Глава девятая
1
Дни становились короче и короче, морозы все сильнее сковывали Днепр, от стен города до самого небосклона белели нескончаемые снега…
Наконец наступил и Корочун — самый короткий зимний день, в который, как тогда верили, бог солнца сходился с богами тьмы, боролся с ними и побеждал.
Закутанные в звериные шкуры, дрожащие, озябшие люди от всего сердца стремились помочь доброму богу спасти солнце — гибель солнца была бы гибелью и для них, — и в самую длинную зимнюю ночь они выходили с оружием в руках на снежную равнину, угрожали злым богам, жгли огни, чтобы прогнать богов тьмы.
Так было и на Горе. Как только настала ночь, перед изображением Перуна, вокруг огромного костра, зашумела толпа мужчин, женщин, детей. Впрочем, разобрать, кто здесь мужчина, кто женщина, было трудно: в эту ночь боги тьмы не должны были знать, кто на них наступает. Всех злых, хищных богов нужно было напугать, а потому многие мужчины натянули на себя женские платна, женщины же надевали мужскую одежду, лица у многих были закрыты скуратами и ларвами, люди держали в руках щиты, копья, мечи, кое-кто нес с собою дудки, бубны, гудки…
Поднялся страшный шум: вой ударяли мечами о щиты, гремели копьями; кто умел, тот свистел в свирели, гудел в гудки; иные просто кружились у костра и кричали:
Корочун, Корочун, выходи на рать, Корочун, Корочун, днесь тебе погибать! Вертит коло огненное Коляда, Коляда,
Удирай, Корочун, со двора, из гнезда Корочун, Корочун, не таись, выхожай, Помирай, Корочун, погибай!
Потом в круг входил кто-либо из жрецов, надевавший ради этой ночи устрашающую маску — голову быка с рогами и большими глазами, бил в бубен с медными бубенцами. Став посреди круга, жрец через отверстия в шкуре всматривался в скураты и ларвы окружающих, потом начинал кружиться все быстрее и быстрее, высоко подняв вверх звенящий бубен.
Вслед за ним быстрее начинали кружиться и остальные, громче бряцало оружие, пищали сопели и гудки — таков был устрашающий танец перед Перуном.
Неожиданно жрец останавливался. Останавливался и круг. Жрец несколько мгновений переводил дух, всматривался в темноту, окружавшую Перуна.
— Вижу Корочуна, вижу! — внезапно вопил он.
И, выхватив головешку из костра, он поднимал ее над головою, устремлялся в темноту, где еще с вечера стояла большая разукрашенная сосна, а под нею — обвязанное соломой и смазанное смолою колесо.
— Гоните Корочуна! — кричал он.
— Славьте Коляду! — кричали люди.
Жрец подносил головешку к сосне, и огонь сразу охватывал ветви, начинал ползти вверх, к вершине.
— Гоните Корочуна! — вопил жрец.
И уже несколько человек поджигали колесо, пускали его по снегу с горы, на которой стоял Перун, и оно катилось, освещая снег вокруг, рассыпая искры, мчалось в пропасть и там исчезало.
— Корочун удирает! Нет Корочуна! Слава Коляде! — кричали люди, глядя на освещенные снега и веря в то, что они боролись с богами тьмы и победили их.
За это им полагалась награда, все на Горе должны были узнать, что Корочун побежден; и люди в скуратах и ларвах с мечами, копьями и щитами, распевая торжественные песни, шли к домам бояр и воевод, стучались в терема, чтобы вызвать хозяев, пели им колядки — песни, в которых повествовалось о начале мира, о борьбе светлых и темных сил, о победе над злыми силами. Так повелось испокон веков, так было и в эту ночь.
Когда не было начала света, Когда не было земли и неба, Земли и неба, а только море, А среди моря да два дубочка…
Двери домов отворялись, на крылечки со свечами и светильниками выходили бояре и воеводы со своими семьями, они весело смеялись, глядя на скураты и ларвы, сами пели вместе с людьми, подносили им гостинцы — вино, пиво, мед, орехи…
2
Святослав не пошел к Перуну, когда там гнали Корочуна и славили Коляду, — как хозяин и князь, он должен был оставаться в тереме, ждать колядников, чтобы выйти на крыльцо, когда они начнут петь, поглядеть на скураты и ларвы, дать щедрые дары…
Был чудесный вечер. Еще днем ключница Малуша с дворовыми приготовили в трапезной все для праздничного ужина, накрыли стол и поставили яства, на сене в углу светлицы — пшеничную кашу и медовую сыту — для умерших, которые в праздничный вечер слетались домой и якобы ужинали вместе с живыми.
В тереме было тихо. За окнами поскрипывал мороз. Маленькие стеклянные оконца с оловянными рамами затянула серебряная изморозь, в сенях, светлицах, трапезной горели свечи и светильники; было тепло, пахло свежим сеном, вкусной едой.
Под окнами терема то и дело слышался топот ног — это молодежь спешила к Перуну. Потом донеслись звуки бубнов, свирелей, гудков, послышалось пение. Святослав, а за ним Свенельд и Улеб, Малуша, дворовые, гридни вышли на крыльцо, чтобы посмотреть на танцы вокруг Перуна.
На дворе свирепствовал мороз. Вверху холодным светом искрились звезды, повсюду намело сугробы, но никому не было холодно, все с увлечением смотрели на толпу, кружившуюся вокруг костра, слушали крики и пение.
Запылала сосна за Перуном, огненное колесо умчалось в темноту, чтобы сбить с ног Корочуна, и люди в скуратах и ларвах двинулись по всей Горе…
Колядники с факелами в руках приблизились к княжескому терему, распевая:
Добрый тебе вечер, наш славный княже. Щедрый вечер, добрый вечер, Добрым людям на здоровье…
— Несите дары! — приказал княжич Святослав.
Но что случилось? Колядники, шедшие улицей к терему и весело распевавшие, вдруг остановились, умолкли…
От ворот, с Подола, ехало много всадников, следом за ними лошади тащили несколько больших саней, вереницу замыкал еще один конный отряд. У крыльца все остановились, всадники начали соскакивать с коней, из саней начали вылезать путники.
В желтоватом свете факелов стали видны спешившиеся всадники, люди, вылезшие из саней.
— Княгиня Ольга! — бросились с крыльца на улицу Свенельд, Улеб, дворовые.
Да, это была она, княгиня Ольга, в праздничный вечер вернувшаяся в Киев из далекого путешествия.
Святослав вышел вперед, обнял мать. У нее было холодное, обмороженное лицо.
— Со святым вечером! — обратилась княгиня ко всем.
— Здорова будь, княгиня! — Все поклонились ей в пояс.
А колядники уже приближались с факелами в руках к крыльцу, танцевали, показывали свои уродливые скураты и ларвы; опьянев от боярского угощения, они кричали и пели, а с крыльца им сыпали дары — пироги, орехи, коржи…
3
Так наступило то, чего Малуша ждала, в глубине души надеясь, что оно минует ее, то, чего она хотела, но не могла избежать, чего боялась, зная, что оно все равно придет, падет на ее голову тяжкой карой.
Войдя в терем, княгиня Ольга велела накормить путников. Малуша и сама знала, что они приехали с далекой тяжелой Дороги, озябшие и голодные. К тому же княгиня Ольга приехала не одна — вместе с нею в терем вошли какие-то чужеземцы, а среди них Малуша заметила даже какую-то девушку. К счастью, думать об ужине не приходилось, для святого вечера у нее все было приготовлено.
И вот княжеская семья — княгиня, Святослав, Улеб, племянники Игоря, а за ними Свенельд, несколько воевод и бояр вошли в трапезную. Стоя на пороге, Малуша встретила всех их поклоном, позади нее стояли и тоже низко кланялись князьям Пракседа и дворовые, работавшие на кухне. В тот вечер им разрешалось постоять на пороге княжьей трапезной.
Князья входили, отвечали на приветствия. Малуша стояла и смотрела на княгиню Ольгу. Теперь было заметно, как княгиня бледна, как она устала, ослабела. Справа от нее шел княжич Святослав; он был будто бы такой, как всегда, и в то же время не такой — в глазах княжича Малуша увидела тревогу; слева от княгини шел княжич Улеб, он весь сиял, лукаво улыбался, а за ним шагали Игоревы племянники, бояре, священник Григорий.
Но, войдя в трапезную, где все было приготовлено для ужина, они не сели за стол, а стояли молча, словно кого-то ожидая.
Вдруг в сенях раздались шаги, послышались голоса, и на пороге светлицы показалось еще много бояр, ездивших с княгиней за море, их жены, разодетые, как на праздник, а с ними несколько чужестранцев и молодая, необычайно красивая девушка — черноволосая, очень бледная, с золотой короной-обручем на голове, в темной одежде.
