды и оружия, обрекая на четырехлетнюю борьбу за жизнь. Уцелевшие возвращались в Академию, получали свои серебряные маски и еще четыре года обучались как Кадеты, а следующие два – как Мастера.

Мы с Элен – старшие Мастера – как раз заканчивали последний год нашего обучения.

Центурионы, неподвижные как статуи, стояли в арках, окружающих двор, и следили за нами, держа руки на плетках в ожидании Коменданта Блэклифа. Их маски давно слились с лицами, и любое подобие эмоций осталось лишь далеким воспоминанием.

Я коснулся своей маски рукой, желая сорвать ее хотя бы на минуту. Как и мои сокурсники, я получил ее в первый же день, как стал Кадетом, в четырнадцать лет. Но в отличие от остальных – и к большому ужасу Элен – гладкое жидкое серебро не проникло в мою кожу, как должно было. Возможно, потому что я снимал эту проклятую штуковину всякий раз, когда оставался один.

Я ненавидел маску с того самого дня, когда Пророк – святой человек в Империи – вручил мне ее в обтянутой бархатом коробке. Ненавидел, как она липла ко мне, точно паразит. Как она сжимала лицо, пытаясь превратиться в мою кожу.

Я – единственный курсант, чья маска не слилась с лицом, и мои недруги любили подкалывать меня этим. Позже маска, точно живая, начала борьбу, стремясь наконец стать неотъемлемой частью меня. В шею со спины впились крошечные серебряные нити. От этого по коже бежали мурашки и возникало чувство, что я – больше не я. Будто я больше никогда не буду собой.

– Витуриус, – окликнул меня лейтенант взвода Элен, долговязый рыжеволосый Деметриус, когда мы заняли свои места рядом с другими старшими Мастерами. – Кто это? Кто дезертир?

– Я не знаю. Декс с наемниками привели его, – я оглянулся в поисках своего лейтенанта, но тот еще не подошел.

– Я слышал, это курсант первого уровня, – Деметриус уставился на деревянную колоду, что возвышалась посреди площади рядом с колокольней. Булыжники вокруг нее были бурыми от крови. Это место порки. – Старший. Четверокурсник.

Мы с Элен обменялись взглядами. Младший брат Деметриуса тоже пытался дезертировать на четвертом году обучения в Блэклифе. Ему было десять. Он провел три часа по ту сторону ворот, прежде чем легионеры поймали и привели его к Коменданту – дольше, чем большинство беглецов.

– Может быть, это кто-нибудь из Мастеров, – Элен осмотрела ряды старших курсантов, пытаясь рассмотреть, нет ли среди них отсутствующих.

– Может быть, это Маркус? – предположил с улыбкой возвышающийся над всеми Фарис, солдат моего взвода. Его светлые волосы торчали непослушными вихрами. – Или Зак?

Нет, такой удачи не бывает. Маркус, темнокожий, желтоглазый, стоял в первом ряду рядом со своим близнецом Заком. Тот был несколькими минутами моложе, светлее и ниже ростом, но источал такую же злобу. Змей и Жаба, как называла их Элен.

Маска Зака еще не полностью прилегала к коже, особенно вокруг глаз, но у Маркуса слилась с лицом так плотно, что все его черты, даже широкие надбровные дуги, отчетливо проступали сквозь нее. Если бы он попытался снять сейчас свою маску, ему бы пришлось содрать вместе с нею пол-лица. Возможно, от этого он стал бы только симпатичнее.

Словно почувствовав взгляд Элен, Маркус обернулся и посмотрел на нее как хищник, как собственник, и мне сразу захотелось придушить его.

«Ничего вызывающего, – напомнил я себе. – Не надо ничем выделяться».

Я заставил себя отвести взгляд. Нападение на Маркуса перед всей школой, несомненно, будет как раз-таки вызывающим поступком.

Элен заметила плотоядный взгляд Маркуса, ее руки сжались в кулаки, но прежде, чем она успела преподать наглецу урок, сержант-гвардеец прошествовал на середину площади.

– Внимание!

Три тысячи тел подались вперед, три тысячи пар обуви щелкнули каблуками, три тысячи спин резко выпрямились, словно куклы на руке кукловода. В наступившей тишине можно было услышать, как падает слезинка.

Но мы не слышали приближения Коменданта Военной Академии Блэклифа. Мы почувствовали ее, как чувствуют надвигающийся шторм. Она ступала беззвучно, появившись из арки точно камышовая кошка из подлеска. Она была полностью в черном, от обтягивающего жакета униформы до туфель со стальными носами. Светлые волосы, как всегда, были стянуты в тугой узел на затылке.

