Глава пятая
Шумно, многоголосо, разноязыко в Сарае. Кого здесь только не встретишь!
Рыжие норвеги, навек пропахшие селёдкой, степенные немцы в тяжёлых суконных кафтанах, евреи с курчавыми лохмами пейсов, генуэзцы, кои тем лишь и отличаются от евреев, что пейсов не отпускают, обидчивые, крикливые греки, жёлтые, как перезрелые дыни, китайцы, молчаливые, бородатые персы, что глядят из-под зелёных косынок настороженными, блескучими, как дамасская сталь, глазищами… И это не считая черкесов, ясов, армян, коих тоже в избытке.
И всяк, как из угарной избы выскочимши, непременно вприпрыжку бежит по улице, точно куда опоздать боится, ежели, конечно, в торговом ряду не стоит. Так и хочется взять такого за шиворот, встряхнуть да спросить с острасткой: куда спешишь, милый, кто и где ждёт-то тебя? Больно уж у русского, попавшего в Сарай в первый раз, от этой сутолоки в глазах рябит.
Зато истинного сарайца от заезжего басурманина всегда с лёгкостью по одной походке отличить можно - истинный сараец никогда и никуда не торопится. А отличать сарайца среди прочих полезно - уж шибко вспыльчивы! Бывает, всего-то и глянет иной человек на татарина не так, как тому захочется, так тут же и схлопочет по рылу. Особенно, коли русский. Причём не то чтобы татаре боле всех русских не любят, вовсе нет (настоящий-то татарин ко всем снисходит с безразличным высокомерием), однако ж русского - было б за что, непременно стукнет, хотя бы из одной удали. Да что уж говорить, видно, так повелось, что самый нищий и непутный татарин всегда глядит на русского с такой надменностью, будто он хан перед ним!
Впрочем, и того ещё мало для полной безопасности, чтобы среди прочих отличить сарайца - надо ещё умудриться пошить, что за птица перед тобой, то бишь, что за татарин? Ить их, непутных агарян, столько видов, что враз и не разберёшься! Тот кипчак из кереитов, тот - из уйгуров, тот лесной, тот белый, тот дикий татарин, ойрат, чаан, алчи, а тот вообще черемис… Поди-ка их, чертей, разбери!
А разбираться надо, потому как сами татаре сильно чинятся друг перед другом родами. И высшими среди всех почитают монголов. Даже богатый мурза из татар вряд ли отважится не уступить дорогу самому никудышнему монголу. Сказано в Джасаке: никто из подданных империи не имеет права иметь монгола слугой или рабом…
Да ведь ежели правду сказать, так татары-то были врагами Чингиза, с них он и начал покорение мира, их первыми привёл себе в рабство. А после монголы стали звать татарами всех, кого покорили. Их, не щадя, наперёд себя гнали в приступы, беря города… Оттого и пошёл по земле трепет пред грозным именем лихого народа: «Вон татаре идут!..»
Однако давно то было, ныне всяк в Сарае татарин, все балакают на одном куманском наречии, что досталось от половцев. На монгольском же языке лишь ламы да высшие огланы беседуют.
Ну и русских, кстати сказать, в Сарае изрядно! И наезжих, и местных. Целые улицы есть в Сарае, где живут одни русские. Их сразу узнаешь по бедным саманным домишкам, по вонь-кому запаху, что идёт от кожевенных сыромятен, да по шуму всякого ремесла. Здесь живут кузнецы, стеклодувы, кожемяки, опонники, гончары, древоделы, прочие искусные рукомысленники. Чай, со всей Руси, ещё при хане Баты, лучших мастеров в Сарай татары нагнали. Кто, ясное дело, сгинул, ну а кто на чужой земле зацепился; если уж не себе, так потомству мастерством своим волю выслужил. Хоть и чванливы татары, а и они русское усердие да искусность во всяком труде уважают. Ведь и Сарай этот распрекрасный, с белыми да розовыми домами из камня не татарами возведён, а рабами. А кто рабы? Известное дело, русские…
Татары же мало к какой работе сподручны. Хлеб не сеют, домы не ставят, гоняют себе по степи табуны от пастбища к пастбищу или войной пробавляются.