Княгиня Ольга ласково улыбнулась девушке, взяла ее за руку, подвела к княжичу Святославу, Улебу, Свенельду, называя их имена, а один из чужестранцев, который, как видно, понимал слова княгини, говорил что-то девушке, — только Малуша не понимала его языка.
Впрочем, ей и некогда было слушать. Княгиня Ольга уже пригласила всех к столу, рукой сделала Малуше знак, и та побежала на кухню, чтобы начать подавать ужин. Своих и гостей оказалось больше, чем ожидали, и дворовые спешили изо всех сил, наполняя миски, накладывая мясо, наливая вино в кубки, убирая посуду…
Малуше было очень трудно. Трапезная, кухня, огни, посуда, кубки мелькали перед глазами; у нее немели руки, подкашивались ноги; она торопилась, стараясь, чтобы всего было вдоволь, чтобы все было горячо, вкусно.
Но между делом она видела, что в углу, там, где были приготовлены еда и сыты для умерших, сидит княгиня Ольга, справа от нее — Святослав, слева — девушка с золотой гривной-обручем в волосах, с темными глазами. Видела Малуша и то, что девушка посматривает на Святослава, что все они оживленно разговаривают, а один чужестранец стоит около них и то говорит с княгинею, то незнакомыми словами повторяет все девушке.
Подавая блюда, Малуша прислушивалась, хотя это было очень трудно: под самым окном продолжали петь колядники, в светлице раздавалось много голосов, звенели кубки, братины. Ей же хотелось слышать только то, о чем говорит княгиня, Святослав и девушка…
«Эта девушка — княжна, имя ее — Предслава, ей очень нравится Киев, этот город напоминает ей родину» — вот что расслышала Малуша.
— Ключница! Почему мало вина? Греческого!.. Херсонесского!.. Меду… Пива! — кричали за столом.
И она бежала в кухню, несла корчаги с греческим, подавала херсонесское, наливала в кубки мед, пиво…
А потом, снова и снова прислушиваясь к разговору троих, она слышала:
«Княжне Предславе много рассказывали о Русской земле… Ей нравится эта земля… Княжна Предслава уже успела повидать часть этой земли…»
А Малушу тем временем зовет Улеб:
— Ключница, дай мне вина…
— Какого?
— Самого лучшего… Ты какое любишь?
Малуша смотрит на него — он, как видно, опьянел или насмехается над нею — и наливает ему греческого.
А трое продолжают разговаривать.
«Княгиня Ольга много рассказывала княжне Предславе о княжиче Святославе. Княжна знает, что княжич убил уже не одного медведя… И княжна теперь видит, что княжич Святослав может убить медведя… Он такой, как и представляла себе княжна…»
В это мгновение рука Малуши, наливающей кубок, дрожит, и несколько капель греческого вина, как кровь, проливается на белую скатерть…
— Боги! — вырывается у Малуши, и ей кажется, что пол под нею колеблется, плывут огни, что-то кричат, надвигаясь на нее, люди, сидящие в светлице.
Но это одно только мгновение!
— К счастью! — говорит, улыбаясь, княжна Предслава. — У нас радуются, когда проливается вино. Это к счастью!
Малуша смотрит на княжну, Святослава, встречает его спокойный взгляд.
«Ну, чего же ты испугалась, Малуша?» — словно спрашивает он.
4
И еще одно — последнее, а может, первое в ряду новых — страдание суждено было пережить в эту ночь ключнице Малуше.
Когда окончился ужин и все, возбужденные, опьяневшие, шумливые, выходили из трапезной, княгиня Ольга позвала Малушу и сказала ей:
— Княжна Предслава очень озябла и устала в дороге. Ты уж пойди к ней и помоги.
В тереме все вскоре затихли, уснули. Княгиня Ольга отвела княжну в светлицу рядом со своей опочивальней. Когда Малуша, держа в руках ведро с теплой водою и деревянное корыто, поднималась к княжне, она заметила, как из опочивальни княгини вышла Пракседа. Увидев Малушу, она на короткое мгновение замерла у дверей, а потом обошла ключницу и быстро побежала вниз по лестнице.
Княжна была в светлице; она сидела в кресле и смотрела в окно, за которым виднелось усыпанное крупными звездами небо. Когда скрипнула дверь, княжна обернулась, посмотрела на девушку грустными глазами, но превозмогла себя и тепло ей улыбнулась.
Они не понимали друг друга, но княжна догадалась, зачем пришла к ней эта девушка, делала все, что было нужно, порой выражала свое чувство непонятно-странными, но приятными словами.
Малуша постлала ложе для княжны, разула ее, налила в корыто воды и показала, что хочет вымыть ей ноги. Княжна послушно опустила ноги в корыто — у нее были очень маленькие, почти детские ножки, холеные, нежные…
И вся княжна была нежная, хрупкая, очень тонкая, с невысокой грудью, узкими бедрами, белой кожей, с несколькими родинками на ногах.
«Это боги отметили ее, — думала Малуша, — она счастливая. А у меня нет ни одной родинки…»
Она помогала княжне, старательно мыла ей ноги, перебирала каждый палец, каждую косточку этого тела, а сама думала о том, зачем приехала сюда, в Киев, эта угорская княжна, что ей здесь нужно, что задумала княгиня Ольга?
Думала Малуша и о том, что, может быть, как раз в эту минуту княжич Святослав прошел тихо сенями терема, остановился перед дверью ее каморки, толкнул ее, но не смог открыть, потому что Малуша заперла дверь, когда торопилась утром на кухню.
«Хотя нет, — думала она, — в тереме гости, не спит княгиня, Улеб, не спят все дворовые. Сегодня ночью княжич не придет ко мне».
, В корыте была теплая вода, тело у княжны было тоже теплое. Но на сердце у Малуши было холодно, она чувствовала себя такой несчастной, что слезы внезапно покатились из ее глаз, падая прямо в корыто.
Если бы княжна знала, что девушка, стоящая перед нею на коленях — ключница Малуша, — моет ей ноги днепровской водой вместе со слезами сердца! Кто еще во всем мире мыл ноги в такой купели?
Но княжна не знала этого, она была довольна, что ее так радушно встречают в этом городе, ей очень нравился простой, но приятный обычай русов — мыть ноги своим гостям, нравилась ей и девушка, стоявшая на коленях перед нею.
И, чтобы выразить свое чувство, княжна наклонилась, протянула руку и положила ее на голову Малуши, на ее мягкие волосы.
Малуша сперва не поняла: почему это княжна положила руку ей на голову? Может, вода холодная? Может, она хочет что-то сказать?
Но когда Малуша подняла голову и встретилась глазами со взглядом княжны, она поняла, что княжна сделала это от радости, счастья…
А куда же девалось счастье Малуши?
5
Святослав понимал, что мать его не зря появилась на Горе с угорскими послами и княжною Предславою, которая за ужином сидела в трапезной рядом с ним и часто бросала на него пытливые взгляды. Видел он и то, как волнуется Малуша, чувствовал, что надвигается гроза и что ему не миновать разговора с княгинею. Он только не знал, что это произойдет так скоро.
Княгиня Ольга позвала его в светлицу в то время, когда Малуша мыла ноги угорской княжне. Она сама встретила сына, заперла за ним дверь, потом отошла в угол, остановилась там и пристально с ног до головы оглядела его.
— Как же ты тут жил, что делал, сын? — спросила она. Святослава успокоило то, что мать тихо и кротко начала разговор, и он так же спокойно ответил:
— Я исполнял твой наказ, творил суд и правду. Помогали мне в этом Свенельд, воеводы, бояре. Они, матушка, вельми мудры, знают закон и обычай — не пристало мне им перечить. Лето было доброе, я ездил со своей дружиной за Днепр, побывал далеко в поле, ходил на ловы в леса, был в Родне…
Весь его вид — обветренное, загорелое лицо, выцветшие от солнца волосы, мускулистые руки, сильные ноги — говорил о том, что за лето княжич исходил и изъездил немало. Княгиня не отрываясь смотрела на него и думала, как был бы рад отец Игорь, увидев сейчас Святослава.
— Я слышала, — произнесла княгиня, — как ты тут без меня творил суд и правду, знаю, что ты ездил далеко в поле. У меня сердце облилось кровью, когда услыхала, что ты был ранен. Но ты, я вижу, здоров, силен. Что ж, сын, хорошо. Теперь ты знаешь, остер ли печенежский меч. И про Асмуса я слыхала. Доброго дядьку потеряли мы, вечная ему память…
Однако не только это интересовало княгиню Ольгу.
