Глава третья
1
Было чудесное утро месяца травня968 года. Высоко, на макушке горы, и ниже, на склонах, сверкая позолоченными крышами, среди зеленых садов, омытый грозовыми весенними дождями, раскинулся Киев.
В это утро ворота на Горе — и Подольские и Перевесищанские — были раскрыты, мосты опущены, на городницах и башнях реяли знамена, а везде на заборолах в шлемах и с копьями стояли гридни со старшиной.
Со стен им хорошо видны зеленые, крутые, изрезанные оврагами склоны гор, новый, окруженный верхними и нижними валами город, хижины и землянки предградья, что тянулись темной полосой к Щекавице и далее, за Хоревицу и до Оболони, Подол, серебристая лента Днепра, уходящая в необъятную даль — к Вышгороду и Десне-реке.
На плесе Днепра, там, где среди лугов Оболони льнула к нему с правого берега голубая Почайна, колыхались на воде сотни лодий. Мастера не жалели сил, чтобы воину любо было глядеть на них, а врага охватывал бы страх: они красили их в различные цвета — красный, зеленый, голубой, вырезывали из дерева носы наподобие рогатых чуров с выпученными глазами, кабанов с острыми клыками, водяных с лысыми головами и надутыми щеками, див с длинными распущенными волосами. Когда налетал ветер и лодии начинали покачиваться на волнах, эти чудища, отражаясь в воде, смеялись, строили рожи, угрожали.
Надеяться на ясную погоду в Русском море не приходилось, там всегда могли налететь ветер, буря. Поэтому воины внимательно проверяли мачты и реи, делали заплаты на старых крапивных ветрилах, шили новые, к длинным цепям приковывали якоря.
Позже, когда стало известно, кто на какой лодии поедет, воины уложили свое оружие, щиты, копья, мечи, запас стрел. На самые большие лодии погрузили пороки, огромные луки и сохи для самострелов, мешки с мукой, пшеном, кадки с соленой свининой, с медом, порожние бочки для пресной воды, когда придется плыть по морю.
В это весеннее утро здесь, на берегу Почайны, собралось немало воевод, чтобы еще раз осмотреть лодии. Все было готово для далекой дороги, воины заканчивали грузить оружие и запасы еды. Тогда с Горы к Почайне спустилось еще много воевод и бояр, а с ними князья Святослав, Улеб и княгиня Ольга с внуками.
На одном из насадов, который предназначался для князя Святослава и морского воеводы Икмора, принесли жертву: зарезали петуха и его кровью окропили нос насада с княжеским знаком — двумя скрещенными внизу серебряными копьями.
После этого на лодиях и насадах начали поднимать якоря, ставить ветрила. Ветер крепчал. Лодии вздрагивали. Ветрила ползли все выше и выше, вот они достигли наконец рей. Насады и лодии тронулись с места, направились к противоположному берегу Почайны, круто повернули и, миновав ослепительно желтую косу, выплыли на днепровский простор. За тяжелыми насадами и лодиями двинулось множество небольших челнов — однодеревок и стругов.
Впереди мчался двухпарусный насад князя Святослава, точно большая птица, которая, расправив сильные крылья, летит над самой водой. За ним ключами — по три в ряд — плыли остальные лодии. Однодеревки и струги спешили по тихой воде, под самыми берегами.
Княгиня Ольга и воеводы с боярами долго смотрели с берега Почайны, как тают в голубой дали темные очертания лодии и как исчезают на небосклоне белые ветрила.
Князь Святослав стоял на помосте насада и глядел на берега, которые они теперь надолго покидали. Быстро текли днепровские воды; на всех насадах и лодиях ветер надувал пар] са, а берега стремительно убегали в туманную даль.
Но князь долго еще видел на желтых прибрежных песка, голубой жертвенный дымок, который стрелой поднимал с высоко в небо, бояр, дружинников и всех киевлян, провожавших их в далекую дорогу, видел мать-княгиню Ольгу, которая стояла выше всех, над темным обрывом, с тремя его сыновьями.
Мысленно прощался он с берегами, которые неумолимо уплывали назад, с вербами, что низко склонялись над самой водой, с горами, обрывами, желтыми песками. Любы были ему эти места, словно частица собственного сердца. Прощался он и со всеми людьми города Киева — в далекую, трудную дорогу двинулись вой, нелегко будет теперь киевлянам. Что ждет их здесь, над быстрым Днепром?!
И еще об одном думал князь Святослав. В эти минуты прощания перед ним возникало бледное, будто озаренное внутренним светом лицо Малуши. Чайка с криком летела за насадом, почти касаясь крылом щоглы, а ему казалось, что это летела, скорбя о нем, Малуша; волна все била и била в корму лодии — это Малуша хотела его догнать; теплый ветер из Киева обвевал его лицо — это Малуша прощалась, обнимала его своими руками.
Только когда за крутым поворотом исчез Киев, люди, берега, князь повернулся и стал смотреть вперед. Перед ним открывался широкий плес. Разъяренные ветром, мчались по Днепру высокие, пенящиеся волны; по небосклону, в яркой синеве, двумя широкими рядами плыли облака, а еще дальше лежала голубая непроницаемая дымка…
Лодии, не останавливаясь, плыли весь день. Сразу за Витачевом ветер совсем рассвирепел, берега еще быстрее побежали назад, в изменчивых маревах постепенно растаяли киевские горы.
Только вечером, когда на небосклоне засверкала вечерняя звезда, а позже все небо усыпали звезды-самоцветы, ветер утих, и паруса пришлось опустить. Но лодии не остановились, вой взялись за весла, на мачтах зажгли светильники, и на воде запрыгали их мигающие отблески.
