Будто весь огромный Сарай, что в день на коне не обскачешь со всеми его купцами, муллами, магумеданскими судьями-казами, даже ремесленниками и продажными девками, что идут отдельным обозом, снялся с места и двинулся. Да что Сарай! Кажется, вся степь поднялась, сбилась в един караван.

А впереди того каравана войско. Огромное войско! Одних эмиров-темников, что предводительствуют десятитысячными туманами - десятки! А сколь нойонов, что командуют тысячами! А сколь в тех тысячах беков-сотников? А сколь в тех сотнях мурз-десятников? Коль сочтёшь всех начальников, так получишь число подчинённых. Только кто ж их сочтёт?

А потому и войско представляется неисчислимо!

Никто не знает, на войну ли ведёт царь царей, великий ильхан Узбек это войско или же всего лишь на пышные зверовые ловы, как говорят? Однако даже для самой пышной царской охоты больно громадна сила! А для войны слишком уж неспешно и вяло движется она. Точно и сам хан путь потерял, точно и он не знает, куда и зачем ведёт свою Золотую Орду.

Опять же, коли на войну собрался, так зачем весь Сарай за собой потянул со всеми учреждениями и даже с продажными девками, зачем столь тучны и обильны ведёт за собой стада и табуны лошадей? Разве не для того война монголу, чтобы всё это отобрать у врага, гнать его побеждённым перед собой, отнять все, чем он владел, ездить на приятно идущих жирных конях, сжимать в объятиях его дочерей и жён и их губы сосать? - как заповедовал то Чингиз.

Хоть и хранят на походе войсковые туманы боевые порядки, но больно уж коротки переходы, а привалы по воле хана могут длиться и дни, и недели… Нет, не похоже то на войну. За три месяца едва взобрались от устья Дона в Ясские горы!Да и то, вдали ещё настоящие горы. Движется неторопко войско вдоль Терека. Коли и дальше так пойдёт, когда и дотянутся до Дербентских Ворот?

Но что и ловить Узбеку за теми воротами? Неужто и впрямь Иран воевать решил? Это вряд ли! Если и нанёс хану Узбеку какую обиду Иранский хан, как о том говорят, так, во-первых, не столь она и велика, раз про неё никто ничего толком сказать не может, а во-вторых, меж своими-то всегда по-хорошему уладиться можно. Ведь не враг Узбеку Абусамда и Узбек тому Абусамде вовсе не враг, потому что един у них Бог Аллах! Непонятно, зачем и двинулись?

Знать, на иное готовил силу Узбек. Кабы шагнул с такой силой татарин на Русь, так не было бы, поди, и Руси. И мог шагнуть. Да не шагнул: Михаил Ярославич принял Узбеков вызов, сам явился на ханский суд. А коли войско-то снаряжено, надо ж его куда-то вести. Вот и повёл его хан к Дербентским Воротам хулагидов теснить. Но и их не больно теснит, больше стоит на неспешных привалах. И оттого, нет-нет, да вдруг и покажется, что затеял хан этот безлепый поход лишь от досады, для того ещё, чтобы подалее от православных крестов казнить великого русского князя. Конечно, такие хлопоты вроде би ни к чему, но в тайные ханские мысли проникнуть тяжелей, чем взобраться на самую высокую гору. Ан коли и взберёшься, так всё равно тут и скатишься. Потому как капризна воля хана и переменчивы его мысли. Однако же вот что примечательно: так тот поход ничем и не кончился - ни войной, ни охотой. Даже Дербентских Ворот Узбек не достиг. Как только решил Михайлову участь, так тут же и воротился вспять в свою степь.

Уныл и промозгл ноябрь в Ясских горах. Ни холода тебе, ни тепла, лишь ветер свищет. Да и не понять, откуда и дует, мечется меж каменных стен, как свинья в мешке. И визжит-то свиньёй. Кидает в лицо льдистую крупку. А снега-то нет как нет. Лишь на вершинах лежит покровом, слепит глаза, как в ясный день на Руси, да вот беда: не дотянешься, не ухватишь в горсть того снега. Бывает, прихватит морозец каменистую, чуждую почву, но в скорую ростепель, хоть и камениста она, а вмиг растечётся вязкой жижей не хуже русской. Не потому ли на месте топчется ханское войско? Так куда и тронулся на распутицу?

