Юрий вышел на теремное крыльцо смурен. Душа его жаждала гнева, немедленного излияния бешеной ярости, ещё недавно стоявшей над горлом, однако же разговор с братом, а особенно его завершение, словно бы обезволили Юрия. Он не знал, что ему делать, как теперь поступать?

Кабы Иван не удержал его разговорами, он бы теперь поди мытню на Яузе миновал, летел с дружиной своей по переяславской дороге в далёкую Дубну. Да ведь выходит, что по-пустому летел - не за тем, чтобы выведать у тех мужиков, кто навёл их на мысль на него князю нажалиться, а так лишь наказать для острастки, чтобы впредь жаловаться не бегали. Но была бы в том бешеном конном лете уверенна и спокойна его душа.

А теперь что? Недоразумение одно в голове! Хуже нет, когда влёт подобьют! Думай теперь, чего делать, как перед батюшкой обелиться…

«В одном не прав Ванька: Ботря-то не против него, Юрия, взбеленился, всего лишь желает земельку ту под свою переяславскую вотчинку записать. Ну, боярин, погодь: как растолкую я батюшке, ты зайчатиной той подавишься!..»

А Юрию уже подвели коня белой масти, такого же высокого, статного, как сам княжич. Низкое плоское седло, стянутое из жил, обито сафьяном с серебряными набойками, лука у седла посеребренна, точно инеем, само же седло лежит на алом бархатном покровце. Узда у коня тоже с серебряными оковцами и ухватками. Лошадиная морда украшена золочёными цепками, которые при каждом движении издают мягкий, ласковый звон. Да и под мордой - ремённое ожерелье, унизанное серебряными бляхами с княжеским знаком. А на каждой ноге поверх копыт навязано по серебряному колокольцу - ступит конь, звон пойдёт, а уж как вскачь понесёт, точно некарчеи в бубны ударили! Лихо, весело лететь под тот звон! Но куда?

Москва-то велика - с холма видать, как побежали на Подол слободы, на Яузском холме ещё городище возвысилось, а далее Занеглименье, Кучково урочище, да и в Заречье за Остожьем домы поднимаются. Велика Москва, да все на ней видать, как на блюдечке, - не разгуляешься.

А за княжьим двором ждут Юрия верные боярчата - лихой на всякое озорство отрядец в полёта молодых и бедовых голов. Ждут от княжича слова - куда скажет, туда и тронутся. А куда их вести?

Юрий взлетел в седло, вдел ноги в короткие стремена, пригнулся к лошадиной башке, как нахохлился, и сразу стал схож с хищной птицей. Легко тронул коня, и тот пошёл со двора под звон серебряной обряди. Такого-то выезда и сам князь Даниил Александрович не имеет - нечего своим серебром чужие глаза слепить! Но Юрию можно - дозволено!

Однако хмур Юрий, видно, что огорошен - и дружинники, в иной раз встретившие бы его радостным кличем, смирны. Радость князя - и их радость, печаль князя - и их печаль, так уж заведено у Юрия.

Ближние окружили княжича, остальные, чуть поотстав, медленно тронулись следом вниз по Великой улице, что от кремника вела на Подол. До самых пристаней, до Николы Мокрого ехали молча. И чем далее, тем тягостней было молчание.

Наконец Юрий осадил коня, глазами поманил ближе Никиту Кочеву, здоровенного детину с обманчивым простодушным лицом, лет двадцати пяти.

- Вот что, Кочева, - сказал Юрий, - бери молодцов, сколь тебе нужно, да немедля скачи в Поддубенское. Ну, помнишь, где мы осенью зайцев били?

Кочева удивлённо взглянул на княжича.

- Пошто так далеко-то задницу бить, мы там поди, чай, всех зайцев ужо повыбили, - робко усмехнулся он.

- Молчать! - крикнул Юрий. Кочева враз построжел лицом:

- Скачу уже, княжич. Что там-то?

Юрий справился с гневом и сказал спокойно, рассудочно:

- Никого там не обижай, здря не силуй. Найди тех мужиков, что надысь приходили к князю на мои ловы жалиться. - Скажи, мол, княжич на вас не в обиде. Боле того, - Юрий дёрнул на сторону головой, так что вспухли жилы на шее, - скажи им, что вину свою признаю.

Всё было столь ново в словах Юрия, что Кочева напрягся лицом до того, что из-под шапки покатились крупные капли пота. Да и другие из тех, кто был близок, онемели от изумления.

Юрий оглянулся на тех, других, чуть тронул коня и отъехал в сторону с одним лишь Кочевой.

- А далее, слышь, Никит, узнай у тех мужиков, хоть как, да узнай, кто их подзудил на ту ябеду. Слышь, что ль?