Лодии плыли в несколько рядов. На носу каждой стоял воин и следил, чтобы не налететь на переднюю. Гребцы менялись. Было уже за полночь, когда князь Святослав тоже взялся за кормило. На крутом повороте князь оглянулся: казалось, по Днепру плывут не лодии, а упали в воду и переливаются всеми красками множество ниток мониста.
С вечера на лодиях долго звучали песни, а сейчас, в позднюю пору, вокруг было тихо; только скрип весел в уключинах отдавался на далеких косах да еще вода шумела за кормой.
Вдруг где-то на севере, в безмерной глубине темного неба, вспыхнула звезда. Большая, ослепительно яркая, она летела по небу прямо через Днепр. Стало вдруг светло, как днем. Кто глядел на реку, увидел желтые косы, каждую былинку на них, куликов и крякв, которые, спрятав головы под крыло, стояли и спали у самой воды.
Но в эту минуту мало кто смотрел на Днепр. Дружинники, подняв весла, замерли. Их взгляды были прикованы к звезде, которая, оставляя после себя яркий след, с необычайной быстротой летела по небу. Она промчалась над Днепром, над горами правого берега, все больше наливаясь густой красной краской, и догорела где-то на далеком западе…
Стало необычайно темно. Лодии, казалось, застыли на месте. Никто не греб, все сидели молча, потрясенные виденным, ослепленные блеском звезды.
Из мрака до князя донеслась беседа двух дружинников, сидевших за веслами недалеко от него:
— Звезда упала, помер кто-то…
— Не звезда это, а копье Перуна, знамение воям Руси.
— А о чем? Сложим головы или вернемся со славой?
— Не ведаю… Но знаю, что это знамение Перуна.
Дальше дружинники заговорили совсем тихо, князь ничего уже не мог слышать. А тем временем глаза привыкли к темноте, обрисовался плес, выступили темные берега, замерцали светильники, с неба глянули звезды, в воду опустились весла, и лодии поплыли дальше.
Появление звезды поразило не только дружинников, но и самого князя. Святослав был уверен, что это не простая, порой пролетающая по небу звезда, а знамение. Но почему именно в эту ночь звезда прочертила небо, какой знак им дает Перун?
Стоя у кормила, князь глядел по сторонам, будто видел все впервые. Острый, привычный глаз его подметил, как далеко-далеко за Днепром чуть заалело небо. Скоро рассвет. И роса падает на одежду, на дубовое кормило — скоро новый день.
И вдруг Святослав отчетливо услышал, как всегда бывает перед рассветом, что совсем близко у берегов поют соловьи.
Они пели рядом, в кустах, мимо которых проплывали лодии, и дальше, в лесу, и где-то по ту сторону Днепра.
Святослав вслушивался в это соловьиное пение, и ему чудилось, будто поют не соловьи, а вся земля, жаждущая жизни, любви и счастья. И не то ли подтверждало небо на востоке, откуда лился свет, стремясь поглотить ночь, развеять тьму?!
Так почему же людям не жить среди этой красоты и приволья тихо, мирно, счастливо? Об этом и только об этом мечтали сидящие в лодиях вой. Не за ратной добычей шли они в далекую сторону, а ради покоя и мира.
«Но был ли когда-нибудь мир на земле? — думал Святослав. — Брани велись до наших дедов и отцов, мир стоит до брани, брань стояла до мира. Вот и сейчас — тихо над Днепром, тихо в лугах, вокруг поют соловьи, спят вой, жаждущие мира и любви, а где-то уже подстерегает, точит меч враг, хочет поработить этих людей, уничтожить Русь».
Князь Святослав сильной рукой повернул кормило. Нос лодии разрезал плес, за упругами всплескивала вода, а за кормой рябила волна да кипели буруны.
Звезда на небе указывала им путь на запад — это было знамение победы.
2
Воинам князя Святослава сопутствовала удача. На всем пути, до самых порогов, стояла необычайно ясная погода, ветер простился с ними недалеко от Киева и улетел в другие края…
Но в счастье таилось и несчастье. Паруса на лодиях пришлось свернуть и плыть только на веслах; гнать тяжелые лодии становилось все труднее; дни стояли жаркие, палящие, зной не уменьшался даже по ночам.
Вода быстро спадала. У Киева, Родни и еще некоторое время лодии несло течением, если на них даже не гребли, и они плыли, казалось, по необъятному морю. Однако дальше воды отшумели, река вошла в свои берега, на крутых склонах уже засыхал нанесенный паводком мусор. Все теперь беспокоились: как будет на порогах, посчастливится ли проскочить их на веслах или придется обходить волоком?
Недалеко от порогов, где громоздились скалы, а плес темнел от камней, лодии остановились. Бывалые вой, не раз уже плывшие этим путем еще с Игорем, покинув лодии, прошли плавнями до первого порога, — к вечеру они вернулись с невеселыми вестями.
Воды, рассказывали они, еще много, первые три порога проскочить можно на веслах, удастся, верно, проскочить и три нижних порога. Но главный порог — Ненасыть — проходить на веслах они не решались.
Всю ночь лодии стояли в плавнях у берега. Еще засветло вой приготовили еду, поужинали, чтобы ночью не зажигать огней, а на скалах и дальше, в поле, поставили стражу. Тут, над порогами, рыскали со своими улусами печенеги, и следовало быть начеку. Ночь прошла спокойно, ничто не потревожило усталых после долгой дороги воев. Едва только затеплилась на востоке денница, все проснулись. На лодии поставили новые, длинные дубовые кормила, гребцы укрепили весла, многие вой стали с длинными шестами у бортов, чтобы в случае нужды отталкиваться от камней, и подняли якоря.