Пока Элен не закончит Академию (что случится уже завтра), она является единственной женщиной-маской в Империи. Но в отличие от Элен, Комендант источает смертельный холод, как будто ее серые глаза и черты лица высечены изо льда.

– Привести обвиняемого, – приказала она.

Пара легионеров выволокли из-за башни маленькую безвольную фигурку. Стоявший рядом со мной Деметриус заметно напрягся. Слухи подтвердились – дезертиром оказался курсант четвертого года, мальчишка не старше десяти лет. Кровь струилась по его лицу, впитываясь в воротник черной униформы. Когда солдаты бросили его к ногам Коменданта, он не шевельнулся.

Комендант взглянула на курсанта свысока, ее серебряное лицо не выражало никаких эмоций. Затем ее рука потянулась к поясу, где она носила черный шипованный стек из железного дерева. Но она не достала орудие наказания. Пока нет.

– Четверокурсник Фалькониус Барриус, – раздался ее голос, мягкий, почти нежный. – Ты покинул свой пост в Блэклифе и не собирался возвращаться. Объяснись.

– У меня нет объяснений, Комендант, сэр, – он произнес слова, которые все мы повторяли перед ней сотни раз. Единственное, что ты можешь сказать в Блэклифе, когда облажаешься по полной.

Настоящее испытание – никак не проявлять эмоций и сохранять безучастность. Сейчас Барриуса накажут за преступление, которое я совершу меньше чем через тридцать шесть часов. Через два дня я сам могу оказаться на его месте. Окровавленный. Сломленный.

– Спросим мнения его сокурсников, – Комендант обратила взгляд на толпу, и нас словно обдало ледяным ветром, несущимся с горных вершин. – Виновен ли студент Барриус в измене?

– Да, сэр! – дружный крик потряс каменные плиты своей неистовой свирепостью.

– Легионеры, отведите его на плаху.

Рев студентов вывел Барриуса из ступора, и когда легионеры стали привязывать его к плахе, он извивался и сопротивлялся. Его сокурсники, те же самые мальчишки, с кем он боролся, потел и страдал все эти годы, стучали сапогами по булыжникам и трясли в воздухе кулаками. В первом ряду старших Мастеров Маркус выкрикивал одобрительные возгласы, в его глазах пылало порочное удовольствие. Он взирал на Коменданта с благоговением, как на божество.

Я почувствовал на себе взгляд. Один из центурионов наблюдал за мной. Не должно быть ничего необычного.

Я поднял кулак и одобрительно воскликнул вместе со всеми, ненавидя себя за это. Комендант достала стек, лаская его точно возлюбленного. Затем со свистом опустила на спину Барриуса. Его вздох эхом прокатился по двору, и каждый курсант затих. Всех объединила общая, пусть и мимолетная, жалость.

В Блэклифе так много правил, что попросту невозможно не нарушить их, пусть даже раз. Каждого из нас в свое время привязывали к этой плахе. Все мы испытали на собственной шкуре удары этого стека.

Тишина длилась лишь мгновение. Затем Барриус закричал, и студенты взвыли в ответ, глумясь над ним. Маркус вопил громче всех, подавшись вперед и брызжа слюной от возбуждения. Одобрительно грохотал Фарис. Даже Деметриусу удалось выдавить один или два выкрика, хотя в его зеленых глазах читались пустота и отрешенность, как будто он находился совсем не здесь. Рядом со мной кричала и Элен, но в ее крике не было ликования, только строгая печаль. Правила Блэклифа предписывали голосом выражать свое возмущение предательством дезертира. И только поэтому она кричала.

Комендант, казалась, не замечала шума, сосредоточенная на своем деле, поднимая и опуская руку с грацией танцовщицы. Она кружила вокруг Барриуса, захватывая теперь и его тощие конечности. Перед каждым ударом она замирала на миг, вне всякого сомнения, чтобы подумать, как сделать следующий удар больнее предыдущего.

После двадцати пяти ударов она схватила его за безвольно повисшую шею и повернула лицом к толпе.

– Посмотри на них, – потребовала она. – Посмотри на людей, которых ты предал.

