Глава шестая
1
Среди белого дня над Подольскими воротами внезапно прозвучали удары в била. Сразу же отозвались била и над Перевесищем. Киев всполошился. Стоял ясный, солнечный день, над предградьем курились дымки, на Подоле шел торг, по Днепру и Почайне сновали лодии, — город жил, как обычно, в такую пору стражи никогда не звонили.
Но вскоре не только с Горы, но и с низкой Оболони стало видно, как на юге, где-то за Витачевом, высоко поднялись в голубое небо черные дымы. Немного погодя по Соляному шляхту вдоль Днепра промчались всадники.
— От Родни идут печенеги! — кричали они.
А на стенах все стонали и стонали била, поднимали людей, сеяли тревогу.
И тогда, как бывало и раньше, со всех сторон через ворота на Гору начал вливаться бесконечный людской поток: шли от берегов Почайны и Днепра, вытащив на берег лодии; с торга со своими пожитками; на волах и конях из предградья, захватив молоты, секиры, с детьми на плечах. С тревогой в глазах шли пожилые люди, испуганно озирались женщины, плакали дети. А те, кто помоложе и поздоровее, принялись копать, углублять рвы вокруг Горы, вбивать на нижнем и верхнем валах острые колья, запасать на Горе воду и харчи…
Только к вечеру оборвался тянувшийся к Горе людской поток. Холодно, безлюдно и тихо стало в предградье и над Почайной. В этой тиши громко заскрипели жеравцы на воротах, натянулись цепи, тяжело поднялись и словно прилипли к стенам города мосты. Окруженная глубоким рвом, Гора была теперь отрезана от всего света. Сумерки быстро сгущались.
Ночь случилась темная. Двор на Горе и все улицы были забиты людьми. Матери с детьми спали под открытым небом, на земле, мужи таскали на стены камни, укрепляли городницы, ставили туда большие луки-самострелы.
Неспокойно было в боярских и воеводских хоромах. И там никто не спал. Во дворах слышались шаги, хлопали двери, время от времени от хором к княжьим теремам медленно пробирались, постукивая посохами и обходя лежащих на земле людей, бояре, тиуны, мужи нарочитые.
Бояре собрались в Золотой палате. В одном из углов, у завешенных окон, горело несколько свечей, их слабый свет поблескивал на княжеских доспехах и едва освещал мужей города. Никто из них теперь не сидел на скамьях, все толпились у стен и среди палаты, переступая с ноги на ногу. Окна и двери палаты были закрыты, от острого смрада кожи и дегтя трудно было дышать.
Княгиня явилась позднее. Покинув еще засветло свой терем в Новом городе, она перебралась с внуками на Гору и теперь вышла к мужам, глухо постукивая посохом об пол. Бояре и воеводы приветствовали ее тихими голосами. Но княгиня, казалось, не слышала их приветствий, — пройдя через палату, она остановилась у княжеских доспехов, где горели свечи. Их сияние озарило ее лицо, бледное, утомленное, неспокойное. Темные глаза княгини смотрели на бояр и мужей,
— Дружина моя! — начала она. — Все слышали — печенеги в поле. Дымы встали над Родней, гонцы сказали, что идет Залозным шляхом большая орда. Дымы встали и к Переяславу — печенеги рвутся сюда напрямик с поля и хотят зайти с Понизья…
— Заходят уже, — послышалось среди мужей, — думают, верно, взять город в кольцо…
Раздались и другие голоса:
— Нужно послать к Святославу, скажем: «Чужая земля ищеши, свою ся лишив…»
— Худо сделал князь, в такую пору покинул… И еще:
— К древлянам надо обратиться…
— Не надейтесь на древлян — в их лесах Киев не горит…
— К северянам!
— К Новгороду!
Золотая палата гудела, люди громко перебрасывались словами. К княгине тянулись длинные руки, глухо стучали посохи.
Ольга, сжав губы, долго глядела на мужей киевских.
— Мужи мои, — сказала она, — разве мы впервые видим врага под стенами города? Все князья, — княгиня посмотрела на доспехи на стене, — и весь люд уже не раз рубились на стенах и валах киевских, станем и теперь…
— Мала сила наша, княгиня, — робко промолвил кто то из бояр.
— А ведомо ли тебе, — обратилась к нему Ольга, — с большими ли силами идут печенеги? Нас много, бояре и мужи мои, у нас дружина, станут гридни, потреба будет — станут наши дети, все дворяне, и я стану с вами, мужи!
Гневная и суровая, княгиня Ольга продолжала:
— И не возводите напраслину на князя Святослава! Не чужой земли он ищет, а стоит за честь своей, не сам пошел — мы его послали. Кто сказал, будто наш князь оставил свою землю?
Никто не ответил на вопрос княгини, и, помолчав, она продолжала:
— И про древлян неправда. Уж кто-кто, а я знаю древлян и ведаю: аще кликнем — придут, помогут. И Чернигов поможет, и Остер — там уже видели дымы на Понизье. А мы еще пошлем ходцов — пусть летят кличут.
В палате стояла тишина. От духоты свечи заплывали воском. Наступило время, когда на стенах сменялась стража и звучали била. Но сейчас била безмолвствовали.
— Так и станем! — закончила княгиня. — Ты, Добрыня, — обернулась она к нему, — будешь с воями на стене. Вы, бояре, договоритесь, кто станет у Подольских, а кто у Перевесишанких ворот. И еще, бояре мои и мужи, отпирайте свои клети. Не одни алчем, надо кормить все воинство… Пойдем, мужи, — печенеги, верно, уже близко. А Святославу, — добавила она, — мы тоже пошлем весть: «Спеши к нам, княже, тяжко тебе на Дунае, но горе и вотчине твоей…»
И кто-то в палате досказал:
— «Аще желеешь мать, стару суще, и детей своих…»
Выйдя из палаты и направляясь переходами к покоям, где она когда-то жила и куда теперь вернулась опять, княгиня Ольга почувствовала, до чего она больна, до чего устала. Отяжелевшие ноги не слушались, сердце колотилось в груди, в глазах плыли красные и зеленые круги. Напрягая силы, опираясь на Добрынину руку, она миновала свои покои, вышла в сени и остановилась возле опочивальни княжичей.
— Ступай на стены, — сказала она Добрыне, — печенеги, что тати, зло творят ночью.
Добрыня поклонился и исчез, княгиня же Ольга вошла в опочивальню княжичей. Ей хотелось закрыть глаза, отдохнуть, подумать над тем, что произошло.
Она села… Когда-то здесь жил и рос сын Святослав, сейчас тут находились внуки — Владимир, Ярополк, Олег. Окно опочивальни было завешено. В углу, прямо на полу, стоял светильник. Около него сидела ключница Пракседа. Княгиня сделала знак рукой, чтобы Пракседа шла спать, и та удалилась.
Княжичи стали на трех стоявших вдоль стен ложах. Ярополк и Олег — в глубине, в тени, а Владимир — ближе, так что свет каганца блуждал по его лицу.
Лицо Владимира казалось спокойным, задумчивым, он ровно и глубоко дышал. Княгиня взглянула на него и подумала: «Как он похож на свою мать — Малушу!» — и задумалась княгиня Ольга. О, как много нужно было решить княгине Ольге после тяжелого дня, в эту ночную пору…
Княгиню Ольгу удивляло, почему именно сейчас у Киева появились печенеги. Обычно они кочевали улусами в низовьях Днепра, около порогов, редко осмеливаясь даже там, в безлюдном краю, нападать на русских воев. Почему же сейчас они зашли так далеко?
Гонцы, примчавшиеся днем Соляным шляхом, рассказывали, что печенеги несколько дней назад перебрались ночью через Рось, обошли стороной Родню и целым улусом направляются к Киеву. Гонцы из Переяслава сказывали, будто там тоже идет улус. Это волновало и беспокоило княгиню — на Киев двигался не один улус, печенеги собрали всю орду.
Княгиня полагала, что появление под Киевом орды печенегов, видимо, связано с тем, что нет князя Святослава. Но вряд ли печенеги осмелились бы напасть на Русь даже в отсутствие князя. Кочуя в поле у Русского моря, они дорожат миром с Киевом и боятся Руси.
Потом мысли Ольги перенеслись в далекую Болгарию, где князь Святослав со своими воями борется с ромеями. Он — далеко от родной земли, ему и его воям и днем и ночью угрожает смерть. А теперь смерть нависла и над отчизной, над Киевом.
Она вспомнила, что произошло только что в палате, голос одного из бояр: «Чужой земли ищеши, а свою ся лишив», — и кровь снова ударила ей в лицо. Нет, не понимают они, чего добивается Святослав со своими воями в Болгарии.
Даже она, его мать, долго не понимала сына и лишь потом убедилась: есть только два пути — либо быть рабами василевсов, либо жить, как надлежит людям. Поняла и благословила как княгиня и мать, перекрестила его, язычника.
Ну а если?… Кровь сразу отхлынула от ее лица, когда она подумала, что будет, если Святослав не победит на брани ромеев. Видимо, — она об этом боялась даже думать, но эта мысль все всплывала и всплывала, — видимо, печенеги именно потому и появились под Киевом, что со Святославом на Дунае стряслась беда? Ведь будь он в Киеве, печенеги никогда не осмелились бы двинуться в Полянские земли.