Огромно, необозримо, как сама Орда, татарское становище. Куда ни посмотришь, все округ уставлено кочевыми кибитками, войлочными вежами, богатыми красными и золотыми шатрами.

А по ночам чёрное беспросветное ясское небо озаряется: отблеском тысяч и тысяч костров.

Ногти грыз Юрий, а кабы мог достать, так и локти кусал, столь боялся он ехать в Сарай на Узбеков суд. Поди, забоишься, когда поручение царёво не выполнил. Да ладно б это одно - поправимо, но к тому ещё дорогую царскую подарёнку не то чтобы потерял ненароком, а сам нарочно и выбросил.

Тогда в Бортенево думать-то о жене было некогда. О себе-то не помнил, спасаясь, потому как спастись не надеялся. Право слово, сам бежал без надежды, потому, знать, и про Кончаку забыл. И хорошо-то, как вышло, что не вспомнил о ней. Потому как, если бы вспомнил, во-первых, наверняка достал бы его копьём Михаил, а во-вторых, даже если бы Михаил его не убил, так ещё неизвестно, как бы дальше все обернулось! А теперь вона удачно-то как обставляется, хотя, конечно же, не само по себе.

Собственно, Юрий не мог понять, как его осенило тогда бежать, даже до того ещё, как татары кинули стяги. Ан вот осенило и всё! В самом деле, будто ни об чём не знал, ни об чём не помнил, одно лишь стучало в мозгах:

«Жить! Жить! Уйти! Спастись! Убежать! Унестись!..»

Ну и унёсся!

Только в Торжке, до которого неведомо как и добрался с малой горсткой дружины, в себя пришёл. Куда идти? В Москву, к Ивану? Да знал: Ванька-то ласков брат, покуда Юрий сам при коне, ан как пеший-то в ворота его постучишь, так не ведомо, откроет ли, даст ли кусок хлеба или так, из-за городьбы словами утешит? Сильно изменился за эти годы Иван. Не до конца ещё, ан уж обнажил свою подлую суть. Хотя Юрию-то та суть всегда была явственна. Покуда Юрий в Сарае да Новгороде общее дело ладил, Иван-то наособняк усиливался. До того усилился, что Юрий в своих плачевных обстоятельствах не рискнул к нему сунуться. Пошёл в Новгород.

В Новгороде-то тоже Юрия не по чести приняли. И не пересказать, как там было, чего ему стоило наново на свою сторону склонять плотников.

Упёрлись как никогда!

- Клялись, мол, мы, Михаилу, боле в прю твою с ним не вступаться! - говорят. - Худа тебе не хотим, ан и добра не жди!

Ах, людишки неверные, али ему, Юрию-то, мало клялись, что до конца будут с ним стоять?..

Опять пошёл торг! Каких свобод им не сулил, какого серебра-золота, каких земель не пообещал пораздать нужным людям! А те, чуя слабину, алчны стали выше меры, да ведь и скупиться нельзя. Ну, кое-как по их жадности да по Юрьевой щедрости в счёт будущих прибытков всё-таки сторговались.

А здесь ещё, кстати, прибыл в Великий Новгород новый архиепископ Моисей, поставленный митрополитом Петром взамен почившего владыки Давида. Так вот, Моисей проникся большим сочувствием к Юрию. Надо полагать, и владыке посулил Юрий обильно жертвовать на монастырские нужды, коли удастся ему удержаться у власти. Хотя, разумеется, поддержка нового архиепископа прежде всего определялась отношением самого митрополита Петра к Москве. Души не чаял митрополит Пётр в сём городе и в его мирском владыке княжиче Иване Даниловиче, а, следовательно, не мог он и Юрию в делах его не поспешествовать.

Так или иначе, но владычье мнение всегда много стоило и много значило в Великом Новгороде.

Словом, всего через два месяца повёл Юрий новгородцев на Тверь. Однако Михаил опять упредил его, теперь уж встретил на Волге, на пределе тверских и новгородских земель у сельца Синеевского. Но биться не стали. Тверской выдал Юрию брата Бориску, князей, бояр, то бишь всех заложников, взятых им у Бортенево. С честью также отпустил ордынских послов с их татарами. Да всех отпустил. Ан вон только царёву сестру и любезную Юрьеву сердцу супружницу Агафью-Кончаку не отпустил. Померла княгиня в тверском плену!

Вот уж Юрию была радость нежданная!

