ГЛАВА IX О возражении со стороны истца

Возражение истца имеет всегда большое значение для решения дела, и стороны часто борются за то, чтобы оставить за собой право на последнее слово. Многие отрицают силу этого «слова», но только не те, кто настолько владеет красноречием, чтобы воспользоваться всеми выгодами этого права. Случается даже, что представитель стороны отказывается от представления доказательств ради права на последнее слово, хотя я сомневаюсь, чтобы это было правильно, коль скоро доказательства имеют хотя бы самую незначительную ценность. Как бы ни были сильны аргументы, факты сильнее. Тем не менее иногда приходится взвесить вопрос, следует ли положиться на возражение или выставить свидетелей со своей стороны и предоставить последнее слово противнику. Как бы то ни было, при всяких условиях — за исключением тех случаев, когда один из противников сильный оратор, а другой говорит плохо,— последнее слово всегда составляет драгоценное преимущество. Впрочем, бывают и такие речи, которые хуже молчания и силой контраста могут только помочь противной стороне.

Никто, полагаю, не станет сомневаться в том, что прежде всего надо овладеть вниманием присяжных. Вслед за тем — вниманием судьи. Хотя я ставлю это последнее на второе место, оно часто бывает важнее первого, ибо случается, что, не успев склонить на свою сторону присяжных, вы все-таки можете выиграть, если убедили судью. Он может оказаться сильнейшим вашим сторонником; старайтесь поэтому привлечь все его внимание к вашим словам. Я слыхал недавно, как адвокат, проигравший дело, говорил своему счастливому противнику: «Вы выиграли, потому что присяжные пошли за судьей!» — «Да,— ответил тот.— Но судья-то пошел за мной».

Если судья согласится с вашим толкованием закона или фактов, оно повторится и в ответе присяжных. Но так бывает не всегда. Как о фактах, так и о смысле закона у него может сложиться суждение, не вполне согласное с вашим толкованием дела. Тогда задача труднее: надо склонить на свою сторону присяжных наперекор судье. Вот цель, к которой идет последнее слово, как, впрочем, и вся остальная работа стороны в процессе. Как достигнуть этого — вот вопрос, на правильное разрешение которого нельзя жалеть ни времени, ни труда.

Те указания, которые я предлагаю читателю на этих страницах, основаны на наблюдении и опыте и могут до некоторой степени быть полезны для начинающих, хотя сами по себе такие советы, сколько бы их ни было, никогда не создадут адвоката. Искусство речи, привычка к здравой рассудочной деятельности, правила риторики — все это входит в рассматриваемую область адвокатской деятельности. Мы должны предположить, что читатель уже посвятил всему этому много работы. Если это не так, ему следует обратиться к этим занятиям безотлагательно и с величайшим прилежанием. Искусство речи, по моему глубокому убеждению, далеко не пользуется у нас должным вниманием, и в последние годы создалось какое-то нелепое обыкновение смотреть на него, как на нечто второстепенное в судебной деятельности. Но факты остаются фактами, и в большинстве случаев лучший оратор бывает и лучшим адвокатом, т. е. ведет дела с большим успехом; если участник процесса задается целью использовать в речи перед присяжными или собственные свои способности, или преимущества представляемой им стороны дела,— ясно, что чем он лучше владеет искусством слова, тем легче достигнет и того, и другого. Умение говорить есть обязанность адвоката, и, чтобы усовершенствоваться в нем, не следует жалеть ни времени, ни труда. Умение говорить есть залог успеха, и чем лучше вы говорите, тем меньше соперников окажется вокруг вас на избранном поприще.

Стараясь расположить к себе присяжных, чтобы обеспечить себе их внимание, надо, как я уже говорил, остерегаться того, к чему слишком часто прибегают молодые адвокаты. Я говорю о лести. Надо помнить, что, сев на свои места в суде, присяжные остаются такими же людьми, какими были раньше. Человеку, уважающему свое достоинство, не подобает «гладить их по шерстке». Если вы станете толковать им, что они умные люди, как будто нужно напоминать им, что они не совсем дураки, вы внушите им далеко не лестное представление о вашем собственном уме и знании людей. Нет также никакой нужды объяснять им, что они англичане; они сами знают это; а если между ними есть люди других национальностей, им не слишком приятно будет слушать вас.