— А еще что ты делал летом, сын? — спросила она. Святослав посмотрел на мать. Он понял, что этот вопрос княгини — стрела, выпущенная из лука, и попробовал перехватить ее на лету…
— Еще я очень беспокоился о тебе, мать. Как ты ездила? Скажи!
Она поняла, что сын отвел ее первый удар, и решила, что так, пожалуй, и лучше.
— В далекие страны я ездила, — ответила она, — и видела так много, что, должно быть, и не перескажешь. Ехала я туда, как ты знаешь, с великою надеждою, но от надежды той теперь ничего во мне не осталось. Лживы и жадны ромеи, надо мною они посмеялись, хитрят с нами, хозарами, болгарами и всеми языками…
— Значит, надо их бить, — сказал Святослав.
— А кто поведет рать на брань? — спросила княгиня.
— Я поведу Русь против Византии! — запальчиво крикнул он. Она посмотрела на него теплым материнским взглядом.
— Может, и настанет такое время, что ты поведешь Русь против Византии. Но днесь я сижу на престоле, знаю, как тяжко живется нашим людям, затем и ехала к ромеям, чтобы напомнить императорам про давний наш мир, сказать, что мы и сейчас хотим жить в добре и любви… Разве, сын, если враг лют, мстителен и злобен, нужно только рубиться с ним? А почему не поговорить с ним ласково, с любовью? Вот каган хозарский помирился с ромеями, взял в жены дочь императора…
— Пускай хозарский каган и целует цареградскую царевну, — не сдержался Святослав, — но киевским князьям эти царевны не пара.
Княгиня Ольга грустно покачала головою.
— Это ты напрасно говоришь, Святослав. Породниться с императором ромеев, у которого пять дочерей, Киевскому столу было бы очень хорошо, и я, признаюсь тебе, говорила об этом императору Константину.
Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами.
— Но императоры ромеев, — быстро продолжала она, — носят гордыню в своем сердце, они считают нас эллинами и дикарями, и потому Константин ответил, что христианская вера запрещает императорам родниться с нами.
Нечто похожее на радостный возглас, но вместе с тем и на вздох вырвалось из груди Святослава.
— Благодарение богам, — воскликнул он, — что я до сих пор не стал христианином, теперь-то я уж и подавно им не стану!..
— Но я, — продолжала мать, — нашла девицу не хуже дочерей императора Константина и привезла ее сюда, в Киев… Ты видел ее, угорскую княжну?
— И что же? — не понял ее Святослав.
— С уграми у нас давно мир, и если мы укрепим его браком, то умножим наши силы…
— Так, значит, — задыхаясь, прохрипел он, — это ты привезла мне жену?
— Так. Предслава должна стать твоею женою.
— Нет, — схватившись за голову, сказал он, — этого никогда не будет, не может быть, мать…
Она подошла к нему ближе и положила руку ему на голову.
— Ты забыл, Святослав, что я — твоя мать, — произнесла она, — и, как мать, должна печься и пекусь ныне о твоей судьбе…
— Я знаю, — возразил он, — что ты моя мать, ты — княгиня и хочешь найти мне хорошую, достойную жену. Но я не могу взять в жены угорскую княжну, потому что люблю другую, не царевну и не княжну…
— Знаю про то, — ответила княгиня Ольга.
— Что ты знаешь?
— Все знаю, — тихо сказала княгиня. — Про тебя, Малушу и про то, что она непраздна…
— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал, мать?
— Не все ли равно, кто сказал, — у самой глаза есть, вижу… Княжич Святослав продолжал смотреть на мать, ждал, что еще она скажет. Но она молчала, — должно быть, ждала, что скажет сын.
— Зачем ты это сделал, Святослав? — наконец спросила она. И вдруг уже не с упрямством, а совсем иначе, взволнованным голосом, идущим от сердца, Святослав сказал:
— Да ведь люба мне Малуша, как солнце, земля, как ты, мать, ведь люблю я ее…
Княгиня Ольга чувствовала, знала, что сын ее говорит правду, что любит он Малушу так, как любят только один раз в жизни, но вынуждена была ответить:
— Неужто ты думаешь, что у меня нет сердца? Неужто считаешь, что я не люблю тебя? Нет, Святослав, я люблю тебя и желаю тебе только добра. А потому скажи: ныне ты княжич, землями правлю я, но чувствую себя плохо, старею, слабею и скоро уж окончу свой земной путь — кто же тогда сядет на стол Киевский?
— Не говори об этом, мать!
— Нет, — возразила она, — говорить об этом я должна, обязана… В великое и страшное время живем мы, сын мой. И в прежние времена тяжко было русским людям бороться с врагами, что шли и шли на нас, старались нас уничтожить, разгромить… Сколько уж крови пролилось до нас у берегов Днепра и Русского моря, сколько людей погибло ради того, чтобы мы жили! Но таких времен, как сейчас, еще никогда не бывало. Вот я ездила в Византию, была у болгар, угров, вижу и знаю — великая опасность надвигается на Русь. На восходе солнца стоят хозары, над Русским морем подстерегают нас ромеи, на Болгарскую землю можно было бы надеяться, но кесарь Петр продал Болгарию ромеям, а Византия рано или поздно будет воевать с нами. Кто тогда поведет Русь? Почему ты молчишь, сын? Ты же только что говорил, что согласен вести…
— Так, говорил…
— Но чтобы вести Русь на Византию, надо быть князем… Святослав молчал.
— Неужто же ты думаешь, что будешь князем, если возьмешь Малушу? Ты знаешь, что такое Гора?
— Что Горе до меня и Малуши? — крикнул Святослав. Княгиня Ольга покачала головою.
— Сын мой, сын мой! — вздохнула она. — Ты еще не знаешь Горы, не ведаешь, где живешь. Над землями Руси — киевский князь, ныне — я их княгиня, но подпирает нас Гора, бояре и воеводы, князья земель. Тяжко мне с людьми моими, но еще тяжелее с Горою. Они льстивы, — с сердцем и очень громко говорила княгиня, — они хитры, они жадны и ненасытны, и я уж не знаю, сын мой, как ублажить их…
Она на мгновение умолкла, — заметно было, что ей трудно говорить, потом продолжала:
— Добра желая людям своим, я давала Горе все, что могла дать. Нелегко это было, сын, ибо множество врагов шло на нас, и мы должны были их отбивать, а кто же их отбил бы, если бы не воеводы, дружина? И мы держали воевод, имели дружину. Но воеводы стали боярами, княжий гридень может стать воеводою. Они ненасытны, хищны, им всего мало. Ты думаешь, почему погиб твой отец Игорь? Князь Игорь взял с Древлян сполна всю дань, а Гора с дружиною заставили его идти туда же за второй данью, и он пошел, жизнью заплатил за Дань. Я отомстила древлянам, ибо за кровь нужно было заплатить кровью, но увидела, что если и дальше стану брать дань, то земли эти пойдут против нас, а потом и друг против друга. Я, сын, запретила дань, установила погосты, дала уроки и уставы. Это было облегчение для людей земель, но если бы ты знал, что тогда творилось тут, на Горе, сын! Пожалованья, по-жалованья, пожалованья — я раздала тогда боярам, воеводам, князьям все земли…
— Так кому же служат князья, — вырвалось у Святослава, — людям своим или воеводам и боярам?!
Княгиня Ольга посмотрела на Святослава — возбужденный, необычайно взволнованный, со вспыхнувшим румянцем, стоял он перед нею — и подумала, что ошиблась, считая, что сын ее еще отрок. Нет, он уже вырос, возмужал, стал взрослым, а если так, то надо говорить ему всю правду, какой бы горькой она ни была.
— Так, — ответила княгиня, — глава земель — это не только князь, но и бояре наши, воеводы, дружина.
— А племена, языки, все люди?
— Они погибнут без князя и бояр…
— Значит, мы служим и людям и Горе?
— Так, Святослав, за мною стоят князья и бояре, воеводы и дружина, вся Гора. Это они скажут тебе: негоже ты сделал, не быть Малуше женою великого князя…
— А я не стану их спрашивать…
— Они сами спросят у тебя, и горе будет, если тебе нечего будет им ответить. Они согласились бы, чтобы ты взял дочь императора, они молчали бы, если бы это была дочь хозарского кагана, они примут Предславу — угорскую княжну, но не допустят Малушу…
Она помолчала и закончила:
— И я сделаю так, как пожелают они.
— Ты так не сделаешь, мать! — крикнул он.
— Нет, я должна сделать и сделаю только так, — ответила княгиня.
Она помолчала, подошла к нему ближе, положила руку ему на плечо и сказала:
— Слушай, Святослав! Слушай и запомни. Не всем суждено быть князем — князь один, людей много. Раз ты родился князем, ты должен им быть. Нелегко носить корону, сын, она тяжела, знай это. Так как же быть, сын? Княгиня или рабыня? Говори!