Одно дело, ни за что не простила б ему Кончака того предательства и с головой и со всем его хером уж выдала бы брату на растерзание! Да, в самом деле, что ж это за муж такой? Мало того что семя, как зерно мышью траченное, сколь его не лови, в царском лоне ростков не даёт, так он ещё и изменщик, притом самого гнусного свойства! Нет, не простила бы ему того бегства Кончака. Да и хан не простил!

А иное дело после уж Юрию ханский посол Кавгадый подсказал.

Ему, кстати, как главному татарскому воеводе тоже не больно светило предстать пред Узбековы очи. То есть совсем не светило! Уж одного того для суда было достаточно, что он с двумя туманами войска перед какой-то Тверью унизился, да ещё до той крайней степени, что царские стяги поверг, запросив пощады! Ан не та ли вина, что спокойно смотрел, как царёву сестру в плен берут? То уж даже не поражение в бою, а чистая трусость. А не та ли вина, что в плену-то пред Тверским пресмыкался? Это татарин-то перед русским! Да по-хорошему-то его уж за то можно было казнить, что живым воротился! И он это, разумеется, понимал.

Но хорош и он был бы татарин, кабы не искал путей к спасению? А в чём могло быть для него спасение? Да лишь в том, чтобы хан не узнал всей правды о Бортенево!

А кто мог сказать хану всю правду о том, что произошло и как там было на самом деле? Только Кончака! Да если бы, после того что ей довелось пережить, царевна увидела брата, то уж нет сомнений, - она бы ему в лучшем виде представила, во всех мелочах и подробностях (ведь главное-то - в подробностях!), да ещё, глядишь, по бабьей злости чего от себя приплела! В том и суть!

А потому как грехов на Кавгадые висело что репейников у драного пса на хвосте, так и терять ему было нечего. А приобрести он мог жизнь. Так что стоило рисковать. И бедная царевна-княгиня Агафья-Кончака внезапно, них того ни с сего скончалась в Твери некоей загадочной смертью. Не иначе как свои же и отравили, по татарскому лукавому обычаю.

Впрочем, утверждать со всей определённостью, что именно Кавгадый приложил руку к её смерти, конечно нельзя, но и исключить того невозможно. Хотя бы потому, что спустя непродолжительное время после его возвращения в Орду (и после того, как он выполнил то, что было угодно Узбеку!), Кавгадый был казнён лютой казнью. Ту казнь, поди, не один хан, а весь его Диван обдумывал, учитывая всякую подробную мелочь. Да ещё и не один день, поди. Так затейлива была эта казнь!

Сначала Кавгадыю вырвали ногти, затем по суставам срубили пальцы, отрезали уши, выкололи глаза, посекли на ремни кожу, а напоследок вытянули из задницы кишку, затянули её, верёвкой с петлёй, верёвку ту привязали к кобыльему хвосту и повели ту кобылу медленным шагом по сарайским улицам, покуда все кишки из брюха не вымотались.

Ну, это мы вперёд забежали…

А совет Кавгадыя Юрию состоял в том, чтоб вину за Кончакину смерть возложить на Тверского и в том согласно клясться перед Узбеком. Мол, он царёв враг и сестру его уморил. А пошто уморил-то? Так, ить, ведомый враг! Али не доказал того хану под Бортенево? А у врага-то одна мысль, хоть бы чем досадить! Не хотел, видать, Михаил, чтобы татарка стала матерью русских владетелей!

На такой счастливый оборот Юрий и не рассчитывал. Пошёл слух гулять. Слух бывает куда правды сильней, коли выгоден. Поди, тот слух Узбековых ушей раньше достигнет, чем Юрий хана увидит.

А все одно - видеть-то его Юрию не хотелось. Ан ясно было, что так ли, иначе, но суда не избежать. И вот в те месяцы, что прошли после встречи у Синеевского, Юрий предпринял бешеные, неимоверные усилия для того, чтобы, с одной стороны, самому обелиться перед татарами, а с другой - насколько возможно, очернить в их глазах Тверского. Причём последнее сделать оказалось не так уж сложно.

Да и что сложного в том, чтобы кинуть тень на того, кто у всех на виду? В том уж Юрий за долгую борьбу с Михаилом и так насобачился. Умей лишь на пользу себе обратить все, что хорошего ли, худого делает твой противник, тем паче Михаил-то хоть и умён, а бесхитростен. Дел-то много наворотил, ан не шибко заботился, как за те дела станет оправдываться! Да, опять же, куда как легко перед ханом и татарами ложью того обносить, кого хан да татары и безо всякой лжи на дух не выносят.

