Глава седьмая
1
В ночь на Купалу ворота Горы не запирались. Как только начало темнеть, оттуда вышла толпа гридней и юношей дворовых. Не со щитами и мечами шли в этот день юноши, рядом с ними были девушки. На головах у всех них красовались венки, в руках — цветы.
С громкими песнями, в которых славились Купала, богиня Лада и дети их — Лель и Полель, — двинулось вслед за юношами и девушками с Горы предградье, зазвучали песни на Подоле и далеко-далеко по Оболони.
Со всех сторон шли туда, где Почайна вливалась в Днепр. Там, на широком лугу, еще засветло было приготовлено высокое дерево. На нем висело множество венков, цветов, всяческих украшений. Едва стемнело, вокруг дерева и по всему лугу запылали костры, началось игрище. Зазвучали голоса юношей:
Идет Купала, несет немало, Меды и жито, прирост, присып, Славим Купала, не спим до рана, Не спи, девица, юнак не спит!
И в то же время с другой стороны отозвались девушки:
Ой, Ладо, Ладо, Леле, Полеле, Сплетем цветы мы в один венок, Ой, Ладо, Ладо, славим все радо, Ой, Ладо, Леле, Леле, Полель!
А где-то уже играли музыканты — пронзительно свистели дудки, гудели роги, гремели бубны.
Теперь уже повсюду над Почайной и Днепром горели, как свечи, огни, отовсюду неслись музыка и песни, возбужденные голоса слышались в темноте, что стеной стояла сразу за кострами. Веселые крики, смех раздавались даже на воде, по всей Почайне и Днепру.
Да и как было не веселиться, не радоваться: душистая, теплая ночь разлилась над землею; вверху мерцали яркие звезды, и серебром отливал Перунов путь: умытые росою, остро пахли цветы; в далеких лугах неистово били перепела и дергачи; между кручами играла и, казалось, закипала вода от купальских огней.
И горе было тому, кто посмел бы не верить, осквернить или поносить праздник великого Купалы! Вот и в эту ночь толпа стариков с Подола и предградья, захватив с собою немало и молодых парней, двинулась к ручью у оврага под горой, где стояла христианская церковь. Они надвигались, как черная стена, посреди темно-зеленых, освещенных огнями деревьев. Остановившись неподалеку от церкви, они кричали всякую хулу, задирали сорочки и показывали христианам тело. Вскоре послышались вопли, крик — люди старой веры стали бросать в церковь и в людей, собравшихся молиться за Иоанна Крестителя, камни и дубины. А все те, кто веселился вокруг купальских огней, смеялись до упаду, наблюдая, как люди старой веры воюют с Христом.
Из окна терема княжич Святослав видел, как молодежь шла с Горы на праздник Купалы, слышал веселые, задорные песни. Потом он увидел огни над Почайной, но ему самому было невесело, тоскливо.
Пока княгиня Ольга была в отъезде, на Киевском престоле, согласно ее воле, должен был сидеть он, Святослав, сын Игорев. Он поступал так, как велел обычай: просыпался на заре, умывался холодной водой, одевался, набрасывал на плечи красное с золотой оторочкой корзно, обувался в красные сафьяновые сапоги с длинными, загнутыми носками, надевал меховую шапку, украшенную дорогими самоцветами, на шею вешал золотую княжескую гривну.
Когда княжич выходил из своей светлицы, проходил через Золотую палату и спускался по лестнице в сени, там его уже ждали Свенельд, воеводы, бояре, брат Улеб; на крыльце и во дворе терема слышались голоса тиунов, гонцов земель, огнищан.
Но княжич Святослав не выходил к ним сразу, а направлялся в трапезную. За ним следовали Улеб, Свенельд, воеводы, бояре. В трапезной Святослав, как полагалось, приносил жертву, все молча ждали, пока ее примут боги, а потом садились за стол.
Еду им подавала ключница Малуша. Она уже привыкла к своей работе; входя в трапезную, низко кланялась князьям, вносила миски, наливала вино, прибирала посуду и делала все быстро, ловко, проворно.
После еды княжич Святослав шел наверх, садился в Людной или Золотой палате, справа от него стоял воевода Свенельд, слева — брат Улеб, сбоку садился ларник Переног; воеводы и бояре стояли позади. И княжич Святослав говорил с тиунами, принимал гонцов земель, послов, если они прибывали в Киев, чинил суд и правду людям.
Собственно, делал все это не он. С тиунами, гонцами, со всеми, кто приходил в княжий терем в этот ранний час, разговаривал Свенельд, воеводы и бояре, они же вели переговоры с гонцами земель, творили суд и правду людям.
Но у княжича Святослава были уши, он все слышал. Тиуны говорили об оскудении княжьей казны — княгиня Ольга, мол, много взяла с собою, — требовали увеличения уроков и уставов. Приходили и становились на суд бояре, которые в ссорах из-за пахотных земель, пчелиных ухожаев и бобровых гонов рвали друг другу бороды, ломали руки и ноги, дрались мечами, дубинами, а то и просто телесней. Княжич слушал воевод, похвалявшихся, что не кто иной, а только они кровью и жизнью своей защищают земли, и просивших за это пожалованья.