— Мать! — ответил он. — Я хочу добра людям моим, люблю родную землю, живу только для них. Что ж, пускай не будет ни княгини, ни рабыни.
— Хорошо, что ты сказал это первое слово. Спасибо, Святослав. Не беспокойся, я сделаю все, чтобы Малуше было хорошо. Рабыня будет счастлива. А о княгине мы поговорим позже. Иди, Святослав!
Он стоял и долго смотрел на мать и в первый раз не знал — добро она творит или зло, правду или неправду.
— Иди, сын, — повторила княгиня. — Я устала с дороги. И он вышел из светлицы.
Когда Святослав шел от матери в свою светлицу, он услышал, как позади него в сенях словно кто-то переступил с ноги на ногу. Он обернулся и увидел возле одной из дверей брата Улеба, стоявшего, тесно прижавшись к стене…
Княжич Святослав вернулся и остановился против Улеба.
— Ты, — задыхаясь, произнес Святослав, — чего тут стоишь?
— А почему бы мне тут и не стоять? — нагло ответил Улеб.
— Ты можешь стоять где хочешь, — возразил Святослав, — но подслушивать не смеешь… Слышишь, Улеб, не смеешь!
— Я не подслушивал.
— Лжу говоришь, Улеб, — после долгого молчания сказал Святослав. — А кто говорит лжу — враг мой. Не будь ты братом, я убил бы тебя…
Князь Святослав повернулся и пошел к своей светлице. Улеб, не сходя с места, долго смотрел ему вслед, потом засмеялся и исчез за дверью…
6
Малуша вошла в светлицу так тихо, что княгиня даже не услыхала ее шагов. Остановившись на пороге, она увидела княгиню, ступила один шаг вперед и повалилась в ноги…
Краткое мгновение! Княгиня вспомнила, как когда-то в трапезной увидела эту робкую девушку, боявшуюся поднять на нее глаза, вспомнила, как Малуша помогала Ярине, как потом начала помогать ей, княгине. И как потом вошла в терем, стала ключницею…
Теперь эта девушка стояла на коленях, плечи ее содрогались от неудержимых рыданий…
— Встань! — сурово произнесла княгиня.
Девушка, все еще стоя на коленях, подняла голову, и княгиня увидела ее, растоптанную, униженную…
И все же даже в эту страшную минуту — на коленях, согнутая — Малуша была чудесно хороша. Высоко вздымалась ее тугая грудь, лицо раскраснелось, играло румянцем, слезы сверкали на ресницах, как самоцветы.
Княгине тяжело было смотреть на это измученное, но прекрасное лицо, трудно было начать разговор, но все же она пересилила себя. Твердо приказала:
— Встань, Малуша!
Малуша встала. В ее глазах промелькнула искорка надежды…
— Ты что же это натворила? — так же сурово сказала княгиня. — Я тебя взяла в терем, верила тебе, ключницею своею сделала, а ты так отблагодарила — прельстила княжича…
В отчаянии Малуша охватила голову руками, зашаталась от рыданий, но тотчас же, глядя прямо в глаза княгине, ответила:
— Нет, нет, княгиня, я никогда не прельщала княжича Святослава, и я неповинна, неповинна, матушка княгиня. Я только пошла к Днепру вместе со всеми на Купалу, а Купала отвел меня от огней к темному берегу, и там я увидела княжича Святослава. И княжич неповинен, Купала и его заманил, свел нас у берега… А что потом было, я не знаю, любила княжича и люблю, хоть и знаю, что не смею… Что мне делать?
— «Люблю»! — тихо произнесла, вздохнув, княгиня Ольга. — Но ведь ты еще и непраздна…
— Я не знаю, что со мною, матушка княгиня, только тоскливо мне, все тело млеет, места не нахожу, ночами не сплю… Это боги покарали меня, сил больше нету, не могу.
И Малуша умолкла, заметив, Что княгиня отвела глаза и смотрит в темное окно светлицы, за которым по ту сторону Днепра переливалась большая вечерняя звезда.
— Великий грех сотворила ты, Малуша, — заговорила княгиня, — и заслужила ты кару великую. Ты — раба, Святослав — княжич, завтра — князь; он — глава всей нашей земли, защитник людей, на него смотрит весь мир. А ты посмела стать рядом с ним. Понимаешь ли ты, что натворила?
— Я понимаю, княгиня, — ответила Малуша. — Я не смею стоять рядом с князем, я не знала, что так будет, и никогда, никогда, княгиня, я не думала об этом, ничего не делала… Во всем виноват Купала… Теперь мне осталось одно — к Днепру и вводу…
— Нет, — сурово сказала княгиня Ольга. — Если ты пойдешь в Днепр, это будет еще один и еще более страшный грех, ибо не одну себя ты убьешь, но и княжеское дитя…
— Тогда, княгиня, я вернусь к отцу в Любеч…
— Нет, — возразила княгиня, — и в Любеч тебе идти нельзя. Кто там поверит, что так случилось? Родной отец выгонит тебя за блуд.
Малуша молчала.
— Когда-то, — сказала княгиня, — я тебя, Малуша, взяла ко двору и сделала своей ключницей. Ты работала хорошо, милостницею моей была…
Что-то похожее на надежду опять засветилось в глазах Малуши, она пристально смотрела на княгиню.
— И я никогда не забываю добра, — продолжала княгиня. — За то, что честно и хорошо работала, хочу пожаловать тебя…
Малуша знала это слово. О, на Горе только и было разговоров, что насчет княжьих пожалований; о пожалованьях мечтали и вслух говорили бояре, тиуны, воеводы. Но что можно пожаловать ей, Малуше? Разве можно что-либо пожаловать за то, что она любила и любит княжича Святослава? У нее сильно болело сердце, и она хотела только одного — чтобы княгиня пожалела ее.
Однако это была не жалость, а именно пожалованье.
— За твою службу и за все, — говорила княгиня, — я даю тебе село Будутин на Роси… Будешь ты в нем хозяйкой. Вот тебе моя печать. — Она протянула руку к столу и взяла дарницу на село, написанную ларником Переногом.
И тогда Малуша все поняла. Значит, княгиня Ольга не жалеет ее, а хочет пожаловать — и за службу в тереме, и за любовь к Святославу, и за дитя, которое она должна родить.
Горькая, невыразимая боль словно обручем сжала грудь Малуши. Если бы это был не княжий терем, она бы закричала так, чтобы слышно было на всей земле и на небе. Это была не только боль, это было оскорбление самого святого, что носила она в своем сердце. Неужели княгиня не понимает, что у Малуши можно отнять все — здоровье, силы, самое жизнь, — но чести у нее никто отнять не сможет?
Так Малуша и сказала:
— Зачем мне село? Я не просила пожалованья и не возьму Будутина, не возьму…
Малуша уже не плакала. По ее сверкающим глазам, по сжатым пальцам княгиня Ольга увидела и поняла, что в этой раздавленной девушке проснулось то, чего раньше в ней не было, проснулся новый, еще пока непонятный княгине человек и что Малуша сделает так, как сказала.
— Так вот ты какова, северянка! — уже с яростью произнесла княгиня. — Другие у меня пожалованья на коленях просят, а ты отказалась, когда я хотела дать? Хорошо, пусть будет по-твоему. Ты поедешь в Будутин, ты будешь там жить, но останешься, как и раньше, рабыню, рабою, слышишь?
— Слышу! — спокойно ответила Малуша.
— Но ты должна помнить, — тем же сердитым голосом продолжала княгиня, — что ты рабыня, но под сердцем носишь княжье дитя… С тобою пошлю гридня — не тебя он будет стеречь, а княжье дитя, и, когда родишь, он даст мне знать. А ты роди и выкорми. Слышишь?
— Слышу…
Княгиня Ольга шагнула вперед, остановилась, что-то, как видно, хотела сказать, но не смогла и, махнув рукою, сказала:
— Ступай!
И вдруг Малуша коснулась рукою ключей, висевших у ее пояса, и как-то испуганно спросила:
— А кто же вас завтра накормит, княгиня?
Княгиня даже вздрогнула, ей показалось, что это дерзкая выходка гордой Малуши: не все ли равно для нее в этот страшный час, кто будет кормить завтра и в последующие дни их, князей?
Но это была вовсе не дерзость. Малуша, отдавая ключи, в простоте душевной хотела знать, кто же теперь будет отпирать и запирать богатства княжьих теремов и двора; она, не имевшая отныне хлеба насущного, беспокоилась о княжьей еде.