Не все лодии шли в пороги одновременно. Они отчаливали от берега одна за другой, выплыв на течение, отыскивали стрежень и летели вперед… Гребцы даже не брались за весла: течение было до того быстрое, что достаточно было одного кормила — и лодия послушно находила путь среди камней. Когда одна лодия исчезала из глаз, трогалась следующая…
Первый порог, который одни воины называли Будилой, другие — «Не спи!», а греки с перепугу повторяли за ними: «Ессупь!» — едва виднелся под водой. С обеих сторон в Днепр врезывались две каменные гряды — две заборы; от берегов они уходили под воду, а на самой быстрине над заборой широким потоком неслась вода, кипели волны. Одна за другой, точно выпущенные из лука стрелы, пролетали лодии этот порог и выходили на чистоводье.
А вдали уже виднелся остров — новый порог. Днепр здесь был очень узок, стрежень проходил между двумя утесами. Нужны были хороший глаз и твердая рука, чтобы лодия проскочила, не задев каменные глыбы.
Однако и этот порог лодии одна за другой миновали счастливо. А впереди уже шумел новый порог — более спокойный, но страшный, потому что за ним, совсем близко, рокотала страшная Ненасыть.
Уже издалека было видно, как бурлит и пенится вода в Ненасыти. Предательская подводная гряда камней пересекала здесь Днепр от берега к берегу. То тут, то там из воды высовывались острые, как клыки, камни. Вода кружилась, клокотала, яростно билась между камнями и скалами, ревела так, что эхо катилось по далеким берегам.
Вой боязливо смотрели на порог. Они были уверены, что там, под водой, живут страшные водяные; высунув из воды острые клыки, вечно ненасытные, жаждут они человеческой жертвы, ловят своими щупальцами каждую плывущую через пороги лодию, присасываются, переворачивают ее, пожирают людей. Бороться с Ненасытью? О! Человеку это не под силу.
Лодии остановились выше Ненасыти, вой вытащили из них еще в Киеве приготовленные волоки — деревянные катки. Волочить приходилось по низкому берегу, а близко, в оврагах и лесах, всегда рыскали печенеги. Поэтому часть воев укладывала катки, вытаскивала на берег лодии и волочила их вдоль всего порога, а остальные, с копьями и луками наготове, шли в близлежащие овраги и леса, чтобы на случай, если налетят печенеги, отбить их.
Волоком нужно было пройти шесть тысяч шагов. Вой князя Святослава знали, что стоит каждый этот шаг. Грузы перетаскивали до самого конца порога на плечах, но и порожние лодии были тяжелы, скользили по каткам медленно, а в небе висело палящее солнце, горячий песок обжигал ноги, люди обливались потом.
С раннего утра до позднего вечера волочили лодии по песчаному берегу, и даже ночь не остановила работы. Рассвет следующего дня застал их на кручах, против скал Ненасыти. Но спокойная, тихая гладь была уже близка, и к полудню лодии одну за другой спустили на воду. Ненасыть осталась позади.
Никого уже не пугали оставшиеся за Ненасытью три порога — Вольный, Вручий и последний, на стрежне; лодии прошли их уверенно и быстро.
Еще некоторое время Днепр катил свои воды между высокими каменистыми берегами, напоминавшими узкие ворота, а там вой опустили в воду весла и могли отдохнуть на широком плесе, за которым высились скалы и зеленел остров Григория.
Издалека, в начале острова, зеленела большая поляна, на, поляне стоял ветвистый, старый дуб. Под ним гости и вой, которые готовились идти через пороги или благополучно прошли их, обычно приносили жертву.
Жертву — пса и петуха, как требовал покон, принес Святослав; в походе он был не только князем, но и жрецом. Святослав подошел к высокому дубу с совсем молодой еще, трепетной листвой; среди его ветвей висели истлевшие убрусы, заржавленные, щербатые мечи, пробитые шлемы и копья — жертвы многих людей, плывших мимо священного острова.
Теперь перед дубом на острове положил свой меч и щит Святослав. Поблагодарив богов за то, что помогли его воям перейти пороги, он просил и дальше помогать им.
Позади князя стояли вой. Когда жертва была принесена и землю перед дубом оросила кровь пса и петуха, вой опустились на колени, из уст их полилась молитва — древняя молитва пращуров:
Боги, помогите нам и помилуйте,
Боги, дайте нам победу на брани и мир на земле,
Славим вас и молимся вам, боги!
Князь Святослав стоял против дуба, смотрел на огромное, похожее на жернов багряное солнце и думал: придется ли ему и всем им стоять тут еще раз и приносить благодарственную жертву?!
3
За островом Григория Днепр становился широким, полноводным. Здесь берега его не пересекали высокие горы, не обрывались над плесом кручи, не врезывались в воду желтые косы; с той и другой стороны зелеными стенами тянулись плавни — топкая, болотистая низменность, поросшая ковылем, в котором не видно было и всадника, да непроходимой чащей приземистых дубов, лип, ольхи, верб и лозы.
Только далеко впереди, по обе стороны Днепра, высились песчаные холмы, увенчанные купами сосен. Сосны эти, необычайно высокие, с голыми стволами и зелеными шапками, напоминали дозорных, которые стояли и будут стоять многие века и глядеть, и запоминать, что происходит в далеком поле и здесь, на Днепре.
С лодий князя Святослава было видно, как то тут, то там в глубину плавней тянутся узкие рукава, за ними голубеют тихие заводи, а от них отходят новые рукава. Но куда они бегут, где прячутся, где кончаются, никто не знал. Княжьи вой не останавливались, их лодии спешили на юг.