Святослав и раньше иногда сидел возле матери, когда она творила суд и правду. Но тогда судила мать, она знала правду и обычай. Да и не всегда приходилось ему сидеть рядом с матерью, он больше проводил время с Асмусом, ездил с ним в поле.
Теперь он обязан был слушать тиунов, бояр, воевод, и часто ему казалось, что они не судятся, не правды ищут, а раздирают родную землю. Каждый из них старается урвать себе побольше, получше, и в жадности своей они становятся хищными, безжалостными, такими, что у них даже кровь брызжет из-под ногтей.
Эти мужи, становясь на прю перед ним, князем, обзывали друг друга скверными словами, ссорились и даже тут, в палатах, чуть не дрались. Но все равно не он разрешал их дела, ибо они, ссорясь и мирясь, невзирая на свои споры, были заодно, а у князя лишь вымогали и выпрашивали пожалованья за свои убытки.
Впрочем, они становились поистине жестокими и безжалостными, когда приходилось судить не их, когда сами они судили других. Они часто приводили на суд людей своих: смердов, рядовичей, закупов и простых обельных холопов. Один бежал от своего господина, другой ночью тайком залез в житницу, третий взял чужого коня, четвертый убил княжьего мужа; и они, воеводы и бояре Горы, карали эту чернь, как только могли: бросали в порубы, отдавали на поток и разграбление, обрекали на смерть. Ибо гак, мол, велит древний закон и обычай.
И княжич Святослав должен был десницей своею утверждать этот закон и обычай, судить и творить правду, хотя временами у него и сжималось при этом сердце. Он знал и любил древний закон, который велел воину не щадить жизни и стоять насмерть перед врагом в поле, но он не знал еще неумолимых законов и обычаев Горы.
Так, в то время, когда мать путешествовала в далеких землях, княжич Святослав впервые столкнулся с властью Горы и на себе почувствовал силу своих мужей.
«Хорошо, — думал он, — что сила эта не может судить князя».
Гораздо лучше княжич чувствовал себя, когда оставлял город и выезжал в поле. Случая для этого долго искать не приходилось — оттуда, как крики раненой чайки, все долетали и долетали недобрые вести; оттуда приходили чуть ли не каждый день купцы, ограбленные и искалеченные в далекой дороге; там очень часто погибали на страже вой — от меча, отравленной стрелы, от разбойничьей руки.
Услышав далекий клич, княжич Святослав не посылал других, а сам с малой дружиной переезжал через Днепр, мчался гостинцем в сторону восхода солнца, иногда сворачивал вправо — к Переяславу и Родне, рыскал вверх по Десне — до Чернигова.
Они ревностно искали врага. Это были печенеги, черные булгары, отряды великих орд, бродивших за Итиль-рекою. Как тать, крались они по ночам в поле, подбирались к городищам и селениям, молнией обрушивались на мирные хижины, грабили добро, забирали скот, убивали людей, а юношей и девушек угоняли в неволю.
Не раз княжич Святослав со своею дружиною сражался с этими врагами родной земли. Он шел по следу, искал их в буераках и оврагах, проходил через леса, пересекавшие путь, мчался в широком поле, где под копытами коней свистел ковыль, высокие курганы указывали путь, а на горизонте вставало марево.
Иногда это было и не марево. То, поднимая за собою столбы пыли, мчались в безвестность к Итиль-реке чужаки, увозя с собою с Русской земли добро, угоняя скот, уводя людей.
Словно ветер, будто гром, что неудержимо несется вперед и в безмолвии становится все сильнее, неслись по полю вой княжича Святослава, а вперед летел он сам — решительный, сильный, беспощадный.
И они догоняли орду, сходились с нею, рубились, отбивали своих людей, прогоняли разбойников далеко в поле, уничтожали, убивали. И княжич делал это охотно, ему было любо защищать родную землю, ее людей.
На всю жизнь осталась у него памятка об этих днях. Однажды, догоняя орду, он столкнулся с глазу на глаз с ее каганом. Чуть косоглазый, темный, с оскаленными зубами, каган был высок, ловок, здоров. И, словно вложив всю свою силу в кривую саблю, бросился он на княжича Святослава.
Святослав сражался с врагом, держа в руках меч своего отца. Этот меч ковали князю Игорю кузнецы-умельцы из Родни; был он обоюдоострый, закаленный, с золотой крестовиной и серебряной рукоятью, усыпанной самоцветами. Меч этот рассекал в воздухе лист, а дерево словно срезал…
Но проклятый ворог все увертывался, конь у него был юркий, не раз и не два каган подбирался к княжичу со спины.
На помощь Святославу спешили вой. В погоне за ордою они рассыпались по полю. Заметив опасность, угрожавшую Святославу, они торопились к нему. Но если бы княжич не был храбр и силен, они бы не успели. Каган, вконец рассвирепев, яростно отбивался, налетал на Святослава. Один раз ударил его по голове, еще раз — в грудь. Но княжич удержался в седле и ударом меча оборвал жизнь кагана. Когда вой подскакали, каган умирал в густом ковыле. Но и у Святослава была ранена голова, перебито ребро.
Да что эти раны! На молодом теле быстро все зажило и забылось, и он вскоре уже опять несся во главе своей дружины по полю, вечерами отдыхал где-нибудь на кургане, слушал диковинные рассказы Асмуса, а рядом, вокруг костра, сидели вой.