Княгиня Ольга посмотрела на ключницу иными глазами. Ей хотелось сказать, что Малуше нечего о них заботиться, что, если не стало одной Малуши, найдется другая и что у нее уже есть новая ключница — Пракседа, которая сегодня вечером рассказала ей и про ночь на Купала, и про все остальные ночи, когда Святослав бывал в каморке Малуши.
Но княгиня не сказала всего, что ей хотелось сказать, а коротко, как когда-то: «Так и носи ключи», — промолвила теперь:
— Положи ключи сюда, на лавку!
Когда Малуша клала ключи на лавку у дверей, они печально зазвенели. Потом Малуша поклонилась и вышла.
Княгиня долго смотрела на дверь, закрывшуюся за ней.
Малуша вернулась в каморку, в которой она прожила последние годы. Как бы она хотела, чтобы сейчас в этой каморке была Ярина, — она бросилась бы на колени перед старой ключницею, выплакала бы ей свою душу…
Но ключницы Ярины не было. Когда Малуша распахнула дверь каморки, на нее дохнуло холодом я плесенью. За работой и хлопотами по княжьему терему у нее не оставалось времени топить здесь и убирать…
И все же что-то осталось от того далекого времени, когда она была весела и счастлива. Сквозь узкое оконце в каморку, как прежде, заглядывал месяц, луч его, как когда-то, падал на пол, постель, стену.
Внезапно Малуша вздрогнула: ей показалось, что кто-то притаился там, за постелью, смотрит на нее жадными, злыми глазами. Она даже схватилась за сердце. Неужели мало у нее горя? Кто еще мог забраться сюда, в каморку!
Потом она поняла, что в каморке нет никого, да и кто теперь зайдет сюда, где живет опозоренная ключница Малуша?! Это не глаза, это она сама когда-то давно сняла свои сережки, бросила их на лавку за постелью, вот зеленые камушки и играют под лучом месяца.
— Матушка Ярина! Где ты? Где ты? — застонала она; и хотя слова ее поглотила пустота, она опустилась на колени, упала головою на холодную постель и долго выплакивала свое горе, страшась будущего.
Но вот Малуша опять вздрогнула, вскочила, остановилась возле ложа, прислушалась. Нет, она не ошиблась — за стеною послышались шаги, кто-то из княжьего терема шел сюда, к дверям, что вели в ее каморку…
Перун, Даждьбог, все силы неба — что это были за минуты! Как она молилась, чтобы это были те шаги, которых она ждала, о которых мечтала! Как она хотела, чтобы это, как прежде, шел сюда княжич Святослав, чтобы он открыл, как бывало, дверь и появился на пороге…
Шаги раздавались все ближе и ближе, теперь она уже верила, что это Святослав. О, как только он появится на пороге, она бросится к нему, расскажет о своей муке, попросит у него помощи, — ведь он не только княжич, а любовь ее, отец ребенка, «которого она носит под сердцем.
И она знала, верила, что, если княжич Святослав придет, он защитит ее, не позволит, чтобы Малушу выгнали со двора, будет таким, как и прежде. Если княжич захочет, он все может сделать. «Иди же скорее, Святослав, я жду тебя!» — чуть не крикнула Малуша и шагнула к двери.
Но что это? Шаги остановились. Кто-то пальцами прикоснулся к двери, но не открыл ее, а, наоборот, притянул к себе. Послышались глухие удары — один, второй, третий. И Малуша поняла, что это со стороны терема забивают дверь в ее каморку. И опять прозвучали шаги — кто-то возвращался в терем. Но это не были шаги княжича Святослава.
Недавние слезы, а теперь эти удары молотком по гвоздям (так, припомнила Малуша, забивают крышку корсты: три удара — и конец) — все это, как ни странно, уже не усилило, а словно притупило ее мучения. В этот поздний ночной час прошлое Малуши будто бы отступило вдаль, как тяжелая грозная туча. Теперь она издали ясно увидела, какая это была ужасная, смертельная туча. Но она уже пронеслась: полюбила Малуша, но это было только обольщение, была ключницей — и снова стала рабыней, единственное, что у нее осталось — дитя…
За открытой дверью трещал мороз, на небе висел месяц. Его зеленоватое сияние лилось в каморку. Вот оно, богатство покойной Ярины и ее, Малуши. Что же ей взять с собою?
А Святослав не шел. Теперь он не придет. Разве Малуша не знала этого? А если бы он сейчас и появился в дверях — о, теперь все равно было бы уже поздно…
7
Глухой ночью отрок из княжьего терема разбудил Добрыню и велел ему идти к княгине. Добрыня не на шутку перепугался. Есть, должно быть, какие-то вести с поля. Может, сразу, среди ночи, придется выступать? Он оделся в темноте, схватил свитку, прикрепил к поясу меч, поверх шапки надвинул на голову шлем.
Княгиня Ольга ожидала Добрыню в сенях терема, где горело несколько свечей. Рядом с княгиней стоял и что-то тихо говорил ей воевода Свенельд. Но как только появился Добрыня, Свенельд умолк и, поклонившись княгине, вышел из сеней.
— Ступай за мною, Добрыня! — произнесла княгиня и пошла вперед.
Стараясь шагать как можно тише, Добрыня двинулся вслед за ней.
Так он очутился в одной из светлиц княжеского терема. Там в углу на камнях горел огонь. Посреди светлицы стоял покрытый красным бархатом стоп, два резных стула с поручнями, вдоль стен — лавки. В светлице было так тепло, что на рубленых стенах оседал пар.
Княгиня села на стул, оперлась на поручни и, как показалось Добрыне, долго прислушивалась — не слышно ли голосов в тереме? Но там ничего не было слышно; тихо было и здесь, в светлице, только где-то за стенами скрипел мороз да еще потрескивали в очаге сухие, смолистые дрова.
Княгиня Ольга повернулась к Добрыне, и он увидел ее бледное лицо, темные глаза.
— Не кого-либо позвала днесь, а тебя, Добрыня, — прозвучал в светлице напряженный голос княгини. — Обо всем, что услышишь, молчи, что велю — сделай, на то моя княжья воля. Клянись Перуном…
— Матушка княгиня! — отвечал Добрыня. — Клянусь Перуном и Даждьбогом, заклинаю Волосом и Хорсом…
— Довольно, — едва усмехнулась княгиня. — А теперь слушай…
— Слушаю, матушка княгиня.
— Ты знаешь, — спросила она, — что сталось с Малушей — сестрой твоею, а моей ключницей?
— Не ведаю, княгиня… А что она — провинилась, беду сотворила?
— Неужто не знаешь? — едко засмеялась княгиня Ольга. — И того не знаешь, что Малуша непраздна?
Добрыня вздрогнул, словно ему в грудь вонзился меч. Так вот почему Малуша пряталась от него, избегала разговора! Убегала, хотела скрыть то, что все равно скрыть невозможно.
Ему было невыразимо жаль Малушу. Он любил ее, радовался, что не только сам служит княгине — служит в тереме ключницей и она.
— Малуша непраздна? Матушка княгиня! Да когда же она?… С кем? Я же видел ее… Я ее сам… сам покараю…
— Не торопись, Добрыня, — очень сурово произнесла княгиня Ольга. — Я взяла Малушу, рабу мою, а твою сестру, к своему двору, милостницею своей сделала, а она посмела… она непраздна от княжича Святослава…
— Матушка княгиня!
— Не кричи! — так же сурово остановила его княгиня. — Уже поздно в тереме все спят.
Добрыня стоял у порога княжеской светлицы, и тысячи мыслей сразу заполонили его голову. Так вот почему княжич Святослав после Купалы стремился ночевать не в поле, а в городе и всегда летел туда как на крыльях! Значит, Малуша не так уж невзрачна, как считал Добрыня, она так хороша, красива, что даже княжич Святослав полюбил ее. И не только полюбил — Малуша непраздна, под сердцем своим она носит княжеский плод. Род князей и их простой род — как это может быть?! Но что думает делать княгиня Ольга? Зачем она позвала Добрыню среди ночи? Неужели она задумала покарать Малушу?! Ухватившись руками за грудь, стоял Добрыня перед княгиней и ждал ее слова…
— Раба Малуша достойна суровой кары, — словно угадав его мысли, сказала княгиня Ольга. — Но сама я не стала бы ее карать: грех — ну что же, я выгнала бы ее из города, пусть идет куда хочет. Но она непраздна, у нее будет дитя от князя. А что скажут тут, на Горе, когда узнают о любви княжича Святослава, а потом о ребенке? Убьют ведь.
И княгиня сказала Добрыне, не как гридню, а как гораздо более близкому человеку, как сообщнику, таинственно, тихо:
— Малуше на Горе оставаться нельзя… Я уже видела ее, говорила с нею. Она поедет в мое село Будутин и будет жить там. Пусть она и дитя там рожает. Так будет лучше, так нужно.