И что теперь делать? За стенами и валами Горы — княгиня была уверена в этом — они продержатся день, два, неделю. А что дальше? Дружина их невелика, харчей немного, воды мало…
Но тут княгине Ольге пришлось прервать ход своих мыслей. В постели заворочался и что-то пробормотал спросонья княжич Владимир. Потом он медленно раскрыл глаза, протер их кулаком и поднял голову.
Сначала, казалось, княжич не понимал, где он очутился, почему на полу горит светильник, потом взгляд его упал на княгиню.
— Ты почему не спишь? — спросил он.
Вопрос был до того простым и обыденным, что она улыбнулась.
— Сидела и думала, — ответила княгиня. — А сейчас лягу. Спи, Владимир, спи спокойно…
Она склонилась к внуку и поцеловала его в голову. Владимир тотчас уснул… В ночной тиши на стене города ударили в била.
Поднявшись на южную башню стены и перегнувшись через забороло, Добрыня долго вглядывался в темноту.
Перед ним лежала глубокая черная пропасть, небо затягивало тучами, не видно было ни одной звезды. Но глаза Добрыни уже привыкли к темноте: среди полного мрака он увидел за стеной глубокий ров, вал с частоколом, а дальше — деревья на самом склоне горы, черное предградье на серых кручах, Днепр. Все как обычно, врага, казалось, не было нигде.
Однако у Добрыни было не только острое зрение, но и тонкий слух. И хотя за городом, в темноте, было тихо, он уловил множество звуков, которые обеспокоили его: на далеком левом берегу ржали лошади, слышались всплески на Днепре, топот коней и людские голоса на берегах Почайны и Лыбеди. Потом голоса послышались в предградье и даже за частоколом вала…
Теперь Добрыня знал, что враг подкрался, стоит у самых стен города и может напасть каждую минуту. Он обошел все городницы, поговорил с мужами, гриднями, ремесленниками предградья и Подола, которые стояли у заборол, хотел уже спуститься со стены, чтобы рассказать обо всем княгине.
Но он не успел этого сделать — в предградье и на Подоле вспыхнули огни: печенеги поджигали дома, чтобы при зареве пожара лезть на стены города.
— Печенеги! — послышались голоса. — Враг на валу!
И тогда сразу ударили била. Била стонали, будили, призывали: все на Горе должны были знать, что враг под стенами; пусть не думают печенеги, что подкрались, как тати, — город Киев и люди его готовы встретить их грудью.
Добрыня быстро обошел южную стену. Пожар в предградье и на Подоле ширился, багряные зарева освещали стены, и Добрыня видел подле заборол воев с луками. Некоторые из них готовили камни, чтобы бросать на врагов, кое-где на сродницах раздували огонь под казанами со смолой, готовили воду и песок. Немало воев стояло с копьями и топорами, чтобы колоть и рубить тех, кто будет взбираться на стены.
Наконец била умолкли. Внизу и на городницах наступила тишина. Тихо было вокруг, за стенами, на кручах, на Почайне, на Днепре. В предградье и на Подоле бушевал такой пожар, что тучи над Горой стали кроваво-красными, на городницах стало светло, как днем, на валах за стеной отчетливо виднелся острый частокол.
И тогда на стенах увидели, как в переменчивом отсвете пожара из темноты за валами появились печенеги и принялись валить частокол. Их было много, они кишели у частокола, как черви.
В тот же миг в воздухе послышался тонкий, пронзительный свист стрел. Ударяясь о заборола, они падали на городницах, летели дальше, на Гору.
Княжьи вой на заборолах тоже натянули свои луки, и их стрелы роями полетели в темноту — за городницы, за валы, за частокол…
На валах поднялся крик; видно было, как печенеги, падая, корчатся среди острых кольев. И все-таки некоторые из них повалили частокол, спустились в ров, рыли и насыпали землю, другие тащили и ставили лестницы, чтобы лезть на городницы, третьи пытались поджечь ворота.
Со стен сыпались камни. Не боясь стрел, которые летели с валов, многие вой повисали у края заборол, над рвом, и сверху кидали в печенегов копья, стреляли из своих луков.
Крики, вопли, лязг на городницах, под стенами во рву и на валах сливались в один сплошной, непрерывный гул — угрожающий, страшный, беспощадный шум битвы. Озверелые, обезумевшие печенеги, еще до боя пьяные от вина, а теперь от крови, сбились во рву, присыпая землю к стенам. Когда землю покрывали трупы, на них сыпали новую. Лестницы печенегов уже доходили до заборол. Цепляясь за них, печенеги взбирались на стены.
Вот бой завязался на самой стене, на южной ее стороне. Несколько десятков печенегов, карабкаясь по лестнице, становясь друг другу на плечи, обливаясь кровью, выскочили на заборола. Они стояли, размахивая кривыми саблями, вытаскивали длинные ножи. А за ними по лестницам лезли, карабкались, выдирались новые враги.
Это был страшный бой. У заборол стояли печенеги, против них, во главе с Добрыней, лавой сгрудились вой, С мечами в руках, обливаясь кровью, они рубили печенегов, которых все больше и больше, взбиралось на заборола.
И вдруг, заглушая окружающий шум, огромный кусок заборола затрещал, покачнулся, оторвался и рухнул вместе с цепляющимися за него печенегами вниз, в бездну. Он летел среди ночи с треском — ломая лестницы, калеча людей. Бой на южной стороне стены утих…
Но тут поднялся страшный шум и крик на стене у Подольских ворот. Добрыня похолодел — ведь большинство воев находилось с ним, на стене, выходившей к Днепру. Он увидел, что стало светлее, и уж не от зарева пожара: за Днепром заалело небо, скоро взойдет солнце.
В зареве нового дня он бежал по городницам впереди других воев к Подольским воротам, откуда доносились шум и крики, где снова шел лютый бой, где печенеги уже карабкались на стены.
Но Добрыня не успел добежать до ворот, как прозвучал победный крик: вой, сбросив взобравшихся на стену печенегов, заливали водой начавшие гореть ворота.
И там, на городницах близ Подольских ворот, Добрыня увидел княгиню Ольгу. Опираясь на посох, она стояла у заборола и, глядя на Днепр, говорила:
— Теперь они не скоро полезут. Киев стоит!
2
Точно пущенные из тугого лука стрелы, летели на юг от Киева три гридня — три брата: Горяй, Баян и Орель…
Горяй — старший — был белокур, как и мать, да и лицом походил на нее: голубые глаза, тонкий нос, небольшой рот. Правда, мать была невысокой, тоненькой, а Горяй — дюжий великан. Такому только и сидеть на коне.
Баян, напротив, пошел в отца, кожемяку Супруна: невысокий, но жилистый, с загорелым, смуглым лицом, руки — только шкуры мять, ногой топнет — земля гудит!
Орель был не похож ни на одного из братьев: волосы русые, глаза карие, сам статный, а голос — запоет на городской стене, за Днепром слышно.
Получив приказ княгини, они сразу же вышли из Киева. Затемно спустились со стены, над Лыбедью ползком пробрались через стан печенегов, видели, как вспыхнул пожар, слыхали, как печенеги ринулись на Гору… Но как ни болели у них сердца, они не вернулись, да и не могли вернуться в Киев, а побежали в зареве пожара лесом к Берестовому, оседлали на княжьем дворе коней и поскакали в темную, непроглядную ночь на юг…
Рано утром они были уже далеко от Киева, вечером очутились на краю Полянской земли, над Росью, ночью, немного отдохнув, миновали селение, где жили черные клобуки, а к рассвету углубились в дикое поле.
Здесь, в диком поле, братьям следовало остерегаться.
Сколько видел глаз — тянулось оно, ровное, кое-где изрезанное оврагами, в которых текли речки. Радостно было здесь весной и летом, когда буйно рос, зеленел, волнами переливался под ветром ковыль, когда зацветали голубые колокольчики, желтый шалфей, синие васильки, белые ромашки.
Но сейчас поле было мрачным, выгоревшим за долгое лето под лучами яркого солнца, почерневшим, травы и цветы завяли, засох на корню ковыль. Только сухие будяки, точно сединой, окутывали поле. Казалось, здесь бушевал пожар, даже пахло гарью.
Среди темного поля, по сухой земле, всадники мчались и мчались вперед, время от времени останавливаясь в овраге, чтобы дать отдых лошадям, напоить и покормить их, передохнуть самим. Потом осторожно выбирались из оврагов и внимательно оглядывали поле.
Братья оглядывались не напрасно. Перед самым закатом солнца, передохнув у речки и поднявшись на берег, чтобы двинуться в поле, Горяй, задержавшийся на пригорке, долго смотрел, приложив правую руку к челу, на далекий небосвод и вдруг сказал:
— Свернем направо и поспешим…
Кони полетели. Братья слышали, как гудит под копытами земля, чувствовали, как в грудь и лицо бьет горячий воздух: они скакали прямо к солнцу, чтобы его яркие лучи слепили врагов и не позволяли их заметить. Долгое время, оглядываясь назад, они видели на горизонте черные точки — гнавшихся за ними печенегов.
