5. Суровое испытание
Воевода вдруг ощутил на лице колкие брызги, он даже облизнул сухие губы и дотронулся до лба, покрытого липкой испариной.
Нет, это ему только почудилось, что он увидел в пяти локтях от себя безусое лицо Михаила, на мгновение показавшееся над темной водой и вновь скрывшееся в пучине, и то, как в круги, расплывавшиеся над тем местом, где только что мелькнула голова князя, тут же упала стрела, пущенная из татарского лука.
Опять в ушах воеводы зазвучали удары мечей и сабель, крики и стоны людей, конское ржание, а перед глазами замелькали картины той страшной битвы на реке Сити, которую он, как ни старался, но забыть не мог.
Егор Тимофеевич оказался там по воле случая, хотя можно ли назвать случаем то, что происходило в ту пору по всей Руси.
Даже по прошествии времени никто и приблизительно не мог определить, с какими силами пришлось тогда столкнуться русским дружинам. Говорили не о числе воинов хана Батыя, а о том, сколько дней надобно скакать на резвом коне, чтобы достичь края земель, занятых его туменами. А уж поначалу и вовсе далеко не всем было ясно, что в одиночку с очередной напастью не справиться.
Воевода, вспомнив разговор у посадника, нахмурился. Не забыл он о том, как рязанцы, когда прознали, что идет на земли княжества рать сильная, попросили у великого князя помощи, да так ее и не дождались, сложили свои головы. Хотел, видно, Юрий Всеволодович сам брань сотворить, рязанских князей принизить, свою силу и удаль показать, но вышло не так, как он задумал…
Когда слух о гибели Рязанского княжества достиг ушей Ярослава Всеволодовича, он и поверить в него не мог. Князь думал о том, как земли оборонить от немецких рыцарей да литвы, которые больно наглеть стали, набег за набегом совершали, а худое известие с другой стороны пришло.
А вскоре чернее прежней весть прилетела: стольный город погаными захвачен, и великий князь не только свою столицу потерял, но и семьи, сыновей своих Всеволода с Мстиславом лишился, а теперь, мол, собирает войско против татар.
Спешно созвав совет, Ярослав Всеволодович темнее тучи ходил по палатам из угла в угол, а потом, усевшись на стул с высокой резной спинкой, уставился тяжелым взглядом на собравшихся. Помолчав немного, он, переводя взгляд с одного знакомого лица на другое, стал рассказывать о полученных горьких известиях.
— Теперь и вам ведомо все, что и мне, — проговорил он хмуро, закончив рассказ, и опустил голову.
Все молчали, будто вражеской стрелой сраженные страшным известием, ждали слова своего князя.
Князь глянул на собравшихся исподлобья и, увидев на суровых лицах опытных воинов удивление и смятение, медленно распрямился и снова заговорил:
— Вижу, и вам с трудом верится, что такое случиться могло. Но не время сейчас слезы лить по убиенным, надобно решить, как действовать будем. — Гулким эхом прокатились по палатам княжеские слова, сказанные хоть и твердым, но каким-то совсем незнакомым голосом. — Сами знаете, и у наших ворот не гости богатые с заморскими товарами стоят, а вороги лютые, до наших земель и душ христианских охочие. Можем ли все оставить и уйти, чтобы великому князю помочь? Скажите свое слово, мужи мудрые, ратники бывалые!
Ответом князю было тягостное молчание. Слишком трудную ношу взвалил он на своих соратников, которые никак не могли прийти в себя от того, что сейчас услышали.
Хотели бы они спросить, как случилось, что великий князь, уже зная о силе врага, не сам на него пошел, а сына своего Всеволода биться с погаными отправил, почему оставил столицу, поручил ее сыновьям оборонять, а главное — отчего сразу за помощью не обратился? Но разве спросишь об этом у Ярослава Всеволодовича, ведь в вопросах таких слова о вине его брата скрыты, да к тому же вряд ли он и сам знает ответы на эти вопросы.
— Больно тяжело решение, князь, — прервал чей-то глухой голос затянувшееся молчание, — сразу не ответить.