Как привольно было ему и всем им в поле! Где-то далеко была Гора, тиуны, бояре, воеводы, брат Улеб, с ненавистью смотревший на него. Тут были только земля и небо, высокие курганы; в тумане могли спать спокойно городища и селения.
И, лежа на теплой земле, слушая, как где-то далеко-далеко в поле перекликается стража, он долго смотрел на звезды, а потом, казалось ему, легко взлетал к ним на невидимых крыльях и крепко засыпал.
Но чем больше буйствовала весна, чем сильнее пахли травы и цветы в поле, тем настойчивее заползали в душу княжича Святослава тревога и беспокойство. Временами случалось, что, едучи в поле опушкой леса или вдоль реки, он внезапно останавливал коня, долго всматривался вперед, словно ждал — вот-вот что-то появится в тени деревьев… Иногда без всякой причины у него начинало бешено стучать сердце, ему казалось — он забыл взять с собою в дорогу, оставил в Киеве что-то очень дорогое. И он поворачивал коня, спешил обратно в Киев, но не видел, не находил там ожидаемого.
И все чаще и чаще мучила его бессонница в безлюдье и безмолвии подей. Он лежал, ждал чего-то, чего-то желал, начинал искать среди звезд на небе самые красивые, приятные глазу… И он находил их — это были две манящие голубоватые звезды; они, как две сестрицы, светились на северной стороне неба, они переливались, играли, как жемчужины. Не в силах оторваться от их красоты, он хотел, как бывало раньше, устремиться, полететь к ним на невидимых крыльях, но не мог — глаза не смыкались, сон не приходил.
Две звездочки, казалось ему, светили все ярче и ярче; не он, а они смотрели на него, звали, манили. С великим трудом он наконец отрывал от них взгляд, поднимался, вставал, смотрел на укрытое ночной темнотой поле, на холм, на склонах которого там и сям лежали под открытым небом уже спавшие гридни, глубоко вдыхал настоянный на чебреце и мяте воздух, снова ложился и закрывал глаза…
Но проходило немного времени, и глаза его открывались, сразу же почему-то обращались все к тем же звездочкам-сестричкам. И они казались уже не звездочками, а глазами — знакомыми, любимыми, родными…
Засыпая, княжич Святослав силился вспомнить: чьи глаза напоминают ему эти звезды?
Пережил Святослав и еще одно — смерть своего наставника Асмуса 4
Он умер, как подобает воину, ранним утром, на рассвете, когда роса становится такой тяжелой, что сама сыплется с трав, когда в поле немеет все вокруг и стоит извечная тишина, когда солнце на востоке из-за горизонта начинает поднимать против ночи сверкающий клинок своего меча…
На рассвете Асмус почуял за Росью топот коня и свист. Тихо, чтобы не разбудить Святослава, он встал, взял с собою нескольких гридней и помчался вдаль, где еще лежала ночь и колыхались туманы.
Гридни возвратились и привезли с собою тело Асмуса. Там, за Росью, в лугах, оказались три печенега. Асмус с гриднями долго гнались за ними и покарали их, но один из печенегов в последнюю минуту перед смертью натянул тетиву лука и послал стрелу, угодившую Асмусу в сердце.
Смерть Асмуса опечалила Святослава. Стоя над его могилой, он почувствовал, что прощается не только с наставником, а с человеком, часть души которого он вобрал в себя и живет ею.
«Прими его, Перун, под свою сень, — думал Святослав, — а если и мне доведется прощаться со светом, я хотел бы умереть, как Асмус!»
Если выйти за древнюю Родню и встать под Княжьей горой, у самого ее подножия, где ныне спеют хлеба, буйно растут травы, цветут цветы, падают туманами и опять плывут над безграничными просторами облака, — там и есть могила Асмуса!
Обо всем этом думал кряжич Святослав, стоя вечером в праздник Купалы у окна терема. И ему почему-то снова стало невесело, тоскливо, захотелось покинуть светлицу, где за День воздух раскалился, стал горячим, захотелось выйти вместе со всеми на луг над Почайною, кого-то искать и кого-то найти.
Желание было настолько непреодолимым, что княжич не выдержал, надел темное платно, накинул корзно на плечи, незаметно покинул Гору, перешел через мост и направился к Почайне.
2
Вместе с другими дворовыми на праздник Купалы пошла и Малуша. Еще дома, в родном селении, она любила праздники: холодные, но шумные вечера Коляды, веселые дни веснянок, расцвеченную огнями ночь Купалы, пьяные от ола и медов обжинки. Маленькая девочка в рваной сорочке стояла тогда поодаль от всех, боялась подойти ближе, но ей было так радостно.
В Киеве — городе праздники еще больше привлекали Малушу. Тут так много огней, так призывно звучат песни! Но все же она, простая дворовая девушка, а потом — ключница, и на этих праздниках стояла в сторонке, боялась смешаться с шумной, веселой толпой, где веселились и подоляне, и дети ремесленников из предградья, и даже боярские и воеводские дети.
Они постоянно звали Малушу погулять с ними. Особенно зазывали ее, просили пойти с ними на праздник гридни с Горы. Да и как им было не звать ее? Она уже не та маленькая, худенькая, испуганная девочка, что дрожала от страха когда-то в лодии, въезжала на Гору, съежившись под щитом.