Такой отважный народ!..
* * *
Про татар и шёл разговор в просторной горнице московского подворья. То подворье в Сарае велел срубить ещё Даниил Александрович. Знать, предполагал в Орду хаживать, однако же сам на том подворье и погостевать не успел.
На лавках вдоль стен сидели окольные Федька Мина, Никита Кочева, Юрьев свояк Прокофий Заболотский, сын коломенского боярина, возвысившегося на Москве изменой под Переяславлем-Рязанским Алексея Хвоста, Петька Хвост-Босоволков да московский дьяк Иван по прозванию Кострома. Сидели вольно, нараспояску. Хоть и сентябрь на дворе кончается, ан жарко в этом Сарае, страсть! Ни арбуз не спасает, ни взвар с ледника…
- А, правда, бают, что у татар-то вместо души один пар, навроде как у собак? - скосив лукавый глаз на Кострому, задумчиво спросил Мина.
Дьяк заёрзал на лавке, боясь не угадать с ответом, - пуганный был надысь.
- Так ить сказано: все мы люди по Божьему образу и подобию… - осторожно произнёс он, но на всякий случай добавил: - Только что басурмане, оне…
- Не ври, дьяк, - оборвал Кострому Кочева, - бил я как-то татарина - нет души у него, чистый пар!
- А коли он попом-то крещён? - поставил Кочеву в неразрешимый тупик Кострома.
Кочева зло поглядел на дьяка, будто тот обидел его, потом шумно вздохнул и вынужден был уступить:
- Ну, коли крещён, так душевен, поди… Помолчали.
- А я вона что думаю, Юрий Данилыч, - засмеялся Федька, - есть ли душа у татарина, нет ли, ан жизнь у него куды слаще русской!
- Это, смотря по тому, Федька, каков русский, а каков татарин, - усмехнулся князь.
- Да чем же у татарина жизнь-то слаже? - вроде бы как себе под нос недовольно пробормотал Прокофий. - Чай, век табуны по степи гонять, поди, тоже умаешься.
- Да уж гоняют они табуны-то! - махнул рукой Федька. - Спят на конях, я видел!
- Да, татары спать любят, - важно подтвердил Кочева. Некогда он пожил бок о бок с татарами, а потому считал себя превосходным их знатоком.
- Да ить, как хитры они, черти, - точно порадовался за татар Федька. - Ить, в сам деле, не потому у татарина жён-то много, что они охочей до баб, чем мы, а потому, что спать шибко любят!
- Чай, бабы-то, напротив, спать не дают, - прикрыв рот ладонью, хихикнул Иван Кострома.
- Много ты понимаешь-то! - Федька посмотрел на него с большим сожалением: мол, хоть ты и дьяк, а дурак. И непререкаемо заявил: Бабы-то у татар не для баловства-жалости, бабы-то у них, чай, для дела! Вона как татарки усердны: и кожи шьют, и кошмы стегают, и сбрую правят, и арьку варят, и шерсть валяют, и стрелы вострят… А мужику-то что тогда делать? - чуть ли не с торжеством спросил Мина, да сам себе и ответил: - Либо спи, либо иди вон - воюй, коли спать надоело. Нет, Удачный народ татары, не нам чета, - заключил он.
- Ты, Федька, чую, в татары собрался податься? - насмешливо сощурился Юрий.
- Куцы!.. - махнул рукой Федька. - Нам это не надь! Просто завистно, - простодушно пояснил он. И тут же затравил новую байку, да все про то же - про татар, про Сарай.