Это была бешеная скачка. Солнце склонялось к западу, за солнцем мчались три всадника, за ними — печенеги… И солнце спасло братьев: когда, словно прощаясь с землей, оно вспыхнуло нестерпимым, ослепительным блеском, черные точки на западе исчезли, будто растаяли во мгле. Но три всадника по-прежнему долго еще летели за солнцем. Они не остановились и тогда, когда поле в вечернем сумраке слилось с небом, и, только когда молодой месяц стал на страже среди звезд, наконец свернули на юг.
Братья остановились у берега речки. Кони долго стояли на месте, и по ним пробегала дрожь. Братья упали на траву.
— Много ли их было? — спросил Орель.
— Много, — ответил Горяй. — Но они далеко отстали.
— Добро, что мы поскакали посолонь, — задумчиво произнес Баян. — Спасибо солнцу, оно нас спасло.
В темноте стреножили коней. Поели хлеба с вяленой рыбой, запили речной водой, которая показалась им слаще вина.
— Теперь заснем, — сказал Горяй. — Но спать будем по очереди. Ложитесь, братья, я отдохну позже.
Когда братья улеглись на траве и заснули, Горяй долго стоял на берегу речки, потом вышел в поле, лег там, приложив ухо к земле, и стал слушать. Но он не уловил в поле конского топота, земля была холодная и немая.
И долго-долго среди темной ночи неподалеку от крепко спящих братьев сидел Горяй. Он сидел, видимо, дольше, чем следовало, потому что проснулся Орель.
— Ты почему нас не будишь, Горяй?
— Словно бы еще рано.
— Нет, давно пора. Видишь, месяц заходит. Ложись, Горяй.
Горяй лег на землю и сразу уснул. Теперь на страже стоял Орель.
Перед самым рассветом он тихо разбудил Баяна. Но проснулся и Горяй. Они поглядели на небо, на траву…
— Росы нет, трава сухая, — промолвили они. — Следа нашего не будет видно. Пожалуй, поедем…
Лошади тоже отдохнули, да и попаслись за ночь. Услыхав шаги братьев, они весело заржали. Братья оседлали их.
Еще один день ехали спокойно. Все ближе и ближе был Буг; путь им порой преграждали леса, и в них приходилось ехать медленнее. Зато здесь они не боялись печенегов, которые со своими кибитками кочевали только в поле.
И все-таки к вечеру они наскочили на печенегов. Это был, видимо, дозор какой-нибудь орды в десять-пятнадцать всадников. Братья столкнулись с ними, выезжая из оврага.
И снова братья помчались в поле, за ними устремились печенеги. Но теперь их гиканье звучало совсем близко. Братья слышали, как то и дело мимо их ушей свистели стрелы, однако чувствовали, что смогут убежать. Печенеги отставали, крики их отдалялись. И вдруг на полном скаку один из братьев — Баян — выронил поводья, откинулся в седле, и, обливаясь кровью, свалился на землю. Крики печенегов слышались все дальше.
В эту ночь два брата не спали. Они тихо сидели на высоком кургане, возле высеченного из камня изваяния древнего богатыря. Перед ними раскинулось поле, с кургана все было слышно, но поле оставалось безмолвным.
— Брат Горяй, — с горечью промолвил Орель, — нам нужно было, видно, остаться и умереть с Баяном.
— А князь Святослав? — вместо ответа спросил Горяй. — Кто отвезет ему весть?
И, хотя оба были храбрыми мужами, они заплакали, — очень уж щемило сердце по брату. Им казалось, что Баян ходит близко, что ему будет легче, если он услышит их печаль. А когда Горяй вытащил из-под седла узелок с хлебом, то отломил кусок себе, кусок Орелю и еще один положил рядом на траву.
— Это тебе, Баян, — сказал он, и только тогда братья принялись за еду.
Уже совсем поздно в поле послышался шум, и далеко у самого небосвода раз и другой блеснул огонек. Стоя на кургане, они долго вглядывались в темноту и напряженно слушали. Огней в поле больше не было видно, но шум слышался еще долго; среди шума они улавливали ржанье, топот коней и стук колес. Потом шум в поле стал утихать и наконец прекратился.
Тогда Горяй снова сел на траву и сказал:
— Спешат к Киеву. Надо торопиться и нам, но давай условимся, брат… Если я погибну в поле, ты не останавливайся — скачи дальше.
— А если погибну я, Горяй, торопись ты!
— Добро, брат!
Ночью они тронулись дальше. На рассвете наткнулись на следы орды — пепел, конский навоз. Так по следу и поехали — ведь печенег никогда вторично не поедет по своему следу.
Утром они вплавь, держась за гривы коней, переплыли Буг. Здесь, на правом берегу, вся земля была утоптана конскими копытами, чуть повыше, над лугом, был насыпан высокий курган. Повсюду вокруг кургана темнели в поле следы огнищ, валялись кости коней и овец, — печенеги, видно, стояли тут долго и хоронили кагана или кого-нибудь из его родни, свершали по нем всей ордой тризну.
А вечером братья были уже у самого Днестра и по земле тиверцев поскакали вдоль берега, от селища к селищу. Тут им нечего было бояться — тиверцы приветливо принимали гонцов из Киева.
Так доехали Горяй и Орель до города Пересеченова, среди лесов на правом берегу Днестра, взяли у тиверцев свежих коней и, не отдыхая, помчались дальше, на юг.
Два дня скакали они по земле тиверцев, потом уличей. На третий день к вечеру далеко по левую руку заголубели воды Русского моря. Спускаясь с гор, преграждавших им путь, братья увидели Дунай и очутились в широкой долине, где, как и под Киевом, купами стояли вербы. И вдруг из-за верб вырвались и полетели в них стрелы…
Братья ударили по коням. Но одна стрела впилась в глаз лошади Горяя. Лошадь стала на дыбы и упала. Орель хотел взять Горяя на своего коня. Но пал конь и Ореля.
Тогда братья от вербы к вербе побежали к Дунаю. Они видели, как несколько печенегов, прячась за вербами, гонятся следом за ними, время от времени пуская стрелы.
До реки оставалось несколько десятков шагов, когда стрела попала в Горяя. Он успел только крикнуть:
— Беги, беги в Дунай! И упал мертвый.
Орель побежал к Дунаю. У самой воды он еще раз обернулся и, увидев недалеко печенега, натянул свой лук и пустил стрелу. В тот же миг Орель почувствовал боль возле сердца и даже увидел стрелу, которая впилась ему в грудь.
Но у Ореля были еще силы, он знал, что перед ним Дунай, и, сделав прыжок, кинулся в воду…
Он не сознавал, что произошло потом, не знал, сколько прошло времени, не помнил, долго ли плыл, но вдруг увидел себя в лодии, над ним было голубое небо и чьи-то на диво знакомые лица. Это были вой князя Святослава.
И он крикнул им:
— Скажите князю… меня послала княгиня… Киев окружили печенеги… Княгиня Ольга… Киев зовет князя на помощь…
И в тот же миг у Ореля нестерпимо заболело сердце. Он повернул голову, — стрела все торчала у него в груди, она жгла, разрывала сердце. Он схватил ее обеими руками и вырвал…
3
Фар за Большим дворцом работал теперь каждую ночь, с раннего вечера до рассвета. Его холодный зеленоватый луч пронизывал темноту, ложился над Золотым Рогом, тянулся к
Галате, к горам, и угасал — это вдаль посылались тайные световые сигналы.
И там, вдали, в ночной мгле, где днем на горизонте синела полоса гор, всю ночь также вспыхивали таинственные сигналы, которых никто из жителей Константинополя не понимал.
Однако эти сигналы отлично разгадывали в Большом дворце, император Иоанн знал, что происходит в Болгарии: фары извещали, что вой князя Святослава продолжают двигаться вперед, кесарь Борис умолял императора Никифора прислать ему подмогу.
Но на Соломоновом троне в Большом дворце сидел уже не Никифор, а Иоанн Цимисхий, это он должен был дать кесарю Борису немедленный ответ: ведь Святослав угрожает не столько Борису, сколько ему самому, Цимисхию.
Новый император ни на минуту не сомневался, что ему придется столкнуться со Святославом. Пути империи давно вели и теперь привели к решительной битве Константинополя с Киевом. Цимисхий одобрял прежних императоров Византии, которые неуклонно вели к этому.
Понимал Цимисхий и то, что битва будет жестокой. То, что должно было произойти на востоке, никак нельзя сравнить с тем, что происходило в Азии, Египте. Там покорялись земли и народы, здесь сталкивалось два мира: блестящая, богатая Византия, опиравшаяся на свои легионы и миллионы рабов, и неизвестный, неведомый, таинственный и весьма опасный мир тавроскифов, или русов, как они сами себя называли.
Иоанн Цимисхий — вчерашний и, надо сказать, неплохой полководец — рвался в этот бой. Однако он — трехдневный император — еще не знал своих сил, не знал, на кого может положиться; он, наконец, боялся, как и его предшественник Никифор, столкнуться в бою со Святославом; страх охватывал его, когда он думал о неведомых русских воях.
