Глава четвертая
1
Весь день не угасал огонь в кухне, трижды ставила Пракседа на очаг горницы, и трижды ключница Ярина бегала взад и вперед из княжеской трапезной в кухню.
Но и помимо того у ключницы хватало работы. Недаром она носила у пояса большую связку ключей — на ее руках был княжеский терем, ключи от всех клетей.
Правда, и в тереме и у клетей работало еще немало дворовых. Но Ярина обязана была каждому задать работу, за всем приглядеть, все отомкнуть, замкнуть. И хотя ужинали в княжьем тереме, как и по всей Горе, еще засветло, Ярина уже задолго до вечера теряла силы, еле передвигала ноги.
Когда князья поужинали, Ярина отпустила Путшу. Перемыв посуду, долго еще возилась и наконец ушла отдыхать Пракседа, и тогда в кухне остались только ключница и Малуша.
— Погоди, — молвила Ярина. — А где же ты нынче будешь спать?
Малуша промолчала, потому что не знала, что ответить ключнице.
Ключница задумалась, теплая улыбка на короткий миг согрела ее лицо.
— Добро, — сказала она. — Коли так, идем со мною.
Они вошли в какую-то каморку, пристроенную вблизи трапезной к стене терема. В каморке было маленькое оконце с железной решеткой, через которое со двора вливался лунный свет. Переступив порог, Малуша увидела голые деревянные стены, жесткую постель, сундук рядом с нею. В противоположной стене была пробита еще одна дверь, теперь она была заперта.
— Бывает, и ночью кличут в терем, — вздохнула Ярина, указывая рукою на эту дверь. — Как матушке княгине захочется. Только где же мне тебя положить? — растерянно оглянулась она.
— Я лягу на полу, — успокоила ее Малуша. — Я и дома привыкла так спать.
— Ну, ложись, — согласилась Ярина, — все же лучше будет, чем на голубятне.
Она подняла крышку сундука, достала рядно, взяла со своего ложа изголовник и дала все это Малуше.
— Стелись и спи, — ласково добавила ключница, — нам, дитятко, нужно рано вставать.
Малуша готова была лечь где угодно. Велели бы — уснула на голой земле. Она быстро постелила, сняла постолы и пояс, подумала и вынула из ушей сережки с зелеными камушками, положила все это рядом с собою и легла.
Она слышала еще недолго, как где-то вблизи, рядом с каморкой, ходят люди, несколько раз донеслись громкие голоса откуда-то из-за стены, из княжьего терема. Выплыло перед нею и лицо ключницы Ярины: та сидела на своей постели, откинув голову к стене, и смотрела на месяц. Потом сон подхватил Малушу и понес на своих крыльях в темные просторы.
Ключница видела, как быстро уснула Малуша, слышала ее ровное дыхание, но сама не могла заснуть. Она сидела и вспоминала, как когда-то привезли ее на Гору и пришлось ей спать тут, в каморке, на том же месте, где спит Малуша.
Луч месяца полз по полу, коснулся головы Малуши, осветил ее бледное, спокойное лицо, закрытые глаза, губы, продвинулся еще дальше и остановился на постолах, поясе и сережках, зажег в самоцветах таинственные зеленые огоньки.
Ключница Ярина долго смотрела на эти манящие огоньки. Что сулят девушке эти камни? Потом ключница встала на колени, помолилась и осенила крестом девушку.
Малуше посчастливилось. Под рукой у Ярины было немало дворовых — в княжьем тереме, у клетей, по двору. И на кухне у нее была девушка-переяславка Пракседа — сноровистая, ловкая, на редкость красивая. А все же ключница приголубила именно Малушу, поверила ей, а вскоре сделала и своей помощницей. Почему так случилось — кто знает, должно быть, полюбилась она ключнице Ярине.
Поэтому, куда бы Ярина ни шла и что бы ни делала, она всегда брала с собою только Малушу. В клети, в кладовые, в медуши и бретяницы — всюду ходила она с Малушей, одно показывала, другое велела взять.
Увидела теперь Малуша и князей, шаги и голоса которых раньше только долетали до нее. Смотрела она на них из темной кухни, издали, затаив дыхание, схватившись руками за бревно, подпиравшее потолок. Однажды Малуша увидела, как открылась дверь и в трапезную вошла пожилая женщина в темной, серебром шитой одежде, двое юношей в светлых, перехваченных широкими поясами свитах, высокий, статный воевода с длинными седыми усами и мечом у пояса, еще несколько старых мужей в черных платнах, с золотыми гривнами на шее.
Малуша не знала никого из них, но Пракседа, гордая тем, что видела больше Малуши и может этим похвастаться, объяснила ей:
— Женщина — княгиня, воевода — Свенельд, в черном — бояре, а молодые — княжичи: со светлыми волосами — Святослав, темный — Улеб… Тебе который больше нравится? Мне — Улеб… Правда, он красивее Святослава?
Малуша ничего ей не ответила, так как из трапезной в кухню вбежала вдруг ключница Ярина.
— Вы чего шепчетесь? — прикрикнула она на них. — Давайте ложки! Ты, Пракседа, наливай миски. Только живее, живее!
