«Тянется! Тянется! Растягивается и все тянется…»
елыми с черными крапинами стволами берез, листвой светлой золотистой, густо-голубым небом погожей осени встретила земля самая любимая.
Александр повернул в Переяславль Залесский. Андрей поехал в Тверь, к брату Ярославу-Танасу. Предстояло объяснение с братом Михаилом, с которым Андрей никогда не был близок. Покорится ли Михаил каракорумскому ярлыку, отступится ли от великого стола? Александр, Танас, Михаил — сыновья Феодосии, родные друг другу и по отцу и по матери… Хотя бы поддержкой Танаса заручиться… И что предпримет Александр? А если с помощью Танаса перетянуть на свою сторону и Михаила удастся? Или это пустое Андрею вздумалось?..
Но первая рассказанная Танасом новость явилась для Андрея облегчением. Он знал, что положено опечалиться, но не мог себя принудить и только голову склонил к столешнице, к золотому кубку — трапезничали с братом вечерней малой трапезой.
Новость была — гибель Михаила в затеянном им тотчас по занятии великого стола литовском походе. Стало быть, во Владимире снова — дядя, отцов брат Святослав-Гавриил, не любимый всеми братьями Ярославичами. Это было для Андрея хорошо. Одно дело — размахивая своим ярлыком, гнать из Владимира никем не любимого дядю, и совсем другое было бы — сгонять с великого стола брата, за которого ведь и Танасу должно было бы вступиться, роднее Михаил приходился Танасу родного лишь по отцу брата Андрея… Но теперь легче Андрею. Он подумал, а дурно ли, что ему не жаль Михаила? Но ведь они близки не были. Да и Танас ведь не был с Михаилом близок… А ведь свое мыслил Михаил, прозванный Хоробритом, свои замыслы имел, останься в живых, кому в итоге стал бы подкрепой? Быть может, и Андрею — против Александра… Андрей вдруг оборвал течение этих мыслей своих и подумал, что вот прежде, пожалуй, и не бывало таких мыслей у него. Совсем возрастный, взрослый сделался…
Анка, пестунья, встретила его е какою-то новой для него почтительностью, даже робостью. Она постарела за время его путешествия, не расцеловала его в обе щеки, не назвала большеушим; робко как-то взяла его руку правую и поцеловала тыльную сторону ладони. Он тоже смутился и сказал ей, что вспоминал почасту в пути о ней, и о Льве вспоминал, все перенятое у Льва сгодилось ему… Но это не было совсем правдой, вспоминал он вовсе редко… Уголком плата головного отерла она большую светлую слезу, скатившуюся извилисто в морщинистой коже щеки худой, ввалившейся…
— Рученьки твои обветрились… — тихонько сказала.
— Сгладятся, — отвечал он, — я масла особенные привез, мягчительные…
Она закивала даже заискивающе как-то…
Она знала, что его рукам надо быть гладкими, он и сам теперь знал это и не спрашивал себя, зачем, почему; были такие знания, о которых себя спрашивать, пытать — в мыслях топких вязнуть понапрасну… А она много о нем знала, сказать не умела, а знала… Ей он мог довериться, себя доверить… Ему теперь надо было выбрать, сыскать себе немногих людей, коим себя доверить возможно было бы… Ей — возможно. Но ведь ему нужны люди для дел правления, вот каких сыскать нелегко… Он шутливо спросил ее, поедет ли она с ним во Владимир. Она посмотрела испуганно. Он понял — да ведь не знает еще. Сказал ей. На лице ее сморщенном явилась какая-то скривленная улыбка блаженного безумия. Она смотрела на него пристально и вдруг протянула, как малая девчонка:
— Не верю!.. Не-е…
— Смотри!.. — показал ей шелковый сверток с печатью — ярлык из Каракорума, ярлык на великое княжение…
Она закрестилась мелко, суетливо. И вдруг уронила руку книзу, снова остановила на его лице печальный взгляд…
— Усы у тебя… — улыбнулась неуверенно, — волосики… — протянула руку, но будто не решилась коснуться…
Он сказал ей, что во Владимире отдаст ей ключи от кладовых и сундуков, она будет хранительницей его дома, и пусть прислугу подберет по своему усмотрению…
А и вправду у него пробились усы. И волосы русые он пустил расти…
Танас вывел к нему свою жену. Она глядела и смущалась, как подобает. Как велел ей муж, поднесла Анд-рею чару с вином и поцеловала, но все же не в губы — в щеку. Приятно было ощутить прикосновение молодых губ. Она посматривала на Андрея. И он понял, что было в ее взгляде: она об Андрее и прежде слыхала, но не полагала, что он до того красив… Он теперь свою красоту знал твердо, и потому выдавалась красота его ярче прежнего, да и сделалась иною — возрастная, почти мужеская красота… Ярослав приказал и детей принести, двое совсем малых, крошечных у него уж было. Прислужницы внесли детей. Меньшой был совсем еще младенец. Старший — годовый. Андрей подошел к нему близко и, забавляя, повел пальцем перед его личиком. Мальчик потянулся ручками к тонкому кольцу с латинским именем отпущенного Андреева пленника. На короткое время Андрей отдал племяннику свою правую руку в полное владение, и тот всласть потеребил палец с кольцом. И уж надул щечки, когда Андрей осторожно отнял руку. Но заплакать маленький не успел, отец приказал унести детей.
Танас добрым был отцом и супругом, жену любил очень сильно, брак его был по любви, жена его была не княжеского рода, дочь боярина, и никаких выгод для правления не принес Ярославу этот брак. Но зато Ярослав был счастлив, наложницы ни одной не завел, жены одной было довольно ему.
Андрей понимал, что, выводя к нему жену и детей, Танас показывает свое к нему доверие, даже готовность подчиниться Андреевой власти, Андреевой воле. Ярослав знает, что воля Андреева злой не будет, власть не будет тяжкой…
Ярослав искренне радовался приезду Андрея…
— Ладно это, Андрейка, что тебя они предпочли, кановичи, перед Александром-то нашим…
Андрей, скупо отмеряя слова, что ему не свойственно было прежде, заговорил о том, как надо бы зажить — с Ордой не ссорясь, но и не касаясь, не заискивая… А там — как Бог даст!..
Но Ярослав показал внезапно, что вовсе не так прост…
— Ярлык-то у тебя ханский, дозволение на великое княжение…
Недоговорил, будто предлагал Андрею самому договорить.
Лицо Андрея приняло выражение обиды и от этого странно сделалось величавым и замкнутым.
— Ярлык не в Сарае мне даден, не в ордынской столице, что над нами власть взяла, а в Каракоруме, в монгольских степях, где ордынцам всем — родина и колыбель, где великого хана монгольского — престол…
Ярослав слушал с большим вниманием, не перебивал…
— Та монгольская земля, она далеко, а ярлык, повторяю, не властью ордынской даден, — завершил свою речь…
Но и сам понимал, что не особо убедительно речь его звучит. Вроде бы и складно, а натяжки — много… Ведь это Сартак, ордынский правитель, отослал Андрея и Александра в Монголию, Сартак повелел им ехать. И то, что ярлык на великое княжение дан в Монголии, правительницей всех монголов, разве он отменяет зависимость русских земель от Сарая?.. Ах, если бы возвратить прошлое, совсем недавнее!.. Если бы Андрей тогда понимал ясно, а не пребывал бы в растерянности и ошеломлении… Надо было просить Огул-Гаймиш, надо было ей сказать, чтобы в шелковой грамоте показана, писана была бы его свобода от Сарая, свобода великого княжества Владимирского… Да теперь что… Не повернешь время вспять, назад в монгольские земли не воротишься… А воротишься — и голову понапрасну сложить возможно…
Танас вызвал кравчего и приказал снова наполнить кубки. Перевел разговор на другое, спрашивал Андрея, как тот желает свой дом устроить, полушутливо заговорил о женитьбе. Но Андрей покачал головой — нет, жениться он покамест не хочет, Анка, пестунья, и одна управит его дом, без молодой хозяйки… Андрей улыбнулся…
— И то, — Ярослав захмелел и явно желал казаться чуть более хмельным, нежели был на деле, — и то, где сыщешь тебе под пару! Землю всю объедешь — не сыщешь раскрасавицы, разумницы такой!..
Когда она пришла, эта мысль? Когда кончали трапезничать или когда растянулся усталым телом молодым на пуховой перине в спальном покое…
Мысль пришла и не уходила, заняла сознание. И он удивлялся и досадовал на себя: почему раньше не подумалось о таком вовсе простом?..
Что писано в шелковой грамоте?
Он должен подать ярлык Святославу запечатанным, чтобы ясно было, что ярлык не подложный…
И, выходит, дело в самом ярлыке, в куске шелка с привешенной печатью… А вовсе не в том дело, что в грамоте этой писано… Так выходит?..
Он попытался представить себе Огул-Гаймиш… Но уже начал забывать ее и сейчас увидел смутно и совсем разной — на золотом троне, на пиру… Нет, эти воспоминания не помогали… И вдруг пришло верное — она сидит на кожаной подушке темной и поет протяжно, и колени охватила руками… она раскачивается взад и вперед… и поблескивающее гладкостью ткани темное синее платье делает ее, сидящую вот так, стройной… Нет, что-то ладное, хорошее и нужное для Андрея — в этой грамоте…
Забылся только под утро, приняв решение…
Это решение было очень рискованным. Когда сказал Танасу, тот лишь головой покачал:
— Да он!.. Да из-под его руки такого начитают!.. Но Андрей своего решения не переменил. И вскоре уже скакал в Переяславль гонец, к Александру, дружинник, наделенный хорошей памятью и верный — в пути всегда предан был Андрею. Скакал — передать Александру Андреевы слова.
Андрей приглашал старшего брата во Владимир, пусть Александр будет свидетелем того, что Андрей не беззаконно отнимает у Святослава-Гавриила великий стол. И пусть грамоту прочтет на голос толмач, избранный Александром, ведающий ордынские знаки…
Но это было еще не все.
Но во второй части его замысла не мог ему помочь Танас. Александр приедет; Андрей знал, что приедет. И толмача Александр сыщет… Но вот где и как самому Андрею сыскать толмача?..
Особо выбирать, думать — нечего было. Приказал седлать золотистого Злата. Взял с собой двух дружинников — отправился в Боголюбово. Торопился. И не видел, не приметил, как выехал со двора Ярославова еще один всадник…
В пути думал о том, чего уж быть не могло… Его пестун, Лев… Был бы в живых!.. Руками беду развел бы!.. А так… В сущности, Андрей вовсе не был уверен в том, что все уладится… Конечно, была внутренняя, душевная уверенность, но разумом сомневался…
Ведь все могло произойти… Умереть мог человек, убить могли…
Но Аксак-Тимка, устроитель охот, которого Андрей уже словно бы поставил в своих замыслах исполнять роль погибшего Льва, оказался жив и здоров. Как ни в чем не бывало, будто вчера лишь расстались, в амбаре пустом на боголюбовском запустелом дворе сидел, мастерил капкан волчий. Никого на дворе не было, один парнишка, Тимка в услужение взял его из деревни. Парнишка указал Андрею, где устроитель охот обретается. Тимка увидел Андрея, поднялся навстречу, осклабился радостно…
— Где дружинники? — спросил Андрей. — С тобой ведь оставил. Бросили, разбежались?
— Зачем? — спросил Тимка спокойно. Но не потому, что желал успокоить Андрея, а просто потому, что сам не беспокоился. И это-то и успокаивало получше всяких успокоений… — Зачем? — спросил. — Нет, не разбежались. Кого на охоту послал, кого — по селам. Уж прошел слух — князь Андрей приехал. Надо тебя принять, а в доме пусто. Вот разослал за припасами…
Андрей откинул резко плащ, спутавшийся в ногах. Сел на лавку, грубо сколоченную.
— Не до припасов мне!..
И как-то так легко вышло, что всю свою беду поведал человеку, в сущности, только за то, что тот знал покойного Льва…
— Толмач нужен мне. Толмач ордынских знаков! Александр, тот сыщет непременно, а вот сыщу ли я…
— Сыщешь! — уверенно сказал Тимка. — Я тебе сыщу. Ты устал? В седле еще удержишься?
— Я удержусь, а коня моего мне жаль!..
Поставили Злата на конюшню, парнишка привел из соседства коня другого. Уже все узнали в окрестностях, что весть о приезде Андрея — верная…
Вдвоем выехали со двора — Андрей и Аксак-Тимка.
— Ты отцовых ближних-то помнишь? — спросил охотник.
— Худо помню, — сознался Андрей. — Да ведь они сгибли, запропали, когда…
Ему не хотелось говорить о смерти отца.
— Кто сгиб, а кто и воротился. И одного я знаю. Капканы с ним ставили прошлую зиму. Добрый охотник…
— Кто же?
— А Темер, ближний князя Ярослава-Феодора, толмач… — Аксак-Тимка и теперь хотел говорить спокойно, однако торжества в голосе угасить, утишить не сумел…
Камень спал с Андреева сердца!
Он видал Темера в детстве и много слыхал ему похвал от отца. Тимка сказал, что Темер живет зажиточно, имотно, но одинок и нелюдим. Андрей подумал, что этому человеку, воротившемуся из Каракорума, есть о чем умалчивать…
К обеду добрались до Темеровой усадьбы. Андрею толмач увиделся вовсе старым, рыжие волосы выцвели совсем. Андрей предоставил говорить Аксаку-Тимке; боялся, чтобы Темер об отце не заговорил… Темер был там… наверняка все знал…
Но сначала не проявил Темер особого желания ехать во Владимир. И Андрей понял почему. Если уж человек от придворной, княжой жизни ушел, возвращаться его не приманишь. И чем было Андрею приманить? Почестями? Обещанием даров? Кто-кто, а Темер понимал всю нестойкость Андреевой власти. Да какой власти? Покамест лишь в грамоте шелковой стольный град Владимир принадлежал Андрею…
Но когда Тимка заговорил о том, что не столько Святославу-Гавриилу, сколько Александру надобно показать действительность Андреевой власти, Темер согласился. И для Андрея это не было неожиданностью, но подтверждением — Александр причастен к смерти отца… Причастен? Если не хуже!..
— Больно ли трудны ордынские знаки для прочтения? — спросил Андрей.
— Знаки все просты, — отвечал отцов ближний, — когда знаешь их устроение. А трудно в жизни только то бывает, в чем устроения нет. А в чем его нет? Стало быть, жизнь постичь возможно…
Андрей решил не возвращаться в Тверь, послать Ярославу гонца, чтобы во Владимир сбирался.
Приехали в Боголюбове. Там, на дворе старого замка, уже толпились люди из соседства. Завидев Андрея, отошли все в один конец, пригрудились. После поклонились. Однако держались немного настороженно, не говорили, не жаловались…
Трапеза собрана была в большой палате. Андрей посадил с собой Тимку и Темера.
Теперь надо было ждать вестей о прибытии Александра и Танаса. После обильной сытной еды Андрей наконец-то ощутил усталость. Он столько в седле был… Постлали на широкой лавке в одной из горниц… Но, как это часто случается, едва добрел до постели, думал — сейчас и уснет, но только лег — и сон бежал от глаз… Он был дома, на той земле, которую любил, где с детства привык… Вспомнились книги. Во Владимир он перевезет свой сундук заветный. А там разошлет посланцев по латинским странам, в италийские и франкские земли, в землю ромеев… сколько книг привезут ему!.. В Каракоруме посол франкского короля, монах, порассказал ему о книгах… Вот вся эта колготня завершится — и он устроит свою жизнь… Так все поведет, будто и нет никакой Орды… Владимир украсит не хуже деда Андрея, святого своего покровителя… Боголюбово обживет… А какие охоты заведет!.. Соколы какие будут у него… Вспомнил мордовского сокола… Но глаза уже слипались… Подумал сквозь сон о своем обещании родичам матери… Ведь обещал избавить их от ордынской власти… Обещал?.. Ну, не все зараз… В глазах сонно потемнело, и в темноте этой, уже во сне, возник человек в одежде меховой, волчьим мехом наружу; он держал бесстрашно на голой темной руке сокола вольного, не прикрытого клобучком, улыбнулся и сказал на непонятном языке, что у Андрея — глаза материнские… Андрей знал, что язык этот — непонятный, но почему-то все понимал…
…Андрей, Танас-Ярослав и Александр встали в большой приемной палате. Когда-то — и уже чудилось: давным-давно — привели сюда впервые маленького Андрея… Тогда отец сидел на троне и рядом с ним была его венчанная княгиня — Феодосия. И тоже — будто давным-давно были они в живых… Но ведь Святослав-Гавриил, брат отца, почти сверстник отцов, сидит теперь на троне в этой палате… Андрей попытался припомнить, а где отдавали его в князья новгородские… Да в этой же палате… В этой?..
Было странно, что Александр стоит рядом с ним, будто они помирились… Но нет, Андрей теперь понимает: примирение невозможно, хотя и стоят они перед Святославом, все трое, плечом к плечу…
Андрей показал Святославу ханский ярлык и громко объявил о нем; объявил, что по грамоте этой он отныне является великим князем, он, Андрей Ярославич!
Святослав слушал, нахохлившись. Андрей и думал, что так будет его слушать Святослав. А вот силы-то и нет у Святослава, а то бы вовсе не допустил Андрея во Владимир… И тогда… Что тогда?.. О, выходило одно: тогда — в Сарай за помощью… В Сарай! Монголия, она далеко… А помощь в захвате власти даром не дается. За такую помощь платят властью же… Вот и цена ханского ярлыка!.. Но Андрей еще поборется…
— Пусть всем нам ведомо будет писанное в ханской грамоте! — громко произнес Андрей и сломал печать… — Пусть брат мой Александр передаст грамоту самому верному толмачу для прочтения и толкования…
Прибывший с Александром человек взял из Андреевой руки ханскую грамоту. Андрей сразу этого человека для себя отметил. Рослый, статный, не старый еще, в строгом монашеском облачении, красиво смуглолицый, а прищуром глаз, умных и зорких, на Александра походит. Андрей спросил брата старшего, кто это.