Малуша изменилась. Если бы отец теперь подбирал ей имя, он, наверное, не назвал бы ее Малушею, а нашел бы другое имя — более ласковое, красивое!
Она вытянулась, стала стройной; у нее были крепкие, упругие ноги, красиво очерченные бедра, тонкая фигура; в ее маленьких грудях было еще что-то детское и в то же время зрелое — женское, манящее. У нее было круглое лицо с губами, напоминавшими лепестки цветка, небольшой, лукавый носик, темные брови и прекрасные русые волосы.
Но больше всего поражали ее глаза — карие, глубокие, живые; от одного холодного слова они могли затуманиться, от малейшего солнечного луча — засмеяться. Только на людях они никогда не бывали грустными, но и не смеялись — ведь Малуша жила на Горе.
Однако сейчас, приблизившись к толпе, Малуша забыла о
Горе и о тереме. Ею овладело приятное возбуждение; она вошла в хоровод, двигавшийся вокруг костра. Вместе с другими девушками, крепко держась за руки, она убегала, когда юноши пытались их щекотать. Когда же девушки и парни стали прыгать через огонь, Малуша долго боялась, колебалась, а потом изо всех сил разбежалась, оторвалась от земли, пронеслась над костром, опустилась на землю и, не останавливаясь, побежала дальше, чтобы сделать круг и, вернувшись, опять прыгнуть через огонь…
И так — много раз. Купала — великий чародей, и тот, кто приходит на его праздник, словно выпивает крепкого вина. Малуша совсем опьянела, исчезли куда-то ее страх и колебания, теперь она, как и все, была в плену у Купалы, в вихре любовного огня.
А разве она не мечтала, не думала о любви? Тяжелая работа не оставляла ей времени отдохнуть, помечтать. Но уже не раз во сне кто-то желанный и странно знакомый приходил в ее каморку, не раз она с ужасом просыпалась среди ночи, потому что ей чудилось — только что кто-то был рядом с нею, привлекал к себе, склонялся, близко светились, пламенели его глаза…
— Спаси меня, Перун, спаси! — шептала тогда она и касалась рукой материнского подарка — богини Роженицы.
Зато теперь она поступала как все, и, как все, могла дать волю своей душе и сердцу. Еще прыжок, еще один прыжок, еще один, Малуша, — священный огонь Купалы очищает тело, приближает любовь.
И когда девушки начали плести венки и бросать их в Почайну, чтобы спросить судьбу, суждено ли им иметь пару, а если суждено, то с какой дороги, сплела венок и Малуша. Разве ей, как и всем, не хотелось узнать, поплывет ее венок или потонет, найдет она себе пару или никогда не узнает, что такое любовь?
Пустив венок на воду, она пошла вдоль берега, пристально следя, тонет он или плывет. И если плывет, то куда, к кому?
Венок не тонул, он плыл и плыл; в отсветах огней, игравших на воде, выступал его темный круг.
И вдруг Малуша увидела, что кто-то возник перед нею, а потом схватил ее за руки.
— Кто это? — испуганно крикнула она.
— Неужели ты меня не узнала? — услышала Малуша знакомый голос.
— Княжич Святослав?
— Да, я… Чего же ты испугалась?
— Я пришла с дворовыми на праздник, пустила свой венок, а он приплыл сюда…
— Хорошо, Малуша… Сам Купала привел тебя сюда…
— Ой, нет, княжич! Это — к несчастью. Тут так темно… И я пойду обратно, к кострам… Там все дворовые…
— Нет, ты никуда не пойдешь…
— Почему, княжич? Как же так — никуда не пойду?
— Так, Малуша! Садись вот тут, на круче, и я сяду рядом с тобою…
Она села, потому что княжич не отпускал ее руку. Его рука была такой сильной и горячей. Села она и потому, что не могла преодолеть очарования этой беспокойной, тревожной ночи…
Они помолчали немного; до них долетали звуки купальских песен, тихий плеск воды, чьи-то голоса в темноте, но все это было так далеко.
— Ты веришь в судьбу? — спросил Святослав.
— Верю… Нет, не верю! — смутившись, ответила она,
— А для чего же ты бросала венок? Значит, хотела знать, к кому он приплывет?
— Хотела…
— Выходит, веришь в судьбу. Верю в нее и я. Так учил меня Асмус.
— Но ведь судьба, княжич, обманывает, ей нельзя верить.
— Нет, она не обманывает, — уверенно сказал он, — и ей нужно верить.
Отпустив руку Малуши, Святослав долго сидел и смотрел на черную воду, словно мог что-то там увидеть.
— Ты когда-нибудь думала обо мне? — внезапно спросил он, обернувшись к ней, и она увидела его глаза и губы, освещенные огнями. Только эти глаза и губы сейчас были не сердитыми, как в тереме на Горе, а такими, какие она видела во сне.
— Думала, — искренне призналась она, — и всегда тебя боялась. Когда ты говорил, когда молчал… и когда кричал на меня.
— А может, — сказал он Малуше, но больше, должно быть, самому себе, — может, я был суров с тобою и обижал тебя, потому что любил тебя?