Так в это утро Малуше и не пришлось еще раз заглянуть в трапезную. Работы на кухне хватало.
Вскоре после этого Ярина захворала. Понятно, главной причиной ее болезни была старость, годы, но тут, видно, влияло и то, что началась осень, непогода, слякоть. Малуше каморка ключницы казалась раем, но Ярине с ее больными косточками уже следовало бы жить в тепле да на покое. Пускай не в теремах, хотя бы в тепле. В одну из ночей Ярина начала безудержно кашлять, горела как в огне.
Малуша ходила за старухой, всю ночь не спала, подавала ей воду, клала на голову мокрый убрус.
Поздней ночью ключница сказала:
— Должно быть, Малуша, придется тебе стать на мое место в трапезной.
— Что ты? Что ты? — попробовала ей возражать Малуша.
— Молчи! — сурово произнесла Ярина. — Знаю, что говорю. Скажи лучше: сумеешь ли?
— Если велишь, все сделаю.
И, лежа на своем твердом ложе, Ярина долго рассказывала, как надо входить в трапезную, кланяться князьям, подавать им кушанья.
Малуша сидела у постели, слушала и запоминала, хотя порой ей казалось, что ключница Ярина рассказывает все это не в твердой памяти, а бредит в тяжелом забытьи.
Однако, как только за стенами Горы начало светать, Ярина встала, оделась, помолилась и пошла в кухню. Малуша шла вслед за нею и, заметив, что ключница еле стоит на ногах, несколько раз подавала ей руку: она боялась, что старуха упадет.
Работать в этот день ключнице Ярине было очень трудно, И все произошло совсем не так, как думала Малуша.
Они все вместе вовремя приготовили еду. Когда князья вошли в трапезную, им, как и всегда, навстречу двинулась Ярина, но тут же обернулась и сказала:
— Малуша! Иди за мною и делай все так, как я велю. Малуша поняла, что ей придется выйти в трапезную, наскоро осмотрела себя и пошла следом за ключницей. В трапезной она остановилась у порога, низко, как учила ее Ярина, поклонилась княгине и княжичам, потом подняла голову.
Она впервые стояла так близко перед княгиней и княжичами. Было страшно, но Малуша заставила себя посмотреть в лицо княгине — увидела седые волосы, острый взгляд, сжатые губы.
— Как тебя зовут? — спросила княгиня.
— Малуша, — ответила девушка.
— Что ж, попробуй, — промолвила княгиня. — Наша Ярина больна, пускай уж возится там, на кухне, а ты подавай здесь, в трапезной.
Малуша еще раз низко поклонилась князьям.
И в этот день она делала все точно так, как Ярина, а может быть, и лучше, потому что долгое время наблюдала за старой ключницей; руки у Малуши были сильные, ноги быстрые.
Подавая кушанья и принимая посуду, Малуша вначале чувствовала на себе острый взгляд княгини Ольги, понимала, что та следит за нею. Девушка смущалась, дрожала, трепетала от страха, так как знала, что от одного неловкого движения, малейшей ошибки зависят ее жизнь и счастье. И все же она владела собою, быстро, ловко, легко, неслышно бегала из трапезной в кухню, носила блюда, принимала посуду. Наконец она заметила, что княгиня уже не следит за нею, и ей стало гораздо легче, спокойнее. А в конце трапезы княгиня обернулась к ней и сказала — словно гривну подарила:
— Видать, девица, ты сумеешь работать. Старайся и впредь.
И даже Ярина, сидевшая и отдыхавшая на кухне все время, пока ее молодая помощница прислуживала князьям, сказала ей, когда трапезная опустела и когда все они — Путша, Малуша, Пракседа — сели завтракать:
— Ну что же, Малка, урок ты выдержала. Так теперь и будет. И если бы ты знала, — добавила она, — как трудно рабыне попасть в трапезную и, главное, служить князьям. Когда-то, при князе Олеге, когда я сюда пришла…
Ярина не закончила своих слов, потому что внезапно случилось что-то непонятное и странное: дворовая девушка Пракседа-переяславка, которая задумчиво сидела за столом и ела похлебку, выпустила из рук ложку, как-то странно всхлипнула, вскочила и опрометью выбежала из кухни.
Все смотрели ей вслед, а Малуша хотела взять кружку воды, чтобы дать Пракседе напиться.
— Она, видать, подавилась. Ключница Ярина покачала головой:
— Не надо… Она не подавилась. Тут не то, не то, Малуша! Но она так и не сказала, что сталось с Пракседой, а Малуша этого не понимала.
— Ты, Малка, об этом не думай, — только и сказала ключница. — Ты работаешь и будешь работать. Вот тебе ключи, ступай в клеть, принеси веприны и муки.
И она дала Малуше ключи от клетей. Это не испугало Малушу — не раз они ходили туда вместе, теперь пойдет и сделает все она одна.
2
После смерти Анта в жизни любечан произошло нечто важное.
На первый взгляд все, казалось, осталось неизменным.
Какое значение могли иметь жизнь или смерть одного человека — Анта или кого иного?
В Любече и в других землях вокруг бывали брани, уносившие множество смелых, отважных в бою людей, но разве это отражалось на жизни любечан?