Поэтому он действовал так же, как и Никифор. Сначала уведомил кесаря Бориса, что он, Иоанн Цимисхий, сидит на императорском троне, и в ответ получил от Бориса искреннее, верноподданническое приветствие. После этого, узнав, что в гинекее Феофано еще ждут решения своей судьбы две дочери болгарского кесаря, приехавшие сюда, чтобы повенчаться с особами царской крови, Иоанн Цимисхий пошел к ним и сказал, что не прочь породниться с ними. Наконец, он послал к кесарю Борису своих доверенных василиков с грамотой, в которой писал о любви и дружбе к болгарам и с дарами — немного золота и много вина — и одновременно поручил василикам разузнать, что же происходит в Болгарии, в Преславе. Новый император боялся князя Святослава, который преодолел восточную стену Юстиниана, взял за короткое время восемьдесят городов на Дунае и ведет своих воев к Преславе.
Боялся не только император, а и весь Константинополь; все соседние фемы были охвачены неистовой тревогой, страхом перед тавроскифами. В большом городе тайком, из рук в руки, передавали письмо патриарха Фотия, написанное им в давние еще времена против тавроскифов:
«…Этот неведомый народ, подобный рабам, не имел до сих пор значения, но его узнали и он прославился после похода на нас; народ ничтожный и бедный, но такой, что достиг высоты и стал богатым; варварский, кочевой народ, который живет где-то далеко от нас, гордится своим оружием, беззаботный, упрямый, не признающий военной дисциплины; этот народ быстро, в один миг, подобно морской волне, сметет наши границы».
Проэдр Василий, который теперь словно тень сопровождал нового императора, показал Иоанну это письмо. Цимисхий хотел порвать его, швырнуть в море, но сдержался — разве можно уничтожить документ, который носится, подобно осенним листьям, по всему Константинополю?
В один из этих дней император узнал еще об одном ужасном случае, происшедшем в Константинополе. На гробнице Никифора Фоки появилась эпитафия, в которой намекают на него и Феофано:
«Тот, кто раньше был сильнее всех мужей и ничего не боялся, стал легкой добычей женщины и меча. Тот, кто держал раньше в руках власть над всей землей, покоится теперь на маленьком клочке земли. Того, кто раньше был особой священной, убила жена, член, казалось бы, единого тела.
Так встань же, царь! Подними свое пешее и конное воинство, фаланги и полки! На нас идут дикие скифские орды, в безумном порыве стремятся к убийству, разные языки разрушают твои города…»
— Уничтожить! Уничтожить эти проклятые стихи! — приказал император Иоанн проэдру Василию, узнав о надписи на гробнице своего предшественника.
Проэдр Василий усмехнулся, услышав эти слова императора, и ответил:
— Я немедленно сделал бы это, василевс, но стихи высечены на мраморе склепа, где покоится и Константин, их можно уничтожить только вместе со склепом…
— Тогда нужно уничтожить… — начал было, но не кончил император. Он не боялся и убил живого императора Никифора, но теперь стал бояться его трупа: Иоанну казалось, что мертвый император начинает мстить.
Мстил не только Никифор, — за тенью императора стояли его родственники, сторонники, Феофано…
Феофано! Он думал о ней, ему не хватало ее, хотелось, чтобы она пришла к нему из покоев гинекея, он мечтал о встрече с Феофано.
Да, она великая грешница, эта женщина, которая попала прямо из кабака на трон в Большом дворце. Это она влюбила в себя и доводила до безумия императора Романа, Никифора Фоку, а потом их убила. Иоанн также был близок с ней и все же сейчас, будучи уже императором, завидовал всем, кто обладал коварной, безжалостной Феофано, содрогался от одной мысли, что кто-то в эту минуту касается ее мраморного лба, упругой груди, горячих губ, смотрит в ее бездонные глаза, гладит волосы.
А кроме того, император Иоанн, на щеках которого еще не остыл след от ее поцелуев, знал, что руки Феофано способны дать и яд…
Как и новый император Византии, новый кесарь Болгарии напрягал все силы. Мог ли он знать, что уподобился кроту, который роет и роет над обрывом, пока не сорвется в бездну?! Император Иоанн пишет, что поможет ему, — когда же придет эта помощь? Василики привезли золото, правда, мало, но зато много чудесного вина. Сестры-кесаревны пишут, что их со всеми почестями принимают в Большом дворце и что вскоре они выйдут замуж, — будет заключена тройная связь с троном Соломона. Жена его, дочь императора Романа, подтверждает все это своими поцелуями и ласками. Болгария победит, да здравствует Византия!
И кесарь Борис поднимает всех боляр, сажает на коней своих кметов; он зол и безжалостен, но многие принимают это за смелость. Есть, правда, один человек в Преславском дворце, который знает, что кесарь Борис, как и его отец, трус, что им руководят страх, отчаяние, безумие. Этот человек — Сурсувул, но теперь он уже не старший болярин, он — только тень в покоях кесаря Симеона. И Сурсувул сам выпивает наконец из кубка Симеона… но не вино, а яд.
Кесаря Бориса это нисколько не удивляет. Нет Сурсувула, но есть другие — молодые боляре, которые учились в Константинополе, знают церемониал императорского двора, умеют пить, петь, веселиться. Гуляй, Болгария!
4
Князь Святослав знал, что произошло в Константинополе; доходили к нему вести и из Преславы.
Не только русских воев вел теперь князь Святослав. Где бы он ни появлялся, к нему примыкало множество болгарских свободников, смердов и все парики. Они знали здесь каждый камешек, каждый куст и бились плечом к плечу с русскими воями.
И когда князь Святослав шел с этим войском вдоль Дуная и далее Планиной, он видел, какая великая угроза готовилась с давних пор для Руси: здесь, вдоль Дуная, была выстроена стена и стояли города-крепости, восемьдесят — над Дунаем, несколько сот — в горах, возведенные руками рабов, и не для того, чтобы от кого-нибудь отбиваться, а чтобы отсюда идти на Русь, на Русь. Теперь эти крепости были позади русского войска, жестокая сеча между воями князя Святослава и нового кесаря Бориса шла на длинной, широкой полосе земли — от берегов Русского моря до реки Колубары…
Однако вой князя Святослава одолевали, они безудержно, подобно огромному морскому валу, катились вперед. Преслава была уже недалеко.
Микула шагал в эту пору со своим приятелем, болгарином Ангелом. В ту ночь, когда Микула развязал ему руки, что-то словно бы развязалось и в душе Ангела, — оказался он смелым Мужем, шел впереди воев, туда, куда влекло наболевшее сердце.
Однажды утром они приблизились к какому-то селению.
— То Росава, мое село, — сказал Ангел.
Микула остановился, широко расставив усталые ноги, долго стоял, приложив к глазам правую руку, прищурив глаза, и дышалось ему легко-легко.
— Чего же ты, другарь мой, остановился? — спросил Ангел. — Может, недоброе мое село?
— Нет, — поспешно возразил Микула, — не потому я остановился, что твое село плохое, а потому, что похоже на мое… У нас — Днепр, здесь — Дунай, и тут и там вербы, птицы. И хижины такие же… Ну, пойдем!
Но Микуле пришлось еще раз остановиться. Приблизившись к одной из землянок над самой кручей Дуная, они увидели женщину: та стояла и пристально смотрела, что за люди направляются к землянке, и вдруг, протянув руки, кинулась им навстречу.
— Ангел! Ангел! — услышали они отчаянный крик. Ангел остановился, стал и Микула.
— Жона, Цвитано! — промолвил Ангел, и Микула увидел, как у болгарина побледнело лицо и задрожала челюсть.
Но он пересилил себя и обнял жену.
— Ангел! — говорила она. — Чула всички, аще убиен есть на войне то… Горе, плакала тяжко.
— Аз бях там, — ответил он, указав на долину, — и мнози бяше убиты, но сам здрав…
И он рассказал Цвитане, что было с ним и что произошло у Дуная, и указал на Микулу.
Цвитана обернулась к Микуле и согрела его приветливым взглядом. Это была еще молодая, красивая женщина в белой сорочке и юбке, состоявшей из двух кусков красно-зеленой ткани, стянутых поясом, и, как ему показалось, похожая на Висту. Цвитана, окинув Микулу внимательным взглядом, низко, в пояс, поклонилась ему. Так же поступил он: «Иная земля — иные обычаи…»
И только тогда они двинулись к землянке Ангела. Сам Ангел, правда, называл ее колибой. Как напоминала она Микуле их землянку над Днепром! Колиба была выкопана у самой горы, благодаря чему ее сделанная из хвороста, с земляной насыпью, лежавшая на бревнах покровина сливалась со склоном горы и поросла травой. На покровине среди травы краснели цветы.
Даже приблизившись к колибе, Микула не понял, где они очутились.
В колибу вело несколько выкопанных прямо в земле ступеней. Когда Ангел отворил дверь, они сразу очутились в гривице, где стоял ткацкий станок. За гривицей находилась просторная землянка с выложенными досками стенами, с очагом посередине, от которого к покровине вел плетенный из лозы и обмазанный красной глиной дымоход.
— Клянусь Перуном, — сказал Микула, — как у меня дома! И все время, пока они сидели у очага, на котором варилась еда, и, запивая вином, ели, Микула оглядывал землянку: в одном углу — сундук и ларь для муки, в другом — деревянный помост-ложе, в третьем — дверка, ведущая в тесную клеть.
— А что это за кушанье? — спросил Микула, когда Цвитана поставила перед ним еще одну миску.
— Каша, — ответил Ангел.
— Что каша, вижу, — засмеялся Микула, — кашу едят повсюду, а вот из чего она?