— Спасибо, княгиня, спасибо, — прошептал Добрыня, чувствуя, что страшная опасность отдаляется от Малуши.
— Но и там ей нельзя быть одной, — продолжала княгиня. — Там тоже могут узнать, и опять она и дитя окажутся в опасности. Нужно оберегать их… Согласен ли ты, Добрыня, поехать с Малушей в Будутин? Там нужны мои гридни, и рабыне найдется место, а когда родится дитя, прибудешь в Киев, скажешь мне.
— Добро, — ответил Добрыня. — Все сделаю, как велишь.
— Тогда ступай и готовься, — приказала княгиня. — Воеводе Свенельду я сказала, что ты едешь по моему слову. Скоро будут готовы сани. Иди, Добрыня!
Добрыня молча поклонился княгине, очень тихо, чтобы никто не услышал, вышел из светлицы. Уже стоя на пороге, он увидел, как в очаге снова вспыхнуло пламя, как его красноватый отблеск осветил бледное лицо княгини, глаза, руку, протянутую вдоль поручня кресла. Все это, а затем сени, где горели свечи, ведро с водою, с которого, звеня, падали одна за другой капли, темное крыльцо проплыли перед ним в каком-то тумане.
Он опомнился только посреди двора, перед теремом, и долго стоял, глядя на темные рубленые стены, на одно окно, где мерцало красноватое пламя очага, потом перевел взгляд на терема бояр и воевод, напоминавшие сейчас, среди ночи, тяжелые кованые сундуки, на городскую стену, тугим черным обручем охватившую Гору.
И почему-то особенно остро и болезненно почувствовал Добрыня, что стоит он тут, посреди княжьего двора, ночью уже не как сотенный, а как простой гридень, смерд, человек совсем иной, чем князья, воеводы, бояре. И разве не об этом говорила только что княгиня: «Я взяла рабу мою, а твою сестру, к своему двору, милостницею своей сделала, а она посмела…» Не там, в светлице, а именно здесь, посреди двора и в эту минуту, Добрыня ощутил всю горечь этих слов, острую обиду. Так, они — князья, воеводы, бояре, им все дозволено, они все могут, а он и Малуша — только смерды, рабы, они ничего не смеют. Добрыня даже сжался, словно ожидая откуда-то удара…
Но тут же и другое пришло Добрыне в голову. Ладно, пускай они смерды — и он, и Малуша, и еще множество таких же людей. А все же есть в них что-то такое, против чего не может устоять даже князь. Добрыня усмехнулся. «Княжич Святослав, ты орлом летаешь в поле, но ты знаешь, кого и где искать среди жен Полянских! — Смотри-ка, он и не думал, на что способна Малуша. — Не хитростью, а красотою, так, так, Малуша, ты действовала, как жена полянская, и я тебе ничего не скажу, а в мыслях поблагодарю тебя».
И еще раз взглянул Добрыня на княжий терем, Гору, стены… Не только Малуше, а и ему теперь нет места на Горе; гонят с Горы Малушу, гонят вместе с нею и брата — гридня Добрыню. Прощай, Киев, Гора, надежды, честь и слава!
Однако они с Малушей увезут с Горы нечто большее, чем богатство. О, теперь Добрыня будет беречь сестру Малушу в далеком селе Будутине, он с мечом будет сторожить у порога их хижины…
Но вот в конце Горы послышались голоса и конский топот. Должно быть, пора в путь. А какие сборы у Добрыни? У него ничего нет. Добрыня уже готов.
8
Поздней ночью княгиня Ольга услышала, как во дворе терема застучали копыта, а в сенях послышались тяжелые шаги и чьи-то приглушенные голоса. Она узнала — это Свенельд и гридни.
Княгиня и до того не спала, а теперь и вовсе не могла уснуть, вскочила с ложа, подошла к окну, выглянула.
Из окон в сенях во двор падали полосы желтого света; княгиня увидела у крыльца крытые, запряженные парой лошадей сани, несколько человек, которые, тяжело ступая по снегу, пошли за терем.
Потом княгиня увидела, как гридни вышли из-за терема, впереди них шла женщина, в длинном темном платне, в свитке, с высокой меховой шапкой на голове. Когда женщина подошла к саням и обернулась, княгиня узнала Малушу.
Гридни спешили, ударили лошадей. Малуша спряталась под кошмою — сани тронулись. В сенях все еще светился огонек. Посреди двора остался Свенельд, он долго стоял неподвижно, смотрел, как исчезают в серой мгле сани.
Потом медленно пошел по двору, и огонек в сенях погас.
«Как бы не простудилась, — подумала княгиня Ольга. — Дорога дальняя, в поле мороз».
Только тогда она отошла от окна, села на холодное ложе, склонила голову на руки. В светлице было мрачно, как под водою; от стен веяло холодком; где-то в сенях капала вода; далеко в тереме кто-то закашлялся.
И в этот поздний ночной час перед княгиней возникли воспоминания давно прошедших лет, когда она была молода, жила в родной Выбутской веси, вдоль которой течет река Великая, а на другом берегу тянутся леса, дебри, озера, широкая Плесковская земля.
Однажды она плыла на долбленом челне все вверх и вверх по реке, вошла в лес, хотела набрать ягод… Вдруг из лесной чащи вышел князь. Она, разумеется, не знала, что это князь, только подумала… Да и кто же это мог быть, если не князь: золотой шлем, красное корзно с золотым узором, у пояса меч с самоцветами.
— Ты откуда, девица? — спросил он, посмотрев на нее,
— Я из веси Выбутской, — ответила она.
А сама посмотрела на него и испугалась — так был он прекрасен. Отвела глаза, стала смотреть на плес, кувшинки, белые лилии, легкие волны.
— А не можешь ли ты, девица, меня через Великую перевезти?
— Могу…
Ехали через реку — она не смотрела на него, перевезла — глянула: высокий, стройный, глаза карие, усы темные.
— Спасибо тебе, девица! И скажи мне — как твое имя?
— Волга, князь… только зачем тебе мое имя?
Он постоял с нею немного на берегу, расспросил, есть ли у нее родители, а когда услыхал, что умерли, пошутил, что приедет за нею и заберет с собою…
Но это была не шутка. Через некоторое время возле ее землянки в веси остановились сани, из них вышел князь — не тот, которого она видела когда-то на реке, а другой, старый, седой. Но говорил он о том князе, которого знала Волга.
— Великий князь Игорь велел мне найти в веси Выбутской тебя, Волга, и привезти в град Киев.
Резвые кони мчали на юг, в теплые края, месяц дважды обошел круг на небе, пока они доехали, а потом очутилась Волга в Киеве, на Горе, в княжьих хоромах, увидела князя, которого перевозила когда-то через реку.
— Тут тебе теперь и жить, великою княгинею быти, Ольга! — нежно и совсем по-новому произнес князь ее северное имя.
Такого словно и не бывает на свете, но именно так случилось с Ольгою, когда была она Волгою в Плесковской земле.
«Почему же я так поступаю со Святославом? Ведь он любит Малушу, она любит его. И разве Малуша не такая же девушка, какой я была когда-то?» — спрашивала себя княгиня Ольга в этот поздний час.
Она понимала, что Малуша — такая же девушка, какой была когда-то она сама, что Святослав любит Малушу так же, как любил ее когда-то Игорь…
Но изменились времена. Тогда Игорь был властен поступать, как хочет, он мог привести в терем кого пожелает, лишь бы эту любовь освятили Купала, Лада… Он и дружина — вот кто владел Русскою землею; они брали дань, но и стерегли Русь…
Княгиня и ее дети и сейчас имели дружину. Но то была уже не прежняя княжеская дружина! Богат и славен киевский князь, но сколько вокруг него появилось богатых и знатных воевод, бояр! Не сами по себе появились они: в тяжелые годы князь опирался на них, а потом должен был их отблагодарить. Пожалованья, пожалованья — о, много русской земли роздали Олег и Игорь, а позднее и сама княгиня… Воеводы и бояре Горы, всякие князья, воеводы и бояре земель, посадники на погостах, купцы, послы — они поддерживали и поддерживают князя, борются за него и Русь, но каждый из них требует пожалованья, каждому из них все мало и мало…
И сталось так, что княгиня Ольга начала бояться своих воевод и бояр. «Мудрая…» Княгиня Ольга на каждом шагу слышала это слово и понимала, что мудрость ее состоит в том, что умеет она жить в мире с воеводами и боярами, умеет сдерживать их, когда идут они друг против друга, умеет быть мудрой с людьми земель.
Вдруг княгиня Ольга прервала свои размышления, прислушалась, вскочила.