А после и вовсе понёс про срамное:
- …А то, князь, здесь ещё есть девки продажные. От ребята-то, сласть, говорят, - Мина, растёкшись блаженной мордой, чуть слюну не пустил и облизнулся, чисто как мартовский кот.
Даже Прокофий Заболотский, сильно постный в последнее время, и тот не удержался от смеха, глядя на Мину.
* * *
С тех пор как Юрий явился в Сарай, бодрое, даже весёлое состояние духа не оставляло его. Не то, что на Руси, где кидало его то в ярь, то в смурь, то в мучительные сомнения.
Ещё недавно, всего-то две недели тому назад, когда по Волге сплавлялись, такая великая тоска напала на него, что аж лицом почернел. И в чём же печаль? Да вдруг подумал Юрий, что напрасны его усилия. И дело не в том, что Михаил, возможно, уже успел улестить Тохту, и тогда он явится в Сарай не соперником, а слугой Михайловым, и даже не в том, что ни с чем, несолоно хлебавши придётся ему возвращаться на позор всей Руси, но в том, что он действительно возомнил себя равным дяде!
Пусть на миг, однако же, сам себе изумился Юрий: как посмел он отважиться на такое, как поддался Ванькиным уговорам? Да что изумился - хоть на миг, но ужаснулся уже содеянному… да только, как волжская вода вспять не бежит, не было и ему хода назад.
Вот тогда и скрутило Юрия, да так скрутило, что на Божий мир смотреть стало тошно!
Велел пиры править. До поздних звёзд далеко разносились окрест хмельные крики, песни да здравицы. Но и пиры впрок не шли. На похмельное утро ещё мрачнее, ещё угрюмее становился Юрий. И тогда даже самые ближние из окольных лишний раз боялись попасть ему на глаза. Да где укроешься от княжьего взгляда? Тем паче на лодье, посреди воды.
Дьяка Кострому, коего приставил к Юрию то ли для совета, то ли для пригляда за ним Иван, за какое-то неосторожное слово велел в реке утопить.
Да ведь и разгневался-то невесть с чего! Сидели поутру лаком, пили квас на похмел, потому как на меды уж глядеть не могли, мололи пустопорожнее, ну дьяк по какому-то поводу и скажи: без Божией воли и волос, мол, с головы не падёт…
Что уж здесь князя задело, трудно сказать. Может, и то, что батюшка некстати почил, так и не добыв для себя, а стало быть, и для Юрия владимирского стола, а может, иное что? Да только взъярился как бешеный и велел бедного Кострому тотчас с кормы выкинуть.
Дьяк противится: за что, мол, князь? Не губи!
А Юрий лишь молча скалится, за ухо себя рукой дёргает. Однако в чём был - в длинной ряске и с крестом на груди - выкинули Кострому за борт. Поначалу-то думали, забавится князь. Да и дьяк, знать, на то и надеялся - и, утопая, всяко старался рассмешить князя, бултыхался причудно, орал благим матом, аки крылами взмахивая над водой широкими рукавами. Да смешного-то мало - мокрая одёжа на дно утягивать а лодья-то от дьяка всё далее убегает. Вот-вот пойдёт Кострома рыб кормить. И тогда возопил дьяк отчаянно:
- Спаси и помилуй мя, батюшка, спаси и помилуй мя, Юрий Данилович!
Ан не к Господу воззвал, а ко князю - понял Кострома, чего Юрий ждал от него! Так ведь поймёшь, поди, чего надо, когда из глуби взглянешь на солнце, а светило сквозь водную толщу, что сомкнулась уже над твоей головой, увидится мелкой денежкой.
Вытащили его однако. Как маленько пришёл в себя, так спросил его Юрий:
- Что, Кострома, и теперь веруешь, что есть дело Господу до твоей головы?
- Не томи, Юрь Данилович, - слёзно взмолился дьяк, - не по чину мне богохульствовать.
- Али я зову тебя богохульничать? - удивился Юрий. - Какое ж богохульство в том, что и ты, и я ведаем: нет Господу дела до наших голов. Так ли?
