Эпилог

Лена опустила оконное стекло, позволив ветру ворваться в кабину и растрепать ей волосы. Иван Степанович пошарил в кармане в поисках папирос, но улыбнулся и положил руку на руль.

За окном были бесконечные поля. Перелески, редкие факелы рябин. Красные московские клёны остались далеко позади. Теперь вдоль шоссе встречались жёлтые трепещущие посадки берёз, потемневшие от влаги ели с широкими лапами, из-под которых виднелись – или Лене так только казалось – большие обвисшие шляпы переросших подберёзовиков.

– Елена Васильевна, – прокашлявшись, заговорил Ряполов, – мне после похорон… профессор предложение одно сделал. Он в институт зовёт, говорит, мой этот «отрицательный дар» – редкая штука, и всё прочее. Это вроде как хомяком подопытным, но на оклад. Говорят, даже паёк, и в звании повысят. И… не Карманов.

– А чем Карманов плох? – удивилась Лена. Над дальним лесом, где петлёй выгибалась лента железной дороги, потянулся косяк гусей, затянувший свой тоскливый переклик в пронзительной синеве. Она заслушалась и не сразу поняла, о чём толкует Иван Степанович.

– Так вы же к другой жизни привычная, – смутился Ряполов. – А у нас ни театров, ни сходить куда… Зато, как понял я, плохого вы от нашего захолустья много видели. Потому и подруга ваша тогда убежала. Воевали вы у нас, да?

– Воевала, – выговорила Солунь и впервые за долгие годы почувствовала, что может говорить о войне спокойно, без содрогания. Упоминание о Нине оказалось болезненнее. Лена прижала уголок косынки к губам, но справилась с горечью и продолжила: – Только всё, от чего Нина убежала, давно пережито, пройдено и похоронено. Последнее унесли с собой Сима и Нелли. Осталось лишь то, что мы в памяти и в душе носим. Это я на поле поняла и решила, Иван Степанович, и душу, и память для нового освободить. Кончилась война – и эху её пора стихнуть. В Карманове мне будет покойней, да и Маша с Игорем рядом. Доверят – пойду в няньки.

Лена рассмеялась, снова поворотила голову к окошку, подставила лицо ветру, доносившему запах прелой листвы.

– А мне… – Ряполов, всё ещё смущённый, говорил тихо, напряжённо глядя на дорогу. – Будет ли в этой новой вашей жизни место… и мне?

«Столичная» магичка покачала головой, закрыв ладонями пунцовые щёки. Словно не понимала, как мог он сомневаться в её ответе.

– Куда ж я без вас, Иван Степанович? – ответила она ласково. – Как я на Кармановское болото по грибы пойду, ежели вас рядом не будет, с ружьём-то?

По-прежнему глядя только на заплатанное суровье шоссе, Ряполов остановил машину на обочине. Повернулся и сгрёб в огромные ручищи обе ладони своей пассажирки.

– Елена Васильевна… Вы… Елена Васильевна… Да разве ж я вас на болото после всего пущу?

«Артист Рыбников» прижал Лену Солунь к себе, притиснув так, словно кто-то или что-то вот-вот вырвут её из рук, заберут навечно. Она вдыхала запах масла и кожи от его куртки и думала о том, что, будь тогда на поле у неё эта минута – ею одной она одолела бы своего фрица. Ею одолеет теперь прошлое.

Вдалеке прогрохотал, вынырнув в просвет между перелесками, поезд.

– Не жалеете, что поездом с Матюшиными не поехали? – спросил Ряполов.

Лена покачала головой и потерлась щекой о шофёрскую куртку.

Вахтёр, звеня ключами, обходил помещения, выключая лишний свет. Шаги отдавались в длинных коридорах гулким эхом. Служитель остановился, прислушиваясь.

– Доброго вечера, Василий Климович.

– Доброго, Александр Евгеньевич. Как чувствуете себя? Удивительное дело! Мертвец в государственной безопасности засел, а вы с товарищем деканом его раскрыли! Хоть бы рассказали нам честь по чести, а то Виктор Арнольдович ходят смурной, а институт слухами полнится.