И вот наконец Днепр еще раз сомкнулся между двух высоких берегов, словно кто-то пытался загородить ему дорогу. Лодии плыли некоторое время между горами — и вдруг перед взором воев открылась такая безбрежная ширь, такой необъятный голубой простор, что дух захватило. «Море», — подумали молодые вой.
Но это было еще не море, а только устье Днепра — Белобережье, последний мостик между Днепром и Русским морем, белые берега, к которым рвались заморские гости, где в последний раз прощались с родной землей перед далекими походами люди Руси.
Летом берега эти никогда не бывали безлюдными. Справа от Днепра до самого Истра тянулись земли уличей и тиверцев. Они наезжали и торговали здесь, на Белобережье, с заморскими гостями. Слева недалеко были и Климаты, где жили греки-херсониты — хитрые, ловкие, сметливые люди, всегда перехватывавшие здесь гостей и умевшие торговать лучше, чем уличи и тиверцы.
И сейчас, не успели лодии князя Святослава появиться на плесе, как херсониты на быстрых конях подлетели к берегу. Однако, увидав, что в лодиях сидят не русские купцы, а вой, тотчас подтянули подпруги, вскочили в седла, и только пыль столбом поднялась за ними в поле.
Князь Святослав следил, что же станет делать Калокир, увидав земляков, и был уверен, что тот, встретив их на белых берегах, поинтересуется, что делается в Климатах, передаст что-нибудь отцу в Херсонес.
Но Калокир спрятался и не выходил из лодии, пока херсониты не убрались восвояси. Казалось, ему даже неприятно было присутствие земляков. Только после того как херсониты сели на коней и с гиканьем умчались в поле, Калокир вышел на берег, чтобы размяться.
«Тяжко жить человеку без племени, без родной земли», — подумал Святослав.
Когда же Калокир предложил князю пройтись по косам — ему-де надо что-то сказать, — князь Святослав не пожелал идти, отговорившись тем, что занят с воями, а с василиком побеседует уже в Болгарии.
Долго еще стоял Калокир на ослепительно белой косе, похожий в своем черном платне на высокое пугало, и все глядел и глядел на безбрежное море, на выплывшие из-за небосвода тучи, на волны.
К вечеру все лодии собрались у белых берегов и еще засветло поплыли к острову Елферия, чтобы там, в полной безопасности, наполнить бочки пресной водой и осмотреть перед далеким плаванием мачты, реи, ветрила.
На рассвете, едва затеплилась в небе денница, на лодиях подняли якоря и поставили ветрила. Под свежим утренним ветром лодии, точно расправившие крылья чайки, отрывались одна за другой от белых берегов и выходили ключами в безбрежное Русское море.
На темно-синем небосклоне, где еще не угасли звезды, вырисовались очертания щогл и парусов, а далеко по морю неслась тревожная перекличка голосов да скрип весел в уключинах.
Сделав большой полукруг, лодии развернулись по четыре-пять в ряд и, то взлетая на высокой волне, то вместе с ней утопая в бездне, направились на запад.
Море в этот предрассветный час, точно утомившись после бессонной, шальной ночи, казалось гневным, злым. На востоке едва заметно прорезывалась золотая ленточка зари. Низко над морем мчались разорванные в клочья облака. С шумом и плеском вздымались и вздымались из морских глубин валы; порываясь куда-то вперед, мчались разгневанные волны. Они рассыпали соленые холодные брызги и сбивали серую пену. А над самыми волнами, порой касаясь крылом воды, метались испуганные чайки и кричали: «Ки-и-ги… Ки-и-ги!..»
Вдруг по небу поплыли сиреневые, потом розовые и, наконец, голубые ленты. И тотчас погасли, словно провалились в пропасть, все звезды; только одна из них, ясная, с зеленоватым отблеском, точно драгоценный изумруд, трепетала еще, как пойманная в сети рыба, и тоже погасла. Последние клочья разорванных облаков упали на волны росою, небо стало прозрачным, голубым, дыхание ветра теплым, над морем воцарилась тишина — волны улеглись, чайки умолкли. И тогда на краю неба вспыхнула, загорелась и поднялась золотая корона, еще какой-то миг — и корона превратилась в раскаленный багряный круг, еще миг — и над небосклоном уже сияло солнце, такое жаркое, такое ослепительное, что на него больно было смотреть…
На лодиях никто не спал: кто занимался уборкой, кто возился с ветрилами, кто готовил оружие — чистил щит, острил копье, точил меч — а кто готовил пищу, — все, следуя обычаю, встали, чтобы встретить поднимавшееся из-за небосклона ярило. Ведь солнце — подарок богов, солнце — жизнь, радость, счастье. Все произносили слова молитвы:
Солнце! Ты уходишь от нас — и наступает холодная темная ночь, Солнце! Ты встаешь — и вокруг появляется жизнь, зацветает земля и радуются люди. Спасибо Перуну, что каждое утро посылает нам солнце. Славим тебя, ясное, горячее, жизнь дающее солнце!
Князь Святослав, умывшись холодной соленой водой, стоял, как и его вой, на носу лодии, слушал эти слова, и душу его охватывали трепет, радость, счастье жизни.
4
В то время как князь Святослав на пятистах лодиях, с двадцатитысячной ратью плыл по Днепру к Русскому морю, вой земель Руси, которых было тысяч тридцать, во главе с князем Улебом и воеводой Свенельдом двигались к Дунаю сухопутьем.
Тут, в поле, им следовало остерегаться печенегов, четыре орды которых кочевали между Доном и Днепром, а еще четыре, во главе с каганом Курей, рыскали у порогов и на правом берегу Днепра.