Ангел подошел к клети, захватил пригоршню зерна. Микула взял одно на зуб.
— Доброе жито! — промолвил он.
— Аще много беден чловек, то суть его жито, — пояснил, как мог, Ангел. — Орну землю имам малко, тоя жито сею дваж всяко лето. Грецка жито суть, гречка…
— Гречка! — Микула громко рассмеялся. — Другарь Ангел, дани я нигде не брал и не возьму, а эту дань — гречку — дай мне.
Всадники, которые примчались из долины, привезли с собой и подали князю Святославу стрелу.
— Что это за стрела? — спросил он.
Ему рассказали о воине, который погиб на берегу Дуная от этой стрелы и, умирая, сказал, что под Киевом стали печенеги, а княгиня Ольга просит помощи у князя…
Князь Святослав, задумавшись, глядел на Дунай и горы. Уже близко, казалось, была победа над ромеями, казалось, за Преславой и горами станет он купно с болгарами против Иоанна и одолеет его. Но хитры, вероломны, коварны императоры ромеев! В то время, когда воям его предстоит еще один, возможно, последний бой, когда он идет против врага честно, с поднятым забралом, императоры действуют как и всегда — заходят со спины, загоняют нож под лопатку.
Не по своей воле стали печенеги под Киевом. О, князь Святослав знал их каганов! Они бродят, как псы, над Днепром, боятся русских людей и никогда бы не пошли на Киев и Русь. А если пошли, то, значит, их подкупили своими кентинариями императоры ромеев…
Невыразимая обида наполняла сердце князя Святослава. Но на вероломство императоров он мог ответить только одним — силой против силы.
— Сохраните эту стрелу для того, кто послал ее в сердце моего воя, — сказал Святослав. — Я слышу твой голос, Русская земля, слышу тебя, мать-княгиня! — закончил он.
И тогда Святослав повелел позвать к себе брата Улеба, воевод, тысяцких и всю старшую дружину.
В глубоком раздумье стоял он с ними на берегу Дуная, долго смотрел, как волны набегают и набегают на песок. А рядом с ним стояли князь Улеб, Свенельд, Икмор и еще немало воевод и тысяцких земель Руси.
— Дружина моя! — начал князь Святослав и поднял глаза на своих соратников. — Много нашей крови пролилось здесь, дерзко боролись вой русские, ворог уже кажет нам спины, рукой подать теперь и до Византии, да справедливого суда на брани. Но императоры ромеев, по своему христианскому обычаю, совершили великую гнесь, позади нас вред сотворили. Получил я весть, что печенеги стали под Киевом-городом, княгиня Ольга кличет спасать землю Русскую, дать помощь Киеву…
Воеводы молчали, но их сверкающие взгляды, положенные на мечи руки, стиснутые губы говорили об их обиде и ненависти.
— Полагаю так, — продолжал князь Святослав. — Откладывать брани с императорами мы не можем. Станем здесь и будем стоять. Я же с малой дружиной поспешу к Киеву. Будем бороться обапол — вы тут, я там. Знаю, будет вам ослаба, дружино, но ведаю — станете насмерть, и супостат вас не одолеет. Не нам, а императорам ромеев пагуба будет.
— Делай, княже! — ответили все.
В ту же ночь, переплыв Дунай, князь Святослав с дружиной поспешил к Киеву.
5
Печенеги несколько раз пытались взять копьем Гору. Они рвались к стенам днем, подползали и лезли на городницы ночью, подтаскивали дрова и старались поджечь ворота.
В то же время они рыскали на своих конях по всей округе, грабили княжьи дворы в Берестовом и на Оболони, жгли боярские вотчины на Щекавице и Хоревице.
У Лыбеди, где сбилось печенегов столько, что негде было и коня напоить, на Подоле, а также и в предградье звучали зловещие, пронзительные голоса печенегов: напившись медов в княжьих и боярских медушах, они ходили пьяные.
От Лыбеди и Подола порой долетали и другие крики, от которых содрогнулись люди на Горе: печенеги мучили и убивали тех, кто не успел убежать на Гору и прятался в лесах и оврагах.
Так протекло много дней. Сначала у людей на Горе была надежда, что печенеги постоят под Киевом и вернутся в поле. Но те и не помышляли покидать Киев. И чем дольше они стояли, тем, казалось, их становилось все больше, — видимо, с поля подходили новые орды.
На Горе было трудно. Гридни день и ночь стояли на стенах, отбивали врага, укрепляли городницы. Уже многие были изранены, немало их лежало в земле подле ворот на Перевесище.
Гридням помогали ремесленники из предградья, смерды из Подола, — стоя на городницах у стен, они подавали камни, носили песок, готовили стрелы.
Не отставали и Полянские жены — их руки тоже пригодились, у многих из них был острый глаз, и они метко стреляли из лука.
А позднее люди стали страдать от голода и недостатка воды. Княжьи и воеводские клети все больше пустели. Чем жарче становилось, тем слабее струилась вода из источников у берестянских стен.
Немощна, больна была княгиня Ольга. Правда, она старалась, чтобы никто об этом не знал, и потому часто после бессонной ночи княгиня вставала, как и всю жизнь, до восхода солнца, спускалась в сени, беседовала с боярами и тиунами, советовалась с ними, как сделать, чтобы людям было легче.
Заботилась княгиня и о внуках, оберегала их в трудные часы. Когда печенеги бились под самыми стенами, оставалась с княжичами — боялась за них.
Особенно беспокоилась она о Владимире. Он становился все более похожим на Малушу — те же глаза, нос, рот. Но княгине Ольге внук напоминал еще и молодого Святослава — такой же молчаливый, упрямый, отважный, дерзкий. Впрочем, он напоминал княгине не только молодого Святослава, — а разве его дед Игорь не был таким же?
Ярополк и Олег жили как княжичи, много времени проводили с княгиней, с Пракседой выходили в сад за теремом, со своими пестунами учились ратному делу, хоть это им и не нравилось.
Княжич Владимир был безотлучно с Добрыней. Только тогда, когда Добрыня сражался на стене, Владимир оставался в тереме.
Впрочем, разве поймешь, что в голове у этого юноши? Однажды на рассвете, когда на стенах было очень трудно, княгиня кинулась в опочивальню и увидела, что княжичи Ярополк и Олег спят в своих постелях, а княжича Владимира и след простыл. Княгиня Ольга обошла терем, — княжича никто не видел, выбежала во двор, но не нашла его и там. Тогда она поднялась на Подолянскую башню и там увидела, как Владимир, прижавшись к заборолу, целится и пускает стрелы в лезущих на стены печенегов.
— Владимир! — сказала она потом внуку. — Почему ты не бережешь своей жизни?
— А разве жизнь у князя не такая же, как и у его воев? — дерзко возразил Владимир.
Княгиня Ольга покачала головой. «Такой, такой же точно, как и Святослав! А впрочем, — подумала она, — может, именно такими и должны быть они? Ведь такова и Русь!»
Княгиня просила Добрыню беречь Владимира, ведь ему поручил князь Святослав своего сына.
И не только об этом, а обо всех делах советовалась княгиня с Добрыней. Он был хорошим воеводой, смело стоял на стене, умел вести за собой людей, да и люди ему верили.
Поэтому каждое утро княгиня расспрашивала Добрыню обо всем, что делалось на Горе.
— Трудно, очень трудно на Горе, княгиня, — говорил Добрыня. — Люди уже начинают жаловаться, будто их Перун покарал, против христиан говорят… Кое-кто сказывает, что надо принести…
— Чего же ты умолк, Добрыня?
— Надо принести человека в жертву…
Воспаленными глазами смотрела княгиня на Днепр, ее запекшиеся губы шептали молитву.
— Ты погляди, погляди, Добрыня: не видно ли лодий из Чернигова?
— Не видно, княгиня.
— Так что же делать? — шептала она. — Господи, вразуми, вразуми!
Добрыня, подумав, сказал:
— Надо послать, княгиня, в Чернигов, в земли наши, звать на помощь.
— Но как, Добрыня, кого?
— Дай подумать. Все будет сделано как надо, княгиня.
Стояла темная, душная ночь начала месяца червена. На Горе не светился ни один огонек. Темно было и вокруг стен. Только в одном месте в предградье бушевал огонь, оттуда же долетали рокот бубна и гортанные песни печенегов.
Вместе с Добрыней к краю стены подошел один воин, остановился у заборола и поглядел вниз. Там было темно, дна не видно, — казалось, он стоит над глубокой пропастью. Но воин знал, что внизу ров, твердая земля, он неторопливо привязал крепким узлом к заборолу один конец веревки, а другой, пристально вглядываясь, медленно опустил вниз, за стену.
— Прощай, Добрыня!
— Прощай, Тур!
Гридень Тур ловко перелез забороло и, крепко ухватившись за веревку, стал спускаться. От городниц до дна рва было далеко, веревка раскачивалась в воздухе, вместе с нею делал круги и Тур.
Раз он надолго задержался, повиснув над самым рвом, — ему показалось, что внизу кто-то зашевелился. Но нет, во рву никого не было. Тур спустился на дно, встал, а потом лег на склоне рва.
Так лежал он долго, прислушиваясь, потом дернул за конец веревки, давая знак, что ползет дальше. Вверху тоже дернули за веревку — там все стоял Добрыня, он желал Туру удачи.