В том и Иван ему пособил немало. Тот, знать, давно уж припасал до верного случая разные сведения - не про то, так про это. Не без Ивановой помощи и составились поносные грамотки на Тверского. А из тех грамоток, вроде бы собранных ото всех земель, была составлена пространная клевета. Во многом Михаил той клеветой уличался. Были и вовсе пустые жалобы, но были и такие, от коих враз не отвертишься, потому как верные: мол, первый на Руси Михаил ордынский хулитель, мол, излиха ради своей Твери на счёт ханских податей пользуется. Оттого, мол, и сильна стала Тверь. Ежели иные-то обвинения в тех грамотках, собранные до кучи, не стоили и опровержения, то уж эти попробуй-ка опровергни! Тем паче и подсчётцы приложены! Не иначе сам Ванька все то и просчитал загодя!

Мало что, татар побил, мало сестру Узбекову уморил, так ведь он ещё от татар русское серебро утаивает! Ан дело-то просто: Михаил, мол, в сопроводительном к дани пергаменте уменьшает число душ, с коих подати собираются. Число-то душ на Руси величина сильно колеблемая - то мор, то недород, то война. А баскаки последний раз народ по головам пересчитывали аж при хане Берке.

Вон какой у вас недогляд, господа татары!

Было и ещё чего многое… так ведь, коли успеть, и ангела можно грешником выставить. Так что прежде чем в Орду пойти, вооружился Юрий и грамотками, и свидетелями - в свидетели к нему пошли все те же князья да бояре, коих Тверской под Бортенево пленил, а у Синеевского выпустил.

В Сарай Юрий прибыл ещё летом. Узбек свидания ему не давал. Однако же и не казнил сразу по прибытии. И то уж добрый был знак. Зато иные татары, даже из самых высоких, с сочувствием встретили. Да хоть тот же Кутлук-Тимур с глаз долой не прогнал!

«Ништо, брат Кутлук, ужо отплачу! Всю Русь к ногам положу, дай только выбраться!»

Да уж пришлось Юрию расщедриться из последних сил да не только на живое серебро, а опять же и на обещания. Али Русь не залог?

А своя-то казна, считай, пуста была. То и было в ней, чем сумел одолжиться у тех же новгородских бояр да что у Ваньки взял.

Хе! - взял! Не взял, а с мольбой еле выпросил!

«Н-н-н-н-да, совсем ожидовел Иван на своей Москве. Богат стал, сказывают, безмерно! А ходит в простом кафтанишке, да экую хитрость выдумал: во всяк большой праздник цепляет к поясу кошель с полушками, идёт по Москве и всяк-то нищего, что на пути ему встретится, одаривает из того кошеля:

«На, мол, тебе на своё убожество, так уж и помолись за меня перед Господом!..»

Ан боится, знать, не взойти ему в Царствие Небесное, как верблюду не пройти в ушко игольное! По грехам и пуглив! Ан по страху и хитёр, Ванька! Как на земле загадлив, так заране и на Небе место себе чужими устами отмаливает! Ишь, каков нищелюбец!

Вот уж будет время и сила, прижму пса ухватистого…»

Впрочем, рано о том мечтать, дождаться бы утра! Скоро ли? Сбудется ли ныне то, к чему шёл всю жизнь? Пли напрасно и шёл?

Ветер обжимает шатёр. Тяжко хлопают сшитые из бычьих шкур полосы. Изредка доносятся сквозь вой ветра крики. В соседнем шатре кой день беспрерывно идёт гульба: бояре пируют победу. И то, кажись, выкрутились!

И Юрий бы пил, да не может! Будто судорогой душу свело. Замерла то ли в страхе, то ли в конечной радости. Дал знак ему могущественный Кутлук-Тимур:

- Решилось. Твоя взяла Юрий.

- Когда же?

- Ныне.

- Хочу быть там! Хочу!.. Кутлук-Тимур качает головой:

- Нет, Юрий, не ты! Князь - не убийца.

- Видеть хочу!

- Якши, Юрий. Тебя позовут, - усмехается беклеребек.

- «Якши, якши… Да когда же?»

Юрий, не видя, смотрит перед собой. Да и что увидишь в непроглядной тьме ночи?