– Так вы слухов не собирайте, – отмахнулся Решетников. – Да, пришлось, ради секретности, Виктору Арнольдовичу умереть, ну так теперь все живы… – Профессор замолчал, но быстро изгнал мрачную тень из взгляда. – Послужим ещё Союзу-то мы с вами, Василий Климович, а?

– Я-то куда, – смутился вахтёр. – Только ключики вот в порядок привести. Вот иду посмотреть, что-то от кабинета и приёмной Виктора Арнольдовича ключи опять не сдали нынче. Как товарищ декан воскресли, так порядку никакого нет. Хотел дежурным ключом открыть, проверить – а то, мало ли, свет не выключили, окно не затворили, а ведь ответственность материальная…

– Не беспокойтесь, Василий Климович, – махнул служителю профессор Решетников. – Я сам посмотрю. Был нынче у товарища Потёмкина, оставил кое-какие бумаги. Вот, – он достал из кармана ключ, – сам отопру. А потом загляну к вам на обратном пути.

Вахтёр благодарно кивнул и скрылся за поворотом коридора, а профессор толкнул большие тяжёлые створки морёного дуба, прошёл мимо стола секретарши и вошёл в кабинет.

Сквозь тяжёлые шторы не проникал свет фонарей, уже зажёгшихся во дворе института. На столе привычно горела мягким светом лампа под зелёным абажуром, освещавшая лишь стол и человека, склонившегося над бумагами.

– Идите домой, товарищ декан, – строго сказал профессор, остановившись в дверях. – Я сам сделаю документы по Стеблевской операции.

– Я не могу, я должен закончить. Чтобы их больше никто не стал искать. – Потёмкин встал, тяжело хромая на правую ногу. Подошёл к полке, на которой всё ещё стояла старая фотография – несколько девчат в новенькой военной форме.

– Да и некому, почитай, теперь. Таких, как Кощей, каждый век штучно выводит. Не скоро найдётся на нас новый Иннокентий Януарьевич. Спасибо товарищу Зиновьевой. Только Верховенский мог в этом разобраться, так хорошо вы, Виктор Арнольдович, след кармановский запутали.

– А если найдётся? Если снова?.. – поднял голову Потёмкин. – Я… запаниковал там, на поле. Она не справилась, и я потерял контроль. Вас не было там, и в сорок первом, и в сорок четвёртом, а я видел, как «зигфриды» танки точно картон рвали. А «серафимы» мои – они страшнее были. Не мог я их выпустить. Недооценил Марью, толково она формулу доработала. Но как я мог там, на поле, её разработку оценить? Как? И вы не поняли сразу, ведь так? Если бы не оставила Сима её в Карманове, может… Не пришлось бы мне Гречиным бить…

– Пришлось… – проговорил Решетников, доставая из кармана платок. Снял очки и, подслеповато щурясь, принялся протирать, словно ничего важнее в этот момент для него не было. – Всё-то у вас, Витя, «пришлось». Вы не Гречиным, вы обманом своим по ней ударили. Сперва смертью, а потом воскрешением. И я высказать не сумею, как мне жаль, что поверил вам, заподозрил поначалу, что кто-то из ваших «серафимов» сорвался. Что ввязался в вашу затею. Ведь я помогал вам, думал, жизнь спасаю. И не прощу себе никогда, что…

– Спасали. Только не мою. Я должен был умереть, чтобы перестали раскапывать кармановский след. Переиграть мы Кощея могли только вдвоем. И видите, кем оказался наш враг! – Потёмкин вглядывался в лицо учителя горящими глазами, словно сбросив в этот момент лет тридцать, а то и все сорок. Искал одобрения, участия, понимания. Словно, повторяя много раз сказанное и решённое, мог сам себя оправдать. Как раньше, когда удавалось раз за разом заговаривать больную совесть. Но в этот раз всё было иначе – словно за два года, живя бок о бок с ним, Серафима Зиновьева лишила его этого дара – договариваться с самим собой. Забрала это ценное для военного мага умение с собой в небытие, как Кощеево бессмертие.

