Тринадцать безвременных лет со смерти Невского прошли в тягомотной борьбе за великий владимирский стол между его братьями: Василием Ярославичем Костромским и Ярославом Ярославичем Тверским.

Годы безлепые, хотя уже тем хороши, что не больно кровавые. Впрочем, лишь относительно иных лет, потому как без войны да междоусобий, почитай, что полного года ни разу не проходило. Отчего нет-нет, да и закрадётся в неразумную голову безутешная мысль: а может, скучно русским-то в своей обильной земле вообще без войны? При этом во всю-то историю довольно редко приходило им на ум воевать землю чужую - куды ходить далеко, когда своей немерено. Воюй, кому с кем захочется! Поднимайся, Москва, на Владимир! Иди, Кострома, на Москву! Обложим-ка, ярославцы, смоленцев, подсмолим их ещё чуток! А лучше грянем всем миром на Тверь али Новгород! Чуть где кто получше зажился - того и дави! А кто слабину допустил, у того и хапай скорей!..

По зависти, по зависти все живём, а ещё по пословице, которой иным народам в толк не взять нипочём: бей своих, чужие бояться будут!

Экая несуразица! Но это не к делу, а к слову…

Итак, тринадцать лет тягались промеж собой младшие Ярославичи за великий владимирский стол. Но то лишь звание одно, хотя и лестно, конечно, когда великим князем тебя величают. На самом-то деле тягались братья не за Владимир, потому как никто уж из великих князей во Владимире не сидел. Каждый предпочитал оставаться в своей вотчине. Тогда об чём же нужда?

А нужда у всех великих князей владимирских была об одном: о вольном Великом Новгороде. Сюда стянулись и здесь переплелись в тугой запутанный узел все пути и все интересы

Руси. Злой, увёртливый, неподатливый узел, который, как видно, только и можно было перерубить мечом.

Далека была ещё та грозная и безжалостная рука, что поднимет тот меч. Однако сталь для него уже калилась. Но не ведали того кичливые новгородцы, бахвалясь своей «вольностью во князях»…

Что уж говорить про добродушного, хотя по породе и хитрованистого Василия Костромского или же сметливого, но лишённого решимости Ярослава Тверского, когда сам Александр Ярославич Невский многие обиды претерпел от тех новгородцев, когда и он не сумел ни вразумить, ни примирить их с Русью.

Так и тягались тринадцать лет. То Ярослав, полаявшись с вольным городом, побежит в Орду за татарами, а Василий встанет ему на том пути поперёк, якобы радея за русскую землю, то охочие до срамословия новгородцы заступника своего Василия оскорбят до такой нестерпимой обиды, что он тут же сам о татарах вспомнит.

Так и шло…

А меж тем то литвины чуть до Твери не дойдут, то корела поднимется, то датчане вовсе стыд потеряют, то немцы… Да мало ли охотников на бесхозное…

Так вот, первым защитником новгородцев, да и всей земли явился в ту пору сын Невского Дмитрий. Где какой неуряд, туда и зовут его с верными перяславцами. И он, сын, достойный отца, никогда не увиливал. Как достославный Мстислав Удалой, нигде не зная прибытку и личной выгоды, из одной лишь боли за справедливость и русскую честь всегда готов был подняться в поход.

На корелу - так на корелу, на литвинов - пожалуйста! Да тут он ещё женился на Марии, дочери псковского князя Довмонта, перешедшего в Русь от литвинов. Довмонт этот (боевой и знаменитейший тогда князь, о котором было б время, много можно было чего поведать) служил сначала идолам, как и все его соплеменники, но очнулся от идольского служения, как от сна, пришёл во Псков, принял истинную веру Христову и, как сказано о том людьми умными и, что называется, не нам чета: «Оправдал сию доверенность подвигами мужества и ненавистью к соотечественникам…». Разумеется, бывшим. Ну, да речь не о том…

Однако удивительно, как тесть с зятем на славу сошлись. Вместе они громили и датчан, и немцев, и прочих. Вместе хвалёный и неприступный Раковор в пух и прах разнесли, и Нарву вернули, и Дерпту, и Ревелю, и Колывани грозили, да так грозили, что одного слова их было довольно, чтобы заставить противников подписать тот договор, какой русским был нужен. Хотя, конечно, какой с ними договор? Вернётся Дмитрий в свой Переяславль, а Довмонт в свой Псков, те опять за своё - поди догони.