— Всея Руси митрополит Кирилл, — отвечал Александр, весомо бросая слова. — Боярином-печатником был при князе Данииле Галицком. В Никее утвержден митрополитом…
Андрей вспомнил все, что слышал об этом человеке. Вспомнились планы отцовы об Андрее. Так скоро все забылось, будто века миновали… А вот он, Кирилл… Но некогда было сейчас раздумывать…
Кирилл начал читать и переводить грамоту. Александр и Андрей понимали. Андрей смотрел на Александра и вдруг ясно увидел, что тот едва сдерживает подергивания в лице. Конечно, была договоренность: если грамота содержит нечто такое, что не след узнавать ни Андрею, ни Святославу, пусть Кирилл не читает.
Но Кирилл — читал! И Александр еще не мог понять — почему Кирилл читает все!..
Грамота, данная великой правительницей всех монголов Огул-Гаймиш, отдавала Андрею и его потомкам во владение вечное Великое княжество Владимирское; объявлялась независимость Владимирского княжества от Сарая и Каракорума; своею волей великая правительница даровала Андрею свободу от монгольской власти. Братья его и прочие родичи не имели подобной свободы. Андрей же теперь был освобожден из-под власти пришельцев, именовавшихся во франкских землях «тартарами» — «выходцами из тьмы». Андрей был свободен от этой власти, как любой правитель франкских или италийских земель, как европейский государь…
Она и вправду его любила… Настолько, что давала ему свободу от всего, что было — она сама… Андрей не знал, что ведь это редкостно — чтобы женщина любила так… Но Александр — знал. Зависть не была свойственна его натуре. Но теперь — на одно лишь мгновение — он позавидовал Андрею. Потому что ни одна женщина так не любила Александра; и он знал, что и не полюбит его так ни одна женщина… И мгновенная гордость Андреем захватила душу. Его любимый брат, его противник дорогого стоил!..
И если прежде все знали, что самое важное в землях русских — борьба Рюриковичей с Новгородом, то теперь еще одно противостояние явилось: Александр — Андрей… И все это знали…
А Александр знал свое: такую свободу власти, какую получил Андрей, такую свободу нельзя получить в подарок, нет! Полученная в подарок, легко ускользнет она из рук твоих. Только силой берут свободу такую!..
Лицо Александрово успокоилось, мышцы более не подергивались…
— Верно ли прочтено? — с хрипом спросил Святослав. Было уже все равно, верно или неверно, но он хотел еще потянуть время; не хотелось бежать, поджав хвост, будто собака побитая…
— Пусть еще один толмач прочтет, — проговорил Андрей с этой свойственной ему естественной величавостью, — пусть прочтет Темер, ближний человек князя Феодора-Ярослава, лучший толмач! — Андрей хлопнул в ладоши. За дверью, среди его охранных дружинников, ожидал этого сигнала Темер.
Темер вошел. И митрополит Кирилл спокойно передал ему грамоту…
Вот теперь Александр понял, как прав был Кирилл, не исполнив их уговора. Но он не боялся этой прозорливости Кирилла. Кирилл умен и поймет, за кем стоит сила этого действительного хода жизни. Кирилл будет служить ему, Александру. И это неисполнение их уговора — это начало верной службы Кирилла… Но как же Александр сам не догадался, что Андрей выдумает что-нибудь этакое?.. Но ведь и Андрей умен, и в шахматы Андрей играет хорошо. А то, что сейчас здесь происходит, — настоящая шахматная игра, истинная, честная, открытая, без козней и подвохов. Но допускающая ловкие ходы… Не так с Александром играют в Сарае… В Сарае играют по жизни, а Чика по игре играет… Ну что ж!..
Темер заново прочел и перевел грамоту. Вышло то же, что и у Кирилла. И тогда Ярослав-Танас выступил вперед, к трону, и сказал, что и он привез толмача, и если Святослав желает, пусть грамоту ханскую огласит перед ним и третий толмач…
Но Святослав не желал. Сделал над собою усилие, чтобы не сжаться на троне, голову не опустить жалко. Заставил себя произнести спокойно, только голос сделался совсем хриплый.
— Не могу спорить с решениями кановичей, правителей великих! — произнес…
И тут Андрей почувствовал жалость к нему. Нет, он не хочет для Святослава излишнего унижения; не хочет, чтобы Святослав у всех на глазах уступал ему трон…
Андрей быстро повернулся и пошел прочь из палаты. И все повернулись и двинулись за ним, за великим князем, за свободным государем…
Ужин готовился пиршественный. Андрей переоделся, один из его дружинников служил ему. Андрей решил, что этот человек и будет ему прислуживать, заниматься бережением его платья, охранять спальный покой. Имя ему было — Петр.
— Спальником моим, охранным, доверенным слугою будешь, — объявил дружиннику Андрей.
Тот поклонился и поблагодарил за честь.
— Прежде, малым был когда, живал я в этих покоях. Теперь вели, чтобы жилые стояли, ночевать буду сюда ходить, ужинать здесь буду…
Андрей отдал распоряжение перенести сундук с книгами в эти покои.
— Или нет, пожди! Сам буду надзирать, как перенесут книги…
Петр снова поклонился…
— Ступай теперь, доложи князю Ярославу-Афанасию, что я жду его здесь. Пусть сейчас приходит…
Но тут же Андрей подумал, что не следует так сразу показывать свою власть по мелочам…
— Пожди!..
Петр, уже направившийся к двери, остановился.
— Нет, не зови князя Ярослава, сам пойду к нему.
Петр отошел от двери. Андрей заметил беглую улыбку на его обветренном, задубелом от многих горячих дней и холодных зим крупном лице.
Но Андрей не смутился этой улыбкой. Спросил просто и весело:
— Что, тяжко служить мне? Семь приказов отдаю зараз!..
Дружинник усмехнулся…
Андрей уже знал, что даже когда вот так свободно и просто говорит со своими подданными, со своими слугами и воинами, все равно остается величественным, каким и подобает быть правителю. Величие его — естественное величие, а не спесь и надутость…
Слуга одевал Ярослава в отведенных тверскому князю покоях. Увидев Андрея, пришедшего запросто, Танас обрадовался. Андрей понял, что поступил правильно, когда решил запросто прийти.
— Отпусти слугу, — попросил Андрей.
Слуга Ярослава одернул на господине новую свиту и вышел с поклоном.
— Ну, не терпится мне! — Андрей плотнее притворил дверь. — Ты сказывай скорее, где толмача добыл, кто он…
Танас нарочито зевнул, перекрестил рот и сел на лавку.
— Да ты говори! — торопил Андрей.
Но Танас улыбался и молчал.
— Ты вспомни, кто я теперь! — Андрей уже смеялся, предчувствуя что-то забавное…
— Я не знаю… — Танас давился смехом. — Не знаю… как и сказать тебе… Нет у меня толмача!.. Искал — не сыскал. Воевода мой Жидислав присоветовал: езжай без толмача, а занадобится, говори, что с тобой толмач; двум смертям не бывать все равно, а одной не минуешь!..
Андрей высоко взмахнул руками и опустился рядом с братом. Они хохотали громко, до слез, как мальчишки…
В общем, ясно было, что власть действительную берет сильнейший, а все эти грамоты да ярлыки, оно так… А все же они Александра обыграли ныне, обставили!.. И какие уж там шахматы; в жёстку, в мальчишечью дворовую жёстку обставили своего большого брата!..
Прошло еще несколько дней. Ярослав засобирался домой, в Тверь. Александр и Кирилл не уезжали. Что выходило? Будто они — гости Андрея? Что решить? Невозможно было просить их уехать. И ведь они и приехали по Андрееву приглашению. И домохозяйство Андрея еще не было устроен о, заведено. Дом во Владимире, княжий двор, бесхозяйский стоял. Собственно, запустение началось уже сразу по смерти Феодосии. Она-то хозяйкой была. И после — пока город переходил из рук в руки — от Святослава к Михаилу и снова к Святославу, — некому было домохозяйство уладить, оба холосты были. И теперь, в этом бесхозяйском доме, Александр не то чтобы распоряжался, но вел себя так, будто не в гостях жил, а у себя и будто митрополит Кирилл был его гостем. Андрей пытался понять, чего добивается Александр. Семья Александрова оставалась в Переяславле. В Киев Александр не собирался. Да что теперь Киев! Уже понятно было, что Русь сдвинулась с юга на восток, на север. А юг — оно другое будет. А что — неясно покамест. Но зато совсем ясно было, что нужно Александру: Владимир — великий стол — и Новгород…
Но не гнать же было Александра с митрополитом! И Андрей ломал себе голову, что делать, как справиться. Мелочным это ему казалось, но выхода не видел, не находил; и ужасно муторно делалось на душе. И поделиться этой своей заботой было не с кем. С Танасом простился тепло, но понимал, что не тот человек Ярослав, с которым можно делиться своими заботами и ждать советов по мелочам; хотя случись что серьезное, Танас поддержит его, союзником будет — это ясно! Но покамест надо было решать малые дела. Оставались Темер и Аксак-Тимка. И они, конечно, не выдадут Андрея. Но все же он не чувствует их совсем близкими. И оба они — неоткрытые какие-то, «в себе», замкнутые. Для Тимки жизнь — в охотах, в поединке со зверем, в углядывании повадок звериных. Андрею он помогает, но словно бы походя, не можешь припасть к нему открытой душой, будто робеешь. А Темер, пусть и расположен к Андрею, но ведь после смерти Ярослава и своего возвращения ушел от придворной, княжой жизни; и будет еще думать, а стоит ли вязаться с Андреем, стоит ли рисковать спокойной жизнью, когда и лет немало, и желаний особых не осталось. Да Андрей и сам понимает: некрепкая, нестойкая его, Андреева, власть. Чести много, да власти мало…
Но относительно Святослава-Гавриила все было ясно. Он должен покинуть город без промедления. То, что он здесь еще остается как ни в чем не бывало, и увивается вокруг Александра, и, нарочито опустив глаза, подходит под благословение к митрополиту, — это все наглость на самом деле, наглый вызов Андрею. И здесь никаких колебаний быть не может — пресечь!..
Андрей послал слугу за Святославом, звал в большую приемную палату. Сам пришел позже назначенного срока, ждать заставил. Вошел Андрей, будто наспех сбирался, но уже и по-княжому — двое слуг позади, двое — перед ним шли… И тогда Андрей впервые ощутил вдруг, что независимость и власть породили в душе его чувство глубокого, огромного одиночества. И в этом море одиночества, ближе к самому дну, колебал воды темные дракон неуверенности и рыба-страх проплывала, шевеля плавниками блескучими…
И от этой неуверенности Андрей держался с братом отцовым даже как-то задиристо, но и мрачно, и замкнуто; и говорил громко и строго. И вдруг почувствовал, что Святослав побаивается его. Тогда Андрею стало легче, заговорил спокойнее.
Но, кажется, и сразу взял верный тон. Сказал, что приказывает Святославу покинуть город; и не то чтобы Святослав должен уехать или Святославу надлежит уехать; а вот Андрей-приказывает ему… И сегодня же, еще до вечера. Пусть оставит не более троих слуг во Владимире, они могут вывезти имущество Святослава, но погружать будут на повозку под надзором Андреевых служителей.
— Все сказано тебе. Иди. Более не имею времени на твои нужды…
И снова Андрей ощутил страх. А если не уйдет Святослав, заговорит, запутает Андрея в такие речи праздные…
— Иди! — повторил. И сам удивился этой внезапной злобности своего голоса.
Но Святослав ушел, ничего более не сказав. И до вечера уехал из Владимира…
Эх, был бы в живых Лев!.. Было бы Андрею полегче…
Следующий день был постный. Андрей приказал через своего Петра, чтобы в постные дни готовили на поварне кушанье постное. Обед велел подать в большой трапезной, приглашение к обеду передали Александру и Кириллу. Андрей решил попытаться прояснить хоть что-то… Долго ли они еще пробудут здесь… Начал с того, что назвал их «дорогими гостями», но они будто и не заметили… Кирилл похвалил Андрея за постный стол и, обернувшись к Александру, сказал, что и тому не худо было бы построже блюсти посты. Александр выслушал внимательно, всем своим видом выказывая почтение; и отговорился почтительно и немногословно: помянул о малых детях, о жене, которая по здоровью своему не всегда посты соблюдать может. Митрополит с важностию кивнул.
Андрей понял уже тогда, когда Кирилл прочел все, что было писано в грамоте ханской: митрополит принял на себя образ строгого духовного лица, беспристрастного и справедливого судии… И это очень разумно. Что может поделать Андрей против подобного образа?.. И ведь Кирилл был доверенным лицом Даниила Галицкого, хранителем печати княжеской. От галицкого князя ведь послан в Никею на утверждение митрополитом всея Руси… Отчего же в Галич не возвращается? Ну, положим, это понять возможно — и до Владимира дошло, что Даниил попам воли не дает. Стало быть, Даниил желал видеть в Кирилле верного человека, а Кирилл для себя решил, что больше власти ему будет при Александре, и в Галич не спешит. Да к тому же Андрей слыхал о латинском влиянии при Галицком дворе. Танас помянул, пересказывая слухи, будто бы князь Даниил уладил двор свой, как ведется в землях франкских… А хорошо бы поглядеть!.. Ведь это на дочери Даниила отец хотел Андрея женить… Сколько же ей теперь лет?.. Отец говорил, похожа на… Нет, не о том сейчас думать надо… Как быть с духовенством? С митрополитом как быть? Молитвы были душевной потребностью Андрея. Любил он церковные песнопения, попевки знаменного распева, особенно когда мелодия гибко ложилась на воскресные стихиры Октоиха. Влекло пение кондаков; мечтал, как бы широко, распевно лился его голос, но нет, не полагался на голос свой, даже простые мирские песни петь не решался, даже наедине с собою… И теперь, он сознавал это, ему придется видеть в духовенстве сборище, свору жадных до земель и богатств, до золота и серебра… Вспомнилось, отец рассказывал — давняя уже история — архиепископ Новгородский не желал венчать Святослава Ольговича… У Андрея Боголюбского тоже сколько неладов было с духовенством… Зачем Кирилл здесь? Чего может захотеть? Или сейчас так и сказать прямо, что Андрей не согласен с утверждением никейским и поставит в митрополиты своего человека… Но кого? Кого Андрей знает?.. И неладно, неясно, как быть… Андрей — великий князь, это для всех русских княжеств. Но Владимирское княжество, его, Андреево, теперь независимое царство… Или сразу пойти на разрыв со всеми? Андрей будет сам по себе, никто не будет у него в подчинении, а если военный союз, то будет союз равных; и духовенство будет у Андрея свое… И все это надо было решать!.. А против него, за одним столом, сидели живые люди, из плоти и крови… И это им сейчас надо прямо высказать свое решение, им должен Андрей высказать свое решение… А они сидели против него и ели, пили… Он видел, как они глотают, как двигаются кисти рук… Андрей чувствовал, что не может заговорить прямо… Но уже была потребность говорить, и говорить супротивное… Снова вспомнились рассказы отца — как Андрей Боголюбский не поладил с епископами Феодором и Леоном, и Феодор отлучал Андрея Боголюбского от Церкви…
Кирилл начал рассказывать о недавней своей поездке по княжествам русским, Северо-Восточной Руси. Он говорил, обращаясь к обоим князьям. Но Александр повернулся с таким видом, будто к нему одному обращался митрополит… В речи Кирилла мелькнуло что-то об исповеди… Андрей уже не мог сдержаться, должен был сказать супротивное… Кажется, вовсе менял направление разговора произволом своим, но уже не мог, не мог…
— От попа на исповеди такие вопросы, что отвечать стыдно! И самого безгрешного такие вопросы на грешные мысли наведут. Соромно, срам! — резко говорил Андрей. — Не лучшее ли — Господу исповедание с собою наедине!..
Это давно было в мыслях Андрея, в себе носил. И вдруг высказалось, словами сложилось, теперь, в момент раздражения, когда Андрей и не ожидал, что вот может сложиться, высказаться… И еще одного не ожидал— ответного, почти открытого, откровенного раздражения Кирилла. Казалось, Кирилл должен был ответить притворным вниманием, спокойным убеждением, но заговорил раздраженно об установлениях церковных, кои нарушать не след, а мирянам — особо не след!.. Но это раздражение Кириллово, это было даже лучше… Потому что и Александр не сумел более сдерживаться и прямо сказал Андрею, что Кирилл теперь — митрополит всерусский и место его — в стольном Владимире.
И тогда и Андрей сказал открыто, что никакого все-русского митрополита более не будет. Владимирское княжество принадлежит Андрею — навсегда!..
— Что же великий стол? — спросил Александр с угрозой тихой в голосе.
— Мой город мне — великий стол, и сам себе я — великий князь. А соберу союзников — союз равных!.. А власть надо всею Русью — бери ее себе! Она тебе и дадена — Киев, Новгород, Переяславль…
Митрополит Кирилл перебарывал свое раздражение и — сильный человек — переборол.
— И у латинян — царства разные, а первосвященник, понтифекс — единый, — заметил спокойно.
— Я не гоню тебя, владыко, сегодня же из города моего. — Андрей тоже старался говорить спокойно. — Однако решу сам, какое духовенство надобно мне в моем царстве…
Андрей медленно повернул голову и посмотрел прямо на Александра.
— Стало быть, гонишь меня? — произнес тот, и злоба в голосе была — нескрываемая.