Нет нужды твердить им, что вы видите в них людей здравомыслящих; это также не слишком занимательно, и вы ничего не выиграете этим в их глазах. Надо убедить их, что вы рассуждаете здраво, а не они. Нет надобности также говорить о вашей уверенности в том, что они «честно и беспристрастно оценят обстоятельства дела»; это не возражение по существу дела и не риторика; это — самое жалкое пустословие. Заезженные выражения не производят впечатления на слушателей, напротив, раздражают их своей беспомощностью; они выдают бедность мысли и слога, изобличают полную несостоятельность говорящего. Есть ли смысл в том, чтобы рассуждать перед присяжными об их честности, точно кто-нибудь сомневается в ней, или в их беспристрастии, как будто вы подозреваете в них сильное предубеждение в пользу вашего противника. Короче сказать, не следует давать присяжным основания думать, что вы собираетесь водить их за нос. Тот, кто станет убеждать их верить в самих себя, не покажется ли просто глупцом в их глазах? Куда лучше будет, если вы сумеете заставить их верить в вас!

Для этого надо прежде всего внушить им, что вы сами верите в себя. Вера в себя есть важнейшее условие успеха. Я говорю не о пошлой и грубой самоуверенности и не о тщеславии, а разумею искреннюю и спокойную уверенность в себе. Вера — великая сила и успешная сотрудница всякого начинания. Вера не раз оказывала величайшее влияние на судьбы человечества. Джордж Элиот говорит: «Уверенность деятеля в своих силах состоит в значительной доле из веры в него других». Вера передается окружающим и в них же черпает собственную силу. Если бы мне предоставили выбор, я предпочел бы, чтобы мой адвокат верил в себя, а не в дело, мной ему порученное. Если бы я знал, что он верит и в то, и в другое, я считал бы дело выигранным.

«Если,— говорит Уэтли,— поверенный сумел убедить присяжных не в своей честности вообще, а в своей уверенности в правоте его доверителя, это значительно усилит его шансы на успех, ибо они будут видеть в нем как бы нового свидетеля с той же стороны. Опытные адвокаты знают это и часто с успехом пользуются этим. Их речи и обращение бывают рассчитаны на то, чтобы в них выражалась полная убежденность и глубокое чувство».

Нельзя также не назвать неудачным началом для возражения всяческие нападки на вашего противника, его доверителя или стряпчего. Присяжным нет никакого дела до них. Надо разбить доказательства вашего противника, а не его самого. Брань не есть ни доказательство, ни возражение; всякие личные нападки переходят в оскорбление, если только они не вызваны необходимостью изобличить во лжи свидетеля, с которым иначе справиться нельзя.

Юниус говорит в одном из своих писем: «Выбор, во всяком случае, предвещал человека большого таланта и знаний. Таков он или нет, пусть скажут за него его распоряжения, поскольку они стали известны, и его мероприятия, поскольку они успели оказать свое действие. Во-первых, мы видели решительные заявления, не подкрепленные доказательствами, декламацию без логических доводов, запальчивое порицание без достоинства и умеренности, но не видели ни точности в изложении, ни благоразумия в задачах». Вот хороший урок для начинающих.

С другой стороны, и ваши ответы на неудачные личные нападки вашего противника не принесут вам ни малейшей пользы. Берегитесь, чтобы от юридического разбора дела вас не отвлекли в личную схватку, за которую будет расплачиваться ваш клиент. Спор идет не о вашем деле, а о деле вашего доверителя. Если было сказано что-либо, требовавшее ответа, надо было ответить тогда же. Когда вам предоставлено возражение, внимание присяжных должно быть всецело отдано интересам вашего клиента, а не вашим.

Внешнее обращение говорящего не менее важно для того, чтобы завладеть вниманием слушателей, чем содержанием речи. В этом отношении прежде всего надо, чтобы оратор был или казался всецело проникнутым своей задачей. Два, три замечания в разговорном тоне, без лишней торжественности, сделанные так, чтобы они видели, что не вполне уверены в них, хотя и не считаете нужным высказать этого им в лицо, и не менее уверены в себе, не распространяясь и об этом,— несколько таких слов устанавливают взаимное доверие между вами и присяжными с самого начала. Если это не удастся вам, то, как бы сильна ни была ваша речь по своему содержанию, она не произведет на них особого впечатления; удастся — и каждый из ваших доводов получит в их глазах свой истинный вес по отношению к спорному вопросу.