Для Никиты Кочевы, известного своей свирепостью, задание то было странно и непривычно. Он отёр шапкой пот с лица. Спросил осторожно:

- А ежели лаской-то не поймут?

- Так на то тебе и кнут! - зло засмеялся Юрий. - Да, слышь ты, Никита, шибко-то не усердствуй. Мне те мужики покорными надобны. А ежели добром не сознаются, ты лучше найди среди них какого послабодушней да в Москву с собой замани. Понял?

- Теперя понял, - полегче вздохнул Кочева. И спросил: - А на кого указать-то они должны?

Юрий поглядел на Никиту и рассмеялся: Никита не любит долго мурыжиться, сразу ему подавай кто да что? Но уж и въедлив, от своего не отступится. Как-то незаметно с души уходила смурь.

- Твоё дело, Никита, спросить: а уж на кого укажут, на того И укажут.

- А?..

- А ежели не укажут, так я подскажу тебе. После! Ги! - крикнул Юрий и в звон, в снежную пыль, разбивая мёрзлую дорогу, полетел по Подолу.

- Ги! - закричали позади боярские дети, пытаясь нагнать белого Юрьева жеребца.

Так без цели промчались вдоль Москвы-реки до Брашевского перевоза, что у Николо-Угрешского монастыря.

Ясный зимний денёк входил в самый цвет, солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Ни ветерка, и небо сине, без малого облачка. В такой-то денёк охоту бы ладить, а не в пустой маете скакать незнамо куда.

Тут как раз мелким бесом и подлез под руку Юрию Коська Редегин, Юрьев сверстник, пожалуй, единственный его заветный дружок, с которым Юрий накрепко сошёлся ещё в Антониевом монастыре, где они вместе талдычили грамоту и Святое Писание.

Среди других немногих детей знатных московских бояр, отряжённых с княжичем для учения в Великий Новгород, Юрий отличил и накоротко приблизил к себе лишь Редегина. Костя Редегин был сметлив, добр, спокоен, а главное, верен, как может быть верен пёс своему хозяину. Однако в отличие от пса Костя в нужную минуту мог противопоставить своё мнение мнению Юрия, не боясь его гнева. В душе Юрий ценил такую отвагу товарища, хотя порой и готов был ударить его.

- Чой-то я не пойму, княжич, куда путь держим? - спросил Коська.

Направо, за Брашевским перевозом, тянулся синий от льда, укатанный санный путь на Коломну, налево, вдоль перелесья, видна едва примятая дорога в чудскую сторону. Там меж Клязьмой и речкой Мерской в густых борах по сю пору прятались от святого крещения пуганые и битые народы мерь и чудь. Сеяли они мало, промышляли в основном бортничеством и охотой; упорно поклонялись своим идолищам и верили лишь своим колдунам.

- Так куда правим? - вслед за Коськой спросил подъехавший сзади княжичев постельничий Федька Мина. - Чудь крестить?

Юрий неопределённо хмыкнул - сам не знал, куда ему править.

- Ты чего предлагаешь? - спросил он у Редегина.

- А поехали, княжич, в Гжелю!

- В Гжелю?.. - Вечно этот Коська придумает что-то уж совсем ни с чем несообразное. Хотя, если вспомнить, редко он в надеждах обманывал. Где что скажет, так там оно и есть! - А что эта Гжеля-то мёдом, что ли, мазана?

- Мёдом - не мёдом, зато лис там развелось, как огня на пожаре! - сладко сощурил синие, огромные, как у девки, глазищи Редегин, большой охотник до всякой зверовой травли.

- Да ты-то откуда знаешь?

- Чай, коли не вру, значит, знаю! Поехали, княжич, в Гжелю! Чтой-то Москва к нам ныне неласкова?!

- Тебя не касаемо, - оборвал его Юрий.

Но предложение Редегина было сколь внезапно, столь и заманчиво. Коль утро не удалось, так день надо править, а то к вечеру вовсе закиснешь, как забытый гриб на тарели.

«Правда, Иван говорил, чтобы из Москвы я не отлучался… Да что он, указчик мне, что ли? А к батюшке на поклон тоже нечего торопиться, пусть сам охолонёт сначала. А там, глядишь, и Кочева приспеет. Ну, Акинфа Гаврилыч, держись, как кислым-то захлебнёшься! Пожалеешь ещё, что на Москву прибежал!..»

- Ну дак что? - не унимался Редегин.

- Гжеля, говоришь?

- Гжеля! - радостно скалился Коська.

- Ладно! Только если там лисиц нет, я тебя заставлю пламя-то из огня голыми руками таскать!

- Да коли мне головы для тебя, княжич, не жалко, али я рук для тебя пожалею? - усмехнулся Редегин.

Погнали обратно! Но уж не в Москву, а в Княж-Юрьеву слободку, что стояла особняком в лугах на другой стороне Москвы-реки.