Но так было лучше!..
— Все знаешь сам — для чего спрашивать! — Андрей почувствовал, как прорывается в его голосе эта мальчишеская угрюмость. Подумал, что Александр поднимется из-за стола резко, но Александр продолжал есть…
И еще несколько дней Александр пробыл во Владимире, будто нарочно испытывая терпение Андреево. Андрей почему-то положил себе терпеть до девятого дня. Но Александр уехал раньше.
А с присутствием митрополита Кирилла Андрей просто пока примирился. Слишком хорошо понимал Андрей, что иметь свое духовенство — дело нескорое. Ему даже интересно было беседовать с Кириллом. Митрополит был умным, и ум его был не одним лишь практическим умом, то был человек несомненно одаренный. Но Андрей понимал, что Кирилл — не за него. Да теперь, когда Андрей открыто проявил враждебность, как было доброе сладить… Кирилл охотно беседовал с Андреем о греческих книгах, но ни в какие споры-диспуты вступать не желал, ведь иной спор может сблизить теснее иной беседы задушевной. А сближения с Андреем Кирилл не хотел… И наконец Андрей понял почему. Просто потому, что митрополит не верил в стойкость и длительность Андреевой власти; более того, убежден был в том, что правление Андрея будет недолгим. Вот и когда зашла речь о летописании… Андрей сказал, что сам займется летописями владимирскими, будет просматривать… Но отложил… А после узнал, что Кирилл уже собирает монахов-книжников, беседы с ними ведет, прежние летописи смотрит. Об этом сказал Андрею Темер…
— Что же делать? — У Андрея тяжело было на сердце.
— Или сам не знаешь? — Темер произнес жестко…
Андрей знал, знал, что нужно решительно изгнать Кирилла из своей столицы, и всех монахов, и духовенство Кириллово изгнать… Поставить своих людей!.. А время будто сделалось осязаемым, и не хватало времени. И делать надо было сразу — ВСЕ!..
— Изгоню я его, — сказал Андрей, будто оправдывался. — Дай срок! Сейчас дела поважнее управить надобно!..
Молчание Темерово было красноречивым.
— Послушай! — Андрей подошел к нему, не решаясь положить руку ему на плечо. — Послушай! Ради памяти о моем отце, ты ведь не оставлял его, не оставь и меня…
Темер посмотрел доброжелательно и даже с готовностью проявить терпение. Но все же это не была добро-желательность человека совсем близкого, который способен все тебе простить и никогда не оставит…
А дел было множество… Андрей мучился одиночеством и отдавал приказания, снедаемый тайным опасением, что исполнены его приказания не будут. Все чаще видели его хмурым, сумрачным, неразговорчивым. Несколько слуг, уличенных в покраже дворцового имущества, он отдал приказание наказать палками.
Быть может, в другое какое-то время Андрею было бы просто интересно разбирать все дела. Наверное, если бы он чувствовал себя в безопасности, не тяготился бы именно тем, что все — на нем… А сейчас мучило и то, что надо было непременно спешить, от этого зависела его жизнь, он сознавал это… И… чем более сознавал, тем более словно бы терял силы…
Надо было разобраться с людьми самыми низшими. От них было много жалоб. Чехарда правления Святослава, Михаила и снова Святослава открывала легкую возможность злоупотреблений. Андрей понял, что низшие устали от непостоянства. Они желали, ждали уже и не милостей, а именно постоянства. Пусть будет немилостивый, жестокий правитель, но пусть он сидит на своем месте прочно, пусть он будет надолго… Андрей сразу допустил ошибку, назначив дни, когда сам выслушивал жалобы на большом переднем дворе. Наверное, не надо было этого. Его много видели, видели близко, видели его молодость и неуверенность. И если его красота, благородство жестов, доброта и величие, видимые во всех его чертах, привлекали сердца, то эта его явственная неуверенность очень юного, одинокого и беспомощного от одиночества человека настораживали. Низшие, не чувствуя над собой сильной руки, озлоблялись и также ощущали себя беззащитными. Андрей впервые поразился тому, насколько мало приспособлен человек даже к самой малой свободе…
Более всего было жалоб от смердов. Жаловались на то, что были наказаны без княжого дозволения; вдовы жаловались на то, что имущество их мужей забирали в казну беззаконно, не выделив подобающую часть незамужним дочерям. Говорили многословно, порою несвязно, косноязычно, плакали, кричали… Рядовичи, те, что нанимались в услужение по ряду, договору, сбивчиво рассказывали о нарушениях всех этих договоров. Договоры, разумеется, были не писаные, а заключенные устно при свидетелях. Подкупленные свидетели то подтверждали условия ряда, то наотрез отказывались подтверждать. Закупы, те, что сделались несвободны вследствие невыплаченного вовремя долга, обрушивали на князя сотни словесных доказательств того, что закрепощены несправедливо…
Менее других жаловались дворовые слуги — холопы и рабы. Но Андрей не мог не ощущать, сколь внимательно они за ним наблюдают, подмечая малейшие его промахи…
Наконец он решился все эти дела передать на разбор Аксаку-Тимке. В глубине души Андрей побаивался, что тот примется отговариваться неумением, непривычкой, но тот согласился спокойно, с этим своим, уже привычным Андрею, успокоительным будто и равнодушием. Тимка стал разбираться с жалобщиками вместо князя и, кажется, улаживал их дела. Во всяком случае, крика меньше стало на большом дворе в указанные дни. Но тут Андрей понял свою ошибку. Надо было сразу назначить Тимку разбирать жалобы, надо было показать, что князь полагает занятия таковые ниже своего достоинства. А теперь, когда Андрей вместо себя высылает к людям низкородного своего слугу, люди обижены, и эта их обида — против Андрея… У отца тоже самые ближние приближенные были низкородные — Темер, Михаил, оба Якова. Но при этом отец как-то ладил с боярами. Андрей же сразу пренебрег боярами. Они не были и не могли быть ему верными людьми. В попечении о своих выгодах они принимали сторону сильнейшего и суть Свою выказывали открыто. И Андрей предпочел им тех, на кого мог положиться, — Темера и Тимку. И теперь мало того что бояре видели неопытность, юную неуверенность, незащищенность Андрея, теперь они еще могли настраивать себя против молодого князя всячески, ведь он открыто предпочел им своих низкородных служителей. И даже то, что Темер и Тимка не кичились, не лезли наперед, не хвалились княжим доверием, даже это вызывало еще большую неприязнь и подозрения во всевозможных кознях хитросплетенных. Тимка в ответ оставался спокойно равнодушным. Но Темер… Андрей начинал понимать, что отцов ближний колеблется: стоит ли оставаться при князе и подвергать свою жизнь опасности…
Но все же покамест Темер принял на себя все заботы о княжих платежах и наладил поступление выплат. Андрей перемог себя. Глупо притворяться сведущим, когда на деле ничего не знаешь. И вечерами стал звать к себе Темера и терпеливо слушал объяснения о том, как должны платить князю полюдье, перевоз, мыто, виры, продажи и прочие дани. Темер налаживал и собственно княжое хозяйство — «дом», «домен» — села, леса, борти, сенные угодья, доходы с которых шли на содержание княжих дворов и хором…
Но постепенно, кажется, все входило в какое-то более или менее постоянное русло, улаживалось. Не один лишь тяготы приносило правление Андрею. Владимир, изукрашенный мастерами южными, златовратный град Андрея Боголюбского, которого Андрей ощущал как предка своего славного, прародича, хотя тот и изгнал его деда Всеволода-Димитрия, Владимир — подбор, ключ к сердцу Руси Восточной, Северной, новой и грядущей, теперь этот город — его, его, Андрея Ярославича!..
И в церквах он теперь не только молился, но мыслил о возведении новых храмов, которые будут — его храмы… Теперь у него так мало времени оставалось на чтение, но церкви виделись ему такими каменными книгами, черты убранства и отделки казались буквицами. И уже будто и слова и фразы этих каменных книг воспринимались его сознанием, его разумом смутно… И еще немного — и прояснятся, прочтутся…
Успенский собор с этими треугольными заострениями и плавным переплетением кровель, широковатые купола, купольная кровельная округленность. Каменно разузоренный Дмитровский собор — светлые округления узких и длинных окошек, изображения звездчатых куполов, треугольники выпуклые, птицы-кони в переплетении цветков и рельефных легких кругов; скульптурное изображение деда, Всеволода-Димитрия, бережно удерживающего на коленях мальчика-сына, оба длинноглазые, большебровые и крючконосые… но какие живые лица из камня — грустные и чуть насмешливые, как бережно приподнялась рука мужеская, и мальчик взмахивает ручками и болтает ножками детскими… Может быть, это отец Андрея, Ярослав-Феодор в детстве?.. Появится ли храм с его, Андреевым, стенным изображением, будет-ли он держать сына на коленях своих?..
Устройство дома также заняло Андрея. Ключи, прислужницы, домовые слуги — все это отдано было в управление Анке. Она скоро привыкла и с уверенностью взялась все ладить. Но Андрей теперь знал, что полновластный хозяин — он сам, он может обо всем приказать. Хотелось устроить и убрать свой дом пышно, красиво. Но немного тревожило: не сочтут ли его безалаберным, ведь еще столько дел неуправленных, важных… Но какое это было удовольствие все же — обустраивать свой дом, свои покои, приказывать о своей одежде и кушанье, и приказы твои исполняются… Приказал пошить для него нижнее и верхнее платье из шелковой материи. Шелк — нежный и гладкий, не то что парча, сукно, крашенина; вши и блохи кусачие не держатся на шелке. Темер донес, что по домам боярским потихоньку ползет слушок о транжирстве Андреевом и расползается слушок этот от митрополичьего двора.
Андрей гордо вскинул голову:
— Я — жемчужная туча! Правитель своего княжества. С ними я еще справлюсь, дай срок! А в грубой одежде притворно смиренной, заеденный вшами да блохами, не стану ходить!..
Темер улыбнулся одобрительно. Он уже понимал хорошо и ясно, что мальчик этот — недолговекий правитель, но обаяние Андреево, это впечатление необычайности были все же очень сильны и заставляли смягчиться не только доброжелательного Темера, но и людей, настроенных к Андрею совершенно и непримиримо враждебно…
Андрей приказал закупить мускатный орех, корицу, гвоздику, перец. Все это обходилось дорого. В скоромные дни кушанья за княжим столом теперь были слаще, тоньше вкусом…
Тимка устроил несколько больших охот. Сам по охоте соскучился и полагал, что Андрея в его тяготах нужно развлечь. Мордовский дареный сокол вызвал самое живое одобрение старого охотника. Но хотя охота была самым обычным времяпрепровождением княжеским, немедленно прошел слух, что Андрей ничем, кроме охоты, не занят, в делах правления ничего не смыслит и слушается советов малоумных. Слухи эти не могли не стать известными Андрею, источник их был ему внятен. Следовало принять все же меры. Но тут вдруг обстоятельства так повернулись, что Кирилл сам покинул город… Но на охоте Андрей отдохнул душою…
А вскоре по его приказу быстро построили, отделали и убрали совсем новые покои с красивыми дубовыми дверями, с посеребренными тонкими узорными решетками на окнах; с внутренним двором, небольшим, уютным, в коем приказано было посадить крыжовенные и малиновые кусты и несколько стройных березок. Нарядное внутреннее убранство также было красноречиво. Для новой хозяйки княжого дома предназначались эти покои.
И затрепетало сердце Анки, пестуньи. Когда ее питомец возвратился таким красивым и словно бы многое открывшим в себе, она поняла, что Андрей истинно познал женщину, и теперь знает радость от женской сладкой плоти и ласки, и сам радость способен женщине дать… И она теперь мечтала увидеть его счастливым в браке, в супружеском единении. Она даже сердилась завистливо: зачем так счастлив Танас, когда ее ненаглядный питомец, ее Андрейка, ее великий князь, правитель — жемчужная туча, достойный в этой жизни всего самого прекрасного, мучится тяготами и не видит радости… Но когда началось это построение и отделка новых покоев, она все поняла! А спросить — робела. Ока чувствовала, что женитьба Андрея — не то что Танасово соединение с любимой девицей; нет, великое, княжеское дело — женитьба Андрея, о таком для него, должно быть, мечтал отец его, князь Ярослав…
И сам Андрей теперь вспоминал высокие слова и величественные намерения отца в отношении его, Андреевой, женитьбы. Теперь Андрей понимал совсем ясно: отец желал многое изменить посредством женитьбы сына, создать новые силы и союзы, но в то же время и о самом Андрее думал отец, о своем любимом сыне, о том, чтобы дать ему теплое гнездо и надежных защитников, закрыльников добрых… Но отцовых связей Андрей не имел и понимал, что головокружительные намерения следует оставить. Как завязать ему сношения с королевскими и княжескими домами Запада? Кого может он послать для такого тонкостного дела? Дружинника Петра? Охотника Тимку? Отцова милостника Те-мера?.. Невольно смеялся… Андрей знал, что нужны союзники. За него — Танас-Ярослав. Но этого мало, мало… Нужен союз с правителем сильным и умным, таким… таким, как Александр!.. Андрей невольно вспоминал рассказы отца о Фридрихе Гогенштауфене… Но нет, то было отцово несбыточное мечтание, когда отец пытался одолеть, переломить судьбу, спасти Андрея… Но, возможно, отец и не был так уж не прав… Теперь Андрей один и должен решать сам. Припоминая все высказанные отцом соображения, обдумывая, взвешивая, но — один, сам…
Между тем приходили вести. Союз с понтифексом Иннокентием IV Александр отверг окончательно, чего и следовало ожидать, Александру нужен союз с Ордой… Однако жил Александр уже не в Переяславле, а в Новгороде и там ладил мирный договор с норвежским королем… Александр хитер и предусмотрителен; у него, как у дракона из сказки Огул-Гаймиш, огнедышащая пасть, шелковый хвост, четыре глаза и три руки… Но подумав об этом, Андрей перемогся, не дал мыслям об Огул-Гаймиш завладеть своим сознанием. Да и мысли эти были смутные, смутной сделалась Андреева память о ней… Но весть и о ней пришла, о том, что ее больше нет, свергнута и убита. А великим ханом всех монголов избран Мингкэ, ставленник Сартака. Это может быть, да нет, это должно быть на руку Александру… Андрей сейчас не мог бы сказать, что чувствует жалость к этой женщине. Они все были из одного мира — он теперь осознал. То был мир, где за счастье власти и правления, даже если они предназначались тебе природно, надлежало платить, расплачиваться, и жизнью тоже. И она это знала… И к Александру не испытал он жалости, узнав о его внезапной, в Новгороде, тяжелой болезни. Прежде раздумался бы о том, чем болен старший брат; мучился бы душевно: почему нет жалости, вызывал бы в себе эту жалость… А теперь все это оставил, отбросил как ненужное… И только подумал спокойно, что он не желает смерти брату, ведь это все же его брат; но он осознает, что болезнь может освободить его от Александра, а от нежеланного митрополита уже освободила, Кирилл выехал в Новгород. И это было понятно. Именно Александра Кирилл полагает сильным и властным; достаточно сильным и властным для того, чтобы Кирилл отдался под его покровительство. А если не станет Александра? Если бы Кирилл почувствовал, что силен Андрей, служил бы Андрею. Кирилл умный, образованный, одаренный. Темер вызнал — в Новгород Кирилл повез книги лечительные, греческие и восточные… Но Андрей чувствует верно: с Кириллом не сойтись! Направленность Кириллова ума, одаренности Кирилловой — в Александрову сторону! И Кирилл видит перед внутренним Взором своим великую державу, величие которой на безликом несметном послушливом войске основано, на войске из людей послушливых, нищих и диких… Нет, Андрею такое величие не надобно! Другое… Но какое же? Не понял еще, не обмыслил… Но Андрей молод, обмыслит, поймет… Так убеждал себя, а сознавал отчетливо: времени мало!.. Надо бы летописание уладить… Кирилл в свои руки пытается взять летописание владимирское, Александра прославить как великого правителя… Это будет прервано, пресечено! Будет новое лето-писание… Новые книги будут… О красоте, о любви мирской, обо всем мирском на Руси… как та красиво переписанная франкская книга о любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема… у иудейских купцов из города Равенсбурга эту книгу он купил, две шкурки соболя выделанные отдали за нее. Но она того стоит!.. И вот подобные книги по указанию Андрея напишут… и все узнают, что не безликие дикари населяют Русь, но люди живые и красивые и много красивого есть и в обычаях, и в укладе житейском… Этой книгой Андрей совершенно очаровался, хотя и нелегко было читать ее, язык ее, одно из франкских наречий, уже далеко отступал от латыни… И хотелось вновь и вновь перечитывать строки, воспевающие красавицу, прелестную, как солнышко… Золотистая девушка!..
Но не о книгах приходилось думать… Новая весть пришла — о поездке Святослава в Сарай. Там хлопотал он о великом столе. Но безуспешно… Это каким же глупым надобно быть, чтобы потащиться в Орду!.. Неужто понять нельзя, что если кому и даст Сартак своею волей право занять великий стол во Владимире, то, конечно, Александру… Вот если бы Александр отправился в Сарай, вот это было бы совсем дурно для Андрея. Но Александр болен. И нужно действовать, пока он болен. Что для Сарая и нынешнего Каракорума решения свергнутой ханши? Возможно, уже ничто, и Андрей, по их понятиям, уже бесправен и безвластен. И потому он должен спешить с заключением этого союза с государем сильным… и союз этот должен быть скреплен и брачными узами… Против Александра надо начать действовать не войском, не крепостными стенами — умными ходами шахматными… Золотистая девушка за шахматной доской… Сделать усилие над собой, прогнать видение, не до того!..