После этого все ваше внимание вновь принадлежит тому, что должно было целиком поглощать его до той самой минуты, когда вы встали, чтобы говорить,— я разумею порядок изложения и распределение вашего материала в речи. Она никогда не будет хороша без этого, а с этим не может быть совсем плохой. Слушателям будет легче следить за вашими соображениями и понимать их, если вы будете вести их за собой в той постепенности, в которой совершались события,— идти, так сказать, по большой дороге, чем если погоните их скачкой с препятствиями по полям и оврагам. Старайтесь расположить ваши доводы с таким расчетом, чтобы по мере движения вашего по пути фактов слушатели заранее видели, что должно следовать за каждым отдельным вашим положением; слушателям будет казаться, что ваш рассказ должен быть верен, коль скоро факты с такой естественной последовательностью вытекают один из другого. Мы легче читаем по карте, на которой границы обозначены крупными чертами, чем по такой, на которой они не указаны. Все содержание вашей речи раскинуто перед присяжными, как географическая карта, и чем ярче границы, тем лучше усвоят они их взаимное отношение. Все это может быть достигнуто посредством надлежащего построения речи и умелого распределения в ней данных дела. Ваш противник разработал его со своей точки зрения, выдвинул, насколько мог, вперед свои факты, отодвинул ваши как можно дальше; иные расшатал, некоторые совсем уничтожил. Теперь черед за вами; надо сделать то же самое по отношению к его фактам, а вместе с тем осветить места, оставшиеся в тени с вашей стороны, и выдвинуть ваши факты из окружающей их темноты.

Я убедился по своим наблюдениям, что лучшие адвокаты (которые всегда следуют известной системе в ведении дела) по большей части начинают с разбора доводов противника. Эти доводы были только что изложены перед присяжными, и с ними легче справиться, пока они еще не успели глубоко проникнуть в их сознание. Если вы возьметесь за них уже после изложения ваших доказательств, вам придется спорить против данных противника, а не устранять их; таким образом они все-таки могут оставить последнее и более глубокое впечатление.

При разборе доказательств противника не следует останавливаться подолгу на незначительных противоречиях и вообще на мелочах дела. Мелочные придирки ослабляют силу речи подобно тому, как пыль замедляет движение колес у машины. Они вызывают трение и задерживают, а не двигают дело вперед. Присяжным кажется, что у вас нет более серьезного материала, и к тому времени, когда вы доберетесь до более важных вопросов, они уже будут чувствовать себя утомленными; впечатление от вашей речи будет значительно слабее. Вы не можете указать того раздела речи, в который следует отнести мелочную критику противника; это лучшее доказательство того, что она нигде уместной быть не может. Если вы возьметесь за нее, не успев еще развить ваших основных рассуждений, вы покажетесь скупым; возьметесь за низ после, ослабите главные соображения. Мало того, вы этим самым придаете пустякам искусственное значение, которого они в действительности не имеют. Вы указываете на них присяжным и подставляете им при этом увеличительное стекло. Уэтли говорит: «Слишком страстное и старательное опровержение аргументов, в сущности ничтожных или представленных в ничтожном виде противником, нередко приводит к тому, что они получают действительную силу. То, что сказано вскользь и затем презрительно отставлено в сторону, уже по одному этому часто будет казаться и на самом деле не стоящим внимания в глазах многих читателей и слушателей. А если им будут настойчиво твердить и повторять об этом, они начнут сомневаться».