- Так, - кивнул дьяк.
- Вот и поладили, - скривился в усмешке князь. - А то несёшь околесицу: волос да не падёт! Разве нет у Бога иных забот, что печалиться, кабы мы здесь не оплешивели?
И вдруг рассмеялся, да так, что всем, кто слышал тот смех, кисло стало.
* * *
Впрочем, тревожился Юрий зря.
В Орде московского князя ждали! Более того, встретили столь ласково, как, говорят, и самого Михаила Ярославича не встречали!
Ха! Да его и по сей день, хоть и прибыл он много ранее, к хану не допустили, все мурыжили обещаниями… Правда, и Юрию не довелось ещё лицезреть могущественного Тохту, зато за эти дни столько лестных слов он о себе услышал, сколько, поди, и за всю-то жизнь не слыхал.
Ан прав был брат, ещё на Москве приговаривая:
«Абы не было нужды, так не позвали бы! А уж коли позвали, знать, есть у них свой расчёт…» - точно в воду глядел!
То, что расчёт у татар на Москву был крепок, Юрий скоро смекнул.
Если по пути в Сарай он ещё сильно сомневался в том, что владимирский стол может принадлежать ему, и даже отчаивался, то теперь былое отчаяние стало ему смешно; теперь иному изумлялся: как мог хоть на миг усомниться он в собственном праве?
«По праву, по праву я князь на Руси!» - пела его душа. Да как ей не запеть, когда все округ в один голос уверяли Юрия, что правосудный Тохта непременно решит дело в его пользу, потому, мол, нет Тохтоевой милости к тверскому князю, так как больно уж тот не уступчив, больно уж себе на уме. Да ведь и явился-то не смиренным просителем ханской милости, но властным хозяином Русской земли, уже признанным ею.
- Да много ли то признание стоит без ханского ярлыка? - посмеивались татары над тверским князем и, глядя, как вместе с ними смеётся Юрий, довольно цокали языком:
- Ты - не Михаил, ты - другой…
- Другой я, другой!- согласно кивал Юрий и в лад подсмеивался высокородным татарам, чьё мнение многое значило в Дешт-и-Кипчаке.
А то и в грудь себя бил:
- Да чем же заручиться мне перед вами, что верой и правдой готов служить хану, хоть войском, хоть серебром, хоть…
Ан знал чем - как базарный ярыжка, спешил продать то, чему был не хозяин. На всех углах кричал безрассудные обещания: дайте мне только власть, а я уж вам сторицей отплачу!
И плевать ему было, что кровава будет та плата! Ради власти, как некогда дед его Александр Ярославич, снова готов был кинуть Русь на потраву ханским откупщикам. Впрочем, в этом с великим дедом и равнять его нечего - Александр Ярославич иного выхода не имел, ради Руси Русью жертвовал, а Юрия-то никто не неволил - одна лишь бесовская гордыня. И ведь знал, что невыполнимы те обещания, что не вынесет Русь новой тяготы!
Пошто ж тогда обещал?
Так ведь знал, поди, что без тех обещаний он и вовсе есть никто, звать никак и ничего-то не стоит. Вон что…
И чем щедрее, чем опрометчивей были его посулы, тем вернее росла поддержка московского князя у чиновных татар. Все выше, все ближе к хану всходил он по хитрой лестнице ордынской власти. Уже и самые большие вельможи Тохтоева двора принимали Юрия, причём принимали вполне благосклонно, не чванясь, брали подарки, что само по себе было добрым знаком, а некоторые открыто говорили, что непременно будут содействовать именно ему, Юрию, в достижении заветного ярлыка. К тому же стало известно, что сторону московского князя взял сам беклеребек - могущественный Кутлук-Тимур ведавший при Тохте и казной, и войной.