Тур пополз. Его глаза уже свыклись с темнотой, на ночном небе вырисовывались черные бугорки — кусты. Видел он и поваленный печенегами частокол, кучи кольев издалека напоминали людей.
И если бы кто-нибудь спросил Тура уже позже, как все это произошло, он не смог бы объяснить. Тур переполз высокий вал за рвом, частокол, овраг, еще раз спустился по узкому ровику и вдруг увидел, что очутился перед костром, а рядом с ним сидят на траве несколько печенегов.
Однако никто на Тура не обращал внимания — черная баранья шапка, кожаная безрукавка и кривая сабля у пояса, которые он снял с убитого на стене врага, делали его похожим на сидящих рядом печенегов.
Вокруг творилось что-то невообразимое. Печенеги лежали на шкурах, на попонах и просто на земле, некоторые из них лакомились чуть поджаренной на огне кониной, все пили из корчаг вино и мед, а несколько десятков, взявшись за руки, притопывая ногами, кружились хороводом вокруг костра.
Плясали они под пронзительный визг трех дударей, игравших, надувая щеки, двух музыкантов, которые скрипели смычками по натянутым на длинные чурбаны струнам, да несколько бубенщиков — они-то и шумели больше всех.
Но и те, которые лежали на шкурах и на земле, не оставались равнодушными к музыке и пляшущим — они хлопали в ладоши, кричали, подзадоривали. При неверном свете костра Тур видел совсем близко от себя пьяные, красные лица печенегов, их косоватые, масленые глаза. Даже пьяные, они говорили о Киеве, поглядывали и указывали на Гору.
И, увидя перед собой эти загорелые от ветра и солнца, свирепые лица, Тур подумал о том, что будет, когда они прорвутся в город, вспомнил отца своего, мать, Малушу, которая может погибнуть от их рук, и его охватила дрожь. Скорее за Днепр, дойти до первого села, взять коня и мчаться в Остер, в Чернигов, звать на помощь!
Но как сейчас пройти к Днепру? Он боялся озираться, чтобы не привлечь внимания врагов, и сидел, будто пьяный, опустив голову и слегка покачиваясь. Он знал, что позади него, куда ни ступи, повсюду сидят, стоят, бродят враги, что пройти здесь сейчас не сможет, проползти не сумеет. Однако еще больше его беспокоило то, что короткая червинская ночь была на исходе, — за Днепром уже начинало светлеть небо.
И вдруг он увидел, что прямо на него от костра идут несколько печенегов. Они были совсем пьяные — это заметно было по их походке: сейчас они пройдут мимо него — и, очевидно, вниз, к Днепру.
Когда они приблизились, он уже стоял на ногах, а когда проходили мимо, взял под руку одного из печенегов. Печенеги шли дальше, Тур плелся между ними, он казался даже более пьяным, чем они. Не выпуская руки печенега, он чуть не падал и что-то ревел… Его сосед, печенег, даже обнял его и, прижавшись лицом к плечу, что-то лепетал. Как хотелось Туру убить его!
Но он думал только о том, чтобы поскорее добраться до берега Днепра. А печенеги, как назло, еле передвигали ноги, останавливались, кричали, падали. И уже при бледном свете зари видны были их лица. Тур, точно совсем опьянев, все ниже и ниже опускал голову, чуть не падал и все тащил их к Днепру.
И вот наконец Днепр. Стало уже совсем светло, да и утренний ветерок, видимо, протрезвил головы печенегов, потому что они вдруг остановились, закричали.
Тур поднял голову и взглянул на печенегов. И хорошо сделал, потому что они уже поняли, кто с ними шел, — один из них успел выхватить саблю и поднял ее над головой.
Тур не побежал к Днепру, понимая, что сабля печенега рассечет ему голову. Гридень кинулся на печенега и ударил его с такой силой кулаком в грудь, что тот выпустил оружие, — в тот же миг Тур выхватил саблю и одним ударом отрубил печенегу голову.
Безголовое туловище печенега пошатнулось и тяжело упало на землю, а Тур кинулся к Днепру, стал на круче у обрыва, взмахнул руками и, как птица, начинающая лет, оторвался и черной стрелой полетел вниз. Высоко взлетели брызги, и только круги пошли по воде.
Тур вынырнул далеко. На берегу уже догадались, что случилось: многие печенеги стреляли из луков, другие, поджидая, когда покажется неизвестный, стали на колено и натянули тетивы.
Стрелы падали в воду близко от Тура. Он слышал их свист, слышал, как рядом кипит вода, и нырнул еще раз. А там переплыл Днепр, вышел на левый берег и исчез в кустах.
Поздней ночью на южной окраине города, в хижине у ворот на Перевесище, вспыхнул пожар. Люди закричали, кинулись к воротам. Возник ли пожар от неосторожности, залетела ли горящая вражеская стрела — никто об этом не думал. Пожар, — каждый знал, чем он грозит деревянному городу.
— Тушите его, тушите! — слышалось со всех сторон.
Но воды не было. И тогда люди бросились вперед, тушили огонь руками, телом, с воплями ломали хижины, падали, задыхались в дыму, среди красных огненных языков.
Стонами и мольбой встречали утро обессиленные обожженные люди. Они просили воды, глоток воды!
Но не только искалеченным, даже здоровым нечем было дышать в городе. Воздух среди стен был отравлен дымом, из-за Днепра встало и быстро поднималось в небе палящее солнце, за ночь земля остыла, а теперь ее немилосердно раскаляли безжалостные лучи.
И тогда в самой середине Горы, напротив княжьих теремов, вблизи требища Перуна, стали собираться люди. Их никто не звал, но, казалось, кто-то подсказывал, что всем нужно идти со всех концов к теремам.
Шли мужчины, женщины, шли ремесленники предградья, простой люд Подола. Опираясь на посохи, тяжело передвигались калеки, с ужасающими стонами подходили обожженные, на которых страшно было смотреть.
И вот среди толпы, будто выброшенный волной, поднялся над всеми, встав на камень, старик с длинной седой бородой и усами, с большими горящими глазами — главный жрец Перуна.
Подняв высоко правую руку, он кричал:
— Перун проклял нас!.. Боги посылают на нас несчастья!.. Мы должны очиститься… Боги требуют жертвы!
И, как стон из жаждущей груди, как крик изнемогающего сердца, вырвалось из толпы неумолимое:
— Жертву! Жертву! Жертву!
— Перун требует человеческую жертву! — кричал жрец. Теперь ничто не могло остановить людей. Они смотрели только на жреца, который стоял на камне, и следили за тем, на кого укажет его рука. Над толпой взвились секиры.
И вдруг жрец опустил руку — на стенах Горы ударили била. Оттуда прозвучал победный крик:
— На Днепре лодии Святослава!
Рано утром в стане печенегов у Днепра и дальше, до самой Лыбеди, поднялась тревога: зазвенели щиты, зазвучали испуганные голоса…
Рано утром ударили била, загремели щиты и тоже послышались голоса на городницах Киева.
Рано утром, едва лишь заалело над лесами левого берега и вдруг стало голубым небо, на Днепре, напротив Киева и выше, по всему плесу, точно из воды, вынырнули лодии; на них трубили в трубы, слышались громкие крики, а лодии плыли через Днепр — к кручам и Почайне.
В это же время на Горе отворились ворота, пронзительно заскрипели цепи, гулко лег на другую сторону рва мост; с Горы стала выбегать княжья дружина, за ней ремесленники, подоляне.
Со стен Горы было видно, как носы лодий зарываются в прибрежный песок, как из них выскакивают вой, как они взбегают на кручи, кидаются наперерез печенегам. Множество печенегов было порублено, только некоторые из них, кто успел сесть на коня, умчались вдоль берега Почайны, вдоль Днепра, к лесу над Лыбедью.
Люди с Горы пили воду. О, до чего сладка в то утро была днепровская вода, как после долгих дней и ночей хотелось ее пить и пить! Люди пили, набирали в ведра, что стояли в лодиях, несли их на Гору — женам и детям, у которых не было даже сил спуститься к Днепру.
6
Чем ближе подъезжал князь Святослав со своей дружиной к Киеву, тем больше разрушений открывалось его взорам… Лес над широкой, быстрой Лыбедью был вырублен, кусты поломаны, над лугами, чувствуя обильную поживу, тучами летало воронье. Порублены, сожжены были деревья и на Перевесище, среди травы белели конские кости, повсюду чернели пожарища.
И вот князь Святослав останавливается перед Перевесищанскими воротами. Громко кличет его дружина, на опаленных, черных стенах города появляются стражи, — наконец пришел князь! — скрипят жеравцы, опускается мост.
Князь Святослав ехал по Горе опечаленный: всюду пожарища, повсюду разрушения, вдоль стен могилы, могилы. Услыхав топот княжьей дружины, из хижин на Горе, из теремов выбегали люди. На них страшно было смотреть, — что делает война!
Подле княжьего терема, где собрались все дворяне, Святослав, круто осадив коня, поздоровался и, ни о чем никого не спрашивая, быстро поднялся по ступеням на крыльцо, вошел в сени.
В сенях уже стояли и, видимо, ждали князя сыновья Ярополк, Олег, Владимир вместе с боярами. Князь Святослав поздоровался с боярами, подошел к сыновьям.