На низкорослых, но бойких и неутомимых лошадях печенеги тучами мчались по степи без всяких дорог, останавливались на ночь улусами, а тем временем подтягивались на кибитках жены с детьми и скарбом. А наутро лишь одинокий дымок, примятый ковыль да конский навоз оставались на том месте, где стояли печенеги.
Вой Руси, конечно, не боялись этих орд, не страшно было бы столкнуться и со всеми ими сразу. А все-таки, начиная с самого Киева, далеко впереди, так, что его не было даже видно, ехал, рассыпавшись широким полукругом, дозор. Ехал дозор и вдоль Днепра, и на западе, со стороны поля. По двое, по трое всадники подвигались полем, а завидев высокий древний курган, подъезжали к нему, лошадей пускали пастись, а сами взбирались на вершину и долго, приложив руки ко лбу, чтобы защитить глаза от слепящих лучей солнца, смотрели вдаль.
Широкое, бесконечное поле лежало перед ними, в эту весеннюю пору еще такое свежее, пахучее, устланное травами, усыпанное цветами. В долинах, которые виднелись то тут, то там среди поля, еще серебрились озера талой воды; на их берегах качались под дуновением ветра и шумели камыши; по земле стелилась молодая, сочная трава гусятница, которая в самую жару освежает ноги. А чуть повыше, среди волнующей травы, желтыми и красными огоньками ярко горели тюльпаны, мерцали голубые гиацинты.
Поле было бескрайним, необъятным, исполненным величественного покоя, не нарушаемого ни единым звуком. Оно напоминало тихое безбрежное море; только высокие курганы, синевшие вдали над Днепром, длинными рядами тянулись по всему полю и свидетельствовали о том, что не всегда здесь было так тихо и спокойно, что земля, где теперь так буйно росли травы и рдели цветы, полита человеческой кровью.
И сейчас, пристально вглядываясь в бесконечную даль, дозорные следили, не появится ли где враг, чтобы предупредить своих воев и не проливать даром человеческую кровь. Но поле оставалось безлюдным. Вдали проплывали табуны, однако это были неоседланные, дикие кони. Должно быть, испуганная ими, круто повернув, мчалась прочь горбоносая сайга. Далеко в поле, точно воины, шагали дрофы; на кургане рядом с дозорными выползал из норы и начинал свистеть суслик; из травы вспархивали, словно по невидимым ступенькам поднимались в небо жаворонки и повисали так высоко, что их нельзя было уловить глазом. Тихо, спокойно было в поле.
И все-таки печенеги рыскали и в поле, и у берегов Днепра. Часто на рассвете дозорные наталкивались на огнище, под серым пеплом которого еще тлел жар, широко вокруг была вытоптана трава, валялись объеденные кости. Печенеги были где-то близко, за небосклоном. Они знали, что в поле движется рать князя Святослава, но знали также, ее силу, а потому убегали. Пристально вглядывались в даль дозорные, вслед за ними осторожно двигались вой.
Впереди войска шел головной полк — чело, тысяча гридней князя Святослава с князем Улебом, воеводой Свенельдом и воеводами полков земель, все на ретивых конях, под знаменами, в шлемах, с мечами у поясов. Позади гарцевали рынды, которые везли про запас кольчуги и брони.
Два полка во главе с князем черниговским и переяславским ехали справа и слева от чела — чтобы отбить врага, если он осмелится ударить со стороны Днепра или от червенских городов, и поддержать чело, если враг появится опереди.
Следом за конными полками, оторвавшись на поприще, два, а то и три, медленно двигались пешие — вой земель. Шли они не ватагой, а тысячами, каждая земля во главе со своим воеводой, который ехал на коне с небольшой дружиной.
Множество разных полков двигалось по полю. Наряду с несколькими тысячами полян шла тысяча воев-древлян, шли новгородцы, радимичи, северяне, даже вятичи и чудь заволоцкая. Все больше бородатые, усатые люди, но среди них немало и юных. Шли они в постолах, черевьях, а порой и босые, кто с мечом, луком, копьем, кто с рогатиной или ножом за поясом.
А еще дальше, за всеми тысячами, снова полукругом, как бы прикрывая войско сзади, на возах, запряженных лошадьми и волами, везли оружие: большие самострелы, пороки, луки, стрелы. На них же везли харч: муку, соленую свинину, мед, соль, за возами воины, а порой их жены гнали стада коров, телят, овец.
Грузным, медленным шагом, оставляя после себя тучи ржавой пыли, с шумом уходили они все дальше и дальше от Киева, шагали от гари до зари, останавливались только на ночь. Станом становились большей частью на берегах озер и рек, где вдосталь было воды для питья и леса на топливо.
Полки смыкались, у берегов зажигались костры, повсюду звучали голоса, ржали лошади.
Однако никто не забывал и о коварном враге — около стана полукругом ставили и связывали возы, небольшие дружины ходили вокруг всю ночь по полю, конные дозоры отъезжали подальше и сторожили на курганах.
Стан быстро затихал, угасали костры. Люди засыпали под открытым небом, упав на траву, чтобы проснуться задолго до рассвета, быстро собраться и идти все дальше и дальше от Киева, к Дунаю.
5
Вместе со всеми воями во второй тысяче, с воеводой Гринем во главе, в сотне Добыслава и в десятке, которую вел кузнец Мутор, шел и Микула.
Трудно ему было поначалу, очень трудно — все вспоминалась родная весь, жена… как она там без него! И все снилось ему: Виста мечется на одном берегу реки, он — на другом, Виста протягивает к нему руки, зовет, а он не может откликнуться. Трудно было и потому, что Микуле еще не приходилось ходить на брань, жить среди княжеских воев. Отец Ант, дед Улеб, братья Сварг и Бразд — другое дело, они ходили в походы и на брани, умели обращаться с оружием, знали, что с ним делать.