При возражении следует также помнить, что вам надо считаться не с самими свидетельскими показаниями, а с тем, что из них естественно вытекает, или с тем, что от них осталось после перекрестного допроса. В пояснение этого я укажу на одно дело, рассмотренное недавно в присутствии судьи Брета. Владелец дорогой лошади предъявил к кузнецу иск об убытках от неправильной ковки по небрежности ответчика; лошадь захромала, и ее пришлось пристрелить. Истец доказывал, что задние подковы лошадей делаются «на разные ноги». Ответчик утверждал, что этого не бывает; его свидетели подтвердили это заявление. Поверенный истца предъявил ответчику подкову и спросил, не сделана ли она на левую ногу. Тот ответил, что подкова годится на обе ноги. Поверенный истца спросил, набил ли бы ответчик эту подкову на любую заднюю ногу лошади, как бы ни пришлось. Тот отвечал утвердительно. Тогда в отверстия подковы были вставлены гвозди, и так как отверстия были пробиты с надлежащим наклоном, то концы гвоздей на одной ветви подковы приняли наклон наружу, а на другой — наклон внутрь.

Ответчика спросили, может ли он ввиду такого обстоятельства утверждать, что подкова не была сделана на левую ногу. Он остался при своем. На вопрос, почему же гвозди наклонены под разными углами, он сказал: «Так принято».— «Так принято у всех кузнецов?» — «Да». В своем напутствии присяжным судья сказал: «Если вы видите, что известную вещь принято делать по известному образцу, особенно если образец этот соблюдается везде и всюду, вы можете быть уверены, что это имеет вполне разумное основание. Если все кузнецы делают подковы с отверстиями, имеющими один наклон на одной ветви и иной наклон на другой, то вы можете с уверенностью сказать, что это делается не ради одной прихоти. Что можем мы вывести из объяснений свидетелей? Их объяснения указывают, что если прибить подкову к соответствующему копыту, то гвозди, благодаря известному наклону, войдут в рог копыта правильно и лошадь будет подкована как следует. Но если прибить ту же подкову к копыту другой ноги, то гвозди могут попасть в мясные части копыта, и лошадь окажется закованной, будет хромать. Вопрос заключается в том, не было ли сделано это в настоящем случае. Не была ли правая подкова набита на левую ногу?»

«Присяжные, приняв в соображение то, что вытекало из свидетельских показаний, пришли к заключению, что так и было на самом деле, между тем сами по себе эти показания, не опровергнутые истцом, доказывали противное».

Едва ли нужно пояснять, что вам всегда выгоднее разбирать естественные выводы из слов свидетеля, чем его добросовестность, если, например, вместо того, чтобы доказывать, что свидетель лжет, вы будете оспаривать точность его передачи, твердость памяти или верность наблюдений. Уэтли говорит: «Люди бывают склонны к неверным суждениям о положениях, лицах и обстоятельствах, не известных им в точности, вследствие того, что они применяют к ним мерку своих собственных чувств и наблюдений; это приводит к тому, что верное описание незнакомых вещей часто кажется им неестественным, а ошибочное — естественным». Присяжные всегда избегают предположения, что свидетель лжет под присягой, особенно если он не заинтересован в исходе дела. Всякие нападки на личность свидетеля также действуют на них неприятно. Если вы не умеете избегать этих ошибок, вам лучше молчать, чем говорить; ибо вы можете только повредить своему доверителю.

Итак, надо разобрать в воображении выводы, вытекающие из свидетельских показаний. Если же является безусловно необходимым настаивать на том, чтобы присяжные не верили словам свидетеля, что должно случиться иногда, и вы лишены возможности объяснить не иначе, как его недобросовестностью, избегайте все-таки обвинения его во лжи: это можно делать только в крайних случаях, когда благородное негодование не только просится наружу, но и вы не в силах удержать его; но вы убедитесь, что, разведя пары наполовину, по выражению одного моего товарища, уже сделаете все, что требуется при всяких условиях. Надо только, чтобы ваше справедливое негодование было настолько заметно, чтобы оно встретилось со сдержанным негодованием присяжных и дало исход последнему в их ответе. Чтобы вызвать у присяжных сомнение в показании свидетеля противной стороны, лучше всего напомнить им показания одного или двух ваших свидетелей. Решение некоторых вопросов будет зависеть частью от фактов, частью от суждения и понимания фактов свидетелем, их удостоверяющим; у него может быть совершенно ложное представление о происшедшем, и его заключение, приводимое им как факт, может также оказаться неверным. Обращаюсь опять к архиепископу Уэтли; он подтверждает мои слова. «Если,— говорит он,— человек сообщает нам, что, будучи в Вест-Индии, он наблюдал случай заболевания людей особой болезнью после сна под лучами луны и что заболевание этих людей уступало действию известного лекарства, его рассказ есть не более как удостоверение ряда фактов; но если он утверждает, что эти люди заболели от лунного света, что таково вообще действие лунных лучей в этом климате, его свидетельство, при всей добросовестности, заключает в себе уже вывод другого рода, а именно: не единичный, а общий вывод, справедливость которого будет зависеть не только от его правдивости, но и от верности его суждений».