Ярослав Всеволодович повернул голову в сторону говорившего, однако тот уже замолчал, понурив голову, но в этот момент раздался другой голос, а за ним, кажется, заговорили все разом:
— Поздно, князь, на подмогу собираться.
— Сам он виноват.
— Сразу бы звал.
— Вот–вот, может быть, тогда бы худа и не случилось.
— Кабы он рязанцам помог…
— Он и раньше-то не больно спешил другим помогать, помнится, отрядец-то, что он тестю твоему послал, до Калки так и не дошел, домой воротился.
— Это ж надо, сколько душ невинных погублено.
— Мы уйдем, на кого здесь людей оставим?
— Литва да немцы себя ждать не заставят!
— Это уж наверняка!
— На то он и великим князем прозывается, что как отец родной должен всем на подмогу первым приходить.
— Вот–вот, сам-то мешкал, ждал чего-то до последнего.
— Сейчас-то, ясное дело, почитай, все потерял, не жалко и славой поделиться.
— Уж какая тут слава. О чем говоришь!
— Ждал великий князь долго, теперь не успеем к нему на подмогу.
Князь с некоторым удивлением слушал говоривших, не успевая поворачивать голову то к одному, то к другому, то к третьему.
В этих выкриках были и вырвавшиеся из-под спуда прежние обиды, и острая боль от нового, еще не до конца осознанного, горя, и понимание своей беспомощности. В другой ситуации вряд ли Ярослав Всеволодович услышал бы что-либо подобное о своем брате, о великом князе, но сейчас он и сам думал точно так же, как его испытанные в боях товарищи.
— Я выслушал вас, — заговорил глухо Ярослав Всеволодович, подняв руку и заставив тем самым всех примолкнуть, — вы, пожалуй, правы в одном: собрать все наши силы мы уже не успеем. Как ни горько это признать. Ведь, по дошедшим до нас известиям, поганые двигаются по нашей земле, словно огонь по сухой траве. Мы даже не знаем, как теперь обстоят дела и что с великим князем стало с тех пор, как он отослал ко мне гонца. Да и здесь земли без присмотра оставлять ни в коем разе нельзя. Посему решил я отправить к великому князю не всю нашу рать, что по весям и сторожам сразу не соберешь, а дружину, которая под моей рукой на сей момент имеется. Бог даст, может, вовремя успеет, ну а если нет, — так не с нас спрос.
— Только не тебе, князь, ту дружину вести надобно! — выкрикнул кто-то, сидевший в отдалении, лишь Ярослав Всеволодович закончил говорить.
— Да, да, это верно! Не тебе вести! — поддержали вятшего сразу несколько человек.
Князь, правда, и сам не собирался отправляться в поход, и уже было хотел объявить об этом, но не успел — как нельзя кстати раздались эти выкрики. Он якобы с недоумением посмотрел на говоривших, один из которых, поймав его вопросительный взгляд, стал объяснять, почему, по его суждению, князю не следует возглавлять дружину. Собравшиеся дружно кивали.
— Что ж, раз вы так решили, значит, так тому и быть, — проговорил Ярослав Всеволодович как бы нехотя и произнес уже твердо: — А дружину поведет Ратибор, мы же собирать силы здесь будем, дабы не пришлось с нашими ворогами на своем пороге биться.
Услышав решение князя и имя того, на кого пал его выбор, все закивали еще сильнее, и по палатам пронесся гул одобрения.
Расходились, тихо переговариваясь между собой, и в тот момент, когда палаты почти опустели, к Ярославу Всеволодовичу, все еще восседавшему на своем месте, подошел Михаил.
Взгляд его был суров, а лицо выражало решимость, и отец, лишь глянув на сына, сразу понял, о чем будет разговор, и не ошибся. Михаил Ярославич, выросший и возмужавший, но еще безусый отрок, просил у князя одного: отправить и его с уходящей вечером дружиной.
Ярослав Всеволодович ясно осознавал, чем может завершиться этот поход, и хотя слабая надежда на то, что великому князю удастся остановить татарские тумены, все еще его не покинула, отправлять сына на почти верную погибель ему совсем не хотелось.