Любеч время от времени постигали тяжкие моровые болезни, косившие людей без числа, да и без того каждое лето непрестанно погибали люди: кто в Днепре, кто на ловах, кто под упавшим деревом в лесу, а иные — обычной, естественной смертью. И опять-таки это не останавливало течения времени, живые быстро забывали мертвых, молодые росли на смену старикам.
И даже то, что Ант был старейшиной, также словно бы не имело существенного значения, ибо он давно уже не чинил суда людям, не он уже от своего рода, а княжьи мужи брали с Любеча дань, не он, а те же княжьи мужи определяли уроки и уставы, не он, а княжьи мужи поднимали людей на брань.
К Анту, пока он был жив, обращались только тогда, когда надо было принести жертву богам, да еще в праздники, которые положено было освящать кому-нибудь из старших. Ант знал, как надо принести жертву, на празднествах он стоял впереди всех с посохом в руках и на Коляду зажигал священные, обмотанные соломой колеса, первый закликал и весну. Да в Любече все меньше и меньше приносили жертв старым богам, все меньше и меньше людей собиралось на древние праздники, ибо многие любечане уже открыто носили кресты на шее, много было и тайных христиан — Ант с его старыми обычаями был им помехой.
И так было не только в Любече, но и во всех селах по Днепру: ниже, где издавна сидел род хоробричей, выше — у сварогов, что с дедов-прадедов ковали мечи, за Днепром — у рудаков, собиравших на болотах руду, и на высоких горах правого берега, где жил славный род Туров.
Поэтому, когда Ант умер, всем показалось, что с его смертью ничего приметного не случилось: был человек, и не стало его, разве смерть одного человека может изменить жизнь?
Никому не приходило на ум, что умер не Ант, а нечто большее — умерли старые законы и обычаи отцов. Не Ант унес их с собою в землю, их давно уже подтачивала и разрушала какая-то сила, ворвавшаяся, как тать, в село над Днепром и неумолимо изменявшая основы жизни, менявшая людей, их души.
Так бывает иногда, что на Днепре застоятся могучие льды. Уже немилосердно печет солнце, уже ветер рвет и мечет надо льдами, уже сами они потрескались, раскололись, а Днепр не может и не может скинуть ледяного покрова, ждет.
И вдруг среди безмолвия над рекою рождается треск и грохот — одна случайная льдина отрывается от берега, взлетает на другие, вздымает сверкающую тучу брызг, раскалывается, трещит и исчезает в глубине.
Достаточно было одной этой льдине отколоться, сдвинуться, затонуть, как пробуждается, приходит в движение вся громада льдов — они раскалываются, трещат, лезут одна на другую, вместе летят по Днепру и снова сталкиваются, снова ломаются, крошатся и, наконец, тают, оседая на дно.
Проходит немного времени — и спокойно текут воды Днепра, сверкает под солнцем ровный плес, тишина и спокойствие царят вокруг.
Так после смерти Анта некоторым показалось, что без него в Любече жить стало даже легче, ибо был он живым свидетелем прошлого, а такие свидетели — лишние. Тень его звала в забытую, далекую старину, а люди рвались и мчались куда-то вперед.
3
Много дела было и у Бразда. Теперь он, как никогда раньше, похвалялся каждому, что его отец — старейшина Ант, дед — старейшина Улеб, прадед — старейшина Воик… Бразд не только похвалялся, но и показывал:
— Вот, смотрите, лежат они, пращуры мои и ваши, в высоких курганах и словно взывают: «За Русь! За Русь!» Да могу ли я, сын таких славных отцов и дедов, не радеть о Русской земле!
И Бразд радел. Теперь, после смерти отца, никто в Любече не мог уже сказать, если была потребность, что нужно, мол, идти к старейшине Анту. Ант умер, старейшины нет и не будет. Есть великий князь в Киеве, князь Оскол в Чернигове, волостелин Кожема в Остре, княжий муж, его посадник Бразд в Любече.
У посадника было много дела. Это он по княжьему повелению давал людям уставы и уроки. Из Киева, Чернигова и волости приезжали на взмыленных конях, на возах и лодиях княжеские тиуны, ябедьники, мечники. Они велели посаднику гнать людей на брань, давать коней и волов, давать жито, меха, мед, воск.
И Бразд выполнял княжью волю. Он ставил тиунов, ябедьников и мечников на покорм по дворам и велел давать им, пока они стоят, по барану или теленку на неделю, по две куры в день, да еще хлеба, пшена, сыра, меда, гривну за въезд и особо за выезд.
Село замирало: нечего было дать князю, страшен был покорм, потому что самим кормиться было нечем, во дворах не только баранов или телят, но даже кур не оставалось.
Однако находили, несли, давали — все во двор посадника Бразда. Пусть лучше он имеет дело с тиунами, ябедьниками, нежели те начнут ходить со двора во двор.
Впрочем, Бразд утешал людей, говорил, что за все получат они награду сполна — дань на войне, честь от князя, славу на Руси.