— Ох, княжич, — ужаснулась она, — зачем говорить такие слова, да еще в ночь на Купалу? Ты поступал как нужно, ты княжич, а я раба. Разве можно ненавидеть и любить сразу? — Она нашла в себе силы сдержанно засмеяться.
— Можно, — ответил он. — Если я ненавижу, то от всей души, если люблю, так до конца.
— Значит, ты, княжич, сразу и любил меня и ненавидел?
— Нет, тебя я только любил. Ненавидел их, всех на Горе…
— За что, княжич, за что?
— За то, что презирали тебя, за то, что для них ты была только раба… Я сердился, и кричал, и бранил тебя за то, что ты им покорялась.
— Нет, княжич, я не понимаю, как можно ненавидеть и любить в одно время.
— Но меня ты не ненавидишь?
— Нет, княжич, как я могу тебя ненавидеть? Ты — княжич, я — раба…
— Ты снова об этом… Слушай и запомни, — перебил он ее. — Я говорю правду. Клянусь Купалой…
В тишине, наставшей после этих слов, тишине, которую, казалось, еще глубже сделала купальская ночь, он начал:
— Слушай, Малуша! Там, на Горе, и повсюду — на Днепре, в поте — мне не хватало чего-то… Сначала я не знал, чего мне не хватает, перестал спать, высматривал звезды на небе, все кого-то ждал. Теперь знаю, что я искал и ждал тебя, только тебя! Я люблю тебя, Малуша!
— Княжич, — ужаснулась она. — Как же ты можешь меня любить? Я — простая дворовая девушка!
Малуша стала рассказывать ему о себе. Впрочем, что она могла рассказать? Несколько слов о Любече, отце с матерью да еще о том, как приехал и увез ее с собою Добрыня, как он под щитом провез ее на Гору, как взяла Малушу к себе ключница Ярина.
— Значит, гридень Добрыня — твой брат? — спросил Святослав.
— Так, княжич, брат.
— Добрый гридень, — одобрительно сказал Святослав. — Никогда не думал, что ты его сестра.
И тут же он подумал о том, что нужно сделать так, чтобы Добрыня почувствовал его княжью милость: пожаловать чем-нибудь, дать хорошее оружие. Но Малуше княжич ничего не сказал об этом. Глядя на плес и огни, он продолжал:
— А может, я люблю тебя именно потому, что ты не княжья, не боярская и не воеводская дочь. Я места себе не нахожу там, на Горе, я ночей не сплю, думая о тебе, ты для меня краше всех на свете…
— Не говори так, не говори, княжич Святослав.
— Почему же не говорить?
— Мне страшно, и я очень несчастна, если ты говоришь правду…
— Клянусь Перуном…
— Княжич, если суждено несчастье, даже Перун меня не защитит.
— Не сумеет Перун — я защищу… Послушай, Малуша, разве это не счастье сидеть вот так вместе?
Она подумала и даже закрыла глаза.
— Так… счастье…
— А если я тебя обниму, поцелую?
Малуша видела звезды над головою, но теперь они сразу затуманились, погасли. Близко перед собою увидела она глаза княжича, услышала его дыхание, сильная, крепкая рука сжала ее до боли, до крика… Но боль эта длилась краткое мгновение, все существо Малуши пронизала радость, счастье первой любви…
Прошло много времени. Они будто проснулись. Малуша была утомлена, обессилена.
— Я провожу тебя, Малуша.
— Не нужно, княжич, костры еще горят. Никто не должен знать, где я была.
— Хорошо, Малуша! Но завтра мы встретимся, и я скажу тебе то же, что и сегодня. Где тебя ждать, куда прийти?
— Не знаю, княжич.
— А если я приду через сени в твою каморку?
— Я буду тебя ждать, княжич. Только страшно, ой как страшно мне.
— Не плачь, не плачь, Малуша, все будет хорошо… Малуша пошла в сторону купальских огней; ее тонкая фигура виднелась среди трав, а потом исчезла в ночной темноте.
А княжич Святослав долго еще стоял у Днепра. Вокруг плыла тихая, спокойная ночь. Было темно, как бывает перед рассветом. Темноту не могли развеять даже слабые огни, догоравшие на лугу. Самый острый глаз не различил бы в этой тьме, где кончаются на горизонте берега и воды Днепра, а где начинается небо. Ярко светились вверху звезды; где-то глубоко внизу, под кручей, звонко плескалась вода.
Княжич Святослав был счастлив, он ощущал все величие этой ночи, вдыхал тонкие ароматы цветов, трав, воды, слушал страстную, старую, но вечно новую песню соловьев, что пели в ту ночь так же, как и сегодня.
Счастье, безграничная радость, любовь ко всему миру овладели им, согрели сердце, оживили душу, и особенной радостью была та, какую он пережил этой ночью. Княжич Святослав чувствовал себя счастливейшим человеком на свете, он глубоко верил, что любит Малушу и сможет найти с нею свое счастье.
Костры на лугу продолжали пылать, молодежь, должно быть, думала гулять до самого утра. Приблизившись к огням, Малуша сразу же очутилась в водовороте песен, криков, плясок.
Но теперь она, не останавливаясь, быстрыми шагами, прячась среди кустов, направилась к дороге на Гору, чтобы поскорее прийти домой, очутиться в своей каморке, остаться наедине со своими мыслями.