Отговорить Михаила не удалось, к тому же князь заметил, что к их разговору прислушиваются несколько вятших мужей и дружинников старшей дружины, еще не покинувших палаты. Не будь их, он смог бы, не роняя ни своей чести, ни чести упрямого отрока, просто–напросто приказать сыну сидеть дома, а теперь был вынужден дать ему свое согласие.
Князь со щемящей грустью посмотрел вслед Михаилу, который едва ли не вприпрыжку от переполнявшей его радости направился к выходу. За Михаилом с той же грустью наблюдал и стоявший поодаль его наставник. Перехватив этот взгляд, Ярослав Всеволодович знаком подозвал Егора Тимофеевича.
Разговор их был недолог, все и так было ясно: хотя и не раз уже Михаил ходил в походы с княжеской дружиной, но теперь дело совсем другое, и князю было важно, чтобы в тяжелом бою рядом с его сыном был верный и опытный воин, которому он безраздельно доверял.
К месту на перекрестке дорог на Белоозеро и Новгород Великий, которое Юрий Всеволодович выбрал для сбора всех своих сил, добрались под вечер.
Утомленные тяжелым переходом, люди располагались на отдых. Еще последняя сотня, входившая в небольшую дружину, присланную Ярославом Всеволодовичем, не подошла к месту, а воевода с Михаилом Ярославичем не успели ускакать на встречу к великому князю, чтобы доложить ему о своем прибытии, как всем уже стали известны страшные новости.
Воины, всегда отличавшиеся храбростью, — а некоторые даже какой-то неумеренной лихостью, — были ими буквально раздавлены и передавали из уст в уста услышанное от ратников из других отрядов.
— Суздаль и Юрьев–Польской погаными сожжены, — с каким-то удивлением сообщал молодой чернобородый дружинник новость, только что ставшую ему известной.
— А Переяславль? Переяславль–Залесский? — спрашивал с надеждой в голосе оказавшийся рядом мечник.
— Нет Переяславля! — доносился со стороны чей-то глухой голос. — И Ростова тоже нет!
— Ростова? Ростова нет? Да как же так? — все еще не веря, говорил кто-то.
— Быть того не может! — возмущался сотник, до ушей которого долетела невероятная новость.
— К несчастью, может! Мне о том земляк из дружины Василька Константиновича, князя ростовского, сказал, — глядя на сгрудившихся вокруг него соратников мрачным взглядом, уверял какой-то великан с русой бородой.
— Мало ли что ворона на хвосте принесет, — не унимался сотник.
— А то, что стольный город под погаными оказался, это, по–твоему, может быть? — в ответ пробурчал со злостью бородач и стал разнуздывать коня.
На этом перепалка прекратилась. Уже никто не стремился узнать судьбу какого-то городка, слободы или погоста, оказавшихся на пути туменов Батыя, — все и так было ясно. Словно сговорившись, одни воины занялись осмотром оружия и доспехов, а другие стали устраиваться на ночлег.
Михаил Ярославич и Ратибор, высокорослый и широкоплечий, похожий на былинного героя–богатыря, пробыли у Юрия Всеволодовича совсем недолго, и по возвращении воевода собрал на совет сотников и самых опытных дружинников. Беспокойство, с которым они ожидали княжеского слова, после сообщения Ратибора сменилось откровенной тревогой.
Разве что-либо, кроме тревоги и смятения, могло появиться в их душах, когда они узнали, что до сих пор неведомо великому князю не только, далеко ли враг и какие силы Бату–хан направил против него, но даже того, сколько воинов у него самого?
— Правда, Юрий Всеволодович отправляет воеводу Дорожа с тремя десятками сотен пытати татар. Может, его отряду что-либо вызнать удастся, а то теперь мы аки котята слепые, — решив поднять упавший дух товарищей, сообщил Ратибор, но говорил он без какой бы то ни было доли уверенности в голосе, и известие его бодрости никому не прибавило. — Думаю, что надобно всем оружие из обоза разобрать да начеку быть: береженого и Бог бережет, — добавил воевода напоследок.
Ночь выдалась тихая, безветренная. Однако Егор Тимофеевич, как и многие в ту ночь, почти не сомкнул глаз. Вроде бы и рано еще ждать нападения на лагерь великого князя, но на сердце было как-то тревожно.