Сам же Бразд не мог получить дани от врага, чести от князя, славы на земле своей, о чем не раз и говорил волостелину своему, воеводе Кожеме. Бразд говорил не только об этом, прижимая руки к сердцу и поднимая очи к небу. Он жаловался, что в сие трудное время и ему и волостелину Кожеме одинаково тяжко — дани они не получат, ибо не ходят на брань, чести у князя не дождутся, так как, кроме них, есть множество волостелинов и посадников, и где уж им обоим думать о славе на родной земле!
Понимая все это, Бразд пекся о том, чтобы жизнь волостелина была слаще, лучше, и каждый раз, когда приезжал в волость, привозил Кожеме подарок: сотню вевериц, несколько кадей меда, несколько кругов воска, прибавляя к этому еще и мех с кунами, резанами, а когда случалось — динариями или солидами.
Кожема принимал подарки словно неохотно.
— Ладно, — говорил он, — возьму, пожалуй, ибо… — Он наклонял голову поближе к Бразду и таинственно шептал: — ибо должен дать что-либо и князю черниговскому… У него, знаешь, тоже ни добычи на брани, ни чести от князя, ни славы по Руси.
— Да разве ж я не знаю! — усмехался в ответ Бразд. — Для того я и добавил немного динариев.
Волостелин Кожема, разумеется, говорил правду — князю черниговскому он должен был давать много, князь требовал от Кожемы все больше и больше. И Кожема ему давал, как и все волостелины. Конечно, князь черниговский не забывал и Кожему: на шее волостелина висела не серебряная, а золотая гривна, знамена Кожемы — око с тремя чертами и сиянием над ним — все чаще и чаще можно было встретить на полях, в лесах, на землях над Десною.
А Кожема, стремясь ублажить своих посадников, дозволял всем им, в том числе и Бразду, иметь свои знамена.
— Ты какое знамено хочешь иметь? — спросил он у Бразда.
Бразд был доволен и, подумав, сказал, что если уж суждено ему иметь знамено, то он хотел бы иметь месяц под солнцем, потому что, мол, он ходит под волостелином, как месяц под солнцем.
— Быть посему, — согласился волостелин Кожема. — Сделай такое знамено.
Кожема задумался.
— И поставь свое знамено, — добавил он, — на земле под Любечем — от скалы на Днепре до двух родных могил…
— Улеба и Воика, — подсказал Бразд.
— Ты их знаешь лучше, — махнул рукой Кожема. — У нас под Остром свои могилы. А от тех двух могил на полуночь до выжженного леса, а оттуда через березовую дубраву снова к Днепру, где княжий брод.
Бразд низко, как только позволила ему спина, поклонился.
— А от княжьего брода, — продолжал Кожема, — назад к березовой дубраве, в полуденную сторону, к трем могилам, а к закату солнца до Днепра будет стоять твое знамено — так велел князь черниговский.
— Сколько сил имею, беречь буду, — еще раз поклонился Бразд.
Не только землей владел теперь Бразд. Ему, как посаднику, не пристало жить в какой-нибудь землянке. Был же у Кожемы целый терем!
Бразд начал строиться — на собственной земле, на самом лучшем месте, откуда виден был Днепр и все его владения. И не землянку или хижину строил он, а терем, рубленный из толстых сосновых бревен, с крышей из дранки, не с очагом, а с печью и трубой, терем, обмазанный снаружи и внутри белой глиной.
Строить его Бразду было не так уж трудно: лес у него был, купу брал у него не один десяток людей. Стоило Бразду кликнуть — все они явились. Нарубили леса, обтесали, сложили, вывели доверху, перекрыли, настлали крышу — добрый терем был теперь у Бразда. Издалека виден он с Днепра!
Закупы обрабатывали и его землю. Взяв купу, они должны были работать и на себя и на Бразда. Срок купам истекал, но Бразд давал новый срок. Если бы у Бразда была другая душа, он бы всех этих закупов сделал обельными холопами. Но Бразд этого не делал!
И уже стал Бразд задумываться, в какого же бога ему верить? Раньше такая мысль никогда не приходила ему в голову, он верил в богов своих предков — Перуна, Даждьбога, Сварога, Волоса — и, кроме того, в духов предков своего рода — домовиков.
Когда Бразд ушел из дома своих отцов, он почувствовал, что духов предков у него не стало. Он не перенес с собой очага, под которым они жили, духи остались там, где и были, — в хижине Микулы. Но и Микуле они теперь не помогали, — тот жил бедно, голодал, мерз. Нет, что-то случилось с духами предков, они, должно быть, совсем ушли из рода. Бразд в них больше не верил.
Задумывался он и над небесными богами — Перуном и другими. Когда-то, в прежние времена, он часто к ним обращался, но тогда они ему ничего не давали, он только боялся их.
Потом Бразд перестал к ним обращаться, потому что убедился, что умеет кое-что делать сам, своими руками. И он делал это втайне от богов, чтобы они даже не видели. Ибо, собирая с людей, он кое-что брал себе, давая князьям, оставлял себе толику, а старые боги, как хорошо знал Бразд, этого не любили.
Теперь Бразд боялся мести богов. И если стоял во время грозы на дворище, или, что было гораздо хуже, ехал за чем-либо в Остер, или оказывался на Днепре, то, услыхав далекий гром и увидев молнию, нацеленную на землю, удирал, прятался, лез в нору, под скалу, потому что думал, что это его ищут и хотят покарать всемогущие.