Фактически Андрей Ярославич первым осознал необходимость выбора: Запад или Восток? И таким образом возможно полагать его отдаленным предшественником Дмитрия («Лжедмитрия») I и Петра I. Восток означал Византию и Орду. Запад — прежде всего — развитие мирской культуры в противовес церковной. Но в отношении религии означал ли Запад непременно — Рим?.. Но выбор Андрей сделал и действовать начал…
И оставался лишь один правитель, один княжеский дом, на котором Андрей мог этот свой выбор остановить. Даниил Романович, Галицко-Волынский княжеский дом… О Данииле говорил отец. С Даниилом проще было установить близкие отношения. Рюрикович был Даниил, и Андрей состоял с ним в родстве, как состоял в родстве, близком или дальнем, в сущности, со всей княжеской Русью, Русью Рюриковичей… Андрей помнил, как опасался отец венчанной жены Даниила, Анны, половчанка по матери, она была дочерью Мстислава Удалого, сестрой приходилась Феодосии. Но все как нарочно складывается благоприятно для Андрея сейчас. Александр тяжко болен, Кирилл при нем. Анны, жены Даниила, более нет в живых… Не присоветует ли Даниил чего о Кирилле? Хотя что можно присоветовать! Будто Андрей и сам не знает! От неугодных и неудобных тебе людей следует избавляться любыми способами, не пренебрегая самой крайней жестокостью. Не расправляться с ними означает — убивать себя… Но дайте только срок! Андрей все сделает. Сразу по установлении союза с Даниилом…
Азия, Восток — было прочно — Александрово. Выбрать Восток — сделаться подданным Александра. Андрею оставалась дорога на Запад… Союз равных правителей. И союз Андрея с Даниилом — первое звено того будущего союза равных… Так мыслил Андрей… О возможной смерти Александра порешил не думать. Грех — о смерти брата мыслить!
«Свое управлю покамест, будто и нет Александра, и Орды нет!»
И первым «Западом» Андреевым должен был стать юго-запад Руси, те земли, что уже и отец Даниила Роман Мстиславич Галицко-Волынский назвал на европейский лад «королевством»…
Андрей сам отправился сватом своим. Посылать ему было некого. Самое разумное это было — самому ехать. Он отдавал себе отчет в том, что милостники его — Аксак-Тимка и Темер — будут и без него управлять делами княжества, как при нем. И куда надежнее было иметь их во Владимире, пока он в отъезде, нежели посылать их, а самому оставаться в стольном городе без всякой защиты… Да, полностью положиться на себя, на свою силу и власть, оставаясь во Владимире, Андрей еще не мог и знал это… «Чести много, да власти мало!» Не из чего было и большое посольство снаряжать. Дружина верная нужна была во Владимире. Святослав мог налететь сдуру… Андрей и Танасу дал знать, чтобы держался брат наготове… С собою взял Андрей семерых, самых верных, дружинников и Петра восьмого. Вдевятером двинулись в путь…
И уже когда начал действовать, когда полегче сделалось на душе, Андрей принялся обдумывать, на что же он решился, как обстоятельства складываются, на что надеяться ему… Ведь он не снесся с Даниилом предварительно, никакого письма, никакой грамоты не отослал с гонцом. Но он просто не мог именно таким образом поступить. И не из нетерпения, а просто ему нужно было, чтобы жить, — длить надежду. И когда он ехал сам — срок этой надежды будто продлевался. Легче казалось получить устный отказ, нежели грамоту, письмо с отказом… А Даниил мог отказать!.. Что был Андрей? Так зыбки еще были права Андреевы на власть. И не мог не знать Даниил, что прежде князь Ярослав уже пренебрег возможностью брачного союза своего сына с дочерью Даниила, тогда Ярослава манило единение с домом Гогенштауфена, своего рода прыжок на Запад через голову Даниила. Далеко прыгнуть желал — ноги сломал! Даниил может думать такое… Но теперь Даниил не может не понять этой необходимости назревшей создания западнорусского союза равных в противовес восточной, византийско-монгольской Руси Александра…
О дочери Даниила Андрей старался думать в самый последний черед. Он знал, что ей тринадцать лет, ее имя — Мария. Отец говорил, что она воспитана, как… как Ефросиния!.. И углубившись в себя, в свою душу, Андрей сознавал, знал, что ведь эти слова отца — не последнее для выбора Андреева. Нет, не последнее!.. Золотистая девушка… Мелисанда Триполитанская… Ефросиния… Еще тогда для Андрея неведомая эта Мария сделалась словно бы новым воплощением Ефросинии, новым воплощением, которое будет его, Андреево, будет принадлежать ему, как принадлежит ему теперь мечтанный стольный град Владимир!..
И еще Андрею хотелось увидеть двор Даниила, устроенный на манер изящных дворов государей франкских да италийских. Так говорили о Галицком дворе, такая была молва.
В подарок Даниилу Андрей вез мордовского своего дареного сокола и золотой крест с драгоценными камнями красными, с филигранью и эмалевым крестовинным медальоном с изображением святого мученика Феодора Стратилата. Крест был ромейской работы, из дома Комнинов, прислан был родичами константинопольскими князю Ярославу-Феодору. Не удивишь Даниила ни золотом, ни камнями драгоценными самоцветными. Но Андрей вез ему в дар, с самого начала показывая почтительность и доверительность, не выхваляясь богатством своим, вез ему в дар ценность семейную, отцом оставленную; и то, чем одарила Андрея земля матери, прекрасную птицу, вез он Даниилу, своему возможному тестю и союзнику…
Но, кажется, все с самого начала пошло хорошо. Андрей со своею малой дружиной въехал на земли Даниила. Он знал, что князь Галицко-Волынский ставит на границах своих владений дозорные воинские отряды, и ожидал встречи с подобным отрядом. Не исключал Андрей, что дозорные Даниила тотчас поворотят его и дружину его назад, не пропустят; и это и будет отказом. Но дорога успокоила Андрея, он любил двигаться вперед, верхом или пешком; он уже знал, что это движение действует на него успокоительно. И теперь он готов был спокойно принять отказ Даниила, поворотить назад и спокойно начать обдумывать какие-либо иные ходы, иные возможности… Он даже внушал себе, что существуют подобные возможности и ведомы они ему, хотя на самом деле ничего ему не было ведомо и в глубине души он очень ясно знал, что отказ Даниила будет означать едва ли не конец его, Андреевой, жизни. Как удержит он Владимир? А самое худшее — пойти на поклон к Александру — вовсе не означает остаться в живых… Но ехал спокойно. Небо ясное, синее было. Солнце разливало тепло. И смерть, гибель, унижение мучительное казались невероятными, совсем невозможными…
И вышло все хорошо.
На равнине зеленой ярко, там, где плавно уходила равнина книзу, показался отряд вооруженных всадников в доспехах. В первое мгновение Андрей даже немного растерялся. Неужели придется биться? Он нисколько не боялся. Но вместо союза — оружие, направленное в него? Это было бы горькое разочарование. Однако, когда неведомые воины приблизились на какое-то расстояние, Андрей различил, что доспехи их нарядны — панцири с золочением и серебрением, алый раздвоенный стяг вьется… Сам Андрей был в простом дорожном платье, волосы простой войлочной шапкой покрыты, меч Полкан у пояса — в простых ножнах. Но Андрей знал, что он природный правитель, и скрываться не намеревался. Он запомнил унижение, когда ему пришлось ехать в караване переодетым… Но сейчас ему конечно же ничего не грозило. Он уже был уверен, что все — хорошо!..
Андрей приказал своим дружинникам остановиться. Неведомые всадники совсем приблизились. Один из них, худощавый, в островерхом шлеме с кольчужной сеткой, выехал вперед и обратился к Андрею. Первые слова показались, послышались Андрею даже непонятными, потому что говорил незнакомец таким густым и вместе с тем певучим голосом. Но тотчас Андрею сделался привычен и приятен его выговор, и уже все понимал Андрей. Ведь это был его родной язык, чуть иной в словах и фразах, в произношении, но все равно родной, тот, на котором Андрей и сам говорил.
Всадник наклонил голову с почтением, но и с достоинством. Сказал, что он посланец князя Даниила Романовича, ближний его человек, дворский, именем Андрей. Доверено ему показать великому князю Владимирскому Андрею Ярославичу земли Галичины и Волыни, богатство их и красоту, и с почетом сопроводить князя Владимирского в столицу. Даниил Романович жалует Андрею Ярославичу право «ходити по земле своей, и пшеницы много, и меду, и говяд, и овец доволе». Чтобы ни в чем не знали отказу ни сам Андрей Ярославич, ни служители его…
Андрей почувствовал, как лицо его, щеки заливает жаркая краска радости. Даниил встречает его торжественно и высылает к нему самого своего верного человека, храбрейшего полководца, столько побед одержавшего, дворского своего Андрея!..
Всадник окончил речь. Андрею так искренне хотелось приветить его, доброе и приятное сказать.
— Князя Даниила Романовича благодарю самым искренним образом. А то, что встречает меня и сопровождать будет храбрый дворский Андрей, известный своими победами, честь для меня!..
Андрей был совершенно искренен, и голос его звучал чисто и звонко.
Нарядные воины дворского Андрея ехали, словно бы окружив дружинников князя Владимирского. Сам дворский поехал с Андреем рядом, впереди всех. Юноша молчал, и видно было, что молчание это скрывает искреннюю взволнованность, почти восторженную. Дворский, человек уже немолодой, подивился про себя обаянию этого юноши, словно бы свыше одаренного такими небесными солнечными глазами и светлым лицом… Дворский почтительно предложил, чтобы Андрей задавал ему какие Андрею будет угодно вопросы о владениях князя Даниила, обо всем, что они увидят и встретят в пути. Андрей поблагодарил, но все еще не превозмог волнения. Заметив это, дворский, уже настроенный к Андрею доброжелательно, похвалил его коня, желая вернуть молодого князя к обыденной жизни, опустить бережно с этой высоты радужных надежд и блаженных ощущений… И эта простая похвала действительно вернула юношу к обыденной жизни. Он тоже заговорил просто, хотя и немного более возбужденно, нежели говорил обычно. Рассказал дворскому о Злате, вспомнил Льва и омрачился, но быстро справился с собою. Показал дворскому сокола, и тот был восхищен чудесной птицей. Андрей сказал, что эта птица — из земель, некогда принадлежавших мордовским князьям, предкам и родичам его матери. Земли эти обильны медом, пушными зверями и соколами. Мордовских ловчих птиц везут и во владения италийских, германских, франкских государей, так хороши эти птицы… Но пока Андрей говорил, печаль о матери омрачила его сердце и светлое лицо. Он хотел было сказать, что ныне эти земли — под властью Орды, но это был бы зачин разговора слишком серьезного для первой встречи. Однако дворский хорошо понял его и снова заговорил с ним легко и приятно. Сказал, что скоро они приедут в город Андреев, который — владение дворского, пожалованное ему князем Даниилом. Там встретят их сын дворского Константин с женой своей Маргаритой. Дворский полагал, что несколько дней отдыха будут полезны князю Андрею. И можно будет отправиться на охоту. Андрей вдруг понял, что этому храброму, такому мужественному человеку хочется и даже не терпится поохотиться с прекрасной ловчей птицей. Это простое желание у такого человека показалось Андрею трогательным. Андрей улыбнулся открыто и этой улыбкой еще более расположил знаменитого славного воеводу…
Петр, которому доверен был сокол, держал его на большой рукавице и ехал чуть поодаль от Андрея. Дворский то и дело на сокола поглядывал, как тот сидит в темном клобучке на рукавице. Эти нетерпеливые взгляды очень веселили Андрея, и уже все казалось ему чудесным, и радуга надежд оборачивалась самым чудесным действительным миром…
Завиднелись коричневые башни. На самом подъезде к Андрееву городу сделалась дорога широкой и людной — с повозками, пешими путниками и всадниками. Уже были наслышаны об Андрее, теснились к обочинам, глядели во все глаза…
«Да здесь, наверное, уже каждый встречный знает, зачем я приехал!»
Андрей покраснел невольно…
Люди кланялись дворскому и ему. Дворский остановил двух всадников, ехавших рядом с груженой повозкой. Заговорил с ними. Андрей и понимал и не понимал, это было еще одно славянское наречие. Он жадно разглядывал одежду всадников — шляпы, сапоги, короткие верхние платья неведомого ему покроя. Всадники почтительно склонили головы в ответ на его взгляд.
— Это чешские купцы, — пояснил дворский Андрею. — Они везут в королевство Чешское замки и ключи, сделанные в русских землях. Владения князя Даниила безопасны для проезда торговых людей…
Он говорил с таким спокойным достоинством, трудно было заподозрить его в хвастовстве…
Кажется, и здесь заведен был порядок, но как отличался этот порядок, создавший безопасное многолюдье, от упорядоченной безлюдной одичалости ордынских владений…
Андреев город представлял собой настоящую маленькую крепость. Дворец, выстроенный из камня и сильно укрепленный, был ее сердцем. Стены были высотой, должно быть, локтей в пятнадцать… Впервые Андрей увидел, как действует подъемный мост, увидел широкие зубчатые башни с бойницами…
— Добро пожаловать в мой дом, — произнес дворский серьезно.
Константин, сын дворского, вышел во двор — встретить и приветствовать гостя. Но его одежда и весь облик почти не отличались от одежды и обличья самого Андрея. Зато появившаяся вслед за ним совсем юная женщина тотчас приковала к себе все Андреево внимание. Платье на ней было с открытой шеей, волосы выбивались из-под округлого головного убора, высокого, с легким покрывалом, вьющимся назади.
«И дочь Даниила так одета?» — подумалось Андрею. Но тотчас он почти рассердился на себя за подобные ребяческие мысли…
Маргарита тотчас приметила сокола, подошла ближе, восхитилась. Она тоже, как и свекор ее, была страстна к охоте.
Тут же стали сговариваться, как устроить охоту. Молодая женщина держалась изящно и свободно, но одно движение — как откидывала голову и шея стройная будто вытягивалась, — одно лишь это движение выдавало горделивость. Тотчас было видно, что она здесь как ребенок, не знающий ни в чем отказа. Видно было, что муж любит ее, а свекор — балует. Легкая насмешливость и капризность чувствовались в ее веселости. Но это все было — от юности, а внезапная серьезность в глазах и это ощущение мягкости в спокойном очерке губ показывали суть ее натуры — искренность, доброту и верность. Молодой муж смотрел на нее влюбленно, выражение его лица показалось Андрею и восторженным, и растерянным каким-то, и смешным… Андрей теперь почти неосознанно пытался примерить на себя — вот его молодая жена идет по двору широкому, вымощенному округлыми сглаженными камнями, она ступает изящно и чуть приподымает платье нежными пальчиками, так, что носки башмачков становятся видны, а он смотрит на нее, и лицо у него смешное, как у сына дворского… Андрей улыбнулся. Приятно было подумать, что дочь Даниила моложе Маргариты, ей всего тринадцать лет. Молодость Андрей полагал очень важным достоинством своей возможной жены; моложе — значит красивее и вообще лучше. Маргарите было уже лет восемнадцать. Впрочем, и Константин был старше Андрея…
Обед в столовой горнице прошел весело. В этой маленькой семье все любили друг друга и были дружны. И снова Андрей подумал, как было бы хорошо, если бы Даниил оказался сходен с дворским, а сыновья Даниила и невестки были бы похожи на Константина и Маргариту. Как хорошо было бы с молодой женой в такой дружной семье!.. Но отец, кажется, не жаловал сыновей Даниила… Андрей сейчас не мог припомнить в точности слова отца. Да и не хотел припоминать. Зачем? Ведь ему хорошо сейчас, среди этих доброжелательных к нему людей, в этой радуге надежд… Зачем что-то такое припоминать, что может нарушить это его настроение!..
После обеда дворский настоял на том, чтобы Андрей лег отдохнуть. Андрей противился и говорил, что нет, совсем не утомился в долгом пути. Но на самом деле ему было приятно, что о нем так заботятся, пекутся. Отведенные ему покои были наряжены прекрасно, не хуже великокняжеских во Владимире. Какое же богатство у Даниила, если полководец его так богато живет… Никакой владимирский боярин не смог бы воздвигнуть себе такой замок! Уж на что в Новгороде живали богато, но нет, не до такого…
Андрей отпустил своего Петра, прилег на постель и видел над собой навес из тяжелой, блестящей зеленым светом парчи. Спать вовсе не хотелось. Но лежать в прекрасно убранной комнате, пребывая душой в этой радуге надежд, было хорошо. И совсем неприметно для себя Андрей уснул.