А какой из Микулы воин? Оглядывая себя, он диву давался: ноги длинные, кривоватые, ступни что у медведя, руки тоже длинные, не знаешь, куда их деть, на голове целая грива, борода и усы отросли, выцвели на солнце.
Опять же оружие! У многих оно новое, кольчуги клепаны из тонких пластин, мечи кое у кого харалужные. А у Микулы все кованое, дедовское, неудобное. Щит и лук болтались на веревке за спиной, тул со стрелами все время сползал на живот.
Даже Добыслав, оглядев Микулу со всех сторон, заметил;
— Ты, Микула, вешаешь лук не так, как нужно. Повесь как следует, будь настоящим воем.
Трудно, очень трудно приходилось в первом походе сыну старейшины Анта. Вышел Микула в поле босой — постолов хватило на один день, а плести новые некогда. Однако его это не беспокоило — он мог так идти не только к Дунаю, но и за море. Не увиливал Микула и от работы: когда останавливались на ночь, он катил возы, связывал их веревками и ремнями, копал вместе со всеми ров вокруг стана. А за ужином Микула ел свинину, закусывал черствой лепешкой, запивал водой и тотчас засыпал.
Немного поспав, Микула просыпался, садился и уже не мог уснуть. А почему — и сам не знал. Как-то тревожно, тоскливо становилось на сердце, словно он чего-то не понимал, чего-то не знал. Но чего, чего?
Началось это с тех пор, как, выйдя из Киева, они миновали Перевесите и двинулись червенским путем. По дороге изредка встречались пустые гостиницы, в оврагах и на берегах рек стояли княжеские села и просто веси, где жили робьи люди и смерды.
Здесь им не угрожала никакая опасность, сюда печенеги никогда не захаживали. О чем же, казалось, было думать и беспокоиться Микуле? Однако он шел тяжелым шагом, лук болтался у него за спиной, тул со стрелами сползал на живот, а по ночам Микула не мог спать.
Через несколько дней войско подошло к границе Полянской земли. Над Росью раскинулось еще одно княжье село, как говорили вой — самой княгини Ольги. Вой как вой: многие из них ушли на ночь в сели, молодые — погулять, пожилые — побеседовать. Люди в княжьем селе, как и всюду, были простые поляне; немало их пришло в стан над Росью; в ночной мгле то тут, то там можно было разглядеть, как у костров рядом с воями в шлемах сидят темные, бородатые смерды, княжьи люди.
Микула никуда не пошел. Поужинав вместе со всеми, он лег под кустом, у скалы над Росью, подложив под голову шлем и свиту, зажмурил глаза и в тишине, нарушаемой далекими голосами у костра да пересвистом соловьев в чаще за скалами, заснул…
Но спал он недолго, не более часа. И вдруг проснулся, сел, протер глаза.
Ничего необычного, что могло бы разбудить Микулу, казалось, не произошло. Вверху, высоко в небе, пас свои отары больших и малых звезд месяц, на нем темнел знак Перуна — воин с копьем-трезубцем. К месяцу подкрадывались тучи — злые силы — и уже закрывали его. Но он плыл по небу справа и казался посыпанным серебристым пеплом.
Под лунным светом по всему полю дотлевали огнища, откуда-то издалека доносились голоса стражи, вокруг Микулы вповалку и порознь, часто ногами в разные стороны и положив голову друг другу на плечи, почивали русские вой.
Одни спали спокойно, тихо, будто задумавшись, другие — тревожно, и из их уст вырывались отрывистые слова.
— Ладо! Ла-а-адо! — страстно шептал один.
— Матушка! Отче! — бормотал во сне другой.
Микуле стало почему-то страшно, по спине пробежал холодок, и, сунув руку за пазуху, он нащупал оберегу, которую взял из дома, уходя на брань. Когда становилось на сердце тяжело, Микула всегда касался рукой Мокоши. Вот и сейчас он медленно вытащил ее из-за пазухи.
Серебряная с прозеленью Мокоша лежала на его широкой ладони — с темными глазами-точечками, вытянутыми вдоль тела руками, короткими ножками, такая простая, но таинственная, родная, а подчас и страшная.
— Помоги мне, Мокоша, помоги! — прошептал Микула. Вдруг он услышал за собой шорох и, обернувшись, увидел сидящего на траве воина, который смотрел на месяц.
Микула узнал его — он был из их десятка. Раньше Микуле не приходилось с ним перекинуться словечком, но сейчас, обрадовавшись, что он не один бодрствует в эту лунную ночь в огромном стане, Микула тихо спросил:
— Не спишь, человече?
— Не спится, — ответил тот.
— А откуда ты?
— Из Новгорода.
— Долго, верно, ехали?
— Не очень… Зимой выехали, к весне прибыли. Все реками да волоком. Паводком, сам знаешь, быстро.
— Тогда скажи, человече, — спросил Микула, — как тебя звать?
— Радышем, — ответил воин.
— А меня Микулой.
— Добре, — промолвил Радыш и впервые улыбнулся. Помолчали. Где Новгород, где Киев, а вот сидят рядом в стане среди поля. Этим двум воинам было о чем подумать и потолковать!
Поглядев на белую сорочку Радыша, на его широкий кожаный пояс, Микула тихо промолвил:
— Ты, видать, из гридней князя, а может, и боярский сын? Радыш рассмеялся, но тихо, чтобы никого не разбудить.