3
Княгини Ольги нет, но на Горе все идет, как и при ней. Обычай княжьего двора — закон, сложившийся веками. Так было когда-то, так делается сейчас, так будет вовеки.
Княжич Святослав просыпается, разбуженный ударами в медное било на стене. Спал он или нет? Кто знает?! Может, и заснул, упав на ложе, не раздеваясь. Но теперь он должен вставать. Нет в Киеве княгини Ольги, на столе сидит он, Святослав, надо вставать и идти в трапезную, творить с воеводами и боярами суд, с ними же ехать за Днепр на ловы. Княжич
Святослав идет в угол опочивальни, где стоит ведро, умывается ключевой водою, одевается, выходит.
В сенях, где красноватые огоньки нескольких светильников спорят с зеленоватыми лучами рассвета, его уже ждут брат Улеб, воевода Свенельд, тысяцкий Маркел, бояре Ратша и Хурс. Когда княжич Святослав спускается по лестнице, они, низко кланяясь, приветствуют его. Улеб едва склонил голову перед братом. Потом идут вместе через длинные сени, где догорают светильники, в трапезную: впереди — княжич Святослав, рядом с ним — Улеб, позади — воеводы и бояре.
В трапезной давно уже все готово для завтрака. На покрытом белым полотном столе — хлеб, соль, кувшины с квасом, веприна и зелье, всевозможные яства. Вокруг стола уже расставлены тяжелые дубовые стулья с высокими спинками.
К очагу подходит княжич Святослав. Он бросает туда кусок хлеба, веприны, щепотку соли, выливает немного меда. Все молятся за счастье родной земли, за благополучие города Киева, за княгиню Ольгу в далекой дороге.
Только княжич Святослав молится о другом — перед его глазами стоят огни купальской ночи, венок на воде, глаза Малуши. Огонь поглощает жертву. Должно и будет так, как задумал Святослав. Все садятся к столу.
Тогда из дверей, ведущих в кухню, выходит ключница Малуша, останавливается, прижав руки к сердцу, низко кланяется.
Но на этот раз Малуша долго стоит склонившись. А может, так только кажется княжичу Святославу?
Наконец она поднимает голову. Стоит против княжича Святослава, смотрит на него, хочет увидеть в нем то, что стремилась увидеть, — любовь и нежность. Но видит обычные, спокойные, холодные глаза, слышит, как всегда, тихие слова:
— Ставь еду, ключница!
Подавая миски, она боялась посмотреть ему в глаза. Впрочем, возможно, так было и лучше. Если бы она присмотрелась внимательно, она заметила бы, что княжич Святослав бросает недовольные взгляды на воевод, бояр, брата Улеба, заметила бы его взволнованность, беспокойство.
Так закончился завтрак. За окном уже сверкал день, оттуда долетали человеческие голоса, конский топот. Гора оживала, звала, требовала. Княжич Святослав рывком встал из-за стола, за ним поднялись брат Улеб, воеводы, бояре.
Святослав на мгновение остановился у стола и задумался, приложив руку ко лбу, словно старался что-то припомнить. Потом медленно направился к дверям, а за ним — все, кто был в трапезной.
Ухватившись рукою за край стола, Малуша стояла и смотрела, как, окруженный боярами и воеводами, вышел из трапезной, идет по сеням княжич Святослав. Там уже ждали его другие мужи и бояре, они здоровались, присоединялись к идущим, теснее окружая княжичей. Вот уже и не видно Святослава.
Холодные пальцы Малуши оторвались от края стола. Княжич Святослав встал, вышел, так и не взглянув на нее. А чего же Малуша ждала? И в самом деле, чего она могла ждать? У княжича Святослава много дела: сейчас он будет судить людей, потом, как слыхала Малуша, поедет с воеводой Свенельдом на ловы, еще позже — обед, вечер, ночь. Размеренной жизнью живет Гора: сегодня — как вчера, завтра — как сегодня.
— Но иначе идет жизнь у Малуши. Такой, как сегодня, она будет завтра и в следующие дни, но такой, как вчера, не будет уже никогда. Так что же делать, как ей жить?
На глаза набегают слезы. Малуша смахивает их рукою. Нельзя плакать! Еще слеза — опять смахнула. Не плачь, Малка, не плачь! Через окно потоком льется розовый утренний свет — не дай Бог кто-нибудь увидит, что ключница княгини Ольги плачет! Вот и сейчас в трапезную входит красавица Пракседа, что-то спрашивает у нее, смотрит на Малушу своими большими, красивыми, но хищными и завистливыми глазами. Малуша, не плачь!
И она уже не плачет. Завтрак окончен, но впереди еще обед, ужин, надо идти в клети, все взять, приготовить. А разве мало дела помимо этого? Княжий терем велик, нужно повсюду прибрать, перестелить ложа, накрыть столы, подмести, смахнуть каждую пылинку.
Малуша проходит по терему, выходит во двор, направляется к кладовым, медушам, бретяницам, клетям. У ее пояса гремит тяжелая связка ключей. Тут ключи от всего, в ее руках все богатства княгини, княжичей, всего княжьего двора. Она идет, останавливается у кладовых и клетей, запертых тяжелыми замками, и начинает перебирать ключи.