Миновало несколько дней — чудесно, легко и весело. Ездили на охоту с ловчими птицами. Маргарита в длинном синем платье сидела боком на особом седле и не отставала от мужчин. В Новгороде тоже были такие смелые, лихие женщины, одни садились в лодки, гребли умело и ловко. Но на охоту с мужчинами они бы, пожалуй, не отправились… Вот в летнем становище Сартака или в Каракоруме… Но вспоминать об Огул-Гаймиш совсем не хотелось и не надо было сейчас…
Андрея водили по самым разным покоям замка, показывали убранство. Он спросил, есть ли в замке книги. Дворский Андрей не знал грамоты, но его сын и невестка умели читать. И привели Андрея в особый покой, где на полицах сложены были книги. Было их малое число, но зато очень красиво переписаны и разрисованы чудесными рисунками. Язык этих книг отдален был от латыни — то были франкское и германское наречия. Андрей взял две книги в свой спальный покой и всю ночь, как в детстве, не гасил свечи. В одной книге собраны были стихи для песен, но это были не песнопения духовные, а песни мирские — о любви. И сейчас Андрею приятно было читать эти стихи. Ведь и он… и ему предстоит… Вторая книга была ему знакома — история любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема. Он раскрыл наугад и попал на описание встречи влюбленных в церкви в праздничную службу. Наплыв мыслей не давал ему читать дальше. Он отложил книгу и вспомнил свои отношения с Кириллом. Сразу после возвращения… В Галиче все обойдется, уладится хорошо, и тогда Андрею легче будет действовать во Владимире… Но нет, не изгонять Кирилла открыто, это будет почетный отъезд… Как бы это устроить?.. Думалось теперь спокойно, без этой грызущей сердце тревоги… Андрей снова раскрыл книгу и смотрел на яркие краски рисунков… Влюбленные сидели рядом и протягивали друг другу руки… И внезапно вспомнил детство — таким легким казался уход от всего мирского… Святой безумец Андрей Константинопольский, царица Онисима… Ефросиния… Мирское умеет уловлять в свои сети… Но сейчас Андрей не был уверен в дурноте мирского… И вот ведь и люди, сложившие эти прелестные стихи… И наверняка и Константин, и Маргарита… Стало быть, Андрей не одинок в этой своей неуверенности…
Следующий день был последний день Андреева гостевания у дворского. Наутро они собирались ехать дальше. Этот последний день выдался до того славным и погожим, что просто невозможно было не отправиться на прогулку. Константин и Маргарита снова показывали Андрею окрестности. Им, как и ему, более по душе были места безлюдные, где лес и луг представали в своей красоте первозданной. Выехав на широкий луг, увидевшийся ему совсем бескрайним, Андрей помчался вперед, туда, вдаль, где зелень травяная луговая туманилась, переливаясь в голубизну светлого неба. Константин весело окликал его. Маргарита горячила своего коня. Но никак не могли нагнать Андрея. А он приближался к этой непостижимой дали, но нет, небо не сливалось там с землей зеленой, а начинался темный лес. И Андрей пустил своего Злата шагом и въехал в темный лес. Он ничего не опасался. Ему казалось, что в землях Даниила, где все так хорошо для него складывается, не может ничего плохого с ним случиться.
И ехал он по тропе хорошей. Деревья сплетали, сгущали над его головой листву, будто шатер ладили ему. Птицы лесные запели, засвистали в густой листве. Это было чудесно…
И в неприметном движении Андрей выехал на поляну. Здесь лес раздался широко, но не по своей лесной воле. Человек воздвигнул здесь свое жилище. А другой человек это жилище разрушил. Андрей увидел перед собой развалины замка. Они были давними и потому не гляделись страшно или грустно. И лес уже наступал на них, стремясь прикрыть следы вражды человеческой. Копыта затопали по тропе, звонкие, подкованные. Андрей обернулся. Это был Константин. Андрей немного подивился, как это Константин оставил Маргариту. Они и на охоте, и на прогулках, и в замке держались рядом, будто опасались, береглись даже малой разлуки… Андрей увлеченно принялся расспрашивать, что это за развалины, кто был владелец этого замка и что здесь произошло. И вдруг заметил, что лицо Константина приняло замкнутое и чуть отчужденное выражение. Но Константин стал отвечать на его вопросы…
— Это замок Лазоря Домажирича…
И рассказал спокойно, однако все отводил глаза, и рассказал, что боярин Лазорь из богатого и знатного рода Домажиричей не желал признавать над собой власть князя Даниила. Супротивные деяния Домажирича невозможно было далее терпеть. И Даниил послал на него дворского Андрея с войском. Замок взят был приступом и разрушен. Лазорь Домажирич был убит при осаде. Многие его подданные, его жена и все его сыновья — погибли. Но его младшую дочь Маргариту дворский с дозволения князя увез в свой замок, ей едва минуло пять лет. Маргарита воспитана была вместе с Константином, единственным сыном полководца. Мать Константина относилась к девочке как к родной дочери, нарядно одевала, сама обучала рукоделию. А в искусстве чтения и письма наставила обоих детей особо для того приглашенная ученая монахиня из Угровского женского монастыря. Князь хотя и не давал воли попам, но Господа чтил, а обитель в Угровске основана им была для сестры его родной, Феодоры, настоятельницей жила Феодора в той обители. Угровские монахини славились ученостью своей. А та, что учила Константина и Маргариту, происходила из германских земель…
Юноши поворотили коней и медленно поехали назад, прочь от развалин. Рассказ Константина вовсе не поразил Андрея. Чернота и белизна, хорошее и дурное всегда перемешаны в этом мире. Но все же настроение как-то понизилось, тихо прокралась в сердце тревога. И почему-то подумалось о дороге обратной — домой, во Владимир-на-Клязьме. Снова — долгий-долгий путь через смоленские, черниговские земли… С юго-запада на северо-восток… Отец рассказывал, как сама Богоматерь вела Андрея, старшего сына князя Юрия, внука Владимира Мономаха, вела Андрея с дружиною из Киева во Владимир… С юга, с Южной Руси уводила… С юга, который Запад, — на север, который Восток… Но во Владимире не зажилось Андрею, в селе Боголюбове зажилось ему… Там и смерть… Но об этом не надо, не надо сейчас думать… Но уже представился глазам, будто въяве, сквозь лес южный, тающий в глазах пеленою смутною, сквозь высокие стволы и листву густую — Боголюбовский кремль славный и любимая церковь Покрова-на-Нерли…
«Мой брат— мой враг. А если прав он, а не я? Если его правота — просто в том, что он понял течение судьбы?.. И по течению этому пошел, не упрямит судьбу… Ведь судьбу не одолеешь, не вздыбишь… Так что же мне-то — не жить вовсе?..»
Константин говорил о своей матери, и Андрей отвлекся от мыслей своих мучительных, стал слушать…
Давняя тесная близость у князя Даниила с Унгарией — Венгерским королевством, в детстве находил там убежище от врагов своих. То воюет с венграми Даниил, то замиряется, то они ему — первые противники, а то — союзники самые близкие. Будущую свою супругу молодой дружинник Андрей углядел в Буде, куда сопровождал князя. Уже тогда приметил Даниил Андрея, милостником своим сделал, доверенным человеком. Нужен был Даниилу такой человек, бессемейный, простого рода, всем своим благополучием и счастьем обязанный высокому покровителю своему. По настоянию Даниила венгерский король принудил знатного боярина Баняи выдать дочь, красавицу Катарину, за воина Даниилова, Андрея…
— О матери молва шла по всему Унгарскому королевству. Вышиванию золотыми нитями по шелку, чтению и письму она обучалась в Германии, в знаменитом монастыре Гандерсгеймском, в том самом, где двести лет назад жила монахиня Гроссвита, ученостью не уступавашая самым ученым мужам. Последние четыре года мы ведь не жили здесь…
— И Константин рассказал, как приставил князь воспитательницей к своей юной дочери жену дворского Андрея…
— …В прошлом году мы потеряли мать, внезапная болезнь унесла ее; тогда и вернулись вновь в этот наш город, а то жили в Галиче при дворе… Отец и до сих пор горюет, не может утешиться. Я рад, что князь оказал ему честь, назначив сопровождать тебя; пусть эта поездка отвлечет отца от его горя. Мать очень любила его. Но и о знатном своем происхождении не забывала. Мечтала, чтобы мы с Маргаритой поженились, еще когда малыми детьми были мы, Домажиричи — знатный старый род, хотя и не в чести у князя. Потому отец и не желал нашего брака. Наверное, я бы не смог настоять на своем, нрав у меня мягкий, и отца я слишком чту, чтобы посметь ослушаться… Но Маргарита гордая и упрямая, она объявила моему отцу, воспитателю своему, что ничьей женой не будет, а только моей или уйдёт в монастырь. Но даже тогда она не попрекнула дворского Андрея страшной виною перед ней, ведь он убил ее отца! Но она не попрекнула, вот она какова… И не знаю, что сталось бы с нами, но мать упросила отца на смертном одре… О, как она была права! Теперь, видишь, мы живем дружно, и отец по-прежнему — первый человек для князя…
Андрею захотелось спросить, какова же дочь Даниила. Но вдруг он почел такие расспросы ниже своего достоинства. Или ему просто хотелось самому увидеть, и чтобы это его видение не предварялось ничьими словами о ней?..
Но рассказ Константина занял и отвлек Андрея.
— Прошу тебя, не говори при ней о том, что видел здесь…
— Но разве она не знает? — удивился Андрей.
— Конечно, знает, но мы не говорим об этом.
— Отчего? — вырвалось у Андрея. И тотчас смутился и, пытаясь скрыть смущение, опустил глаза на переднюю луку седла. Когда же он выучится сдерживать себя?! Константин сочтет его несведущим, ничего не смыслящим в людях, в их поступках и нравах…
— А зачем говорить о том, в чем уже нет смысла для нас, для меня и для нее? — Но Андрей понял, что Константин не спрашивает, а утверждает, и потому Андрей тоже не говорил более.
Но подумал: «Вот люди счастливые! Они все для себя расставили по своим местам. И не мечутся, не мучатся душою… Или это всего лишь видимость, а суть иная?..»
На лугу, там, где небо должно было сливаться с землей, а на самом деле начинался лес, ждала их Маргарита. Она шутливо побранила их за то, что они бросили ее одну. Заговорили о лесных угодьях, о зимней охоте на медведя. За беседой занятной не приметили, как добрались до замка…
Андрей стоял на конном дворе, смотрел, как водит один из конюхов замковых потного, разгоряченного Злата. В распахнутых двустворчатых воротах конюшни показался сам дворский. Андрей снова смутился. Теперь он узнал о домашней жизни этого человека нечто скрытое от глаз сторонних, и оттого неловко сделалось Андрею. Дворский подошел к нему с улыбкой, в который раз похвалил Злата; сказал конюху, чтобы тот не позабыл положить в кормушки куски соли-лизунца… Андрей решил ответить дружески на эти доверительность и заботу.
— Ваш замок очень красив, — сказал искренне.
— Куда моим скромным хоромам до Боголюбовского кремля! — полководец Даниила улыбнулся лукаво.
Андрею хотелось говорить прямо, и он снова не стал сдерживаться.
— Я вижу, здесь ведают о моих привычках. Да, я люблю Боголюбовский замок…
— Каждый человек окружен другими людьми, всегда готовыми говорить о нем и хорошее и дурное…
«Господи! Неужели он так проницателен и догадался, что именно я мог узнать о жизни его и его семейных? А трудно ли догадаться!..»
Пытаясь отогнать назойливые всполошенные мысли, Андрей снова заговорил:
— Я подумал, отчего такие замки не строят у нас, на северо-востоке? Должно быть, мало камня для таких построек…
— Мало камня? — С лица дворского не сходила улыбка, но в этой улыбке выражалось самое искреннее теплое дружелюбие к Андрею, и Андрей это ощутил явственно и успокоился… — Нет, не в камне дело, — продолжал дворский, — не в камне, а в том, что майората нет. Это когда все имущество наследует старший в роду. Стоит ли тратить силы и время на возведение замка-крепости, стоит ли заводить многое имущество, если знаешь, что завтра могут его отнять у тебя или будет оно раздроблено, поделено между многими наследниками…
Андрей подумал, что майорат несомненно способствует украшению владений правителя, но, с другой стороны, попробуй справься с боярином-бунтарем, засевшим в подобной замковой крепости! Андрей чуть было не высказал эти свои мысли вслух, но вовремя сообразил, что вовсе не следует огорчать и сердить дворского таким косвенным напоминанием о Домажириче…
Вечером простился Андрей со своими друзьями, Константином и Маргаритой. Все трое надеялись на самую скорую встречу. О цели приезда Андрея не говорили вовсе. Но уж для дворского и его детей цель эта не была тайной! Всем троим Андрей очень понравился, и они теперь желали ему всяческого добра и верили в скорую свадьбу. Дворский, впрочем, имел свои соображения и предчувствия, но обаяние этого юноши пересиливало самые трезвые и мудрые мысли и самые верные предчувствия!..
Выехали на самой заре, только-только утро забрезжило. Яркая алая полоса принарядила небо утренним нарядом. Солнце веселым блеском озарило нарядных всадников. Но теперь не одни лишь воины дворского гляделись красиво. Андрей приказал своим дружинникам начистить до самого яркого сверкания шлемы, кольчуги и оружие. Сам Андрей разубрался в праздничное платье; алый плащ за спиной, будто с неба на землю — к нему — полоса заревая… Конь золотистый — Злат, меч Полкан в ножнах серебряных… На дороге первые ранние путники и прохожие снимали круглые шапки и кланялись низко. И после долго глядели вслед. Этот юноша был словно солнце! Но не то далекое небесное, а милое близостью своей к людям, сказочное красное солнышко…
И, должно быть, это путешествие выдалось в жизни Андрея самым приятным.
Снова ему казалось, что все здесь ладно, весело, солнечно и обустроено разумно и хорошо. Люди приветствовали его на певучем наречии, но это наречие уже было совсем внятно его слуху и радовало. Дома в селах были тоже веселые, и пусть кровли соломой крыты, зато стены беленые разукрашены красной и синей краской. Приметны показались Андрею красные безрукавки, отороченные мехом, — одежда и мужчин и женщин, и шапки мужские с цветными лентами.
Встречались на пути всадники знатные, в красивых Доспехах, в цветных платьях из тканей дорогих. Почтительными приветствиями встречали дворского и молодого князя Владимирского. Попадались и замки с многоярусными башнями, каменные, высокие. Но Андрей увидел и несколько деревянных строений, почти таких же высоких и с такими же башнями, только деревянными. Проехали и мимо нескольких пепелищ и развалин. Андрей не стал спрашивать, но дворский сам коротко пояснил, что были это замки мятежных бояр из родов знатных — Арбузовичей, Молибоговичей, Домажиричей… При звуках последнего имени Андрей чуть вздрогнул, но голос дворского звучал ровно…
— Мятежники эти наказаны, как потребно, за свои злоумышления против князя…
Дворский Андрей был человек или очень сильный, или очень уж простой в чувствах своих…
Но Андрей, захваченный новыми впечатлениями, вскоре уже и не думал об этом.
Обильны были владения Даниила, богаты. Проезжие дороги полнились гружеными повозками и людьми, пешими и конными. Купцы с товарами ехали безопасно. Везли воск и шелка, шерсть и меха; и сукна из далекой страны, именуемой Фландрия. Кожи везли. Потому что земля Даниила обильна была всяким скотом, и овец, и быков, и лошадей довольно было. Но из Буды, из Унгарии-Венгрии везли серебро и пригоняли табуны совсем особенных коней, которые назывались «фари». Очень были хороши эти венгерские кони, однако на базаре конском в Дорогичине Андрею лучше глянулись половецкие лошади — «актаузы». Сам князь распорядился, чтобы Андрею ни в чем не было отказа. И когда заметил дворский, какими глазами смотрит юноша на коней в Дорогичине, тотчас взяли для Андрея двух самых славных коней, золотом за них заплатили.
Через Дорогичин шла торговля с литвой, ливами и эстами. Им везли выделанные в городах Даниила искусными кузнецами лемехи, серпы, косы. Но было что косить и жать и в землях Галичины и Волыни. Хлебные злаки поспевали в полях. В базарный день попали в Дорогичин. И пока через базар ехали, заглядывались люди на Андрея. Подносили ему и его спутникам хлеба пшеничные и ржаные, овсяные лепешки, намазанные конопляным маслом, пироги белые с горохом, с грибами, с говядиной. Дарили княжеских гостей медными и серебряными гривнами, затейливо резными костяными гребнями…
— Харен!.. Харен! Хорош, красив! — звучало, неслось отовсюду…
Андрей отдыхал душою. Во Владимире с ним сторожко держались, недоверчиво. Не до любования им рыло. Не верили в Андрееву власть, о себе тревожились, гадали — под чьей рукою могут уже в самое близкое время очутиться… А здесь Андрей был тем, чем и назначен был от природы быть, — правителем — жемчужной тучей. Он очень сожалел, что нечем ему отдарить новых своих доброжелателей. Но, кажется, одного его вида и милой улыбки им было довольно… Андрей невольно вспомнил, каким враждебным ему когда-то казалось новгородское торжище. Для того и вел его туда Александр — смутить, огорчить. А что вышло? Ведь и новгородцам Андрей глянулся… А что теперь с Александром? Жив ли?.. Не надо, не след об Александре думать сейчас. Что бы там ни было, Андрей не хочет смерти брату… Но и думать о нем не хочет, не хочет…
В Дорогичине ночевали в хоромах, где останавливался в свои наезды сам князь. Дом белокаменный был, покои богато убранные…
А самым прекрасным в галицко-волынских землях открылись для Андрея горы. И прежде, на пути в Каракорум, видывал он горы, но те горы были для него какие-то холодные, над людьми вздымались и будто не желали приближаться к людям. А в здешних горах душе его сделалось тепло. Высота их была радостной, и легко, нестрашно переходили в крутизну каменную плавные, мягкие очертания холмов. Зато луга сходны были с монгольскими — с головой уходишь в травы цветущие, и сетью живою раскидывается над растениями медоносными хоровое звучное жужжание… Люди в шкурах пасли стада овец. И сыр, большой, влажный молочно и округлый, являлся из кадки деревянной, как дитя из чрева матернего, как таинство… А вода плескучая горных источников так холодна и сладка была… Слушая рассказы и пояснения дворского о князе Данииле, Андрей все более проникался приязнью самой теплой и восхищением искренним. Отчасти, конечно, он заражался настроением своего спутника и сопроводителя, который боготворил князя. Теперь Андрей понял, почему дворский так спокойно говорил о Домажиричах; ведь, разоряя замок Лазоря, отца Маргариты, славный полководец исполнял волю своего боготворимого правителя, а в самой высшей справедливости этой воли он не сомневался никогда!.. И этому отношению, этому настрою трудно было не поддаться, видя перед собой воочию деяния князя. В сущности, Даниил Романович создал Галичину и Волынь. Его приказаниями основаны, выстроены были города — Угровск, Дорогичин, Данилов, Львов, Холм… Он создал Галицко-Волынскую Русь, он не дал погибнуть всему южнорусскому после падения Киева…
Андрей отстоял утреннюю службу в холмской церкви Иоанна Златоуста. Поклоны творил старательно и с раздумчивостью тихой. После залюбовался деревянной резьбой убранства. Наружу вышел и, отступив поодаль, глядел на четырехстолпную постройку, на каменную резьбу фасадную… Как это часто бывает, мысли, копившиеся исподволь, приняли вдруг очертания ясные… И вот что думалось… Александр и Даниил — великие правители, Андрей это знает и с этим своим знанием не спорит. К одному из них Андрей тянется, с другим не может согласиться, но оба — великие правители. И рано или поздно деяния их дадут плоды величия. Прежде — Александровы деяния, а в будущем и вовсе отдаленном — и Данииловы. Это знает Андрей. Но сам он, сам… Остро чувствует он сейчас, именно сейчас, что не судьба ему победы одерживать на битвенных полях, не суждено ему воздвигать и украшать города… Но неужели он всего лишь неудачник, правитель не на месте?.. Кирилл в одной из проповедей своих помянул правителей, неспособных истинное величие от ложного отличить. В Андрея сию стрелу свою наметил отравную. И Андрей смолчал. Не посмел окоротить… Все же — пастырь духовный… Срам!.. Но неужели так и запомнят его?.. Слабовольный, горячий, да неразумный, «сиротиночка, головушка бессчастная»… Нет!.. В метаниях его души, в напряжении мысли — своя суть, своя неведомая еще цель, которая будет уцелена. Когда-нибудь поймут и его величие, величие в отчаянии и унижении. Услышат его голос!..