Глаза Барриуса с мольбой окинули двор, ища хоть в ком-нибудь толику жалости. Ему следовало знать, что надеяться не на что. Его взгляд упал на каменные плиты. Крики одобрения вновь взорвали воздух, и стек снова опустился на его тело. И снова. Барриус обмяк, под ним стала быстро растекаться лужа крови. Его веки трепетали. Я надеялся, что он потерял сознание, что он больше ничего не чувствует.

Я заставил себя смотреть. Вот поэтому ты сбежишь, Элиас. Чтобы больше не участвовать в подобном.

Барриус испустил булькающий стон. Рука Коменданта упала, и во дворе воцарилась тишина. Я видел, как дезертир вдохнул. Выдохнул. И затем ничего. Ни единого крика.

Наступил рассвет. Первые лучи солнца озарили небо над черной колокольней и словно окровавленные пальцы легли на наши лица зловещим багровым оттенком.

Комендант вытерла стек об униформу Барриуса и сунула его обратно за пояс.

– Бросьте его в дюны, – приказала она легионерам. – К падальщикам.

Затем оглядела всех остальных.

– Долг превыше всего до самой смерти. Каждый предатель Империи будет пойман и заплатит за измену. Свободны.

Ряды курсантов стали редеть. Декс, что привел дезертира, тихо ускользнул, на его смуглое симпатичное лицо легла печать болезненной усталости. Фарис неуклюже увязался следом. Наверняка он хотел подбодрить Декса и предложить отвлечься в борделе. Деметриус удалился в одиночестве. Я знал, что он вспоминает тот день два года назад, когда он был вынужден наблюдать, как умирает его младший брат. Так же, как Барриус сегодня. Теперь к нему не подступиться несколько часов. Остальные курсанты быстро покидали двор, все еще обсуждая порку.

– Всего тридцать ударов, какой слабак…

– Слышал, как он вздыхал? Словно напуганная девчонка…

– Элиас, – мягко позвала меня Элен, нежно коснувшись моей руки пальцами. – Пойдем. А то Комендант увидит тебя.

Она права. Все расходились. Я тоже должен уйти. Но я не мог двинуться с места. Никто не смотрел на кровавые останки Барриуса. Он – предатель, никто и ничто. Но кто-то должен остаться. Кто-то должен почтить его память, пусть даже в течение краткого мгновения.

– Элиас, – повторила Элен уже нетерпеливо. – Пойдем. Она увидит тебя.

– Мне нужна минута. – ответил я. – А ты иди.

Ей хотелось разубедить меня, но это привлекло бы внимание, и я не двигался с места. Поэтому она ушла, лишь оглянулась напоследок. Когда Элен оставила меня, я поднял глаза и встретился взглядом с Комендантом.

Мы смотрели друг другу в глаза, стоя по разные стороны главного двора. И я поразился в сотый раз, насколько мы разные. Я – брюнет, она – блондинка. Моя кожа отливает бронзовым загаром, ее – бела как мел. Ее рот всегда недовольно изогнут, тогда как мой вид – само благодушие, даже когда на сердце скверно. К тому же я широкоплеч и высок ростом, намного выше шести футов, она же выглядит обманчиво хрупкой и миниатюрной, даже меньше, чем женщины-книжницы.

Но всякий, кто увидит нас рядом, непременно скажет, кто мы друг другу. От моей матери мне достались высокие скулы и светло-серые глаза. А еще безошибочное чутье и быстрота, что помогли мне стать самым лучшим курсантом, которого только видывал Блэклиф за двадцать лет.

Мать. Ей не подходит это слово. «Мать» значит тепло, любовь, нежность. А не годы молчания и непримиримой ненависти. Мать не бросает в пустыне свое новорожденное дитя.

Она научила меня многому, эта женщина, что произвела меня на свет. К примеру, выдержке и хладнокровию. Я заглушил гнев и отвращение, я избавил себя от всех чувств.

Она нахмурилась, губы ее искривились. Затем подняла руку к шее, ее пальцы пробежались по завиткам причудливой голубой татуировки, виднеющейся из-под воротника.

Я думал, что она подойдет и потребует ответа, почему я все еще здесь и осмелился смотреть на нее. Но она не подошла. Лишь задержала на мне взгляд дольше обычного, затем повернулась и скрылась в арке.

Колокол ударил шесть раз. Барабаны застучали, призывая всех курсантов в столовую.

Легионеры подняли останки Барриуса и унесли прочь. Площадь опустела. Я остался, в полной тишине созерцающий лужу крови там, где раньше находился мальчик. Я содрогнулся, осознавая, что если не буду осторожен, то закончу так же, как он.