О, как много у нее ключей! Вот ключ — отопри им замок, и перед тобою появятся все драгоценности княгини, вот другой — и она может одеть всю Гору, предградье, Подол, третий ключ — и перед нею окажутся сокровища, сокровища… Но она все перебирает и перебирает ключи, никак не может найти тот, который ей нужен сейчас. Она понимает, что полюбила княжича Святослава и без этой любви не сможет жить. О, если бы кузнецы умели ковать ключи к сердцу человека!
Напрасно волновалась Малуша, напрасно, прибежав после долгого дня к себе в каморку, думала, что опоздала, волновалась, что княжич Святослав не придет, даже всплакнула.
Княжич Святослав не мог прийти в ее каморку, пока в тереме расхаживали бояре, родичи, гридни, не мог прийти и тогда, когда на городницы выходила первая ночная стража, потому что в тереме еще не спали.
Когда же княжич убедился, что вокруг все уснули, он погасил светильник в своей светлице, очень тихо, чтобы никто не услышал, как скрипят половицы, вошел в Золотую палату, где в полутьме тускло поблескивали оружие и доспехи предков, миновал верхние сени, спустился по лестнице в дальний угол нижних сеней и отворил дверь в каморку Малуши.
Как только Святослав переступил порог и закрыл за собою дверь, он почувствовал на шее руки, теплое дыхание, — о, как сладки были уста Малуши, каким упругим и в то же время гибким было ее тело!..
За окном темнела ночь, над городом совершали свой вечный путь звезды, на городских стенах стояли стражи и медными билами вели счет времени, а они были вдвоем, для них не существовало времени.
Быстро убегали ночные часы, каждый из них спрашивал себя — была ли эта ночь; а на стене стражи уже звонили в била, уже скрипели блоки моста, который опускали на день, во дворе раздавались шаги, а далеко за Днепром прорезывалась полоска рассвета.
4
Всем хорошо в этот ранний час, всем хочется жить, каждый с наслаждением, глубоко вдыхает свежий воздух, — о, как чудесно пахнет он водою, травами! — каждый любуется голубым небом, розовыми облачками, что повисли, как ожерелье, на горизонте, цветами, которые всеми красками играют среди безбрежного зеленого простора.
Но самым счастливым в этот час, должно быть, чувствовал себя Добрыня. Он еще не понимает, что случилось с ним, не понимает и того, как, почему это случилось. Вчера он был гриднем в княжьей дружине, как сотни и тысячи других, и думал, что ходить ему в гриднях до тех пор, пока не наткнется где-нибудь на копье печенега и не погибнет.
И вдруг на рассвете позвал его в гридницу воевода Свенельд и сказал, что он, Добрыня, поедет с княжичем Святославом на ловы и поведет за собою сотню гридней. Но это было не все: их тысяцкий, который был при этом в гриднице, добавил, что отныне, по княжьей милости, Добрыня всегда будет водить сотню. Значит, он сотенный, отныне и навеки — сотенный!
Радость переполняет душу Добрыни. Был бы он один — ударил бы коня, с гиком-криком помчался бы в поле, чтобы земля гудела под копытами, а ветер бил в лицо. И долетел бы он туда, где висят над горизонтом облака. Сотенный! Слышите? Любечанин Добрыня — сотенный!
Но мчаться нельзя. Сдерживая резвого коня, едет он первый за княжичем Святославом, остальные гридни — им вслед. Так будут ехать они до дарницы княгини Ольги за Днепром — бобровых гонов княжича Святослава.
Все молчат. Не пристало говорить, когда молчит княжич. А он едет, отпустив поводья, иногда только, когда конь засбоит или свежий ветерок повеет со стороны Днепра, поднимет голову, задумчиво поглядит вокруг. О чем думает княжич и чем он озабочен? Почему в его серых глазах то светится радость, то промелькнет тревога?
Да разве может гридень, пусть даже и сотенный, знать княжьи мысли? У князя — свое, у гридня — свое. Добрыня опять и опять спрашивает себя: почему так случилось, в чем причина?
Гарцуя на коне за княжичем Святославом, пощипывая время от времени тонкий ус, то опуская, то натягивая поводья, играя копьем и крепко сжимая щит, Добрыня сегодня казался сам себе гораздо более красивым, чем вчера, и, разумеется, красивее остальных гридней. Он вспомнил дни, когда ему не раз приходилось вместе с другими гриднями сопровождать княгиню Ольгу, а несколько раз и княжича Святослава. И хотя тогда ничего не происходило необычного, Добрыне теперь все казалось значительным: однажды он первый помог княгине выйти из лодии, однажды первый подвел княжичу Святославу коня… Видишь, Добрыня, как ты хорош, видишь, чем заслужил честь и славу? Так выше же голову, туже натягивай поводья, сотенный!
5
Быстро проходит в жизни человека весна, быстро летят теплые, щедрые дни лета, но быстрее всего проносятся дни и ночи любви…
Княжич Святослав переживал настоящую свою весну. Он ездил, как и раньше, на ловы, побывал летом с дружиною своею за Переяславом, в Родне, ездил в леса за Любечем.
Но теперь, где бы он ни был, где бы ни ночевал в поле, где бы ни стоял в степи или на высоком кургане, он видел ее лицо, мечтал обнять ее, впиться в упругие губы, снова и снова гореть в чаду любви.