— Чур, защити меня! — шептал, лязгая зубами, Бразд.
Боги не покарали его. У Бразда стало легче на душе. Он понял, что богам не до него. Погляди вокруг — сколько таких посадников, волостелинов, князей земель, воевод, бояр, тиунов, огнищан… Их — как песчинок над Днепром. Разве Перун может всех их перебить? И он хотя и продолжал прятаться от грома и молний, но держался спокойнее, ибо меньше верил в силу старых богов, хоть, правда, жить на свете без бога ему было как-то пусто.
И тут Бразд услыхал о Христе. Собственно, о Христе и христианах он слыхал и раньше. В самом Любече, как он знал, уже были тайные христиане, только ему не было до них никакого дела.
А новое о Христе и христианах услышал он от волостелина Кожемы, когда однажды приехал к нему и привез несколько возов всякого добра и немного золота и серебра в придачу.
— Вот и хорошо, — сказал Кожема, — я собираюсь ехать в Чернигов, сам ведь знаешь: князю — князево…
Он помолчал, прикидывая, сколько весит узелок с золотом и серебром, который привез ему Бразд, а заодно и заглянул, сколько там золота, а сколько серебра.
— Надо было больше золота положить, — укоризненно сказал Кожема, — ибо надумал я, да и князь велит, храм в Остре строить.
— Храм? — Бразд не понял, о чем идет речь.
— Так, — ответил Кожема. — Храм во славу богородицы, для христиан. Я ведь сам тоже христианин. Неужто ты не знал?
— Не знал, — ответил Бразд.
— Чудно! — произнес Кожема.
— И мне чудно! — тихо прошептал Бразд. — Ведь христиане — поганые, не Богу молятся — древу, песни у них грецкие, да и сами они аки гречины…
Волостелин Кожема, прищурив глаза, посмотрел на Бразда, потом запустил правую пятерню в волосы, словно у него засвербело в голове.
— Дивные речи говоришь, посадник, — сказал наконец он. — Кто же это поганые — княгиня Ольга, князь черниговский Оскол, бояре, воеводы, я и еще множество людей, кто верует во Христа?
— Что ты, волостелин, что ты?! — испуганно крикнул Бразд.
— Я так же, как и ты, верил в Перуна, — продолжал Кожема, — верил в Даждьбога, Сварога — богов моих предков. Но как могу я верить им днесь, чем они мне помогут? Гром и молнию нашлют на моих врагов? Нет, посадник, громом и молнией людей не покоришь, урока не соберешь. Погляди на меня, дай мне в руки гром и молнию — что я с ними деять буду? А вот золотом, серебром, доброй пушниной, медом я каждого одолею. Разве не так?
Кожема задумался, усмехнулся и прибавил:
— Из всех старых богов всех милее мне Волос — он хоть скотину освятит, благословит торг. Но ведь не одним скотом я жив, есть у меня терем, земля, леса… и золото, серебро такожде. Теперь мне нужен не Волос, а бог с двумя, а то и тремя головами.
С великой тревогой и страхом слушал Бразд слова волостелина, а они становились все более смелыми и грозными.
— Я долго мучился и страдал, — говорил Кожема, — верить хочу, ибо без бога, как и отцы мои, жить не могу. Но какой же бог меня защитит и благословит? Токмо Христос. Он не один, а сразу в трех лицах, Бог-отец, Бог-сын, Бог Дух Святой. Он защищает и благословляет богатого, он поможет бедному — есть убо не токмо земля, а и небо, а на небе все мы, и бедные такожде, будем равны. Я не многого хочу, я никого не убью, я не хочу добра ближнего моего, я сам найду, что мне нужно, пускай только Бог благословит меня… Господи, благослови! — с горячим чувством произнес Кожема и перекрестился: — Благослови, Боже, и прими меня в царствие твое…
— Я, волостелин, дам тебе еще немного денег, — сказал Бразд и, вынув мешочек из бараньей шкуры, принялся отсчитывать динарии. — Много не могу, а малость дам… Десять, двадцать… Господи, благослови!
Но в это время случилось то, чего Бразд никак не мог ожидать и что насмерть перепугало его: над самым теремом загремел гром, ударила молния, и в светлице стало видно, как днем.
— Перун! — крикнул Бразд, подумав, что, должно быть, Перун услыхал их беседу, увидел, как он дает деньги на христианскую кумирню, и решил его покарать. — Перун, чур меня! — крикнул он еще раз, вскочил на ноги, подпрыгнул на месте, потому что над теремом снова загремело и опять ударила молния, а потом, ничего уже не чуя, выпустил из рук мешок с деньгами и бросился под лавку.
Бразд слышал, как по деревянному настилу терема катятся со звоном его деньги, как что-то кричит волостелин Кожема, но страх перед Перуном и его местью был настолько силен, что он ничего не понимал и не мог понять.
Только тогда, когда гнев Перуна стал отдаляться и не видно уже было молний, Бразд высунул голову из-под лавки и огляделся.
Он видел, что Кожема успел высечь огонь и зажечь свечу, раскрыл окно, стоит перед ним, смотрит и говорит:
— Иль проехал… Ну, посадник, вылезай. Так кто, по-твоему, сильнее — Перун или Христос?