Столица Даниилова — Галич — резные карнизы и стены фасадные, островерхие кровли — разубрана, разукрашена стягами цветными. Буда и Вена в праздничные дни свои столь красиво не разубирались.
Почти девять лет миновало с той поры печальной, как погромлен был город войсками тартаров-монголов. Но ныне Галич отстроен и вновь живет, цветет…
Андрей и его спутники и сопроводители ехали Подгородьем — ремесленными кварталами. И снова люди встречали и приветствовали Андрея с самым искренним радостным любованием. И цветные стяги, белокаменные дворцы и хоромы в праздничном убранстве — это все было — ради него!.. Но почему, почему? Что он доброго сотворил Даниилу?.. Вот уже едут «княжим городищем», близится дворец князя… Или это в память о союзе с отцом Андреевым, Феодором-Ярославом, князь встречает Андрея с такою пышностью? Разве они были так близки? Разве неведомо было Даниилу, что в помыслах о браке Андреевой Ярослав предпочел ему Гогенштауфена?.. Или вся эта пышная праздничность затеяна особо, напоказ? Напоказ — кому? Александру и Сараю? Напоказ — возможность, вероятность угрожающего им союза? Даниил так уверен в Андрее? Или просто уверен в этой необходимости показать им саму возможность, вероятность… чтобы поутихли, окоротились, лапы свои не тянули бы на русский юг…
Драконы узорные на фасаде соборной церкви Успения Богородицы завивали каменные хвосты… Епископ Иоанн и ближайшие бояре Даниила торжественно встретили Андрея на первом княжом дворе. Андрей и его спутники и сопроводители спешились, отдали поводья подоспевшим конюхам княжим и двинулись медленно к лестнице белокаменной. Взыграли трубы, величественно и с провизгом и воем… Метнулась в памяти Огул-Гаймиш… ангел над серебряным фонтаном… И, затмевая все, явился человек, рослый и нарядный, но показавшийся Андрею домашним и близким, потому, быть может, что с непокрытой головою, без шапки на верхней ступеньке белокаменной лестницы явился… И Андрей увидел, как быстро, скорыми, но величавыми шагами, и домашне как-то, спускается этот человек по лестнице к нему. Руки — золоченые рукава, смуглые крепкие кисти — вскинулись, плавно и мощно скругляясь. И человек обнял Андрея, прижал его голову к своей груди… Андрей почувствовал сильное мерное биение чужого сердца, и его руки ответно раскинулись и сомкнулись в объятии… И зрелище того, как припал юноша доверчиво к мужу зрелому, готовому защитить его, могло тронуть душу…
Пиршественные столы, накрытые в огромной палате, блистали скатертями-покривками— пестроцветные узоры шелковых нитей на плотной белизне лучшего льна. Посуда золотая и серебряная была. На кубках, тарелях и чарах — выпукло-чеканно — по золоту-серебру гладкому, отблескивающему в пересвете свечей в дорогих подсвечниках-шандалах, — кораблики под парусами, полногрудые полунагие девицы, простирающие руки, музыканты, играющие на неведомых инструментах, — чужеземные заморские забавы… Иные изображения сходны были с рисунками ярко красочными в книгах франкских, германских, италийских… Совсем под рукою Андреевой поставлен был кубок на высокой ножке — светло сияющая перламутровая раковина, оправленная чеканным, узорным серебром… Андрей находился в том состоянии приподнятости и возбуждения, какое всегда мешает сосредоточиться, воспринять все в последовательности определенной, упорядочить свои ощущения и впечатления… Более всего хотелось ему — и он это запомнил— каждую вещицу изящную брать со стола в руки и вертеть в пальцах, оборачивать, разглядывать… Он понимал, что этого делать нельзя, не надо. Но пальцы обеих рук, сложенных на скатерть, сцеплялись невольно, шевелились. Андрей опускал глаза, видел свои пальцы и смутно маялся томительным смущением…
Перед каждым из пирующих расстелили белый малый льняной плат. Шапки, покрывала и вся одежда женщин похожи были на то, как одевалась Маргарита, и на рисунки в тех самых книгах. Женщины сидели рядом с мужьями своими.
Заиграла музыка. На помосте деревянном, крытом коврами, явились музыканты с дудками, бубнами и гуслями. Шумное звучание этих инструментов мы бы наверняка восприняли как нестройное и дикое, но пирующих оно лишь увеселяло и возбуждало.
Понесли на огромных блюдах целиком зажаренных оленей и кабанов. Бесчисленные куропатки, дрофы, утки, журавли, ссаженные искусно с вертелов, наново оперенные, казались живыми… Вина горячили и туманили… Смешанные густые ароматы приправ — корицы, гвоздики, перца, имбиря, муската — вызывали головокружение…
Яркими видениями прошли в глазах Андреевых сыновья князя Даниила Романовича и жены их. Нежные губы юных женщин, снох Даниила, прикасались в приветственном поцелуе к Андреевой щеке. Юношеские крепкие руки Данииловых сыновей протягивались и сжимали дружески руки Андрея. Глаза карие яркие смотрели на него с доброжелательством самым искренним. Златотканые одежды шелковые, отороченные мехами дорогими, источали сладкий дух неведомых Андрею благовоний…
Из пятерых сыновей Даниила Ираклий умер совсем невозрастным, а четверо были в живых и были уже взрослыми. Из них — Лев Даниилович женат был на венгерской королевне, дочери Бэлы IV; Андрей, княжое прозвание которого было Шварно — Молниеносный Меч, имел женою Раймону, дочь Миндовга, мятежного литовского князя, враждовавшего с Даниилом. Но сын Миндовга, Войшелк, заключил мир с правителем Галичины и Волыни, и мирный договор скреплен был союзом брачным Андрея-Шварна и Раймоны. Третий сын Даниила, Иоанн, в честь прадеда, Мстислава Изяславича, названный Мстиславом, еще не был женат. И четвертый сын, Роман, еще не вступил в брак. Этот Роман позднее убит был Войшелком, шурином брата своего, Шварна. А в свой приезд в Галич Андрею не довелось видеть Романа. Послан был отцом Роман в немецкие земли, на погребение торжественное великого императора Швабского, того самого Фридриха II Гогенштауфена. И за пиршественным столом поминал Даниил Романович государя Фридриха великим правителем. Андрей же вспомнил отца и его намерения относительно женитьбы Андрея и еще острее почувствовал странное возбуждение и растерянность…
И это состояние возбуждения и растерянности долго не покидало Андрея и в другой день. Поздно завершился пир. И спал Андрей глухо как-то, без сновидений. Утреннее богослужение пропустил и был от этого в недовольстве. Раздернул пелену, скрывавшую образ в спальном покое против постели. То была икона Божьей Матери. Андрей стал на молитву. Но успокоиться не мог. От этого хмурился. Кушал с неохотой. Петр служил ему в участливом молчании и, казалось, понимал и сочувствовал. Пришел посланный от князя. Даниил Романович приглашал гостя пожаловать в малые свои покой. То были особенные покои, назначенные для бесед с людьми особо доверенными или важными и нужными особо. Вчера Андрей поднес князю свои дары — сокола из материнских земель и крест отцовский. Князь тепло ответствовал, что принимает Андреевы дары, как отец — подарки любимого сына. И на пиру сказал, что Андреевы дары дорогого стоят и что нынче же начнет отдаривать Андрея. И отдарил Андрея тем самым, так приглянувшимся Андрею перламутровым кубком, оправленным в серебро, и верхним платьем, изготовленным из франкского сукна, именуемого — скарлат.
— Это лишь начало, — рек, — и буду тебя дарить, пока не вручу то, что и для меня дорогого стоит.
И все поняли, о чем речь, — о дочери Даниила, о цели Андреева приезда, уже ведомой всем. И на этот раз Андрей не почувствовал смущения, слова Даниила заставили Андрея ощутить гордость. Но дочери его Андрей покамест не видал, она не была на пиру…
Андрей приказал подать себе скарлатное платье, чтобы увидел Даниил, как милы Андрею подарки его…
В покое Даниила не было приготовлено-поставлено ни вина, ни кушанья. И Андрей понимал — не для угощенья зван — для беседы серьезной. Ясно понимал Андрей и то, что разум должен быть занят острым, трезвым обдумыванием, его разум, сейчас, в эти мгновения. Но тяжелая рассеянность овладела им и будто давила. И чувства все ушли в одно лишь зрение, на зрении сосредоточились. И внезапно, безо всякого смысла, вперял взор в столешницу малого стола, на которой выложена была по камню из малых кусочков пестрой глазури картинка — неведомые разноцветные птицы на изогнутых ветках. Делал над собой усилие, пытался очнуться, но глаза опускал вниз невольно и разглядывал мозаичный пол, выложенный малыми плитками-прямоугольничками с узорами округлыми. Думал, что, быть может, надобно просто головою сильно тряхнуть, чтобы опомниться, но было неловко решаться на такой странный неуместный жест. Взгляд останавливался на сапогах Даниила, сидевшего чуть поодаль, сапоги были из хуса зеленого, сахтияна-сафьяна. С усилием переводил взгляд и видел шелковую, тканную золотом, узорную материю Даниилова кожуха, греческого оловира был кожух…
Наконец не выдержал, тряхнул головой. Увидел Даниила— сильные, чуть ссутуленные плечи, выдалась вперед крупная голова — коричные с проседью волосы взлохмаченные, вздыбленные немного, и глаза блескучие ушли в эти крупные складки посмуглевшего лица, вдались… Но губы мясистые вдруг сложились — растянулись и надулись — в улыбке дружески-насмешливой. Голова кивком качнулась к Андрею. И глаза — все лицо— рассмеялось по-доброму — в бороду разлохмаченную, в большие усы… будто хотел князь посмешить Андрея, как малого еще мальчика, и тем самым приободрить…
Андрей очнулся совершенно. Глаза его, небесные, солнечные, посмотрели осмысленно и серьезно, и он уже не отводил взгляда от собеседника. И заговорил Андрей…
…Сколько раз Андрей про себя проговаривал все эти свои слова, связывал их как можно лучше, в уме улаживал речи свои. И теперь, когда совсем опомнился и волнение отпустило его, заговорил связно, ладно, легко… Однако не так скоро мог высказать все осмысленное, многое обмыслить успел… И неприметно подошло время обеденной трапезы. Подали кушанье, сюда, в покой особенный. Следом за принесшими блюда слугами явился неожиданно дворский Андрей. И Андрей искренне обрадовался любезному своему сопроводителю. Но понял, что явился тот не случайно, а по уговору с князем; и понял Андрей, что появление дворского — для него знак, сигнал прекратить покамест свои речи и ждать первого ответа, отговора княжеского…
Обедали втроем, обильно и с веселым разговором. Андрей вспоминал свое путешествие с дворским по стране Даниила, шутили, смеялись. Андрей спросил, приедут ли Константин и Маргарита, увидится ли он со своими новыми друзьями до отъезда своего. Дворский не ответил, но открыто посмотрел на Даниила Романовича, и тот ответил за него:
— Полагаю, князь Андрей со своими друзьями увидится и добрая дружба их еще укрепится… — Не к Андрею обращался, но к ближнему своему дворскому.
И почему-то на дворского эти простые слова оказали странное действие, он будто ожидал их, и все равно смутился и пытался скрыть тревогу…
И Даниил и Андрей заметили это. Дружески и тепло, но твердо заговорил князь. И Андрей понял, что в виду имеется некое решение княжеское, и дворский это решение знает, а князю ведомо, что дворского беспокоит это решение. И желал князь ободрить и развлечь своего верного ближнего, но решения своего не менял.
— А вели-ка ты позвать к нам сюда Митуса, — обратился князь к дворскому. — Князь Андрей Митуса не слыхал еще!
Что ж на пиру вчерашнем не было его? — полюбопытствовал дворский.
— Все причуды. Я уж привык сносить причуды его. — Даниил засмеялся всем лицом.
Дворский отстегнул пуговку на мешочке красном суконном, подвешенном к поясу, вынул медную свистульку и свистнул коротко. Вошел один из слуг, и дворский велел позвать Митуса.
Даниил засмеялся, когда говорил об этом Митусе и его причудах; и Андрей подумал, что князь и дворский будут обращаться с этим Митусом как-то шутейно. Но ничего подобного не сделалось, оба приняли серьезный вид, когда встал в дверях очень худой человек, от худобы своей казавшийся высоким. Платье на нем было длинное, простого сукна, однако безрукавка, надетая поверх, крыта была дорогим мехом. Был Митус без шапки, жидкие волосы неровными серыми косицами острились вдоль щек впалых и скул выступивших, и в лице будто лишь и были — эти острые сухие скулы, огромные темные глаза и — клювом — орлиный нос. Под мышкой удерживал Митус гусли небольшие и, войдя, не поклонился. Князь и дворский смотрели на него. Андрею показалось неловко, и чуть отворился. Андрей уже повял, что Митус — певец придворный… И снова тенью метнулась в памяти Огул-Гаймиш, я захотелось, чтобы запел этот Митус, и звуки стройные чтобы пошли на эту тень, и она бы исчезла, исчезла…
Митус без приглашения сел на широкую лавку и спокойно занялся своими гуслями, настраивал, и звучание неровное уже наполняло покой.
— Для князя Андрея какую песню изберешь, Митус? — Даниил повел рукою, указывая на гостя.
Митус ничего не ответил и на Андрея не поглядел. Андрея это даже немного обидело: привык уже к тому, что здесь все балуют его похвалами и восхищением-любованием искренним. Но вдруг неожиданно осознал, что Митусу и не надо глядеть на него, Митус лишь на себе сосредоточен и видит в душе своей, взором внутренним, и Андрея, и все вокруг, и много такого, что Андрею и непредставимо; видит по-своему, как не увидеть никому. И запел-заговорил Митус мерно и звонко и подыгрывая себе на гуслях…
…Длинную песню запел — о королевне чародейной, как сватаются к ней один за другим богатыри и королевичи, один другого славнее, а она всем отказывает и превращает их в птиц журавлей, и они птицами разлетаются с ее двора…
Песня о сватовстве. Конечно, ведь и Андрей свататься приехал. Но почему такая грустная песня? Ужели намек на отказ? После того как Даниил Романович ясно дал понять всем, что не откажет? Или, выслушав речи Андреевы, князь отказать решил? Но откуда ведомо певцу? Провидит?.. Или и вовсе не на отказ, на что другое намекает?..
— Спой песню Гаральдову! — Князь Галицко-Волынский не приказывал — просил…
И запел Митус песню, сложенную норвежским королевичем Гаральдом и на многие славянские наречия переложенную… Гаральд сватался к прекрасной королевне Ярославне, дочери киевского правителя, мудрого князя Ярослава. Но лишь когда свершил Гаральд множество воинских подвигов, за что и прозван был Жестоким, лишь тогда Ярославна согласилась быть его женой, а то все отказывала…
Эта песня завершалась хорошо — картиной веселого свадебного пира. И пропета ведь была по княжой просьбе…
Замолк Митус, медленный напев ладил, перебирая струны.
Вновь повел рукою князь, но Митус будто и не приметил — перебирал струны. Затем все же оставил гусли свои, поднялся, подошел к столу, налил вино из кувшина в серебряный стакан, выпил, стакан опустил на стол, взял яблоко и захрустел равнодушно, не садясь.
— Возьми это! — Князь указал на серебряный стакан, из которого только что пил Митус. — В дни ближайшие будет нам потребно много твоих песен. Готов ли ты?
— Да, — отвечал певец все с тем же равнодушием и даже резко. Впервые прозвучал его голос не в песне — в речи обычной.
— Ступай теперь, — князь махнул рукой, отпуская.
Быстрым движением, которое показалось Андрею каким-то совсем простым и даже и неподобающим, певец сунул серебряный стакан за пазуху и, взяв гусли, ушел, так и не отдав ни одного поклона.
— Хороши ли песни? — Князь поглядел на Андрея. А тот заслушался, и на лице его юношеском все еще теплилось выражение наслады живой.