Даже дружина не узнавала своего князя. Раньше он бывал задумчивым, настороженным, молчаливым. А теперь словно кто подменил их князя: на лице его все время играла улыбка, движения стали тверже, он бил орла на лету, смело шел с копьем на тура, настигал в степи дикого коня.
Особенно бывал он счастлив, когда возвращался с дружиною в Киев. Это бывало обычно к вечеру, когда Днепр дышал теплом, воздух был полон запахом спелых яблок, меда и цветов, где-то далеко-далеко в лугах рождалась песня.
Напоенные солнцем, овеянные ветрами, слегка усталые, но сильные, молчаливые и счастливые, они молча переплывали верхом Днепр и Почайну, выходили на берег, купались в теплой, манящей воде и ехали через торг Подолом, поднимались по дороге в предградье, по мосту, гремевшему и содрогавшемуся под копытами коней, въезжали на Гору.
И снова ночь любви, чудесная ночь, когда не хватает слов, когда все вокруг, кажется, воспевает и славит любовь.
А неизбежное и неумолимое уже подкрадывалось к княжичу Святославу и Малуше, только они не знали, не чувствовали этого.
Был месяц червен — прекрасная пора, когда в Киеве и вокруг него созревали плоды и виноград, на полях пахло рожью, в лесах — медом. В этом приволье, среди неописуемой буйной красоты, цвела и их любовь.
Настал зарев, заскрипели возы, встали столбы пыли над дорогами — богатство садов, безграничного поля, лесов потоком вливалось в княжьи клети, сусеки, медуши на Горе. Малуша рук не чуяла, поднимая кади, коробы, бочонки, ведра, от тяжелой работы у нее подкашивались ноги. Но приходила ночь — все забывалось, молодость не знает усталости, а любовь для нее — отдых…
Потом пришел ревун, повеяло холодом над Днепром, студеной стала вода, завяли травы и цветы на берегах, птицы улетали на юг, а у Малуши заболело сердце.
Она не знала, когда это началось, но ходила сама не своя. По ночам не спала, днем не ела, побледнела, похудела, только глаза блестели все так же. Правда, иногда в них вспыхивала тревога.
Однажды ночью она долго, прислушиваясь и вздрагивая от ударов собственного сердца, ждала Святослава. И когда он пришел, призналась.
— Княжич, милый, — робко начала она, — не знаю, и говорить ли, но что-то грустно, нехорошо мне.
По ее щекам катились слезы.
— О чем тебе грустить? — пытался успокоить ее Святослав. — Не плачь…
— Я, должно, непраздна есмь…
Она пристально всматривалась в его лицо и глаза: хотела узнать, что думает Святослав.
Но прочесть на его лице ничего не смогла. Княжич Святослав слышал ее слова, понял, что произошло, но смотрел не на нее, а в оконце, где высоко в небе висела серебристая луна.
— О чем ты думаешь, княжич? Ты, должно быть, теперь ненавидишь меня, теперь я тебе не нужна?
— Нет, Малуша, — ответил он, — не об этом я думаю, а о том, что будем делать. И мы сделаем, все сделаем так, что будет хорошо…
— А что нам делать?
— Не торопись, Малуша, дай подумать…
В следующую ночь она очень беспокоилась: придет ли к ней княжич Святослав? А если и придет, будет ли таким, как раньше?… О, с каким нетерпением ждала она в эту ночь шагов за стеною в темноте, прикосновения руки к замку (как хорошо она знала это прикосновение!), тихого скрипа двери, а потом — его самого, любимого, единственного.
И она не только ждала, но и готовилась: прибрала в каморке, нарвала цветов и поставила их в глиняном горнце около ложа. Долго думала, нельзя ли сделать еще что-нибудь приятное для княжича, да так и не придумала — что ж, она еще раз отдаст ему свое сердце.
Малуше пришлось ждать очень долго. На Горе уже все успокоились и заснули, стражи один и второй раз ударили в била, месяц выплыл из-за Днепра и хитро посмотрел через зубчатую стену, но знакомых шагов все не было слышно — княжич Святослав не шел.
Отчаяние и страх охватили смятенную душу Малуши, она решила, что княжич уже не придет, и не знала, что же ей делать, как дальше жить.
И когда она уже совсем потеряла надежду и подумала, что счастье и любовь навеки покинули ее, шаги послышались не за стеною терема, а рядом, во дворе, знакомая рука притронулась к замку, тихо скрипнула дверь…
— Малуша!
Она вышла из темного уголка, где стояла, прижав руки к сердцу, разрывавшему грудь.
— Улеб — аки тать! Стоит и стоит в сенях, разговаривает со своими воеводами и боярами. Я уж вышел другим ходом. Через сад…
Малуша не слыхала его слов, она смотрела и смотрела на залитое лунным светом лицо Святослава, на его глаза, в которых вспыхивали такие знакомые ей искорки.
Святослав также ничего не слышал, он пришел к ней, как раньше, он придет завтра и послезавтра, он не оставит тебя, Малуша!
Но если бы они прислушались, то услышали бы, как рядом, во дворе, под деревьями, прозвучали чьи-то шаги. Там шелохнулась женская фигура. Замерла на мгновение и исчезла.