— Куда нам до гридней, — сказал он, — а тем паче до бояр! Они, брат Микула, в шлемах, в броне да со щитами, а у меня сорочка да пояс. Может, потому, что сорочка чистая?
— Да нет, Радыш, что ты! Просто к слову пришлось. Микуле стало неловко — перед ним сидел такой же простой человек, как и он сам, но именно это всколыхнуло в его груди что-то теплое, и он спросил:
— Как у вас в Новгороде?
— Так, как и всюду…
— Платите дань или как?
— Раньше платили, — откровенно признался Радыш, — и очень худо было: ведь к нам, Микула, приезжали за данью и свои князья и киевские, а из-за моря налетали на города и веси варяги. А теперь дани нету…
Радыш умолк, но видно было, что сказал он не все, о чем думал.
— А как же теперь, без дани? — шепотом спросил Микула.
— Еще труднее… Урок да устав…
— Значит, и у вас посадники?
— И у нас, Микула.
— И тиуны?
— Конечно…
— И вирники наезжают?
— Наезжают. Даем и вирникам, и тиунам, и посаднику, и волостелину, и князьям.
— Что-то месяц затянуло, — заметил, поглядев на небо, Микула. — Злые силы и на земле и на небе. Видишь, темно как и холодно стало.
И, пододвинувшись ближе к Радышу, Микула спросил:
— Значит, не выдерживают закупы, холопы и прочие смерды?
— Не выдерживают. Купы берут, а вернуть нечем. Закупов бьют розгами и обельными холопами делают.
— И тебя били? — едва слышно произнес Микула.
— Били… — так же тихо ответил Радыш.
— Так скажи: куда мы идем? — спросил Микула и, придвинувшись еще, сел вплотную к Радышу.
Радыш, казалось, не удивился вопросу. Он сразу ответил:
— Может, Микула, потому и идем, что очень трудно. Но ответ не удовлетворил Микулу.
— Осаждают нашу землю, — продолжал Радыш. — Раньше дань платили, а теперь урок, устав. А для чего? Ром ей идут с запада, юга, востока, наседают с трех сторон, чтобы брать дань, сделать нас холопами. А я, Микула, холопом ромеев быть не желаю и не буду. Лучше уж в воду… А князья наши — что ж, им тоже нелегко: надо иметь города, дружину большую, лодии… Вот и платим оброки да уставы…
Помолчав, Радыш закончил:
— Потому мы, Микула, и идем! Русскую землю боронить. Ромейскими холопами быть не хотим. А коли разобьем ромеев, может, уроки да уставы отменят. Как полагаешь, Микула?
— Думаю, Радыш, что разобьем ромеев… И тогда мы уже платить такие уроки и уставы не будем.
На этом беседа оборвалась. Микула, притворившись, будто хочет спать, сладко зевнул. Они улеглись рядом, и Радыш тотчас заснул.
А Микуле не спалось. Он долго лежал с закрытыми глазами, потом осторожно приподнял голову, оперся на локоть и снова сел.
В небе по-прежнему, только чуть пониже, плыл месяц, облака растаяли, и знак Перуна виден был теперь отчетливее; серо было в поле, вокруг лежали люди.
Микула смотрел на них уже другими глазами. До сих пор он шел среди воев чужим, и они казались ему чужими, Микула сторонился воев, не мог найти среди них свое место.
А разве эти люди ему чужие?
Вот Радыш говорит словно бы не так, как Микула, а твердо, тягуче. Дреговичи и радомичи, которые идут с ними, гуторят звонко, как птицы поют. А вятичи словно совсем позабыли русские слова.
Однако Микула хорошо знал, что все это простые люди, одного рода. Судьба разлучила их, разбросала в разные стороны, но горести и радости у них одни.
Микула лег, вскоре уснул и во сне, сам того не ведая, положил руку на плечо Радыша. Теперь в стане все притихло, как бывает поздней ночью. Умолкли и соловьи.
6
Впрочем, не все кругом спало. Совсем недалеко от Микулы и Радыша, на скале у Роси, стояла женщина, — она смотрела на стан, где дотлевали огнища, на месяц в небе, на плес реки. В призрачном, холодном свете белело ее лицо с острыми скулами, большими темными глазами и тонкими губами. Она была очень утомлена и худа, но в ней таилось что-то привлекательное, теплое.
Женщина стояла на скале уже давно; она видела, как вокруг костров ужинали, а потом улеглись спать на траве, видела, как недалеко вдруг проснулся один, потом другой воин, как они долго сидели и вели тихую, невнятную беседу.
Женщина не знала этих людей. Здесь, в огромном стане, не было, казалось, у нее ни родных, ни близких, однако все: и красное пламя костров, и приглушенные голоса воев, и далекий скрип возов, и конское ржание — напомнило ей так много.
Полянка вспомнила, как когда-то давно, еще уноткой, она жила в тихой веси Любече над Днепром, вспомнила отца Микулу, мать Висту, деда Анта, вспомнила, как после смерти деда приехал к ним брат Добрыня и увез ее из отчего дома в далекий Киев.
Глубокий, похожий на стон, вздох вырвался из груди женщины, которая когда-то называлась Малушей. Один стон, один вздох из сотен и тысяч, вырывавшихся из этой груди за много-много лет.
Вспомнились чудесный, зеленый Киев-град, Гора с ее теремами, предградье и Подол, паруса на Почайне и голубая речная гладь.
Но в памяти неумолимо, точно капля крови в чистой голубой воде, выплывала еще одна ночь — и гневный голос княгини Ольги, которая разбила ее любовь, изгнала ее в это село Будутин, и рассвет за Киевом, топот коня в серой мгле, холод одинокой землянки.