Но он видит то, что хочет увидеть, будто угадывая, как все будет. Даже видит кровавую руку убийцы и на той руке Михаилово сердце. Безжизненный, жалкий кусок парной плоти, пред которым он трепетал всю жизнь!

«Неужели же ныне?..

Да свершится ли, в конце-то концов?!

За великим буду бечь, а не поспею?!.

Врёшь, ведьма! Ить нагнал я его, нагнал!

Сколько ж можно гнаться за ним, за великим?»

Долог суд у татар…

Велика и вина пред татарами великого князя Тверского - видно, враз не рассудишь. Вот и волокут они его за собой неведомо куда от самого Дешт-и-Кипчака, к Хулагидскому морю, через горы, через город Маджары, через город Дедяков? Когда уж и кончится этот волок?

Второй месяц пошёл, как пытают. Вроде ухе в судах все вины ему разъяснили, ан отчего-то никак смерть не дают. Да ведь ясно, почему не дают: смерть-то легче, чём муки!

Тяжёлая колода из толстых дубовых плах, скованных меж собой железом, давит на плечи, шея стёрта в кровь жёстким воротом, руки, поднятые на уровень плеч и стиснутые той же колодой, давно онемели…

Да ведь не в том и мука!

Вон давеча в Дедяково на торгу поставили на правёж. Согнали русских, прочих иноязычных купцов, велели бить его плетьми, всякому, кому лестно. Так ведь никто не ударил. Даже свидетели, что против него на суде показывали. Знать, и им совестно стало? Совестно не совестно, а глаза прятали, когда он их взглядом в толпе находил.

Ну а уж тот суд татарский, ясно - какое позорище.

Да ведь не в том и позор, что татары судили, а в том, что русские на суде неправдой божились. А ведь и божбой их не попрекнёшь - знать, веруют! Да вот только ведают ли, чему веруют?

Знал, что изрядно Юрий купил лжесвидетелей, а все одно не думал, что столь хулы нанесут. И не ложь удивила, но то, как правду в угоду татарам искажали бессовестно! А после суда-то, говорят, те бояре напились вина допьяна да друг пред другом бахвалились, кто каку вину наплёл на него. Уж, знать, так: коли в величии русский человек до самого неба возвысится, так уж в низости до самого дна дойдёт. А все одно, жалко их, потому как, виня его, самих себя в яму спихивали.

То ли слепы, то ли сонны, то ли нетрезвы!

Прости и им, Господи, не ведают, что творят!..

А что до обвинений, так те обвинения по душе и оправданий не стояли. И не оправдывался бы, если б опять же русским путь указать не хотел, чтобы впредь ни ради татар, ни ради иных не топтали они друг друга.

Удерживал ханскую дань? Ну и то не доказано, несмотря на все грамотки. Да ведь то русское серебро, что от дани утаивал, не для себя оставлял, не для Твери одной, а на всю нашу крепость! Да разве ж то серебро татарское, а не суть ваша кровь, что вы за него меня топите? А в смерть-то с собой и золотника не ухватишь. Да если б иначе, стал бы о тот ханский выход мараться?

Против татар бился и посла его в плен захватил? Ну, так бился! Опять же для того лишь и бился, чтобы путь указать. Вон тверичи-то как после того Бортенево воспрянули - видел глаза-то их после победы. В такие-то глаза али страх снова вгонишь? Пусть то Бортенево для будущей битвы опорой станет. Мал огонёк в лампадке горит, да чем черней округ, тем дальше и светит. На тот свет и бился!

Ну а что посла пленил, так ведь в бою не отличают послов. Да ведь и Чингизов Джасак гласит: за удаль в бою не судят.

Ан судят-то не по Джасаку - казы да муллы в суде, что с них и взять, коли нехристи. А старший над ними сам нойон Кавгадый. Да бывают ли суды, в коих главный судья - сам обиженный?

Эка, суд…

«Сестру Узбекову и княгиню Юрьеву повелел уморить…»

Однако излиха чванлива была княгиня, под стать мужу. Не много раз и встречался с ней Михаил. Жила она в отдельных покоях, прислуживали ей татарки, к себе тоже лишь своих допускала. Из-за Юрия, знать, на всех русских обиделась. А отчего умерла? Бог весть? Ну, и Царство небесное…

В чём ещё-то винили?

«В немцы хотел с казной убежать… к папе католическому в Авиньон…»

Вовсе в мыслях того не имел. Хотя и немцы звали спасти, и папа тот иноверный, и Гедемин, что на Литве как раз в силу вошёл, послов в Тверь присылал.