Так и жили…

Но слава Дмитриева росла как на дрожжах!

До того дошло, что когда капризные новгородцы в очередной раз рассорились с великим князем Ярославом Ярославичем и грубо (то есть с убийством его ближайших сподвижников) отказали ему от места, то позвали они к себе на княжение - не в очередь! - не кого-нибудь, не Василия Костромского, а Дмитрия Александровича! Во как! Да, как говорится, не на того напали!

Выслушав новгородских послов, Дмитрий сказал им прямо и коротко:

- Нелепо творити, мужи новгородские. Не возьму я стола перед дядею!

И лет-то ему было тогда немного - четверти века не прожил, а истинно, как мудрый отец нашалившему дитю отвесил полновесную оплеуху.

Каково благородство-то поразительное! В этом благородстве Дмитрий Александрович даже выше крови поднялся, взял да и вышел из общего ряда вон! Ведь, право слово, никто из Александровичей (ну ежели только кроме пьяного Василия) ни за что не устоял бы перед соблазном власти - ведь вот она, близко, даже руку тянуть не надо!

Но Дмитрий не захотел власти не по правде и не по закону, не захотел переступить через дядю. Хотя, казалось бы, что ему был тот дядя?..

Однако, стало быть, все, чему суждено случиться, то и случается.

Сначала на возвратном пути из Сарая (так уж, видно, стало заведено - умирать на возвратном пути из Орды!) умер великий князь владимирский и тверской Ярослав Ярославич. Умер он в одна тысяча двести семьдесят втором году. А примечателен этот год тем, что именно тогда родился в Твери Михаил, сын Ярославов, которого отец так и не увидел, но с которым вскоре предстоит нам встретиться.

А ещё четыре года спустя, не добившись верха над новгородцами, ничего не приобретя к своей вотчине и особо ничем не прославившись, тихо скончал свои дни последний из Ярославичей - Василий Костромской. Скончался бездетным.

Таким образом, согласно старинному русскому уставу и согласно самой русской правде о преемственности власти великий стол владимирский естественным образом перешёл к старшему сыну Невского Дмитрию Александровичу Переяславскому.

Чего бы, кажется, ещё и желать?

Однако именно отсюда и начинается несчастнейшее и подлейшее правление «к стыду века и крови Героя Невского…». Ох, Господи, да кабы только одного века-то…

Как раз ко времени означенных событий вполне определилась волчья суть третьего Александрова сына - князя Андрея Городецкого.

Возрос Андрей Александрович. Да ведь не все он охотами, пирами, юными забавами с подгородецкими девками да издёвками над Данилой пробавлялся. Тоже, чать, сын великого отца, тоже, чать, думал, как утвердиться на этой земле и попрочнее, поглубже след свой на ней оставить.

Вот ведь, затвердили мы слова про то, что человеку, мол, на земле надобно след свой оставить. А к чему такие слова? Только гордыню задорят. Живи тихо, не наследи за собой, авось вокруг чище будет.

А то талдычат, точно пономари: каков твой след на земле? Да коли никакого - и то хорошо!

А ведь всяк норовит наследить, тем паче из тех, кто повыше забрался. Всю землю, ироды, исследили - вспухшими, гноящимися рубцами, незаживающими кровавыми ранами по сю пору горят те следы на земле…

Пока Дмитрий делами своими и личной доблестью завоевал право на доброе, достойное отца имя, Андрей из своего Городца смотрел на старшего брата по неразумности лет вполне снисходительно: мол, давай, давай - поди, обломаешься на немецком копье, больно прыток, а там глядишь, как раз мой черёд подойдёт. Но когда во всей своей славе утвердился Дмитрий и на великом столе, и на Великом Новгороде, вот тогда и открылась Андрею бездна собственного ничтожества.