— Динарии я рассыпал, — глухо ответил Бразд, которому было жаль денег и не хотелось признаться, что он все еще боится Перуна.
— Ничего, я соберу их, соберу, — успокоил его Кожема… Все это и припомнил посадник любечский Бразд, стоя в вечерний час над Днепром и думая о том, с какими же богами ему жить.
4
Когда три сына старейшины Анта делили между собой наследство, средний сын Сварг неспроста взял себе разную кузнь.
На дворище, где жил Ант и до него немало прежних поколений, испокон веку люди работали сами на себя. Они родом выжигали лес и сеяли хлеб, плели сети и ловили рыбу, ставили борти в лесу и брали мед, ходили родом на зверя и также родом варили для своих надобностей железо.
Еще будучи ребенком, Сварг видел, как это делалось. В те времена, обычно под осень, когда собирали урожай, множество мужчин садились в лодии, плыли вдоль берегов, рыскали по заливам, над которыми высились кручи, по болотам и либо собирали руками, либо доставали черпаками со дна тяжелую, красноватую, жесткую руду.
Они недаром называли ее рудою. Как кровь наполняет и питает тело человека, так, думали они, и эта руда — кровь земли, влитая в нее богами. Человек имел право взять у земли ее кровь для своей надобности.
Однако нелегко было заставить руду служить человеку. Возвратившись в селение на лодиях, нагруженных рудою, люди выливали ее на берег, сушили, иногда, если начинались дожди, обжигали.
Потом они варили железо. Люди делали из твердой красной глины домницы с горловиной наверху, с отверстиями для сопел в поддоне, засыпали туда руду вперемешку с углями, накладывали под дойницу сухих дров, мехами накачивали через сопла воздух. Спустя много часов они гасили огонь, разбивали домницу, где находилась уже не руда, а крица.
Что происходило в домницах, когда закипала руда, почему красноватые комья с болота превращались в железо, почему из этого железа, если его снова расплавить и закалить в воде или, еще лучше, в моче черного козла, выходит оцел — этого никто не знал. Все думали, убеждены были, что вокруг домниц хлопочут вместе с людьми и боги: это они — и прежде всех бог Сварог — превращают кровь земли в железо.
Поэтому в те ночи, когда варилось железо, на берег Днепра выходили только старейшины и кузнецы. Все остальные издали смотрели, как пылает огонь под домницами над Днепром, как его алые отблески пляшут по воде, отражаются в тучах, низко нависших над рекою.
— Сварожичи варят железо, — говорили люди и старались увидеть, как боги сходят на землю и помогают кузнецам.
В такие ночи и средний сын Анта Сварг смотрел на далекие огни, стремился быть там, вместе с богами и кузнецами.
Потом он видел, как уже на дворе в корчийнице кузнецы делают всякие вещи — серпы и мечи, лемехи и шлемы, ножи и подковы. А были в роду и такие кузнецы, которые умели отливать не только из железа, но и из золота и серебра лунницы и серьги, обереги, перстни, — добрые мастера были в Любече, как и везде на Руси.
Для среднего сына Анта не было большей утехи, чем пойти в корчийницу, сесть там в уголке и смотреть, как кузнецы насыпают уголь в горн, раздувают мехи, раскаляют железо, бьют, вертят, переворачивают его на наковальне, делают из него разную кузнь. За то, что этот средний сын день и ночь просиживал в кузнице, его и прозвали Сваргом — бог Сварог, каким его представляли себе люди, был весь в копоти, черный, страшный. Имя Сварг очень подходило черноволосому мальчику с пытливыми темно-карими глазами.
Но вскоре здесь, в Любече, перестали варить железо. Шли жестокие войны — князь Игорь несколько раз ходил на Царь-град, а вместе с ним ходили северяне, позднее примучивали древлян. Очень много людей из Любеча пошло тогда на брань, вернулось мало. А из тех, кто вернулся, никто не пошел на старое городище, рассыпались они гнездами по Днепру, построили свои жилища. Не стало и кузнецов — храбрые они были люди, сложили свои головы. Вот и ела ржа разную кузнь на дворе отца Анта, а у кого из любечан была надобность в железе, тот возил его из Киева.
Сварг тоже ходил на рать и, вернувшись оттуда, построил себе хижину, только не у Днепра, а далеко от берега, на опушке леса.
Вначале никто не понимал, почему он отдалился от людей и зачем ему понадобился лес. Но вскоре все стало понятно, особенно тогда, когда однажды утром со стороны жилища Сварга на опушке донеслись удары молота по наковальне. «Что это там задумал Сварг? — удивлялись люди. — Что он там кует? Для кого?»
А еще немного спустя люди валом повалили к Сваргу. Он, оказалось, поставил неподалеку от своего жилища, у дороги, идущей в Остер, небольшую корчийницу, и туда к нему шли и шли люди: тот — подковать коня, тот — приварить лемех, сделать серп или щит и даже тогда, когда нужны были крючок для рыбной ловли, замок или иголка. И каждый, разумеется, нес ему что-нибудь: один — мех, другой — зерно или горнец меда, а то и куны или гривну. Если же дать было нечего, Сварг и не требовал, а только ставил условие: сейчас он кует лемех или серп, придет время — ему помогут, отработают.