Слободку ту поставил для первенца князь Данила, когда Юрий пятнадцатилетним отроком вернулся с учения в Антониевом монастыре. Пусть, мол, сын под приглядом да на свою ногу обживается, посмотрим, как сумеет. Юрий сумел. В три года слободка из пятка домов с княжьим теремом во главе растянулась в целую улицу. Поселились в ней ближние Юрьевы окольничьи, боярчата из малой дружины, дворня, ловчие…

Уклад жизни в слободке мало был похож на московский. Ежели на Москве хоть и в воле князя, но всяк жил за своим забором и по своему разумению, то жители Княж-Юрьевой слободы душой и телом были преданы воле княжича. Коли пир, так пир для всех, коли забава, так не уклонишься. При этом окольные Юрьевы считались людьми вольными, а отнюдь не холопами. Сбился вокруг Юрия народ крепкий - и битый, и бивший. Не из страха, а по душевному расположению вставший под руку Юрия.

Что ни человек - то былина!

Вон Никита Кочева! Явился на двор в лаптях лыковых, рубаха - труха трухой, на плечах перегорела, а ить из курских бояр! Батюшка его в межкняжеской усобице не только достоинство, но и жизнь потерял, сам Никита у зверя-татарина Ахмыла, известного своей жестокостью, в плену был. Из ленника до Ахмылова нукера дослужился. Это ведь какой путь надо совершить русскому пленнику, чтобы татарин его возвысил! Правда, от Ахмыла Никита сбежал, когда случай представился. И - на Москву, прямиком к Юрию.

- Не гляди, княжич, на одёжку худую, гляди на кожу дырявчатую! - рванул рубаху на груди, ветошка с плеч долой, а тело-то впрямь железом исколото: там русский ножом пырнул, там татарин копьём достал. Шрамы белые, рубцы жёсткие, да на таком, как на собаке, любые раны одной слюной заживляются.

Ну как такого живучего человека не приветить!

Или вон Федька Мина! Глаз зелен, губы алы, все в кулак усмехается, а вели ему Юрий любой грех на душу принять, примет и не перекрестится. Неизвестно Юрию, сколь душ на счету у Мины, но доподлинно, что не едина. Много б суздальцы дали Юрию, чтобы вздёрнуть того Мину у торговых рядов в назидание прочим разбойникам. Так ведь кому тать, а кому верный слуга.

А Андрюха Конобей! За что человеку такое прозвище звонкое? По делу и прозвище: конь взбесился под ним и понёс. Андрюха-то его с одного удара промеж ушей на скаку и уложил. Из жеребца дух вон, а Андрюха через голову кубарем, тут же на ноги встал и лыбится - мол, я нечаянно. Юрий Андрюху нарочно с ярым медведем стравливал. Так тот медведь против Конобея, что пёс цепной. Рыкает, слюна бежит белая, лапами по воздуху бьёт, а до Андрюхи достать не может. Да и как достать, когда наколол его Конобей на рогатину и так держал почти на весу, пока медведь не обмяк, как пустая телячья шкура.

Есть ещё при Юрии Пётр Рыгач, Тимоха Аминь, Ванька Гувлень, что ни прозвище, то трепет по жилам для тех, кому эти люди знакомы. А есть покуда и вовсе безвестные, однако тоже людишки приметные, яркие.

Вот уж истинно, земля слухами полнится: как по набору стекались к Юрию молодцы.

Москвичи Княж-слободку старались обходить стороной. Больно уж страховиты и лихи на вид были слобожане и горазды на разного рода шуточки. Да когда и по московским улицам летела ватага Юрьева, пустели улицы.

Князь Данила глядел на Юрьевы забавы и на его слобожан сквозь пальцы. Кончалось время дремотной, захолустной Москвы, где каждый друг другу знаком и всякую рознь легко можно миром уладить. Большая стала Москва, народ в ней со всей Руси сборный, разный, и про каждого не узнаешь, кто он на самом деле да что у него на уме? Людно и неспокойно стадо в тихой Москве, и понял Даниил Александрович, что большой городище без страха не удержать. Вот на тот страх, впрок, И нужна была князю вроде бы потешная, малая, однако спорая на расправу дружина Юрия.

В Княж-слободке поменяли коней, составили лёгкий обозец, подняли ловчих-выжлятников, свору отборных псов и сей же миг полетели в снежной пыли вдоль реки Москвы обратно к Брашевскому перевозу, туда, где укатан путь на Коломну и слегка намётана дорога на Гжелю.

Со стороны поглядеть - чистая суета. Да к тому же пустая! Разве так, наскоро-впопыхах на охоту-то собираются? Но в этом весь Юрий - юный, порывистый, неукротимый, - коли засела заноза, рви, покуда не вытащишь, а ежели не тащится, так руби её, на хрен, с мясом!..