Ведь вышло-то, что на года, на долгие томительные года взошёл брат на русский престол, и что же теперь получается: ему, Андрею, что уж тешил в мечтах своих великую будущность собственной непомерной власти, оказывается, ничего другого в жизни брат не оставил, как лис гонять по полям, медведей травить, баб давить да бороды шутам на потеху вязать - у кого крепче, тот и в чести? Чай, скука возьмёт…

Да разве он не такой же сын великого батюшки? Мало дело, на пять годков младше! Да разве мене в нём удали и ума? Да чем же, в самом деле, лучше, выше его этот выскочка Дмитрий, вечный отцов любимец? Ужели только тем достойней и лучше, что ранее его из материнской утробы опростался? Выскочка, он и есть выскочка!..

И зависть, которую Андрей всегда испытывал к старшему брату, в полную меру схватила его за сердце, так схватила, что хоть локти кусай! Ан, как ни тянись - не укусишь! Но и злобствовать бесполезно, на опостылевшем Городце ему стало невмоготу.

А тут по смерти Василия Костромского подтянулись на Городец, под Андрея, бывшие Васильевы бояре, издавна Обиженные и недовольные новым великим князем. Среди них особой дальновидностью каверзного ума и речевитостью отличался воевода Семён Тонилиевич - вполовину татарин. Он-то и стал главным наставником и советником при Андрее, который, впрочем, и без боярской подсказки внутренне уже созрел к борьбе со старшим братом. Не знал лишь, с чего начать.

А для начала Семён Тонилиевич насоветовал Андрею заручиться поддержкой у татар да заодно поучиться у них воевать. Дмитрий-то, мол, у себя на севере все больше литвинов да корелов давил, а это разве батыры? Литвины-то, мол, только семеро одного не боятся.

- А немцы? А Раковор? - осторожно возражал Андрей, заранее ожидая благоприятного для себя ответа.

- И-и, князь, видал я и немцев - все та же суть, токмо железа поболе, - узил глаза Семён Тонилиевич и качал головой: - Татары, вот это да!

- Да где ж я татар-то возьму? Так они ко мне и наедут?

- А ты их, князь, не зови покуда. Ты сам к ним пойди…

- Пошто я им?

- Как знать, князь, как знать… Один ты им, может быть, пока и не надобен, а коли увидят они за тобой других князей, другую силу… Как знать…

- Что ж, боярин, по-твоему, князья русские выйдут из-под воли великого князя?

- Да в чём же его величие-то здесь, на Низу, когда он в любезном ему Новом Городе сидит? Так, слово одно, легче дыха.

- Боярин!

- Твоя воля, князь. Только и ты должен ведать, что ежели люб князь Новгороду, то не значит, что люб всей Руси. И напротив того…

Так ли, не так ли текли беседы, никто не знает, кроме тех, кто на этих думных посиделках присутствовал. Надо полагать, что не в полном согласии проходили те посиделки. Однако дело сладилось скоро и не иначе как сообразно советам боярина Семена Тонилиевича.

Жаркие помыслы о великой подлости вскружили голову Городецкому князю. Тайна, как ночь безлунная, повисла над всем Городцом. Кто из ближних стал дальним, кто из дальних стал ближним, а кто и суть лишним. : Одного из старых, ещё батюшкиных бояр будто бы ненароком сняли стрелой на охоте. Неудачливого стрельца в том же отъезжем поле затравили собаками - и что уж он там кричал, пока не подох, за пёсьим рыком да за гиканьем удальцов было не расслыхать. Другой боярин - из тех же старых - в бане задохся; третий на пиру с лавки упал да не встал: то ли выпил излиха, то ли не тем напоили…

Страшно стало на Городце.

Зато Андрей прибодрился - заранее глядел победителем! Ведь иным людям одна мысль о заветном деле куда более сил придаёт, чем даже свершение того дела: что впоследствии с Андреем в полной мере и подтвердилось…

Данилу же, между прочим, по слову старшего брата (мол, нечего ему сидеть на чужих хлебах, когда свой угол пустует) Андрей был вынужден отпустить из Городца ещё до прибытия туда костромских бояр. Да и лишним, совсем никчёмным стал Даниил для Андрея.