Прошло немного времени с тех пор, как видел он их в последний раз, но как они изменились! Ярополк вытянулся, окреп, смотрел на отца каким-то жгучим взглядом. Олег был такой же бледный, робкий. Только Владимир кинулся к отцу и поцеловал его. Но, видя, что братья обиделись, тотчас отступил.
— Как княгиня? — спросил у бояр Святослав.
Слова его услышал священник Григорий, выходивший из светлицы княгини.
— Вельми немощна наша княгиня, — ответил священник. — Но о твоем приезде уже слышала, кличет…
Княгиня сидела в светлице, окна которой выходили к Днепру, глаза ее были закрыты, — может, думала, может, дремала.
— Мать! — тихо промолвил Святослав с порога, боясь ее разбудить.
Ольга открыла глаза — как глубоко они запали! Узнав сына, протянула вперед руки…
— Значит, приехал? — очень тихо спросила она.
— Приехал… примчался, получив весть о Киеве.
— Спасибо, сынок!
Святослав пошел вперед, склонился перед матерью на колени, а она положила руку ему на голову и поцеловала.
Материнская рука! Он хорошо знал эту когда-то сильную, теплую руку. Почему же теперь она такая слабая, холодная?
— Мать! Что с тобой? — спросил Святослав.
— Видишь, немощна я, — с болью ответила она. — Не могу ни есть, ни пить, болит… все тело… сердце.
— Так позовем лекарей, принесем жертву…
— Ни лекари, ни жертвы мне уж не помогут… молюсь Богу, чтобы кончились мои страдания… Молись, сын, и ты!
Она смежила глаза, немного помолчала, потом, словно очнувшись, сказала:
— Что я и мои немощи, сынок? Тяжко было в Киеве, печенеги едва нас не одолели. Но люди стояли твердо…
— Знаю, мать, я встретил орду у Роси и гнал ее до Днепра. Говорил и с каганом Курею. Печенегам заплатили и послали их на нас ромеи…
— Опять они, — тяжело вздохнула княгиня. — Нет, ты не ошибся, что пошел на них, Святослав. Как там?
Святослав рассказал все, что случилось с тех пор, как вой двинулись к Дунаю, рассказал, как брали болгарские города, как он только немного не дошел до Преславы.
Бледная, утомленная, княгиня, напряженно, часто и тяжело дыша, слушала его рассказ и, казалось, забыв о своей болезни, следила за каждым шагом сына и его воев в Болгарии.
— А сын мой Улеб? А Свенельд? А Икмор? Говори, сынок, говори!
Святослав ответил на все ее вопросы.
— Добро! — сказала она, когда Святослав умолк. — Нет кесаря Петра — что ж, такая ему и слава. А с сыном его не ссорься: может быть, он вспомнит деда Симеона, — заключи мир с Борисом…
— О нет! — с горечью возразил Святослав. — Что Петр, что Борис — оба под греками ходят. А в Константинополе Бориса поддерживает новый император — Иоанн Цимисхий.
— Тогда пошли подмогу своей дружине на Дунай — пусть блюдет наши границы, а сам побудь здесь, в Киеве…
— Нет, мать, негоже мне быть в Киеве, пока кесари и императоры не разбиты, пока насылают на нас печенегов. Там, на Дунае, стоит моя дружина, там все блага когда-то сходились, а теперь сошлась вся лжа. Там рядом со мною стояли не кесари, а болгары — там середа нашей земли, там и мое место.
— А Киев-город? — с болью промолвила княгиня. — Не ведаю всего, но боюсь за наши земли. Который уже год идет брань…
— Думаю о Киеве-городе и о землях наших, — пытался успокоить ее Святослав. — Ведь тут сидишь ты…
— Что я? — промолвила она с усмешкой. — Сани мои стоят уже у порога, каждую ночь кличет меня Игорь…
Княгиня Ольга снова помолчала некоторое время, отдыхая, а потом промолвила:
— Нет, сынок, не сидеть мне больше на Киевском столе.
— С тобой будут мои сыновья…
— Нет, Святослав, не сидеть мне на столе. Коли так — посади сыновей.
— Но кого же посадить на стол Игорев? Княгиня задумалась.
— Три сына, и все три разные, — вздохнула она. — Ярополк крещеный, но злой, дерзкий… Олег — добрый, да больно тих… Владимир…
Княгиня снова помолчала.
— Владимир добр, хоть и язычник, да бояре его не примут… — Княгиня умолкла и закончила: — Нет, придется Ярополка.
— Так, матушка, и сделаю, а тогда уйду.
— Ты, сынок, погоди… Погреби меня и иди…
— Не покину тебя, пока ты жива, мать! — воскликнул Святослав. — И все сделаю по твоему слову.
— Вот и хорошо! — промолвила княгиня и, закрыв глаза, казалось, уснула.
Князь Святослав точно во сне провел три дня в Киеве, исходил всю Гору, спустился с дружинниками в предградье и на Подол.
И всюду его сердце бередили опустошения и развалины, всюду он встречал тревожные глаза и немые вопросы, слышал сетования:
— Когда же конец разрушениям и войне? Видишь, княже, как страдает Русская земля?
Возвращаясь на Гору, он шел к сыновьям и матери. Княгиня мучилась, ей трудно было даже говорить, но она хотела, чтобы сын не знал этого. Когда Святослав заходил, она взглядом просила его сесть, и так, в молчании, проходили часы…
На третий день вечером он, как обычно, пришел к ней, но задержался в сенях: у матери был священник Григорий, и Святослав не хотел мешать их беседе.
Священник вышел, чем-то, видимо, встревоженный, неспокойный, и сказал Святославу:
— Иди, князь, она кличет тебя.
Святослав зашел в светлицу и остановился у порога. В углу горела свеча. Мать лежала на своей постели, необычайно бледная, но тихая, спокойная.
— Сядь, Святослав! — сказала она. Он сел у ложа.
— Вот я и исповедалась во всех своих грехах…
— Кому ты исповедовалась и в чем? — не понял ее Святослав.
— Пресвитеру Григорию, а через него Христу… Конец, сынок…
— Зачем ты, мать, говоришь о конце? Тебе, княгиня, еще жить и жить…
Слабая улыбка пробежала по ее лицу.
— Всякая жизнь приходит к концу, и княжья тоже, — сказала она. — Не утешай меня, сынок, я готова к своей далекой дороге.
Она немного помолчала, собираясь с мыслями и превозмогая боль.
— Об одном только хотела просить тебя… Прости меня, сын…
— За что я должен тебя прощать? — спросил Святослав. — Ведь ты мне делала только добро…
— Добро — это так, я желала тебе, сын, только добра. А все же ты, должно быть, гневаешься, Святослав, за то, что я так поступила с Малушей?
— Это было давно, пожалуй, не стоит и вспоминать! — тихо промолвил Святослав.
— Не говори так. Чем дальше дорогое прошлое уходит от нас, тем дороже о нем память… Ты страдал все это время, Святослав. Мне тоже было больно и тогда и теперь, когда вспоминаю Малушу… Но разве могла я поступить иначе? Верь мне: коли бы я поступила так, как подсказывало сердце, то не ты, а Улеб сидел бы на Киевском столе. А он сделал бы все не так, как ты. Он вовек не свершил бы того, что ты, Святослав!
— Мать! — сказал Святослав. — Я знаю Гору и Улеба. А делал я только то, что был должен и мог…
— Что должен и мог, — повторила за ним княгиня. — Нет, Святослав, ты сделал больше, чем мог… Когда-то… я мучилась, колебалась. В трудное и страшное время жила я, сын мой: твой отец Игорь не закончил собирать земли, довелось мне… Ты был со мной, помнишь Искоростень?
— Помню…
— Люди говорили, будто я мстительная, алая. Но не месть, а страх за наши земли, за Русь, вел меня к древлянам. Стоило отпасть от нас древлянам — иные племена наши могли содеять то же. И может, не было бы днесь и Руси!..
— Ты мудра, мать! Я видел, как ты тогда поступила, знаю и то, почему ты заменила дань уставом.
— Что устав, — княгиня указала за окно, — если бояре думают только об одном? Я, сын мой, раздала им все земли, леса и реки…
— Но ведь есть, мать, еще и люди… Русь — не только Гора, а много племен, языков, городов.
— Верно, — согласилась княгиня, — Русь — это множество племен, языков, городов… Они теперь объединились, и ты веди их против врагов, веди против Византии. А за Малушу меня прости, сынок! Прощаешь?
— Прощаю, мать!
— И во другой раз прости…
— Прощаю…
— И в третий…
— Прощаю…
— Спасибо, сынок. — Княгиня долго лежала, сомкнув глаза, будто отдыхала. — Все кончается, — промолвила она и взглянула на Святослава. — Вот так угасает жизнь. Пройдут годы, минут века… и узнают ли когда-нибудь люди правду о том, как трудно было нам и всем людям на Руси?
— Узнают, матушка, — уверенно сказал Святослав.
— Когда умру, — продолжала княгиня, — не совершай по мне тризны… есть пресвитер… пусть похоронят как христианку…
— Матушка! — вырвалось у него, — А позволишь мне взять Малушу?