— Необыкновенно хороши! — воскликнул Андрей. И его искренний восторг вызвал у князя и дворского довольные улыбки.
Андрей стал спрашивать о Митусе, но узнал немногое.
— Пусть он рассказывает, он Митуса лучше знает! — Даниил кивнул на дворского.
Дворский пожал плечами и рассказал спокойно, что, когда поднял свой мятеж Лазорь Домажирич, Митус, певец славутный князя Даниила, отказался служить князю и перешел к епископу, владыке Перемышльскому…
— Почему? — спросил Андрей, уже не думая о том, что, может, и не след спрашивать. Ему просто интересно было узнать.
— А ты самого Митуса расспроси, князь, вдруг выведаешь причины истинные всех его причуд! — И Даниил засмеялся.
Андрей понял, что спрашивать певца бесполезно, тот странный человек, не скажет ничего, а, стало быть, придется обойтись рассказом дворского, и, видать, это будет самый короткий рассказ…
Дворский рассказал далее, как принял епископ сторону Домажирича и пришлось дворскому разбить жилище владыки и сорвать шапки пышные боярские с его приспешников, также к мятежнику Лазорю примкнувших, и, в поношение разодравши эти шапки, на землю побросать. А Митуса, ободранного и связанного, пленником воротил дворский в княжой дворец…
— И более он не отказывался служить князю? — спросил Андрей.
— Как видишь! — коротко отвечал дворский.
— Но вовсе не видно в нем смирения, покорности не видно, — сказал Андрей задумчиво.
— Певца не поймешь, — подал голос Даниил. И это был голос мудрого человека, понимающего, что многое понять нельзя.
Князь положил руку на плечо дворскому.
— Будь нашим кравчим и виночерпием, сделай милость! — задушевно произнес.
Дворский, ушедший было в свои мысли, поднялся с улыбкой и наполнил кубки. На серебряные тарели положил холодных жареных куропаток, нашпигованных кабаньим салом и травами душистыми… И съевши птиц, лакомо приготовленных, снова пили вино и заедали сладкими большими яблоками светлыми, зелено-желтыми.
Затем князь встал со своего места. Андрей и дворский поняли и тоже поднялись.
— Время!.. — сказал Даниил. И будто еще слова хотел сказать, но горло сдавило, и голос прозвучал тише обычного.
Андрей видел волнение внезапное Даниила, но не мог угадать, что будет далее, что станется… Поглядел на дворского и понял, что ближний, верный княжой человек знает, чему время, куда поведет князь Андрея. Андрей тоже взволновался, но волнение его не было тоскливым, не переходило в грустную тревогу, — приятным было, даже странно для него самого веселым…
Они шли просторными сенями и галереями, подымались и спускались по лестницам. Слуги растворяли двери перед ними. Отошедшие узорчатые створки открывали новый гладкий путь вдоль стен, расписанных яркими красками или завешанных коврами…
Наконец за растворенною дверью просторный покой нарядный явился. В кресле деревянном, окруженная прислужницами, сидела, вся разубранная шелками и драгоценностями, девушка, показавшаяся Андрею рослой и какою-то чуждой… Неужели она?.. И не тринадцать лет ей — куда! Старше она… И разочарование нахлынуло в душу, отчаянное — затопило… Конечно, Андрей понимал хорошо, что этот брак нужен ему для его замыслов. Он так боялся, что Даниил не даст согласия!.. Но… Андрей все-таки не думал, не полагал ее такою… Вот-вот слезы обиды, крайнего разочарования, досады навернутся на глаза… Едва сдерживался…
Девушка с важностью сошла с кресла, низко поклонилась вошедшим и вдруг поворотилась задом, вошла к двери за креслом и сама эту дверь отворила. Отступила и вновь склонилась в поклоне. Андрей уже понял — не она! От сердца отлегло. Интересно, занятно сделалось. Что-то особенное показывают ему…
Второй покой убран был роскошнее первого. И здесь в кресле сидела девушка, наряженная пышнее первой, моложе и красивее. И тоже, сойдя с кресла, безмолвно приветствовала гостей поклоном и с поклоном же отворила следующую дверь.
А третья девушка показалась Андрею просто красивой, очень красивой, хотя и ей не могло быть тринадцати лет, постарше и она была…
Когда вступили в четвертый покой, подумалось Андрею, что если бы ему предложили в жены эту красавицу, он бы не ответил отказом. Но и это не была дочь Даниила, а всего лишь одна из ближниц прислужниц…
Пятый покой ошеломил Андрея роскошью убранства и девичьей красотой. Эта девушка была даже слишком хороша; еще помыслишь, как-то будешь глядеться рядом с такою супругою венчанной… Но и это оказалась не она, и Андрей был даже и рад…
Однако в покое шестом ощутил некое уныние и страх… Он уже понимал, что и это — не она… А тогда какова же она, если этот блеск, эта невиданная красота — все еще не она…
Наконец растворились двери седьмые.
И это уже и не был холодный блеск драгоценностей, выставленных напоказ, это было сияние безмерное, нежное и теплое, когда парча и шелка, самоцветные каменья, золото и серебро словно бы открывают глубинную, истинную свою ценность, и ценность эта — в самой великой радости глубокой, какую получает душа человеческая от истинного обладания красотою, природно и руками человеческими сотворенною…
И живым прелестным сердечком всего этого сияния была девочка в заморских шелках самых нежных, в самых дорогих мехах зимних лесов Руси. Прислужницы, тонко звеня гривнами золотыми, жемчугами крупными серег и подвесок, блестя нарядом своим, окружали ее, держали пышные вошвы рукавов и пышно волнившиеся полы верхнего платья. Все они были молодые и красивые, но все были — не она!..
Она была королевна славянская песенная и маленькая девочка. Быть может, ей и не минуло еще тринадцати лет…
Она была — маленькая нежная птичка, цветок и мотылек на цветке; украса изящная самая, из переплетения изящного тончайших серебряных нитей с вкрапленными живыми сияющими самоцветными камешками. Такая драгоценность была она… И ноготки ее нежных, нежнейших розовых цветочных лепестковых пальчиков заостренные была и длинные и окрашены розовой нежной яркой краской, осыпанной тончайшей золотой пыльцой…
И на головке чуть покачивалась чудновато заостренная шапка-корона. Волосы были убраны под шапку, маленькие ушки-лепестки были видны и были непроколотые. А на висках чуть-чуть видны были волосы, такие золотистые и будто с искоркой… Матерью Анны, венчанной жены Даниила, дочь половецкого хана Котяна была. От нее и унаследовала внучка эту искорку озорного огня в золотистых славянских косах. Половцы известны были своими сильными чермными волосами— красными, как огонь…
Лицо ее не было набелено и нарумянено, как лица наложниц и жен Александра, как лицо жены Танаса… У этой благоуханной девочки лицо было нежное-нежное розовое, и губки нежные, нежной алостью милые, казалось, готовы были приоткрыться. И только веки были изукрашены — все тою же золотистою тончайшей пыльцой…
Она смотрела на него серьезно и непонятно и будто выжидательно. И теперь и он не мог оторвать взгляд от ее нежного лица с этими чуть скошенными темными бровками и темными глазами — они были карие — и мягко скругленными скулами…
И наконец-то она раскрыла губки и улыбнулась. Жемчужной чистотой зубки приоткрылись. Она улыбалась, как ребенок серьезный и разумный, внезапно увидевший занятное что-то, но еще не получивший от старших дозволения прикоснуться к этому занятному и даже не знающий — зачем оно…
О Мелисанде Триполитанской, далекой, из детства, о Ефросинии, милой своей наставнице, он уже и не мог вспомнить. Их будто и не бывало — она!.. Она одна… Золотистая девушка — его…
Ах, если бы ему сейчас грозило унижение, оскорбление, как тогда, уже давно, у фонтана серебряного, он бы нашелся, как там; он сказал бы что-нибудь замечательное… Но здесь не было никакой угрозы, а он молчал трепетно, и даже не мог улыбнуться… И это зрелище юноши и девушки, принца и принцессы, замерших друг против друга, это зрелище юноши и девочки было прелестным и трогательным…
— Вот моя Марыня… — произнес Даниил густо-певуче…
Так он звал свою дочь единственную, Марию, мягко, на южнорусский, южнославянский лад…
И Андрей невольно, из одной потребности внезапной хоть что-то сказать, повторил это имя, произнесенное Даниилом. Но для Андрея, познавшего книжную премудрость, это имя было — слово, латинское слово — «морская». И выговаривал он не так, как Даниил…
— Марина…
И после, уже много лет спустя, когда отец или братья обращались к ней, звонкий юношеский голос повторял в ее памяти, в ее сознании, будто поправляя их выговор:
— Марина… Марина… Марина…
И под сводами кельи в Угровской обители все звучал для нее этот голос. И призывал ее на смертном ее одре, когда уста эти милые, въяве призывавшие ее, давно уже сомкнула безвременная смерть…
— Марина… Марина… Марина…
Даниил устроил в его честь эти особенные рыцарские игры. Трубы звенели и гремели призывно. Оруженосцы шли торжественно, с длинными копьями на плечах. Кони, словно бы одетые в алые плащи, затканные золотыми и серебряными цветами, выступали горделиво, несли на себе всадников, скрывших свои лица и тела в блестящих доспехах, и пышные перья павлиньи колыхались на шлемах. И после наносили друг другу удары мечами и копьями, следуя правилам особым, знатные воины, закованные в сверкающий металл…
Юные женщины и девицы сидели на особых лавках на возвышенном помосте, убранном коврами и цветами. Такие игры — турниры — князь Галичины и Волыни видывал в немецких землях. Андрей же никогда не видел. Но всадников железных помнил по той озерной ледяной битве. Но те рыцари вовсе не были праздничными и яркими…
На другой помосте, возвышенном и тоже богато украшенном, поместился сам Даниил, окруженный ближними, людьми. Из них ближе всех к нему сидел дворский Андрей, по левую, сердечную руку. А по правую — сидел будущий зять Даниила, Андрей Ярославич, великий князь Владимирский… Теперь Андрей со своим будущим тестем совсем свыкся. И потому, едва узнал о рыцарских играх-турнирах, принялся пылко умолять Даниила позволить и ему, Андрею, биться… Долго объяснял Даниил Романович, что у таких битвенных игрищ свои правила сложные. И не так-то легко этим правилам выучиться, а ведь Андрей и доспехи такие закрытые никогда не надевал… Уговорились на том, что Андрей в оставшееся до его отъезда время будет учиться рыцарским правилам. А доспехи закрытые, красивые, золотом насеченные, были одним из княжих подарков Андрею.
Но все равно Андрей невольно супился и глядел невольно исподлобья. Все три сына Данииловы — Лев, Мстислав-Иоанн, Андрей-Шварно — принимали участие в игрище. Молодые супруги Льва и Шварна сидели на помосте рядом с Андреевой невестой… Чувство неловкости тревожило Андрея… Что она думает о нем, сидящем вот так, рядом со стариками?.. Не станут ли перед нею заноситься королевна венгерская и дочь Миндовга?.. Он решился попытаться уловить, поймать ее взгляд… Вдруг и она смотрит на него?.. Но девочка в своем новом прекрасном наряде не смотрела на него. Она чуть поворачивала головку, оглядывалась по сторонам. В лице ее соединялись оживление и рассеянность… И внезапно Андрей понял, что она впервые, как возрастная уже, сидит вместе с другими женами и девицами на помосте. И никого и ничего не видит в отдельности, одну лишь общую живую пестроту, праздничную, шумную на вольном воздухе… И оттого, что ему показалось, будто он понял ее, он подумал о ней с такою особенной нежностью…
Но тут всадник-победитель поднял забрало шлема и оказался сыном дворского. Веселая, взыскующая быстрых движений и громких кликов радость охватила Андрея. Он вскочил, не задумываясь, вскинул обе руки кверху и закричал радостно, приветственно другу своему:
— Э-эй! Вот я!..
Он увидел, как на другом помосте вскочила Маргарита и тоже замахала Константину рукой. И Андрей удивился, как не заметил ее прежде. И закричал и ей;
— Маргарита! Маргарита!..
Даниил и дворский улыбались. Девочка на помосте украдкой глянула на Андрея, подумала, что он здесь — лучше всех, и едва приметно бровки нахмурила, когда он радостно выкрикнул имя Маргариты…
На конном дворе Константин показывал Андрею приемы рыцарского поединка. Конечно, это оказалось вовсе не так сложно, как говорил князь Андрею. Андрею ли сложна и трудна любая воинская выучка после того, как в детстве своем побывал он в руках такого война и наставника, каким был его Лев… С воинственными возгласами юноши пускали коней навстречу друг другу и сшибались копьями. Константин заставлял своего коня переступать с ноги на ногу, будто в пляске причудливой. Андрей вздыбливал и горячил Злата…
Но когда Константин окончил урок, Андрей сам вызвался показать ему приемы пешего поединка, преподанные некогда Львом. И легко двигался в невидимом круге, вздымал вверх свой меч Полкан. И сын дворского дивился:
— Я и вправду почувствовал, как моя сила идет к тебе! Но как же это?..
И Андрей щедро делился своим умением с другом и только жалел, что невеста не видит его таким искусным и ловким воином. Но когда-нибудь она увидит!.. Казалось, одно лишь счастье, одно лишь веселье пестро-цветным горным лугом раскидываются впереди…
В честь Андрея устроено было и несколько парадных торжественных пиршеств. Эти пиры днем происходили, засветло завершались, и не было в них буйного веселья, и шумного опьянения не допускалось. На этих пирах Даниил Романович справлял обычайный обряд представления своего милого гостя уже в качестве будущего зятя. Это уже можно было назвать прямым предвестием свадьбы. Андрей и его невеста сидели на возвышении, особенный стол поставлен был перед ними. Званы были на эти пиры не одни лишь ближние люди придворные. Князь Галицко-Волынский положил эти пиры добрым поводом для того, чтобы лишний раз напомнить боярам богатым и наклонным к мятежу о своей силе и власти над ними. Перед юной парой прошли, склоняясь в церемониальных поклонах, отцы и сыновья знатнейших и богатейших родов Галичины и Волыни. Нельзя было от этого обряда уйти, нельзя было не поднести даров. Но такое поднесение даров с поклонами означало подчинение, и все это знали. Все понимали Даниилову затею. И, быть может, для одних лишь юноши и девочки не происходило ничего значимого, а просто пестрая череда нарядных людей с подарками им, будущей чете супружеской. Один случай, впрочем, нарушил общий порядок. Черноглазый юноша в алом кафтане приблизился к столу с явственной горделивостью. Подарка не было в его руках, и никто не нес за ним подарков. Андрей заметил, как насторожился придворный, принимавший дары, складывая их и расставляя сбоку от стола. Юноша не поклонился, но протянул руку, желая «повитаться» — поздороваться с Андреем, как с равным себе по возрасту и происхождению. Но Андрей уже осознал мгновенно, что вся эта церемония поднесения даров затеяна Даниилом Романовичем неспроста. Мгновенно пробудился в сознании, в душе Андрея правитель, ведающий свои права и знающий хорошо, какую честь должны ему оказывать. И еще — ведь Андрей уже успел полюбить Даниила и сейчас понял, что видит его врага, и уже испытывал к этому юноше неприязнь. Андрей не протянул руки. Вое задивились тихо, какое величие вмиг проявилось в этом светлоликом пестроглазом мальчике; и тоненькая девочка рядом с ним замерла величаво — каменная стрелочка на капители соборной. Это была царственная чета, и не склониться невозможно было… Черноглазый в алом кафтане медленно склонил голову и поклонился, подчинившись этому ощущению непререкаемого величия, будто волной воздушной ветровитой окружившего юную чету… И Даниил снова подумал, что Ярослав прав был, предлагая своего Андрейку в зятья не кому-нибудь— самому великому Штауфену. Дорогого стоит этот мальчик!..
Когда завершилось церемониальное поднесение даров и пошел пир, вокруг ничего не говорилось о странном случае. Андрей понял, что говорить об этом юноше, о его семействе и роде запретно при дворе Даниила. Но после, конечно, Андрей принялся спрашивать своего друга, сына дворского, кто же таков черноглазый в алом кафтане и чего добивался, что желал показать и доказать. Константин отвечал без охоты, однако не ответить вовсе на Андреевы расспросы нельзя было.
— То княжич Болоховский, — неохотно обронил Константин и замолчал, решив не говорить по своей воле, но лишь отвечать на расспросы Андрея.
И отвечая на эти расспросы, Константину пришлось рассказать, что Болоховские бояре — в знатности и богатстве едва ли не с самим князем пытаются соперничать, зовут себя «князьями» и дворы завели, будто и вправду князья. Болоховцы — главные внутренние враги Даниила. И тотчас Константин прибавил, что всем ведомо о болоховцах— они всего лишь мятежники; знатны, богаты, но всего лишь мятежники, злоумышляющие на своего правителя…
Андрей задумался… Конечно, не так просто все складывалось в Галицко-Волынских землях. Возможно, Даниил и мог бы покончить с болоховцами, но опасается раздражить другие знатные боярские роды подобным погромом старейшей семьи… Андрей снова вспомнил свою беседу с князем в малых покоях. Пришлись ли князю его, Андреевы, слова? До них ли Даниилу?… Но ведь внутренние мятежники всегда бывают; на место одних, изведенных, другие являются. И все эти внутренние мятежи не умаляют для правителя необходимости внешних действий… И вдруг Андрея поразила и возмутила одна мысль, вроде бы неожиданная, нежданная, но, должно быть, исподволь зревшая в его сознании; мысль о том, что Александр может воспринимать его как мятежника, злоумышляющего против Александровой власти!.. Но нет, как это возможно?! Ведь они — братья, у них один отец, и ведь Александр знает, он твердо знает права Андрея, и знает, что желает нарушить эти законные права…
«Да, покамест меж нами — борьба равных. Но если одолеет, победит в этой борьбе Александр, на детей моих и внуков утвердится взгляд как на злостных мятежников… А если победа будет за мною? Как я стану смотреть на Александровых детей?»