«Но и в первом случае, т. е. когда вопрос касается только фактов в тесном смысле слова, нельзя упускать из виду влияние умственного склада человека на его рассказ. Человек может подчиняться сильным предубеждениям — чем слабее он сам, тем больше поддается им; ему даже может казаться, что он видит то, чего он не видит».

Следует всегда принимать в соображение умственный склад и способности человека, коль скоро вопрос стоит выше скромного понимания людей самого незначительного развития.

Решительность свидетельских показаний бывает прямо пропорциональна невежеству свидетелей. Невежда готов утверждать под присягой, что Солнце вращается вокруг Земли только потому, что так кажется. Это, конечно, крайний пример; но можно было бы привести самые обычные примеры того, как люди удостоверяют под присягой то, что кажется, в полной уверенности, что кажущееся есть действительно существующее.

«Правда не всегда правдоподобна» — это старое изречение очень полезно помнить при возражении на суде. Полезно разъяснить эту старую истину присяжным, ибо они также бывают очень склонны ко внешности, и для них нет большего удовольствия, как удивление, которое они испытывают, своевременно убедившись, что были введены в заблуждение каким-нибудь обманчивым обстоятельством. Они испытывают нечто подобное тому, как если бы им сказали ответ на загадку, которой они не могли разгадать. Если вам удастся вызвать в них это ощущение, вы можете быть почти уверены в их решении.

Вероятное гораздо лучше возможного. Присяжные, как и всякие другие люди, придают ему больше значения. Вероятности очень ценны в возражении; ими следует пользоваться как можно чаще. Чрезвычайно важны также те условия, при которых свидетели могли видеть или узнать то, о чем они показывают, равно как и основания их суждений; все это может служить к тому, чтобы краткими, убедительными доводами опровергнуть показание в глазах присяжных, не вынуждая их видеть в свидетеле лжесвидетеля. Следует исчерпать всю свою изобретательность в аргументации, прежде чем прибегать к этому крайнему способу, если только у вас нет достоверных указаний на лжесвидетельство; а в этом последнем случае начинайте прямо с этого и говорите смело, не давая лазейки лжесвидетелю. Вы, конечно, заметили, что на минуту, но только на минуту, переступили намеченную черту,— разобрать данные противной стороны, прежде чем браться за свои. Но это необходимо для более яркого противопоставления того и другого, и это много облегчит вам опровержение доводов противника. Это уклонение в сторону не нарушит последовательности вашей аргументации; напротив того, оно придаст силу той части речи, в которой вы будете разбирать факты, установленные с вашей стороны.

Едва ли нужно напоминать, что при разборе доказательств вашего противника вы не упустите отметить противоречия или мало-мальски существенные разногласия в словах его свидетелей, а также указать на все невероятное в предложенном им толковании дела или выяснить, что выставленные им доказательства, в противоположность вашим, не обнимают дела в его полном объеме.

Разобрав показания существенных свидетелей и разбив их, насколько возможно, или оставив их в целости до более удобного случая, вам надо теперь выдвинуть вперед факты, установленные вами, и вновь представить их присяжным как основание ваших домогательств. Вы можете теперь собрать воедино показания ваших свидетелей и предложить суду ваше толкование дела в законченном и обоснованном виде.