Да пустое все! В немцы-то легко убежать, обратно на Русь прийти сложно. Да и что за жизнь под чужими крестами? Неприемлема!

Да что! Уж здесь через верных людей стучались к нему горцы-аланцы - единоверцы, сказывают, во Христе. Мол, дай только знак, что согласен, - спасём, умчим тебя в горы, уж и кони на то готовы!..

Нельзя бежать князю, если он князь…

А и Узбек, знать, рассчитывал на Михаилово малодушие. Отчего ж им так важно выше поставить себя над русскими? Непременно доказать своё превосходство? А вся-то их хитрость очевидна и проста до бессмысленности.

Когда уж пришёл во Владимир, встретил его там Ахмыл, ордынский посол. Сказал, что если в месяц великий князь (так и повеличал!) в Сарай не прибудет, хан за ним сам с войском придёт. Али не знал того Михаил, когда в путь собрался? А Ахмыл-то, вроде как от себя, и ещё добавил:

- Не ходи, Михаил, в Сарай. Верно говорю - убьёт тебя хан. Беги, - говорит, - Михаил!

Ну, тут совсем все прозрачно стало: коли татарин добра пожелал, тем более надо было в Орду спешить! Готовился, видать, Гийас-ад-дин Мохаммад Узбек Русь запалить!

Успел, Тверской. Повлёк Узбек своё войско, сам не зная куда…

Да ведь всё это лукавство Михаил Ярославич давно уж предвидел, потому и не удивлён был судом неправедным.

То-то, что не его судили, а в его лице судили всю Русь Православную.

Потому и вынесли в приговор не те вины, по которым судили, а ту главную, по которой и был виноват:

«Не последует нашим нравам и неуступчив нам, посему достоин быть смерти…»

Что ж не даёте смерти?

«…Всю жизнь об одном помышлял, как помочь христианам, но, знать, по грехам моим сотворялись многие тяготы вместо помощи» - вот мука в чём!

«Всегда хотел мира, бежал злобных междуусобий и не мог их остановить» - вот мука в чём!

«По крайней мере рад буду, если смерть остановит их! Остановит ли? Н-е-е-ет…» - вот мука в чём! Но и в смерти свет:

«Умыслил положить душу свою за отечество, избавив множество от смерти и многоразличных бед своей кровью. Ибо сказано: положи душу свою за други своя. И спасён будешь. Спасён! Так дай же, Господи, крылья мне…»

Тихо в веже.

Лишь отрок рядом читает псалмы Давидовы по листам:

- «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего. Внемли мне и услышь меня; я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого; ибо они возводят на меня беззакония и в гневе враждуют против меня. Сердце моё трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня; страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня. И я сказал: «Кто дал бы мне крылья, как у голубя? Я улетел бы и уснул, и успокоился…»

«Господи мой, так дай же мне крылья! И дай мне мужество умереть!..»

Конский топот раздался снаружи. Другой отрок вбежал в вежу:

- Идут! Идут! - в ужасе крикнул он.

- Ведаю для чего… Помоги мне подняться навстречу им, - сказал князь.

Сначала били толпой. Проломили в веже стену, выволокли на воздух, уже кровавого снова били, раздели донага. А потом уж один - русский (да ведь и все были русские!) - как-то по-татарски ловко вспорол ему грудь ножом, вырвал из рёбер живое сердце.

Юрий наблюдал за тем со стороны. В вежу ему войти не позволили, так он велел палачу как бы ненароком выволочь Тверского из вежи и убить на его глазах.

Теперь можно было приблизиться. Тверской лежал перед ним унижен, мёртв… и велик!

«Не нагнал! Не нагнал!..» - пусто, холодно было Юрию.

- Вели прикрыть тело-то, - презрительно кривя губы, сказал с коня Кавгадый. - Он ведь дядя тебе. Всё равно что отец… Велик князь был! - Татарин хлестнул коня плетью.

Стылая земля комьями опала на мёртвого, на рану, на место, где билось сердце, на глаза, недвижно глядевшие мимо Юрия в небо.

Юрий хотел было пнуть мёртвого, даже замахнулся ногой, но в последний миг не осмелился, лишь зло ковырнул носком землю.

И пошёл прочь по мёртвой, стылой земле.

Без пути.

Без следа.