Княгиня Ольга долго не отвечала, потом, словно ей надо было сказать что-то очень важное, попыталась подняться. И она поднялась, оперлась на руку, села…
— Знаешь ли ты, Святослав, — сказала она, глядя на сына, и глаза у нее стали большие-большие, — что тогда… в ту ночь… когда Малуша уезжала из города… я пожаловала ей село… Будутин…
— Пожаловала село?
— Да… но она его не взяла. Отказалась… потому что не подарка хотела, а любила тебя… такого светлого… какой ты и есть… Знаешь теперь, какая Малуша!..
Ольга перевела дыхание.
— Малуша, — закончила княгиня, — она… она сильнее меня… разыщи… возьми ее…
И вдруг глаза ее погасли, голова откинулась на подушки…
Святослав не спал всю ночь. В Киеве давно уже знали, что княгиня неизлечимо больна. И как только черное знамено, вестник смерти, появилось над стенами города, зашумела, заклокотала Гора, боярские и воеводские жены кинулись к княжьему терему, оттуда послышались их скорбные, полные отчаяния крики, — они обряжали и готовили княгиню в далекий путь.
Лучшие мужи Горы, которые были своими людьми в княжьих теремах, поспешили тотчас к князю Святославу — у них к нему было теперь много дел.
Князь Святослав был не один. Он сидел в своей большой светлице, что выходила высокими окнами на Днепр, окруженный тремя сыновьями. Близ них стояло несколько воевод — они прибыли вместе с князем с Дуная; у дверей светлицы, чтобы быть под рукой, ждали слуги.
Горянские бояре и воеводы заходили в светлицу, останавливались перед князем и, низко поклонившись, молча отходили в сторону: душа умершей княгини в эту пору, как все они думали, блуждает где-то близко, и не годилось о чем-либо говорить.
Молча склонили голову им в ответ князь Святослав и его сыновья. Люди сочувствовали их большому горю, горе князей — их горе.
За окнами быстро темнело. Еще видны были темно-синие воды Почайны, остров, голубой плес Днепра, желтые косы, леса, небо. Но все это меркло, угасало. С востока надвигалась ночь…
В сенях дворовые высекали кресалом и раздували огонь. Потом кто-то со свечой в руках зашел в светлицу и принялся зажигать у стен светильники. За окнами совсем потемнело.
И сразу стало видно всех толпившихся у стен бояр и воевод. Бородатые, опаленные солнцем мужи переминались с ноги на ногу, прятали руки с высокими шапками за спиной и упорно молчали.
Но молчать так целый вечер не было сил. Один из бояр — это был лучший муж Лаврит — сделал шаг вперед и прокашлявшись, спросил:
— Когда же мы отдадим, княже, погребальные почести нашей княгине?
Князь Святослав, смотревший, как за Днепром вспыхивает зеленым светом первая звезда, казалось, проснулся.
— Что ж? Похороним, как надо…
— Покон велит, — продолжал Лаврит, — похоронить до вечера другого дня, чтобы душа покойной не заблудилась в небесных лугах, а попала прямо в вырий…
— Верно, верно, — зашумели бояре, — похоронить нужно завтра, по покону…
— Но я хотел бы, — князь поглядел на своих мужей, — чтобы на погребальные почести успели приехать люди. Гонцы уже скачут во все земли, хоть вернутся и не скоро. Однако Вышгород, и Белгород, и Родня должны быть.
Боярин Лаврит молчал, но изо всех углов светлицы и даже из сеней послышались голоса:
— Это правда! Вышгород, Белгород и Родня должны быть. Они, верно, уже едут. Покойная княгиня была так больна…
Но боярин Лаврит сказал еще не все, что думал. Он сгреб широкой пятерней волосы на затылке и громче прежнего, раздраженно спросил:
— А когда тризну совершать будем, княже? Ведь подготовиться след — лодию, и слуг для жертвы, и коней, и всякий запас на дорогу…
Говоря по правде, князь Святослав хоть и не ждал этого вопроса от своих мужей, но понимал, что задать его могут. Напряженное молчание в светлице подтверждало, что спрашивает не один Лаврит. Рядом с ним, как только теперь это заметил князь, стоял и седой, старый жрец Перуна.
— Что ж, — ответил Святослав, — воздать почести, конечно, следует, и я уже велел все приготовить, но жертвы не хочу, тризны по княгине совершать не будем…
— Как же так? — внезапно озверев, заорал Лаврит. — Все князья русские, иже за Кия и после него, похоронены были по нашему покону, и над ними совершали тризну.
Князь Святослав медленно поднялся со стула, шагнул вперед и остановился перед боярами и воеводами Горы. О, в этот вечерний час он почувствовал, что привело их сюда, почему они стояли молча, почему глубоко и тяжко дышат, почему впились в него горящими глазами!
— Моя мать, Ольга, — сказал он так, чтобы все слышали, — была христианкой и завещала мне похоронить ее по-христиански, а не по нашему обычаю, без тризны…
— Не по обычаю… без тризны… христианка, — прокатилось по светлице многоголосое, хищное, точно змеиное, шипение.
— Твоя мать, княже, — громче всех крикнул Лаврит, — была христианкой, а мы принесем жертвы, помолимся, чтобы Перун простил ее! Она была нашей княгиней, почему и хотим похоронить ее по обычаю, как хоронили деда твоего Олега, отца Игоря… Погребальная почесть должна быть выполнена!
Дед Олег! Отец Игорь! Погребальная почесть княжеского рода! О, боярин Лаврит знал, куда целить, и попал князю Святославу в самое сердце. И это говорит не один Лаврит — колышутся у стен светлицы жаркие огни свечей, в красноватом отсвете проходят перед взглядом князя бородатые, загорелые липа мужей Горы, на него уставилась сотня злых, раздраженных глаз.
— Я все сказал, — промолвил князь Святослав. — Будет так, как велела княгиня.
Два дня горели огни на Воздыхальнице, на краю Киева-города, густые черные дымы вздымались высоко к небу, возвещая о печали и скорби старой Горы. Гонцы мчались, сменяя на погостах лошадей, от веси к веси, от города к городу. Но далек был путь от Киева до Новгорода, Итиль-реки, червенских городов, и там намного позже узнали о смерти великой княгини. Киев один хоронил Ольгу.
Погребальный обряд начался на второй день перед вечером. У княжьего терема, в котором положили княгиню, собралась вся Гора, а тем, кто был родовитее, ближе к княжьему двору, удалось пробраться и в Золотую палату, постоять подле гроба. Большинство же горян толпилось во дворе, у крыльца, вдоль стен терема.
Окна в тереме были затворены. Но было слышно, как там время от времени поет хор из церкви святого Ильи, как рыдают и причитают, по старому обычаю, женщины. Потом все затихло, и вдруг на пороге появились воеводы и бояре, неся на плечах дубовый гроб с телом княгини.
Гора молчала. Гроб поставили на сани, усыпали свежими цветами, положили гроздь калины, которая начинала уже краснеть… Так и двинулись, громыхая по камням, сани. За ними шел князь Святослав с сыновьями, потом родственники, воеводы, бояре и прочие горяне.
Миновав Гору и ворота, похоронное шествие растянулось, выровнялось. Теперь это уже был настоящий княжий ход, в котором каждый знал свое место. Впереди всех, как и надлежало, шагала дружина — в шлемах, с луками и мечами у поясов, на долгих древках развевались княжьи знамена.
Восемь лучших гнедых коней из княжьих табунов тащили сани, те сани, на которых княгиня Ольга когда-то объезжала свои земли. Только теперь на санях стоял дубовый гроб, а впереди лежала крышка…
Лицо княгини было необычайно бледным, спокойным, задумчивым — словно она хотела еще что-то услышать на этой земле и прислушивалась.
Впереди саней шел с крестом в руках священник Григорий, рядом с ним — дьякон Ираклеон и Прокопий и несколько девушек, исповедующих греческую веру. Священник скорбно произносил молитвы, а девушки на один голос пели: «Господи, помилуй…»
За санями шел Святослав в белой одежде — длинная сорочка, перехваченная широким кожаным поясом, на котором висел меч, белые штаны, в красных сапогах, корзне, без шапки, с бритой головой, сивый чуб спадал к левому плечу, а длинные усы — до шеи. Рядом с князем шли его сыновья — Ярополк, Олег, Владимир… За ними шагали воеводы, бояре, послы, гости.
По обе стороны дороги, где проходило погребальное шествие, стояли люди киевские — ремесленники из предградья и Подола, гонцы из Вышгорода, Белграда, Родни, которые поспели к тому времени в Киев, смерды из княжьих и боярских дворов. И когда похоронное шествие проходило, они вливались в толпу, шли следом за всеми.
Солнце склонялось к Щекавице, когда сани с телом остановились подле свежей могилы на Воздыхальнице, где княгиня Ольга велела ее похоронить. Там уже стояла высеченная из вручайского красного камня гробница. Готова была к ней и каменная крышка.
Священник Григорий со слезами на глазах прочитал последнюю молитву, женщины Горы и Подола завели плач, но и слова молитвы, и плач утонули в пучине других звуков — на стенах Горы стража ударила в била, княжья дружина забряцала щитами и мечами.
И под эти звуки женщины покрыли лицо княгини черным бархатом, священник положил в гроб крест, одна из женщин насыпала жита, кинула гроздь калины, поставили корчагу с водой… Княгиню хоронили по старому обряду и новому закону, который победно входил на Гору.