И вот сейчас, стоя на скале над Росью, Малуша взглянула на землянку старой Желани, на вытоптанную тропинку, ведущую к воде, на деревья, которые она помнила еще кустами, на холодный камень под собой, — он вытерся от многих ног и стал таким гладким. Нет больше у Малуши радости, даром проходит жизнь.
Правда, и здесь, в Будутине, была у нее отрада: даже в этой землянке, пока с ней был сын Владимир, Малуша была счастлива и ничего не хотела. Но княгиня Ольга не только убила ее любовь, она оторвала от груди и сына.
Заблестев при лунном свете, из глаз Малуши скатились и упали на холодный камень несколько слезинок. Она их не стыдилась — ночь поздняя, никто не увидит…
Малуша прожила в селе Будутине много лет. Никто здесь — ни воевода Тедь, ни посадник Радко — не знал, кто такая Малуша, от кого родила она сына. Велела княгиня дать Малуше пристанище в Будутине — и делу конец. С Малушей прибыл гридень Добрыня и ютился вместе с нею в землянке. Малуша родила ребенка — не все ли равно было Тедю или Радко, чей он? Увез ребенка гридень Добрыня — и делу конец. За много лет в селе привыкли к Малуше. Княжья раба Малка — так теперь ее называли.
И трудилась Малуша, как все, от раннего утра до поздней ночи, поначалу с Желанью, а когда та померла — одна. Работы в княжьем селе хватало: в поле за Будутином пашня, над Росью — стада; все княжье, за всем надо приглядеть, все требует рук рабов. И кто знает, может, хлеб, который ключница Пракседа преломляла в трапезной на Горе, а князь Святослав брал в руки, был взращен и на ее поте?
И все-таки, работая в княжьем селе, Малуша никогда не забывала Киева и, как только представлялась возможность, жадно прислушивалась к словам тиунов, дружинников, ябедьников, часто наезжавших в Будутин; она знала, как живут княгиня Ольга, князь Святослав, как растет Владимир.
В былые годы частенько наведывался к ней в Будутин и Добрыня. Он был добрым братом, не забывал сестру, старался ей помочь — то трудом рук своих, то золотником, то серебряными резанами.
Но Малуша не принимала помощи брата — у нее свои руки, не ищет она ни золота, ни серебра. Осиротевшая мать хотела только одного: знать, как живет ее детище, ее Владимир.
И хоть сын был далеко — в Киеве, на Горе, Малуша со слов Добрыни знала, как он растет, как мужает, каков собою, какой у него голос. Конечно, выразить все словами Добрыня не мог, но много ли нужно матери, чтобы представить себе, увидеть, узнать родного сына?!
Рассказывал Добрыня и о княгине Ольге, и о князе Святославе, а Малуша все спрашивала, переспрашивала — одна она из всех людей знала, как трудно живется князю Святославу.
Вот почему в эту чудесную лунную ночь, когда через Будутин и дальше в поле над Росью двигалось войско князя Святослава, у Малуши так болело сердце.
«Может, — думала она сначала, услыхав конский топот и тяжелый шаг тысячи людей, — едет со своей ратью князь Святослав?»
Но князя Святослава не было. Когда вой приблизились, Малуша, половшая на княжьей ниве бурьян, бросила, как и прочие смерды, работу. Остановившись у дороги, она тотчас узнала князя Улеба, воеводу Свенельда, многих воевод, тысяцких и простых воинов, которых видела когда-то на Горе. Но князя Святослава среди них не было.
Позднее, через других смердов, она узнала, что рать идет на греков, а князь Святослав повел еще много войска на лодиях по Днепру. Вечером в землянке, поставив перед собой оберегу — богиню Роженицу, Малуша долго молилась ей, просила помочь князю Святославу в далекой брани и защитить сына Владимира в Киеве, на Горе.
Хотелось Малуше, как и всем жителям Будутина, чем-нибудь помочь воям, идущим на брань. Кое-кого из воев повели ночевать в теплые хижины, многие смерды ушли в поле, к кострам, и понесли дары — кто хлеб, кто птицу, кто горнец меду. По обычаю, полагалось отдать все, что было: вой шли на брань, шли ради них.
Малуше дать было нечего, и все-таки она взяла свежий хлеб, вышла из землянки, остановилась на скале… и почему-то не смогла двинуться дальше. Может, боялась того, что ее кто-нибудь узнает, может, того, что дар ее слишком убог?
Малуша долго глядела в поле, где горели и гасли один за другим костры. Услышав тихие, невнятные голоса Микулы и Радыша, она заплакала… Что делать, если еще и сейчас сердце обливается кровью?!
Тихо было в поле, огнища погасли, месяц склонился к закату, стал большим, красным. Соловьи молчали.
Малуша вздрогнула, тихими шагами прошла вперед, положила хлеб на траву, где спали Микула и Радыш, и быстро повернула к землянке.
Микула проснулся до восхода солнца. Тотчас вскочил и стал надевать на себя оружие и Радыш. Спали они хорошо, ничто не потревожило их в эту ночь — теперь нужно было поспешать. Кругом уже слышались голоса людей, ржали лошади, в Будутине пели петухи.
— Что это? — спросил Микула, увидав на траве, подле своего щита, свежий хлеб. — Не ты ли положил, Радыш? Эй, кто положил хлеб, отзовись!.. Что ж, — улыбнувшись, сказал Микула, — если никто не отзывается, значит, хлеб подарила мне Мокоша. На тебе, Радыш, кусок, съем и я…
И, стоя под высоким синим небом, перед темным полем, уходящим в бесконечную даль, они ели хлеб земли Русской, перед тем как отправиться в далекую, неведомую дорогу.