– Жестокая, слишком жестокая получилась у нас с вами шутка, – проговорил Решетников. – От неё очень хорошая и сильная женщина так и не оправилась. Ткнул ей фашист в открытую рану – и победил. Но ранили-то её мы. Вы и я. Сказал бы я, кто мы с вами, да слова верного, в отличие от вашей Маши, подобрать не умею… Идите домой, товарищ декан. Я сам с бумагами закончу, чтобы больше никто не потревожил «героической седьмой». Все так ошарашены тем, что мертвяк магическую безопасность страны почти что возглавлял, что не станут в закорючки смотреть. Спишите на вахте ключ. Скажите, я сам всё выключу и закрою.

Потёмкин замялся, остановился в дверях, глянул на пожелтевшую карточку. Но профессор Решетников подошёл и спрятал снимок в нагрудный карман.

Виктор Арнольдович торопливо вышел.

В квартире было темно и чисто. Уезжая в Карманов, Сима позаботилась о том, чтобы оставить всё в идеальном порядке. Словно и не жил здесь никто.

Потёмкин прошёл по комнатам, бесцельно открывая шкафы и ящики. Заглянул на кухню, как будто искал чего-то. Хоть какого-то следа, что она была здесь. Жила два года: сидела за столом, накрытым клеёнкой с яблоками; читала книги в кресле под торшером; вешала рубашки в шкаф с большим зеркалом.

Рубашки – каждая на отдельной вешалке – были на месте: не отдала, не выбросила. Может, просто не успела?

Виктор Арнольдович прикрыл шкаф. Зеркало на створке отразило полутёмную комнату и серый квадрат окна. На мгновение почудился у шторы чей-то силуэт. Потёмкин вздрогнул, отступил на шаг, к письменному столу, и едва не вскрикнул, когда в ногу впилось что-то острое – закатившийся под стул карандаш.

Потёмкин, не включая лампы, сел за стол и уставился в тёмную, покрытую зелёным сукном столешницу.

Поезд мерно стучал колёсами, покачиваясь, словно громоздкая, неладно собранная колыбель. От этого привычного ритма становилось если не спокойнее, то легче. Мелькали в щели между занавесками на окне редкие фонари, светили золотом сквозь листву осени.

Кармановский председатель Игорь Дмитриевич Матюшин сидел на нижней полке, держа на руках завёрнутую в тощее казённое одеяло жену, укачивая, как ребёнка. То и дело украдкой целовал в лоб, проверял, нет ли жара. Словно завороженный, смотрел из-под опалённых бровей на мелькающие в ночи огни.

В углу подрагивала в такт ходу поезда треугольная тень от края верхней полки – словно покачивалось тёмное крылышко.

– Надо будет мшаника загнать и спать уложить, и общежитие для Лены выбить… – прошептала Маша сонно. Глаза у неё были ещё красные, припухшие от слёз, в складках губ залегли тени, и Игорь неумело, большим пальцем, разгладил эти складки, провёл ладонью по медным волосам жены.

– Варя говорила как-то, что у них в больнице место есть сестринское, – продолжила Маша, – хотя… по медицине у нас всегда была Нелли… – Она всхлипнула, ткнулась влажной щекой в грудь Игоря. – Вот бы сладилось у Лены с Иваном Степановичем. Хорошо было бы, правда?

– Спи, сваха Ханума, – усмехнулся одними губами Игорь. – Приедем и обо всём подумаем. Но по окнам скакать и под заклинания боевые лезть уж точно больше не дам. Ты у меня какой-то сумасшедший неисправимый романтик…

– Я у тебя социалистический реалист, – фыркнула Маша, поудобнее заворачиваясь в одеяло. – Верю в светлое коммунистическое будущее в отдельно взятом городе Карманове. Как я могла у мамы Гали сидеть, если ты… если тебя нет рядом? Взяли бы сразу, может, Нелли и Сима…

Маша заплакала.

– Не надо, – оборвал её муж. – Бабка говорила, от слёз мёртвым только тяжелее. Не тревожь их там.

– А сам меня ругал, – отозвалась Маша, улыбнулась сквозь слёзы. – Советский маг, атеист, ты же понимать должен, что нет никакого «там».

– Так я и в ангелов верить не должен, однако же знаком сразу с несколькими, а на одном даже женат.