Разумеется, были у Юрия и противники. Он даже справедливо предполагал, что некоторые из тех татар, что обещали ему поддержку, лукавили. Поди, принимая дары от Тверского, они и того уверяли, что будут в числе его защитников перед ханом, известное дело - татары! Но уж то, что его, Юрия, поставили на одну доску с Михаилом-то Ярославичем, было славно! Ох как это тешило Юрьево самолюбие, ох как это обнадёживало его!
Ну а то, что русские, во множестве сошедшиеся в ту осень в Сарае, встречая Юрия, насмешливо любопытствовали:
- Пошто пришёл искать, чего не терял? - и плевали вслед, не больно-то смущало князя.
«Ништо, - мстительно думал он, - погляжу ещё, как вы пятки-то мне лизать будете. Не шершаво ль станет?»
А впрочем, постоянно чувствуя опасное соседство Тверского, без особой нужды в городе Юрий старался не выходить, предпочитал сидеть в ограде, ожидая, когда позовут.
* * *
- …А всёж-ки, скажу я вам, хоша это по русскому званию нам недоступно, однако же лучше нет на земле, чем татарином быть, - забавя князя и остальных, разглагольствовал Федька. - Хошь - воюй, хошь весь белый день у базара толкуй, хошь спи, а хоша и жён щурь, коли не спится. Одна сомлела, другу зови…
- Да тьфу ты! Какой же, Федька, поганый язык у тебя, - не вынес охальства Юрьев свояк.
- А ты уж больно, боярин, скромен! - весело рассмеялся Юрий.
Вдруг во дворе раздался какой-то шум, и через миг в горницу вбежал малый.
Что там? - нетерпеливо спросил Юрий.
- Бояре там тверские, послы к тебе, князь! Во двор ломятся. Пускать, не пускать ли?
Юрий переменился в лице, по вечной привычке ухватил себя за ухо, будто в ухе стрельнуло.
- Что ж, пусть во дворе и подождут, я сам к ним выйду…
Ясное дело, вышел не скоро - потомил. А заодно дождался, пока окольные обрядились, на всякий случай кольчужки под одёжку прикинули, ну и железом каким-никаким отяжелились - мало ли что, бережёного-то Бог, говорят, бережёт. Сам же при этом шагнул на крыльцо в чём был - распоясан, простоволос, лишь лёгкий кафтанец накинул на плечи поверх нижней рубахи. Перед своими-то людьми неподобно было князю в этаком виде, не то, что перед чужими.
А тверичей было всего пять человек. Да и не бойцы - седые бороды, всего и грозного-то, что угрюмые взгляды. Встреченные непочётно, удивлённо теснились друг к дружке, взятые вкруг Юрьевыми дружинниками. Правда, был среди них один плечистый боярин, годов тридцати пяти, с окладистой |каштановой бородой, с цепкими, внимательными глазами. Но был правивший тверским посольством в Сарае Святослав Яловега.
Он и вышел с поклоном наперёд прочих:
- Здрав будь, князь Юрий Данилович!
- Али Михаил Ярославич об моём здоровье заботился, когда из Владимира-то мне пути зарубили? - с такой весёлой ехидцей полюбопытствовал Юрий, что все вокруг засмеялись. - Ан все одно, передай дяде: коли ныне я от его зарубы ушёл, так теперь, поди, долго здрав буду. Пусть обо мне не печалится.
- Ныне ушёл стать, - не юля, не отпираясь, легко согласился тверич.
- Ладно, пошто явились?
- Князь Михаил Ярославич зовёт тебя к себе перемолвиться, - ещё раз поклонился боярин.
- Так что ж он сам ко мне не пришёл?
- Чай, не ты, а он тебе дядя, - спокойно напомнил Яловега и добавил, пряча усмешку в бороду: - А коли и пришёл бы так ты ворота ему, поди, не открыл.