Следует всегда говорить кратко, но в настоящую минуту это нужнее, чем когда-либо; здесь надо быть кратким, елико возможно. Если вы не оратор, лучше быть кратким, потому что плохая речь не производит впечатления; а если вы обладаете даром слова, вы тем паче можете быть кратким, потому что умеете сказать многое в немногих словах. Короткая речь, как бы ни была коротка, доходит до конца; а пустословие неизбежно останавливается где-нибудь на полпути. Но и хороший оратор должен остерегаться затемнить свои доводы многословием; люди, одаренные способностью свободной речи, более других нуждаются в «подрезке» на первых шагах. Все, что требуется,— это чтобы ваши факты были ярко очерчены и бросались в глаза, как плоды на редких ветках яблони, ползущих по стене. Лучше, пожалуй, скупость, чем расточительность на слова. Не одевайте факты в пышные фразы, не старайтесь сразу установить несколько пунктов. Не предлагайте их присяжным в виде виноградной кисти: не все будут видны им. Надо, чтобы каждое ваше положение было установлено отдельно от других с полной отчетливостью, как произведение искусства, подлежащее их строгому рассмотрению; и коль скоро известное положение вами установлено, не задерживайтесь на нем и переходите к следующему. Указав, таким образом, ваши основные положения и представив каждое из них в отдельности в наилучшем освещении, вы можете теперь собрать их вместе и еще раз выдвинуть перед судом всю их совокупность, как нечто целое. Выражаясь на военном языке, следует закончить смотр «церемониальным маршем»; это представляется мне лучшим средством для того, чтобы показать боевую силу и снаряжение вашего отряда.

Есть одно указание, о котором я не упоминал бы вовсе, если бы оно не нарушалось так часто в наших судах, а именно: следует избегать ходячих затверженных выражений, а также привычных поговорок; последние от постоянного употребления в разговоре почти переходят в то, что называется «условный язык у светских людей или воров»; такие выражения изобличают бедность мыслей и отсутствие оригинальности, отнимают силу у речи. Когда человек прибегает к ходячему изречению, чтобы подтвердить свое положение, он дает слишком мало для слушателей. В таких речениях нет ни красоты, ни доказательности; они годятся для балаганов, а не для форума. Но худшее в общих местах — это то, что они так малоубедительны и что их так легко бывает разбить.

Есть ли смысл говорить: «Г-да присяжные! По старинному изречению...», когда противник отвечает на это здравыми логическими доводами. А если спор идет в области предположений, кто станет тратить сильные, неотразимые слова здравого смысла в ответ на подобное пустословие? «Старинное изречение» может вызвать смех, а решит дело новое слово или новая мысль.

Я не хочу сказать, что не следует пользоваться примерами; они составляют один из самых полезных риторических приемов. Пример есть наилучшее средство для пояснения мысли; но пример должен, по крайней мере, быть оригинальным. Это должна быть искра вашего собственного ума, а не отблеск чужого фонаря, как бы ярко он ни горел. Архиепископ Уэтли говорит: «Метафора или сравнение, вошедшие в общее употребление и уже знакомые слушателям, производят сравнительно мало впечатления на них». Пример, хотя бы самый простой, всегда бывает приятен и убедителен для них, если только он подходит к случаю и не повторяет старого.

Я уже предостерегал адвоката от слишком свободного выражения чувства. Едва ли нужно говорить, что прямое обращение к страстям присяжных в возражении неуместно и несправедливо. Они призваны решать дело не под влиянием страстей или чувства, и попытки к воздействию на них в этом направлении могут привести их к неверному решению. Вы имеете право искать сочувствия присяжных, но это следует делать фактами, а не продажной чувствительностью; только воздействие фактами на чувства есть законный прием адвокатского искусства и законное пользование властью красноречия; искусство заключается в том, чтобы представить факты в таком виде, чтобы они сделали то, что вам делать воспрещается. Но было бы слишком смело с моей стороны рассуждать об этих высших талантах оратора, которым нельзя научить и которых нельзя приобрести. Я хочу только сказать, что всякая попытка оказать влияние на присяжных поверенных обращением к их чувствам неизбежно вызывает их неудовольствие. В лучшем случае этот неловкий, грубый прием ничем не лучше прямого запугивания; если вы не умеете затронуть их чувства иначе как бурным натиском на них, лучше держитесь фактов и приберегите свой пафос для вашего клиента.