Ох, как он сетовал! Ей-богу, прощаясь с Андреем, чуть слёзы не лил. Ну как же! Брат родной, столь добра от тебя поимел, век не забуду.

- Андрей, брат, куда ж ты гонишь меня со двора?

- Ладноть юроду ломать, ступай, пока не передумал.

- Не оставь меня, брат, в заботе своей на убогой Москве!

- Авось не оставлю!

- Как же мне теперь, сироте… - стонал Даниил, и бояре округ качали башками: и действительно, куда ему одному-то, хромому недотыкомке, привык на братних хлебах. В конце причитаний, кажись, и сам Андрей поверил в искренность Даниилова плача и в собственную благодетельность для него.

- Ступай, брат, на Москву. Держи её исправно. А я тебя не оставлю, чать, мы одна кровь.

«Одна кровь! Захлебнулся б ты этой кровью!» - думал про себя Даниил, глаза его мокли от боли прощания, а душа пела. Без слов, в одном ликующем порыве пела его душа, вырываясь из ненавистного городецкого плена.

Уже тогда зело скрытен был Даниил Александрович и за то достоинство благодарен был брату…

Как вернулся в Москву и начал править возросший Даниил, сразу не скажешь, пока надо докончить рассказ о том, как завистливая чёрная душа всего лишь одного негодяя поставила всю страну на ножи, поставила на ножи и разнесла её в кровавые куски.

По капризной прихоти русской судьбы, не столько нелепой, сколько страшной, то ветхое, ещё непрочное, но всё-таки целое, что из мелких, рваных лоскутьев с огромным трудом, трагическими ошибками, нестерпимой болью попытался если не сшить суровыми нитками, так хотя б приметать их отец, в безумной ненависти, завистной злобе, в умопомрачении бунта и крови враз разнесли его сыновья.

Господи, пошто таким отцам даёшь таких сыновей?

В доводах Семена Тонилиевича было много спорного, а главное, опасного: кроме великокняжеской власти за Дмитрием - слава и личная доблесть, а что за ним, за Андреем? Лишь то, что он единоутробник и тоже сын Невского - боле-то ничего!

При всей нелюбви, а больше зависти - а чем я плоше? - русских удельных князей к любому великому князю, поднявшемуся над ними, не было у Андрея уверенности, что по одному его слову Русь захочет воспротивиться Дмитрию. Тем более что ничего плохого, кроме хорошего, Дмитрий ей покуда не сделал.

Впрочем, последнее обстоятельство на самом-то деле никакого значения не имело, потому как, во-первых, хорошее и плохое познаётся в сравнении, во-вторых, Русь, как вечная дева на выданье, всегда ожидает лучшего, ну а ещё потому, что хорошее-то вспоминается и понимается лишь тогда, когда оно уже давно миновало.

Андрей про то, конечно, не думал, и потому, как ни зудело сердце, как ни чесались руки, а все одно знобко до дрожи, опасливо было ему подниматься на старшего брата.

Однако Семён Тонилиевич окромя того, что, видать, имел большой зуб на Дмитрия (да и как не иметь, когда костромские полки, ведомые воеводой Семёном, были биты под Новгородом юным Дмитрием!), был изрядно хитёр и настойчив. Ему легко было сбить с панталыку городецкого князя, который, кабы и не было никакого боярина-искусителя, всё равно пошёл бы в тот же путь. Одна утеха, что в том случае глупостей он наделал бы больше, а следовательно, и вреда меньше.

Впрочем, как знать?

Из века в век есть на земле Божий противник - ДРУГОЙ, сиречь Сатана, всегда готовый взять за руку и повести за собой того, кто сам в душе уже приготовился к греху. Так что вряд ли нам стоит Андрееву вину возводить на костромского боярина.

Тонилиевич-то Андрею лишь ближний путь указал. Да ведь к войне и злу всегда путь недалёк.