А случай отработать Сваргу представился сразу же после смерти отца Анта, когда три брата поделили между собою наследство и Сварг взял то, что якобы никому не было нужно, — разную кузнь.
Он приехал на старое дворище на следующий день после похорон и возил оттуда кузнь с раннего утра до позднего вечера, И ночью не спал, а все ходил при свете месяца вокруг своей кузницы, раскладывал кузнь, гремел железом так, что эхо разносилось до самого Днепра.
Осенью, когда любечане закончили работу в поле, Сварг отправился к тем, кто остался ему должен. Он не тревожил людей, пока они были заняты жатвой: землепашцу дорого свое время, кузнецу — свое. Но теперь уже он просил их поехать с ними по Днепру выше Любеча и помочь накопать руды. И хотя у людей было много своих забот — идет осень, за нею зима, надо собирать грибы, искать борти, возить дрова, бить зверя, — они вынуждены были поехать со Сваргом.
Правда, Сварг долго их не задержал. Он знал, где брать руду. Миновав сосновые боры, он останавливался там, где росли березы и осока. Он знал кручи, где тяжелую, красную, как кровь, руду можно было брать прямо руками. За несколько дней он привез шесть лодий руды. Люди перетаскали ее к самой кузнице.
Тогда Сварг принялся ставить домницы. Никто, кроме него, уже не помнил, как выкладывать свод, выводить верх, пробивать нижние отверстия, смешивать пласты угля и руды. Да и сам Сварг не мог все это помнить с детских лет. Но он недаром бывал в Киеве, присматривался к работе умелых киевских кузнецов.
Теперь ему понадобился и лес, росший у самой хижины. Вместе с людьми он свалил множество дубов, нажег угля.
В одну из ночей во всех гнездах любечан стало видно, как у опушки леса, там, где проходит дорога на Остер, вспыхнул огонь. Думали, что это, может, — спасите нас, боги! — загорелся лес. Люди высыпали из хижин и землянок, чтобы бежать тушить пожар.
Но это был не пожар — там, у опушки, неподалеку от кузницы Сварга, горели три огнища. Возле них прыгали, кричали несколько человек, тревожное эхо разносилось по лесу, красное зарево освещало небо.
Никто не пошел в сторону леса. Издавна все знали, что кузнецы — страшные люди. А в час, когда они варят железо вместе со своими сварожичами, к ним и подавно страшно приближаться.
С этого времени кузнец Сварг часто ездил за рудой, ставил домницы у опушки леса, варил железо. Теперь любечанам уже не приходилось везти из Киева куски железа, чтобы ковать из них лемехи и серпы. У Сварга было свое железо, его хватало на всех.
О самом Сварге чем дальше, тем больше шло слухов. Когда-то, говорили люди, на отцовском дворище, где сейчас остался Микула, сын Анта, варили родом железо, с кузнецами работали все сварожичи, пращуры рода. Но кузнецы поумирали, сварожичи отвернулись, пращуры ушли в леса и поля.
А Сварг сумел созвать пращуров, ублажить снова сварожичей, он один на весь Любеч умеет варить железо, и не только это — он все знает, все умеет, все может, страшный, но очень нужный человек.
К Сваргу шли теперь ковать, плавить, закалять всякую кузнь. На дворе у него было несколько лошадей, быков, коров и два черных козла — для закалки железа. В корчийнице у неге была не только кузнь. У него были травы, различные камни, обереги, разное зелье.
5
Микула не мог понять, почему ему живется все хуже. Несчастья, как поздней осенью желуди с дуба, сыпались и сыпались на него.
Казалось, жил он по правде, вовремя приносил жертвы богам, прежде чем самому что-нибудь съесть, бросал в огонь первый кусок чурам, но никто теперь ему не помогал, жизнь становилась все труднее, двор нищал, приходилось совсем плохо.
Разумеется, смерть Анта нанесла большой и непоправимый урон роду. Пока старик был жив, все относились к Микуле с уважением, никто его не трогал, никто ему не вредил. Хотя с отцом жилось и нелегко, но все же их было двое, вместе с ними работала и Виста, по двору еще бродил отцовский боевой конь, время от времени они выжигали участок леса над Днепром, корчевали пни, каждую весну приходили с сохой, бросали в землю зерна.
К тому же Ант был еще и хорошим, удачливым охотником, рыбаком, знал, где искать в лесу борти, где живет зверь, водится рыба. Вместе с ним ходил и Микула — они никогда не возвращались домой с пустыми руками.
После смерти Анта все изменилось, теперь двор Микулы стал таким же нищим, как и другие дворы в Любече; все, что в нем было ценного, забрали Бразд и Сварг. Когда после той страшной тризны братья приехали на лошадях и увезли свое добро, Микула даже за голову схватился: ведь они отняли все, у него остался только конь, воз и рало.
Впрочем, Микула еще держался. У него есть руки, есть руки и у Висты, вдвоем они посеют, сколько им нужно, в лесу Микула от отца знает захожаи, где можно найти борти с медом, в Днепре водится рыба! Осенью, когда подошло время, Микула поправил старое рало, взял борону, запряг коня и поехал за Любеч, и лес, где они когда-то с отцом выжгли участок, выкорчевали пни и из года в год сеяли хлеб.