В другое время эти мысли о детях и внуках вызвали бы у него смущенную улыбку и стыдливую краску на щеках. Но сейчас возможные дети и внуки и их судьба всего лишь входили в общее понятие о его личной власти; и когда он сейчас думал о них, не было и тени мысли о нежных любовных ласках, о жизни в браке, о соитии с женщинами…
На этих парадных торжественных пирах Андрей вдоволь наслушался прекрасных Митусовых песен. Митус пел-говорил длинные красивые, не хуже Гомеровых, песни-стихи о богатырях и поединках, о царевнах, тоскующих в теремных башнях; и спел совсем страшную песню — о красавице, отказывающей рыцарю, и тогда он выкалывает ей глаза и кидает ее глаза ей в лицо…
После выходили девушки, дворцовые песельницы, в красных платьях, в уборах из красных и желтых лент, и пели протяжные звучные песни Галичины…
А говорить со своей невестой Андрею довелось лишь однажды. Ему очень хотелось до своего отъезда перемолвиться с ней хотя бы несколькими словами. Но не знал, как это устроить. Поделился с Константином и Маргаритой. И Маргарита обещала что-нибудь измыслить. Через день охота была назначена с ловчими птицами. Выехали рано, едва заря забрезжила, и воротились к накрытым обеденным столам. Задалась веселая пиршественная трапеза, простая, непарадная. Женщин не было. Мужчины много пили, говорили и рассказывали непристойности, громко смеялись. Сидели вперемешку, безо всякого чина. Андрей тихомолком пристроился на краешке длинной лавки и томился в ожидании — удастся ли Маргарите… Константина он не видел в зале и тщетно озирался, пытаясь углядеть его… Наконец вошел Константин, Андрей подался к нему, Константин подсел к Андрею, выпил маленькую чарочку вина, после наклонился к самому уху Андрееву и зашептал…
Андрей встал из-за стола и, стараясь идти как можно неприметнее, держась ближе к стене, вышел из пиршественной палаты…
В сенях широких двинулся, как пояснил ему Константин, но, дойдя до поворота, спутался и не знал, куда идти далее. Повернул наугад, как пришлось, но девушка-прислужница догнала его, тронула за плечо и тихо попросила, чтобы он шел за ней. Приглядевшись, он узнал ту самую, что встречала его в предпоследнем, шестом покое. Впрочем, теперь она не показалась ему такой блистательно красивой. Она проводила его до малой дверцы расписной, отворила эту дверцу и скромно отступила в сторону. Андрей вышел в крошечный дворик внутренний, где разбит был комнатный сад. Этот комнатный сад, в сущности, представлял собою одну большую беседку, увитую листьями узорными каких-то вьющихся растений, неведомых Андрею. Солнце светило ярка. Светлые зеленые блики легко озаряли два кресла резных, без спинок, и деревянный, крытый шелковой покривкой столик. На столике поставлена была игральная доска, деревянная тоже, с золочением и серебрением клеток. Две девушки, сидя на пестрых подушках кресел, передвигали резные причудливо фигуры. Андрей тотчас узнал Маргариту и свою невесту. На этот раз она показалась ему взрослее и не такой хрупкой, более земной, что ли… Золотистые с искоркой косы уложены были на уши, и потому не было видно этих ее лепестковых ушек непроколотых. Золоченая шапочка-коронка открывала чистый нежный лоб. А платье было голубого шелка, с тисненым цветочным узором, длинное, со множеством складок и высоко подпоясанное тонким серебряным пояском. И веки на этот раз были чистые, нежные, не изукрашенные золотистой пыльцой.
Андрей не приметил, как Маргарита поднялась, но вот она уже гибко скользнула в дверь мимо него. Девочка приподняла руку, тянувшуюся за шахматной фигурой резной светлой. Андрею показалось, что она хочет задержать, удержать Маргариту. Неужели боится остаться с ним наедине? И не поступает ли он дурно, решаясь на такое свидание без дозволения ее отца?.. Но нет, если бы его приход явился неожиданностью для нее, она бы удерживала Маргариту иначе, более настойчиво… и… что еще?.. Вскрикнула бы? Испугалась?.. Выходит, будто он нарочно хочет испугать ее или невольно склоняет не слушаться запретов отца… Но додумывать было некогда; Он шагнул к столику.
Она быстро встала, легким движением тонкой ручки в голубом рукаве чуть прихватив у пояса платье, чтобы подол не волочился по земле. Ноготки у нее были прежние — длинные, заостренные и осыпанные золотой пыльцой… Он приостановился. В глаза ему бросилась меховая опушка на ее платье, над подолом. Захотелось коснуться этой серебристо-серой пушистости. И, уже не думая, то ли он говорит, он указал пальцем и проговорил стихи:
— И лучше не могли сыскать мехов. Ни на Руси, ни в землях польских… — И тотчас пояснил: — Это стихи немецкого рыцаря Хартмана фон Ауэ… — И добавил, чтобы она не полагала его разумнее и ученее, чем он есть на деле: — Это из Маргаритиной книги…
Лицо девочки было задумчиво и серьезно, как будто, он сказал нечто значимое, важное для нее. Она немного отвела взгляд и будто размышляла, стоя перед ним в своем драгоценном наряде. Она всякий раз являлась в новом платье, но сама не замечала пышности своей дорогой одежды. И платья и уборы она меняла не по своей воле. Ее одевали и раздевали и снова одевали, так надо было. Иной жизни она не знала…
Он сел на кресло и принялся расставлять на доске фигуры, как для начала игры. Он делал это просто для того, чтобы делать что-то. Стоять и молчать было бы неловко и тягостно. Она повернулась к нему и смотрела. Затем опустилась легко на другое кресло, против него. Он взял фигуру и сделал ход. Она склонила головку, внимательно посмотрела и передвинула фигуру со своей стороны… Если еще двигать фигуры, один из них выиграет, а другой проиграет. Или не выиграет и не проиграет никто, но все равно каждый будет стремиться к победе. Но разве они — противники?.. Так вдруг подумалось Андрею.
И она будто уловила и поняла его мысли. Глаза их встретились, лица озарились улыбками. Тонкая, еще детская ручка, рука девочки и быстрая, легкая и сильная юношеская рука протянулись одновременно я смешали фигуры на доске. Резные, позолоченные и посеребренные, фигуры падали и звонко ударялись о клетки доски…
Светлые зеленые блики странно, детски смешно и легко окрашивали юные лица… — Спасибо тебе… — произнесла она детским нежным голосом… Кажется, это она впервые обратилась к нему, заговорила… — Спасибо тебе. Меня прежде не пускали на пиры и смотреть игры не пускали… — Она говорила об очень простом с такою серьезней задумчивостью… Они сидели друг против друга. Рука ее снова протянулась, будто она решилась коснуться его щеки… или… его губ?.. Он почувствовал, как румянец горячит щеки… Ах, не надо этого румянца! Она сочтет его робким, неловким… Рука повисла над игральной доской с разбросанными фигурами и медленно легла на шелковую покривку…
— Андрей… — проговорила она задумчиво, — Андрей…
— Теперь твой Андрей! — Мальчишеским, резким и угловатым движением он ухватился за край столика обеими руками и подался к ней, чуть пригнувшись я вытянув шею. — Приказывай. Я все исполню… — И голос его сделался мальчишески глухим и нетерпеливым…
Она снова встала, но теперь совсем не боялась и сказала нежно и с этой мягкой уверенностью в себе:
— Нет, нет, не нужно ничего… У тебя такие красивые глаза…
Он не успел ни ответить, ни подняться ей навстречу. Она бросилась к двери, и мощный Даниил, вдруг показавшийся Андрею неуклюжим, уже удерживал ее узкие, тонкие плечики в голубом узорном шелке.
Андрей молча встал из-за стола игрального и стоял с опущенной головой, чуть присогнув правую ногу. Он готов был признать себя виновным, и неизмеримое благородство и достоинство озаряли облик юноши, почти мальчика…
От князя пахло вином. Он отпустил дочь, подошел к одному из столбцов беседки, ухватился одной рукой и был задумчив и думал не о них… Густым голосом ласково сказал он:
— Что же вы? Ступайте. Не бойтесь…
Но они не пошли вместе. Придерживая платье у пояска, девочка побежала в глубь зеленой беседки. Метнулись тонкие руки, дверь приоткрылась. И вот уже исчезла… Андрей поднялся на несколько ступенек. Та дверь, в которую он вошел сюда и Даниил вошел, была раскрыта… Андрей шел будто без памяти… Очнулся в самом начале сеней. Константин ждал его здесь. Хотел было оправдаться — ведь ни он, ни Маргарита не призывали князя. Константину пришлось отступить за колонну деревянную витую, спрятаться, когда князь внезапно вошел… Но едва взглянув на лицо Андрея, Константин понял, что не надо ни оправдываться, ни расспрашивать. И Андрей был рад этому дружескому пониманию. Они пошли на конный двор, горячили коней, размахивали истово мечами и копьями; после водили разгоряченных коней, прежде чем напоить; после смотрели, чисты ли подстилки, хорошо ли сено в кормушках… После вышли опять во двор, уже время к ужину шло. Константин закинул руку на плечи Андреевы и засвистел унгарскую песенку. Андрей улыбался, как шальной и глядел на небо. А небо прямо перед ним раскинулось. И солнце садилось чисто. Заря вечерняя алая-алая была…
Но Андрей был не таков, чтобы одни лишь чувства любовные занимали его. Этого мало было его натуре, взыскующей, живой. Он доверчиво тянулся к своему будущему тестю, уже видел во всех действиях Даниила пример себе для подражания. Ему хотелось узнать о Галицко-Волынском княжестве как можно более, потому что он почувствовал себя уверенно, потому что в душе его сложилась и расцвела мечта о богатом, обильном, сильном государстве. Это будет его, Андрея, государство, такое же прекрасное, как владения Даниила Романовича, его тестя и союзника…
Андрей спрашивал, как собираются во владениях Даниила платежи князю, и особенно — как устроено войско. Даниил для зятя будущего устроил особый смотр воинам. Воины его были наемники, для которых война — ремесло; и за их ратный труд им платили уговоренную плату. Облачены они были в хорошие доспехи, при себе имели копья, мечи и самострелы. Кони были защищены плащами кожаными. Главною силой войска были пешцы… Андрей подумал, что держать такое войско, состоящее из людей, добровольно избравших войну своим ремеслом и получающих за это плату, куда лучше и для самих воинов, и для жителей государства. Но Александру более по душе тартарское войско, состоящее из воинов бесправных и безответных; и пусть каждому жителю будет внушено, что, призванный насильственно в это войско, покорно переносящий неимоверные тяготы и гибнущий безвинно, он не просто исполняет приказы правителя, но якобы защищает себя, своих детей и жен и то самое государство, что на деле превратило его в раба, в холопа оружного…
«Вот так раскидывается над людьми сеть лжи! — думал Андрей. — Но может ли быть у меня государство, где этой сети не будет и люди будут видеть небо?»
Но было ясно, что из наемных воинов не составишь войска несметного, где одного убитого тотчас возможно заменить другим, таким же бесправным. Наемный воин сохранил чувство собственного достоинства, ценит свою жизнь и не кинется в горячке под копыта коней противника, грудью останавливая наступление… А можно ли попытаться заменить безумную и страшную мощь этих разгоряченных, себя не помнящих человеческих тел страшной, но разумной мощью особых приспособлений?.. И с вниманием особым разглядывал Андрей метательные машины — баллисты; прежде он таких не видал, но читывал в книгах, что были такие у Александра Македонского… Но ведь и Александр Македонский своим воинам платил, и войско его было немалым… Значит, возможно?..
Но не только об этом новом устройстве войска думал сейчас Андрей. Осматривая дворцы и храмы Даниилова города, он подметил много черт, общих с прекрасными боголюбовскими строениями. Андрей сказал об этом Даниилу; и тот похвалил его наблюдательность и отвечал, что ничего дивного и тайного нет в этом сходстве. У Андрея Боголюбского ведь работали мастера из Галича, и мастеров из дальних для Владимирской земли западных стран звал к себе на службу Андрей Боголюбский. И князь добавил, что, ежели Андрей пожелает строиться, он пришлет Андрею самых искусных мастеров…
— Я о строительстве многом помышляю, — признался Андрей доверчиво, — да столько всего сделать надо!.. Платежи, войско, законы… Александр, брат мой… с ним разобраться…
Андрей недоговорил, увидел пристальность особенную в испытующем взгляде Даниила.
— До меня вести дошли из Новгорода, — сказал Даниил, — Ныне здоров Александр, в Новгороде остается. А Кирилл, митрополит, воротился во Владимир…
Вести не были хороши для Андрея. Так нужна была ему сейчас поддержка Даниила, рука старшего на плече… Вели бы Даниил сказал, как Лев, как отец: «Все будет хорошо, я — за тебя», — все было бы легче!.. Но Даниил молчал. Что ж, Даниил ему не отец и не пестун; и сам Андрей не младенец, которого надо утешать, а возрастный правитель. Й перемог себя, не показал своего отчаяния; как мучительны ему тяготы правления, не показал. Но все же подчинился этому желанию своему спросить о чем-то важном для себя…
— Кирилл — всей Руси митрополит, в Никее утвержден. Кирилл — человек Александра, понять немудрено. Как же Галичина и Волынь?..
Ждал ответа. Подумал, не обиден ли вопрос Даниилу. Даниил все глядел испытующе и чуть насмешливо.
— А так! — заговорил. — Что мне митрополит всей Руси, беглый мой печатник! Я покровительство понтифекса великого Римского приму, королем буду зваться законно. Ведь и отец мой, Роман Мстиславич, королем себя звал в мечтах о королевстве великом…
Андрей припомнил давние слова отца о поповских выдумках… Латинская, католическая ересь!.. Душа его с иным свыклась… Но не о душе надо сейчас думать… Митрополит, он всегда под боком и может сколько угодно этот бок твой угрызать!.. Великий понтифекс… Конечно, поставит и он своих попов, понашлет… но, может, их окоротить проще будет?.. Тогда у Александра за спиною — Орда, византийство; но Андрей — с государями Запада… Общая вера…
— Но как же? — тихо сказал. — Владимир и Галич будут свободны от митрополии, но ведь их разделяют смоленские, черниговские земли…
Даниил видел, как борется Андрей душевно. Хотелось ободрить, рукою махнуть на все государственные дела и соображения, голову эту мальчишескую, переполненную мятущимися мыслями, прижать к груди своей… защитить… Но этого нельзя было так просто, Даниил — правитель, и правитель великий, сам это ведает…
— Будут битвы, — густоголосо говорит, — черниговских, смоленских князей будем на свою сторону склонять и биться будем!..
И вдруг Даниил стал говорить о зависимости вассальной, о том, как вассалу на Руси при первых еще Рюриковичах вручался меч в золотых ножнах; о Мстиславе Удалом, который, избирая, кому из зятьев дать Галич, выбрал Андрея, венгерского королевича, женатого на Марии Мстиславне, тот Андрей Мстиславу служил. А разве Василько Слонимский не служил Даниилу?
Андрей не мог не понять. Это ему сейчас предложено сделаться вассалом Даниила. И эта зависимость от тестя избавила бы Андрея от многих тягот. Но ведь Андрей — правитель, а не подданный, и должно ему одолевать свои тяготы, а не избавляться от них…
— Нет. — Голос твердо звучал. — То — да, а это — нет! Не могу…
— Я ведал заране эти твои слова отказные, — выросла на стене большая неровная тень мощной главы Данииловой, пламя свечей восковых метнулось в подсвечниках-шандалах… — Но мне ведомы и твое благородство, и честность твоя…
— Друга, союзника — не предам! — Не мальчика беззащитного слова, но гордого правителя…
И Даниил не мог понять, какой Андрей более мил ему, беззащитный доверчивый мальчик или этот юный князь, горделивый и благородный и оттого еще более доверчивый и беззащитный…
«То» было покровительство возможное великого понтифекса, «это» — зависимость вассальная…
Но вовсе не все их беседы проходили в таком напряжении. Чаще Даниил совсем по-отцовски пускался в рассказы-воспоминания. О своих походах воинских. О королевстве своего отца, Романа Мстиславича, соединившего воедино в своих владениях княжества Галицкое и Владимиро-Волынское, земли черноземные, где хлеба восходят обильно, и земли, обильные солью, без коей не в радость пища ни зверю, ни человеку; и земли, населенные кузнецами — ковачами железа и златокузнецами искусными… Но младенцем четырехгодовым, сиротой, изгнан был Даниил Романович из Галича, нашли было с матерью, с братом и сестрой прибежище во Владимире-Волынском, но и оттуда были изгнаны. Тогда впервые выучился Даниил ценить верность и запомнил, как боярин Мирослав его вез малого, «возмя перед ся на седло»… И после — как нелегко давалась, власть, сколько раз приходилось бежать в земли польские, венгерские… И тесть, Мстислав Удалой, нелегкий был! Галич захватывал, не любил Даниила, хотя дочь свою Анну, венчанную Даниилову супругу, любил, подарками дарил дорогими… А как пришлось к Батыю на поклон ехать, как спрашивал хан:
— Пьешь кумыс?..
Это кобылье-то молоко заквашенное!.. Но и Даниил умел ухарским быть…
— Доселе не пил, ныне велишь — пью!..
А вечером хан прислал вино Даниилу.