Как ни нагл и востёр был Юрий, однако же боялся глаза в глаза встретиться с Михаилом. Не то чтобы совесть мучила - куды! Но даже очевидные подлости за спиной легче творить. Хотя иные-то люди, когда их подлости на виду, ещё более важничают и даже бахвалятся ими, точно девки косой. Да ведь и Юрий был из таких. Только в полный цвет ещё не взошёл.
- Да уж не открыл бы, бояре, - вроде бы вполне благодушно кивнул Юрий и вдруг закричал: - Да, авось не открыл бы, не открыл! Потому что не об чем мне с ним говорить! Я в Сарай не к нему пришёл…
- Знамо нам, для чего ты пришёл! - без почтения перебил князя боярин, возвысив густой, как у церковного дьяка, голос. - Знамо нам и то› каков ты упористый, от свово уже не отступишься!
- Да уж не отступлюсь!
- Да и речь не об том, чтоб тебя уговаривать! - неожиданно легко согласился боярин.
- Так говори, чего велено! - Юрий злился сам на себя: хотел иным предстать тверичам, да вот сбился на крик. Ан криком-то этого боярина не возьмёшь - эвона голосище-то, как труба иерихонская!
- А велено мне сказать вот что… - начал Святослав Яловега и замолчал, точно задумался, стоит ли слова терять попусту.
- Ну!
- Хочет Михаил Ярославич услышать тебя до суда, Юрий Данилович. И тобою быть услышанным до суда хочет! Дабы на том суде не было Руси ещё большего урона и посрамления! - Он замолчал, как замолкают послы, дожидаясь, пока толмач растолкует сказанное, будто не с русским князем говорил, а с каким иноязыким пришельцем.
- Не будет того! Так ему и передай!
- Чего не будет-то, не понял я, князь, - урона или посрамления?
Да он смеётся надо мной нешто?» - и хотя взгляд синих глаз боярина был невинен и безмятежен, как апрельское небо, Юрий едва удержался, чтобы не ухватить посла за бороду. - Ты ваньку-то перед Михаилом валяй! - сквозь зубы процедил Юрий.
«Лады», - кивнул тот и продолжил как ни в чём не бывало:
- А ещё велел передать тебе Михаил Ярославич вот что: коли нет иного пути, так согласен он и на Тохтоев суд. Как хан решит, так и быть тому. - И вновь умолк. А глядел так, будто спрашивал: «Ну, так понял, князь, чего говорю-то?»
- Да уж как хан решит, так и будет! - Юрий недовольно дёрнул плечом. - Чего молчишь, али новое что сказал?
- Новое не новое, а только ты, Юрий Данилыч, умерься! Не торгуй ярлык ни Русью, ни кровью, ни княжьей честью, а поднимись, когда сумеешь, своим достоинством! - боярин возвысил голос. - Вот что велел сказать тебе наш князь Михаил Ярославич. И ещё велел предупредить: что иное не простится тебе!
- Все? Боле ничего не велел передать Михаил? - слегка покачиваясь на носках и кривя губы, усмешливо спросил Юрий. Только сейчас он обрёл покой и уверенность.
- Боле ничего пока, князь Юрий Данилович, - склонил голову Святослав Яловега. - Коли новое будет, ещё приду.
- Убью тебя, боярин, - вдруг жутко, холодно улыбнувшись, точно загадывая наперёд, пообещал Юрий.
Боярин поднял на князя синий спокойный взгляд, пожал плечами:
- Долог век, - поглядим… - И тоже улыбнулся в ответ: - Меня уж пятеро хотели убить. Ты, знать, князь, шестой будешь.
- Вон! Вон со двора, псы тверские! Вон, пока заколоть не велел! - яростно выдохнул Юрий. - В плети их, в плети!..
И впрямь, хоть и не в плети, однако ж в тычки выпроводили со двора изумлённое тверское посольство.
Что ж, и это ответ. Юрий был вполне откровенен - так обходясь с послами, объявляют войну. Впрочем, война уж была объявлена.