Но, подъехав к этой пашне, Микула не поверил своим глазам: на его меже и еще на многих других межах стояли на столбах знамена.
Знамено! Сначала он даже не понял, что эта такое. Обтесанный деревянный столб, наверху на нем прибита поперек желтая доска, а на ней черный смоляной знак — два острых перекрещенных копья. Он дошел до межи своего выжженного участка, там тоже стояло знамено — око с тремя чертами, побежал к меже соседа — знамено: месяц под солнцем, новая межа — и опять око, око!
На поле собралось несколько любечан, людей одного рода, которые хотя и ушли из родного гнезда, но до сих пор владели тем, что их объединяло и роднило, — землею.
Теперь оказалось, что и земля уже не роднила их, а разъединяла. Ибо там, где стояли знамена с копьями, была княжеская земля, где знамена с оком — земля волостелина Кожемы, а знамено, на котором был изображен месяц под солнцем, принадлежало посаднику, человеку теперь уже не их рода — Бразду.
Долго в холодный осенний вечер, когда с севера дул ветер, а от Днепра полз туман, стояли нищие любечане за селением, не могли понять, как и почему так случилось, не могли постигнуть, почему лишились они родной земли. Они смотрели на небо, на днепровский плес, селение, выжженную пашню, лес — все это ведь родная земля. Так было при отцах и дедах, всегда. Бывало так, что приезжали к ним князья с дружинами, брали дань от дыма — они давали; поставили князья над ними волостелинов и посадников, назначили уроки и уставы — они и их давали, земля была все же их родная…
И вот теперь земля перестала принадлежать им, она уже не родная, она принадлежала князю, волостелину, посаднику. Почему же так? Ведь князь со своей дружиной не обрабатывает ее, не пашет, не сеет. Не выжигали, не корчевали, не пахали этой земли и волостелин Кожема и посадник Бразд. Любечане вспоминали давно прошедшие времена, когда выходили всем большим родом, рубили лес, выжигали и корчевали пни, пахали целину, бросали в нее зерно и собирали урожаи. Эта выжженная земля была им так дорога, это была их кровь.
Оставалось, правда, еще много земли вокруг — руби лес, выжигай, корчуй, сей! Но разве могли они теперь, распыленные, разрозненные, сделать это? Рубить лес — с кем? Выжигать — как же выжигать одному? О, целина была хорошая земля, прошелся по ней с сохой — и сей! И вот целины не стало…
Рядом с другими любечанами стоял и Микула, думал о том, как потерял землю: старую, обработанную пашню в ту памятную ночь взял себе Бразд — теперь на ней стоит его знамено, на новой пашне — знамено волостелина.
— Что же, пойдем в лес, будем вырубать, жечь, пахать, — шумели люди, сжимая натруженные кулаки.
Микула шел сзади и думал, не отправиться ли ему к Бразду. Ведь он брат, посадник, все может сделать. Но нет, Микула не пошел. Ниже скалы над Днепром, где не было княжеских знамен, он распахал клочок скудной, песчаной земли. Вспахал поздно, разбросал по пашне все свое зерно, но сколько ни ходил туда, сколько ни смотрел, не дождался буйных всходов. Стебель да еще один стебель — вот и все…
Страшась голодной зимы, он бросился в лес, туда, где еще отец указал ему дуплистые деревья. Но и там, в пчелиных заповедниках, стояли знамена — месяц, око!
Однажды ночью Микула очутился далеко от родного двора, в глухом, дремучем лесу. Все вокруг было наполнено таинственными голосами зверей, птиц, водяных, живущих в лесных болотах, русалок… Поляну, на которой сидел Микула, заливал лунный свет, под его лучами выступали увядшие листья папоротника, искристая роса, темные цветы.
Но Микула смотрел не на них, а только на ствол одного дерева, где острым топором был сделан стес, а на нем черной смолой выведено око.
Внезапно он встал и, склонив голову набок, долго, напряженно, настороженно слушал. Нет, в лесу было спокойно. Те же голоса зверей, птиц, где-то далеко на болоте хлопал по воде руками и раскатисто смеялся водяной. Но людей, кроме Микулы, — не было.
Тогда он сделал несколько быстрых шагов вперед, выхватил из-за пояса свой острый топор — боевой топор старейшины Анта — и начал рубить, стесывать с дерева знамено… И только тогда, когда оно щепками осыпалось на росистую траву, Микула опомнился. Побежал прочь от дуплистого заповедника, в чащу. Перед ним вскакивали и мчались, ломая ветви, звери, над самой головой пролетали с криком встревоженные птицы. На бегу он заметил зеленый огонек, горевший, должно быть, над кладом. Но не остановился, пока не выбежал на обрыв к Днепру. Крадучись добрался до селения, спрятал во дворе в клеть топор и только тогда вошел в землянку.
— Что с тобою случилось? — спросила Виста, увидев его измученное, бледное лицо.
— Ничего! — ответил он. — Только я уж и не знаю: как мне жить дальше?!