Столь же бесплодны будут и ваши усилия склонить в свою сторону судью, если вы будете открыто стремиться вызвать в нем предубеждение. Это своего рода риторический разбор, и всякий, кто может обойтись без такого насилия, должен старательно избегать его. Это прием не только безнравственный, но и логически неправильный. Если обстоятельства дела сами по себе вызывают сочувствие присяжных к вашему доверителю, вам нет нужды греметь в трубы, чтобы заявлять об этом во всеуслышание; если нет, жалкие уловки затронуть это сочувствие останутся втуне: мало того, они могут вызвать в судье раздражение против вас, а иногда и настроить его против вашего доверителя; вы можете быть уверены, что, проникнутый желанием быть справедливым по отношению к обеим сторонам, он всячески будет препятствовать вам выиграть дело каким-либо несправедливым преимуществом; если затем вы проиграете верное дело вследствие его стараний помешать вам выиграть его недостойным приемом, в этом будете виноваты вы, а не он.

Возражение должно охватить все дело и вместе с тем быть сжатым, спокойным и смелым. В его умеренности будет его сила. Страстные выражения — признак слабости, громкий голос — шум, оглушающий ухо, вместо того чтобы содействовать пониманию. Если вся речь произносится в повышенном тоне, говорящий не может модулировать голоса, а модуляция есть музыка красноречия.

Лорд Брум сказал про Эрскина: «Присяжные признавались, что не могли оторвать глаз от его лица, ибо один взгляд его, чаруя, приковывал их к себе. А голос его, обладая необычайной нежностью, ясностью и гибкостью, вместе с тем чудесно отражал минуты внутреннего напряжения».

«Его внешнее обращение,— говорит Эспинас,— было всегда пристойно, естественно, непринужденно... Звук речи, хотя несколько резкий, отличался полнотой, без малейшего шотландского акцента, и был приспособлен ко всякой обстановке,— почти математически рассчитан по условиям минуты».

Говоря о внешности, я могу сказать, что все указания так называемых учителей красноречия о жестикуляции есть пустые слова. Кто хорошо говорит, у того естественные и подходящие жесты являются сами собой; кто говорит плохо, у того их вовсе нет. Изящной жестикуляции научиться нельзя, так же, как нельзя научиться быть красивым.

«Все, что преувеличивается, теряет в силе»,— сказал нынешний генерал-солиситор в разговоре с клиентом; вот правило, которое полезно помнить как во вступительной речи, так и при возражении. Вы можете «перестараться» с вашими фактами, как и с фактами вашего противника; в суде всегда, когда можно, бывает выгодно выставить напоказ свою умеренность. Сдержанность голоса нравится не меньше, чем сдержанность в выражениях. Мне приходилось наблюдать адвокатов, которые кричали так, как будто присяжные были злосчастные люди, выброшенные на скалу в океане после кораблекрушения, а оратор — человек, силящийся с берега перекричать рев бури для их спасения; я хотел бы проникнуть в сердца погибавших, чтобы узнать, что испытывали они, внимая громам бога бури.

Два слова о том, что называется заключение. Оно не должно трещать, как шумиха, ни разлетаться звездами в небе, как ракета. Оно должно быть разумным и приятным заключением сказанного — привлекательно, внушительно, по возможности безупречно по слогу. Надо, чтобы оно оставило приятное впечатление в умах присяжных. Оно должно быть хорошо построено, уместно и коротко. Назначение вступления, вступление, состоит в том, чтобы завладеть вниманием присяжных; заключение должно оставить у них сознание, что их внимание не пропало даром. В одной из последующих глав читатели найдут один или два примера искусно составленных заключений речи, взятых мной у наших лучших ораторов как образцы сжатости, краткости и красоты.