В тереме послышались далекие шаги. Кто-то шел, осторожно ступая по деревянному полу, слышно было, как под чьими-то сильными ногами скрипят половицы. Она узнала эти шаги — так ходил Святослав; только на этот раз он ступал крадучись, тихо, чтобы не нарушить ночного покоя в тереме, не разбудить мать.
Княгиня слышала, как сын прошел сенями, открыл дверь. Подойдя к окну, она видела, как Святослав спускался по ступенькам с крыльца. Не останавливаясь, он прошел за терем, через некоторое время проехал верхом к тем самым воротам, через которые недавно увезли Малушу.
Встревоженная, стояла княгиня у окна. «Что задумал Святослав? Может, он поехал за городскую стену, чтобы там, пролетая черной молнией среди белых снегов в поле, развеять свою тоску? А может, — со страхом подумала она, — Святослав поехал догонять Малушу? Что будет, если это так, если он привезет ее в Киев?»
9
Дорога на Будутин и другие селения и городища над Росью была широкая, проезжая. По ней ездила стража, вдоль нее стояли княжеские и боярские дворы, тут можно было увидеть и гостиницу, ибо этой же дорогой ездили гости из червенских городов.
И сейчас, хотя Добрыня с Малушей выехали из Киева поздней ночью, перед самым рассветом, они повсюду встречали то дружинников, верхом на лошадях возвращавшихся с поля, то смердов, что везли на подводах разное добро, то просто каких-то неизвестных им людей, которые, опираясь на посохи, сгибаясь под тяжестью заплечных мешков, шли неведомо куда и откуда.
Но им было не до того, куда и зачем идут эти люди. У каждого, должно быть, свои заботы, горькие думы, горе — ведь радость не погонит человека в темную и холодную ночь. Закутавшись в свиту, сидела в санях Малуша, она закрыла глаза и не переставая думала о последней, страшной ночи в городе Киеве. Рядом с нею, опершись на локоть, лежал Добрыня. Он смотрел на серую пелену поля, на темную дорогу, исчезавшую сразу за санями, и тоже молчал: что мог он сказать Малуше, что мог ответить на свои собственные мысли? Молчал и возница, сидевший на передке саней. Он смотрел вперед, старался не сбиться с дороги — ехать им еще так далеко. Молчал он еще и потому, что ему казалось — и Добрыня и Малуша уснули. Что ж, пусть поспят, возница не спит: «Гей, гей, кони!»
А потом где-то за Киевом, от которого они отъехали уже порядочно, зарозовело небо, и над полями вокруг потянулись золотыми нитями лучи рассвета…
Ночь боролась с рассветом. Тяжелыми синими глыбами лежали повсюду снега. Чем больше света разливалось вокруг, тем мрачнее становился небосклон, словно ночь отступила и встала там стеною. На небе ярко переливались всеми цветами, излучали сияние звезды. Одна из них, самая яркая, зеленая, висела высоко на небосклоне, мерцала, сияла.
Внезапно она потухла, исчезла, а вслед за нею исчезла и темная, непроницаемая стена вдали. Синие снега уже не лежали глыбами, а расстелились ровным покровом, на востоке пылал золотой костер: там родилась заря, начался день.
Тогда в санях все словно проснулись: молчаливый возница, погруженный в мысли Добрыня, открыла глаза и Малуша. Открыла и как-то вяло улыбнулась: на передке саней сидел знакомый ей гридень Тур.
Но улыбка сразу же исчезла с ее лица. Бледный, измученный, словно перепуганный всем тем, что происходило вокруг него, сидел гридень Тур на передке саней и смотрел на нее такими печальными глазами, что Малуша не выдержала, отвела взгляд и спросила, насколько могла, спокойно, ласково:
— И ты тут, Тур?
— Тут, Малка, — ответил он, и хотя лошади шли быстрой рысью, повернулся к ним и крикнул: — Гей-гей, кони, гей!
Когда Тур, подстегнув лошадей, снова повернулся в сторону Добрыни и Малуши, на лице его уже не было того выражения, что Малуша заметила прежде. Может быть, он понял, что сейчас нужно молчать, может, и кричал он только для того, чтобы выразить свою боль, но теперь уже был спокоен.
— Ты, Малка, — сказал Тур, — закутай ноги, мороз велий… Там, позади тебя, лежит шкура…
— Мне не холодно, Тур, — ответила она, — и ногам моим тепло…
Но это была неправда. Тур сам взял шкуру, накинул Малуше на ноги.
— И поесть бы нам надо, — продолжал он. — Ты, должно, забыл и ничего с собою не взял, Добрыня? А я словно знал — взял в запас кус веприны, есть хлеб и соль…
— Не хочу я есть, не хочу! — крикнула Малуша.
— Ты не кричи, не кричи, Малуша, — встревоженно, с болью в голосе перебил ее Тур, — не надо кричать, не поможет…
— Знаю… — согласилась она.
— Эх ты, Тур, Тур! — вступил в разговор Добрыня. — Ну, так как же: кто въезжает на Гору под щитом, того ждут великая честь и счастье?
— Не вспоминай об этом, — скорбно вымолвил Тур, но тут же спохватился и добавил гораздо бодрее: — А разве честь и счастье только на Горе? Я от своих слов не отрекаюсь… Верь мне, Малуша: раз ты въехала в Киев под щитом, тебя все равно ждут великая честь и слава. Ну, не в Киеве, так в другом месте. Разве Будутин не княжье село?
Но было ясно: ни Добрыня, ни Тур не говорят того, что думают, не говорят о том главном, страшном и неумолимом, что разрушило мечты, разбило жизнь Малуши. Таковы были Добрыня и Тур — обыкновенные, простые гридни княгини Ольги.
А потом вдалеке, позади них, на ясном небе возник серый дымок. Позднее они разглядели, что по дороге им вдогонку мчится всадник, а еще позднее узнали княжича Святослава.
Тур остановил коней, когда княжич приблизился к ним вплотную, и соскочил с саней.
— Здрав будь, княжич Святослав! — крикнул он.
Из саней выскочили Добрыня и Малуша, они тоже поздоровались с княжичем.
Святослав ответил на приветствия и спешился.
— Ты, Добрыня, — обратился он к своему сотенному, — поезжай с гриднем Туром вперед… А ты, ключница, — он не назвал ее имени, — останься тут.
И Тур, поняв, что княжич хочет поговорить с Малушею наедине, провел лошадей вперед. Задумавшись, пошел за санями и Добрыня. Никто из них не произнес ни слова.
— Княжич, — сказала Малуша, когда они остались вдвоем, — зачем гонишься за мною?
Он содрогнулся. Как могла Малуша спрашивать его об этом? Как же ему не гнаться, если он любит ее, не может жить без нее? Взволнованный, возбужденный, охваченный безудержным чувством, он готов был нарушить и уже нарушил слово, которое дал ночью матери. Он поехал вслед за Малушею, нагнал ее. И ей, может быть, достаточно сказать сейчас одно-единственное слово, чтобы все сложилось в будущем вовсе не так, как задумала княгиня Ольга. Ведь он не изменился, он остался таким, как был, он ждет, что скажет Малуша.
Но Малуша за это время изменилась до неузнаваемости. Внешне это было незаметно: она стояла перед княжичем Святославом такая же, какую он знал и любил: тонкая, стройная, немного бледная, с пятнами румянца от мороза на щеках, в необычном темном платне, в шапке…
Но что-то новое появилось в Малуше, в самой ее душе, и княжич Святослав почувствовал это сразу, когда она сказала в первый раз, а потом повторила:
— Зачем, княжич, гонишься за мною?
— Я знаю, что княгиня ночью говорила с тобою, — задыхаясь, сказал он. — Говорила она и со мною. Это было страшно, Малуша. Не она одна говорила, за нею стоят воеводы, бояре, вся Гора… И тогда я на одно какое-то мгновение заколебался, согласился, я не просто человек, я княжич, князь. Но я скоро понял, что все это неправда, я слышал, как тебя увозили, мучился, терпел, страдал, а потом… потом погнался за тобою и вот стою здесь… Слышишь, вернись, Малуша, мы вернемся вместе с тобою!..
Малуша едва усмехнулась бледными, пересохшими губами.
— Поздно ты погнался за мною, княжич! Я ведь ждала тебя всю ночь. О, какая это была длинная и тяжкая ночь! Но теперь Киев-город далеко, ночь прошла, все прошло. Пошто гонишься, княжич?
Что-то необычайно простое, но вместе с тем обидное, горькое было в ее словах. И он крикнул ей в ответ:
— За долей своей я гонюсь, за счастьем… Ведь я люблю, люблю тебя…
Малуша обернулась и увидела, что Добрыня и Тур стоят далеко от них, возле саней.