Мне кажется уместным привести в заключение этой главы необычайные мысли, высказанные лордом Брумом в одном знаменитом процессе (Гаррис разумеет процесс королевы Каролины), которые, как я думаю, ввели в заблуждение не одного неопытного адвоката и будут иметь такое же влияние еще на многих других, к вящей опасности для их злосчастных клиентов и для их собственных дальнейших успехов. Люди молодые бывают слишком склонны принимать на веру слова человека с громким именем, особенно если он к тому же является авторитетом в области их деятельности. Великие люди часто изрекают неважные слова, которых никто бы не заметил в устах обыкновенного человека, и нет ничего менее разумного, как принимать без собственной проверки хотя бы слова мудреца. Бедняк, конечно, не станет взвешивать монету, брошенную ему богачом, но если она покажется подозрительной по виду, он все-таки ударит ее об стол, если только он человек осторожный, не то его доброе имя может пострадать, когда он передаст ее другому за настоящую. Из того, что великий человек или мудрец сказал то или иное, еще вовсе не следует, что мы должны беспрекословно подчиняться его суждению и слепо повторять его; и, я думаю, что честный человек, по зрелом обсуждении, не может согласиться с приведенными ниже словами лорда Брума, который, при всех своих выдающихся достоинствах, несомненно поддавался увлечениям.

«Есть многие люди, которым необходимо напоминать, что адвокат — во имя священной связи, соединяющей его с клиентом,— при исполнении своих обязанностей знает только одного человека в целом мире — этого клиента, и никого другого. Служить этому клиенту всеми целесообразными средствами, охранять его, не стесняясь возможными последствиями для всякого другого (в том числе и лица, уже пострадавшего), а также и для самого себя,— есть его высший, несомненнейший долг. Он не может отступать перед тревогой, страданиями, мучениями, гибелью, которые может принести другим. Нет; отделяя даже долг перед родиной от своего адвокатского долга, он обязан идти вперед, пренебрегая возможными последствиями своих действий, если, на его несчастье, судьба поставит интересы его клиента в противоречие с благом его отечества».

Хотя с некоторыми частями этого чересчур смелого отрывка и можно было бы согласиться, особенно в тех условиях, при которых говорил оратор, в нем, несомненно, есть многое, от чего отшатнулся бы честный человек, хотя бы он и принимал в самом широком смысле слово «целесообразность». В том увлечении судебной борьбой, в котором находился Брум в упомянутом процессе, произнесение этих слов могло, пожалуй, быть извинительным; но при спокойном рассмотрении с этими положениями едва ли можно согласиться.

Едва ли можно допустить, что адвокат пользуется большей свободой, чем мог бы пользоваться сам его клиент в своей защите. Дозволено ли было бы последнему пренебрегать страданиями, мучениями, гибелью, которые он может причинить другим? И где те условия, при которых все эти чрезвычайные несчастья стали бы целесообразными? Если они не могут быть целесообразны никогда, то остальная половина периода, со всеми ее ужасами, теряет всякий смысл. Если могут, скажите — когда?

Предположим, что тридцать лет тому назад свидетель был подвергнут ссылке по судебному приговору; что с тех пор он успел сделаться богатым купцом в Англии; он окружен семьей, у него множество друзей, совершенно незнакомых с его далеким прошлым. Он является в качестве свидетеля перед судом и дает показание о факте, имеющем существенное значение для дела. Можно ли допустить, чтобы адвокат спросил, не был ли он присужден к ссылке тридцать лет тому назад? Но предположим, что адвокат находит «целесообразным» установить это обстоятельство. Я полагаю, что он один может судить об этой целесообразности. Что же выйдет? Может быть разорение человека, позор его друзей, несчастье его семьи. И оратор останется не связанным никакими другими соображениями, кроме интересов его клиента, может быть, по жалкому взысканию по векселю. Такие приемы в нашем деле представлялись бы мне крайней жестокостью, никоим образом не оправдываемой.

Адвокат обязан бережно относиться к чувствам посторонних людей, невзирая ни на какие «священные связи, соединяющие его с клиентом»; он должен быть охранителем, а не разрушителем частной жизни своих сограждан; он обязан соблюдать золотое правило: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними»; он не может умерять или приостанавливать в себе чувства христианина и порядочного человека; он должен считаться со «страданиями, мучениями, гибелью, которые может принести другим». Пусть служение своему клиенту будет его «высшим, несомненнейшим долгом», но можно все-таки надеяться, что ради этого долга он не забудет своих обязанностей как человека и не затруднится отказаться от ведения дела, которого не может выиграть честными средствами. С другой стороны, адвокат, не щадящий никого из окружающих, может ввергнуть и собственного клиента в общую гибель и, во всяком случае, не может не повредить ему в глазах присяжных.