— Княжич мой, княжич, — сказала она, — ты любил меня тогда, в купальскую ночь, я же любила тебя и тогда и теперь. Но помнишь, княжич, я говорила, что любовь наша не принесет счастья, потому что ты княжич, а я рабыня… И это правда, это Купала нас завлек. Ты остался таким, как был, — княжичем, защитником людей, а я — раба, светлый княжич, только раба, и такою мне и остаться.
— Перед такою рабою я согласен стать на колени! — крикнул Святослав. — Слышишь, Малуша, я сейчас стану на колени…
— Княжич Святослав, — испуганно ответила она, — если ты сейчас станешь передо мною на колени — это будет позор, ты перестанешь быть князем. Нет, не делай, не делай этого. Видишь, на нас смотрят Добрыня и Тур, а через них вся земля… Не ты передо мною, а я стану перед тобою на колени…
И Малуша внезапно упала на колени среди снегов, вымолвила:
— Тебя я любила, князю кланяюсь.
Он не ожидал такого поступка от Малуши и стоял перед нею, вконец пораженный, растерянный…
— Малуша! — вырвалось у него. — Так что же делать?
— Я еду туда, где должна быть, — ответила Малуша, — ты поезжай обратно в город, княжич. Дозволь мне встать!
— Встань, Малуша! — сказал Святослав.
Вдалеке, около саней, молча стояли Добрыня и Тур. Она встала.
— Но я приеду туда, где ты будешь, Малуша.
— Нет, — возразила она, — ты не приедешь, потому что об этом узнает вся Гора. Не приезжай, княжич, молю тебя.
— А если будет сын? Неужто я его не увижу?
— Почему же ты, княжич, его не увидишь. Ты — его отец, князь, позовешь, если будет надобно, и он встанет на твою защиту. Скажи только, как назвать сына?
— Нас покорила Гора, — ответил он, — так пусть сын володеет миром на всей земле нашей. Владей миром! Владимиром он будет.
— Владимиром будет, — повторила Малуша.
— А ты жестокая, Малуша! — вырвалось у него. — Страшные слова говоришь!
— Я жестокая? — тихо отозвалась она. — Нет, княжич, не я жестокая, а люди. И ничего я страшного не сказала. Знай, если станет тяжело, что я помню и люблю тебя. А сейчас — довольно, княжич! И тебе и мне ехать далеко.
Обернувшись в сторону Добрыни и Тура, она крикнула:
— Добрыня! Княжич тебя зовет!
Тот подошел — со шлемом на голове, с мечом у пояса.
— Дозволишь нам продолжать путь?
— Езжайте, — ответил княжич Святослав, — и пусть… пусть будет ваш путь счастливым.
— Будь здоров, княжич, — пожелал ему Добрыня. Тур уселся в сани и изо всей силы стегнул лошадей.
Княжич Святослав стоял, смотрел, видел, как сели в сани Малуша и Добрыня, как быстро вскочил туда, крикнув «гей, кони, гей!», гридень Тур, как пронзительно завизжали полозья саней, а из-под конских копыт долетели комья снега.
Лошади понеслись быстро. Прошло немного времени, сани проехали полем, нырнули в овраг, медленно выползли на высокий, покрытый снегом пригорок, на несколько мгновений словно повисли там на фоне чистого неба и исчезли.
Тогда княжич Святослав остался один в поле: холодное небо вверху, серые снега вокруг, холод в душе и сердце.
«Гнаться! — мелькнула мысль. — Вернуть ее в город!»
Но тут же ему послышался голос Малуши, ее слова:
«Пошто, княжич, гонишься за мною? Зачем гонишься? Поздно ты за мною погнался, княжич. Я ждала тебя ночью, а ночь прошла, все прошло…»
И это была правда. Она ждала его ночью, и, если бы он тогда пришел, все, может, сложилось бы иначе. А теперь уже поздно. Она не вернется к нему, не будет жить в городе никогда. Как же это случилось?
Он вспомнил минувшую ночь, разговор с матерью, каждое ее слово и все понял. До сих пор он был молод и счастлив, его называли княжичем, но он был таксим же, как все люди. До сих пор он думал, что ему дозволено то, что дозволено всем.
Это было счастье — ходить по Горе и быть таким, как все. Его называли княжичем, но часто — просто Святославом. Как равный среди равных, он мчался с воями в поле, преследуя врага, и, как все, мог победить врагам но мог принять и стрелу. Когда Святослав хотел, он шел в предградье и на Подол, в купальскую ночь он пошел к Днепру и встретил там Малушу…
И он полюбил Малушу. Полюбил так, как никого до тех пор. Это была его первая, светлая любовь, он готов был сделать все, чего она пожелает, он мечтал, что будет любить ее весь свой век, ибо Малуша — лучшая из всех, его мечта, его желание. И даже тогда, когда он узнал, что она непраздна, это не испугало его. Что ж, он скажет об этом матери, и она поймет его, ибо она не только княгиня, но еще и мать.
И вот миновала ночь. Не он сказал матери о Малуше, сама княгиня спросила о ней. А потом все произошло совсем не так, как он думал, мечтал и хотел.
Он вспомнил пламенные слова матери, ее суровые глаза, каждое ее слово ранило душу, сердце. Он не знал, что у него такая мать! Прошлой ночью он словно впервые увидел ее, увидел — и ужаснулся.
Но уже тогда, ночью, и теперь — в поле, под холодным небом, среди серых снегов — он понял, что это не мать говорила с ним, что он впервые в жизни столкнулся с силой, которой раньше не знал, о которой прежде не думал.
Сила эта — Гора, воеводы и бояре, мужи лучшие и нарочитые, князья всех земель, тиуны, ябедьники, огнищане, купцы, послы, — о, сколько их на Горе, на Подоле, во всех городах и землях на Руси! Не княгиня Ольга правила землею — это они правят землею и княгинею, это они — хозяева Руси!
Княжич Святослав вспомнил о дружине. Да, правда, у матери-княгини и у него есть дружина. Княжич почему-то верил, что, если бы он вышел перед нею и рассказал о своей муке, дружина не осудила, а поддержала бы его. Но разве дружина может пойти против Горы — против бояр и воевод, против князей всех земель?
Княжич Святослав подумал о людях, живущих в городах и селах на Руси. Они, казалось ему, если бы узнали о его муке, тоже не осудили бы его: ведь Малуша — их дитя. Но разве он волен и разве Гора допустит, чтобы княжич Святослав ходил из города в город, из села в село? И хватит ли всей жизни на это?
Но и это не остановило бы княжича Святослава. Он согласился бы взять Малушу за руку, уйти из города, идти в поле и жить там с нею, пахать, стеречь землю. Ради нее он согласен не быть князем.
Но в словах матери Святослав почувствовал еще нечто. Собственно, он знал это и раньше: в великих трудах и потоках крови родилась и окрепла Русь, это его отцы и деды — князья Игорь и Олег, — а вместе с ними еще множество людей сложили за нее головы. И тут, в поле, и повсюду вдоль Днепра, на полдень до Русского моря, к восходу солнца до Итиль-реки, на север до Ледяного моря и на запад до Родопов земля полита кровью, усеяна костьми русских людей.
А враги не унимаются. Не сумев победить русских людей в чистом поле, они подползают к ним со всех сторон: над Итиль-рекою стоят начеку хозары, в степи у моря бродят орды печенегов, в Климатах сидят херсониты, а всех их подстрекает и сама точит оружие на Русь Византия — империя ромеев.
Он слышал ночью слова матери о Византии, он знает, что там собраны все богатства мира, там наука, культура. Но ведь эти же ромеи оскорбили мать, приехавшую к ним с миром и любовью, они оскорбили и его, княжича Святослава. Нет, не зря князь Олег и Игорь ходили с воями в Константинополь, не зря стояли у его стен…
И ромеи не только оскорбляют. Из слов матери Святослав понял, что Византия собирает силы против Руси, рано или поздно выступит, чтобы покорить Русь, а людей ее превратить в рабов.
Так кто же поведет русских людей на Византию? Мать стара, да и не женское это дело. Положиться на Гору? О, она продаст Византии Русь! Но Русь — это не Гора, не бояре и воеводы, это бесчисленное множество людей, которых надо спасать.
У княжича Святослава очень болело сердце. Шатаясь, словно в грудь ему дул неистовый ветер, княжич Святослав сделал шаг, другой. Подошел к коню, взялся за повод, поглядел еще раз в серую, туманную даль и, схватившись левой рукой за луку, одним рывком, как делал всегда, вскочил в седло, стегнул коня.
И когда он понесся по дороге в Киев, это был уже не тот юный княжич Святослав, что на рассвете того же дня выезжал из ворот города Киева.