«Место совсем неизвестное. Прав Ратибор, поутру надо бы оглядеться, а то в темноте не разобрать, не только, где другие полки стоят и речка течет, но и откуда сами мы пришли», — думал он тогда, устраиваясь на ночлег возле саней, на которых беспокойно ворочался во сне княжич.
Закряхтев совсем по–стариковски, воевода встал с лавки, растирая холодные руки, подошел к печи. Она все еще дышала жаром, а его почему-то била дрожь, как от лютого холода.
Егор Тимофеевич прижался спиной к печи и опустил веки, чтобы не видеть, вновь появившиеся перед ним холодно мерцавшие звезды, которые в ту ночь, словно чьи-то колючие глаза, разглядывали с высоты русские дружины.
Люди, освещенные мертвенным лунным светом, казались совсем беззащитными, и даже ярко полыхавшие костры не могли рассеять черноту, нависшую над ними.
Дружины, подошедшие на подмогу Юрию Всеволодовичу, разместились, кто где, найдя себе место в близлежащих деревеньках, правда, большая часть войска все же сосредоточилась возле деревушки Станилово — поближе к великому князю. Поодаль от деревеньки, в которой от вооруженных людей уж и яблоку негде было упасть, за молоденькой рощицей, выросшей на небольшом косогоре, встали лагерем ратники, прибывшие от Ярослава Всеволодовича. Они хоть и были крайне встревожены, но все же, устав после перехода, вскоре угомонились, лишь некоторые, в том числе и Егор Тимофеевич, еще долго не поддавались сну. Укрыв медвежьим пологом молодого князя, он отправился проведать сына, сотня которого разместилась совсем неподалеку от обоза.
Андрей спал сидя, привалившись спиной к высокой ели, обхватив колени руками. Ничем не прикрытая голова его упала на грудь, уткнулась светлой, только начавшей расти бородкой в ворот свиты. Рядом с ним, на еловом лапнике, была уложена кольчуга, из под которой выглядывали ножны и топорщилась острыми шипами боевая палица.
Отец долго смотрел на спящего сына, и тот, будто почувствовав этот взгляд, пошевелился, откинул голову, так что стало видно его лицо, но не проснулся. Егору Тимофеевичу вдруг показалось, что Андрею холодно, что сын замерз, и он, наклонившись, с опаской дотронулся до крепкой, совсем уже не юношеской руки — она была горяча, и отец облегченно вздохнул. Потом он еще некоторое время постоял рядом со спящим сыном, вглядываясь в его молодое лицо, неожиданно для себя наклонился, провел шершавой рукой по мягким пшеничным прядям и, тяжело вздохнув, отправился назад, к Михаилу Ярославичу, которого обещал князю беречь пуще своих глаз.
Утро было ясное. Яркое, радостное поднималось на востоке солнце, и людям, увидевшим его, стало казаться, что беда минует их стороной, что, содрогнувшись от содеянного, уйдет в свои неведомые земли Бату–хан. Никто не догадывался, что беда уже совсем рядом.
Передовой отряд Дорожа, насчитывавший почти три десятка сотен воинов, успел дойти лишь до верховьев Сити, где ранним утром неожиданно наткнулся на татарские разъезды. Хоть и двигались тумены по Русской земле с превеликой быстротой, однако никто из окружения Юрия Всеволодовича и предположить не мог, что встреча с противником случится так скоро.
Воевода сразу же, с ходу со всей мощью ударил по противнику, силы которого были совсем не велики. Дорож был уверен в победе и уже предвкушал, как, выполнив княжеский приказ, вернется в лагерь с богатым полоном, в котором наверняка окажутся и те, у кого удастся вызнать все о силе Бату–хана.
Однако, вопреки его ожиданиям, никто из поганых не дрогнул, не испугался. Подбадриваемые странными гортанными криками и громким гиканьем, бесстрашно врубались они в самую гущу русских сотен, и за те несколько мгновений, что удавалось им удержаться в седле, не упасть с рассеченной головой под ноги хрипящих коней, успевали они своими кривыми саблями поразить нескольких крепких воинов.
Еще продолжался бой, еще надеялся воевода, что ослабеют татары и в конце концов его сильные смелые воины одолеют их, когда почувствовал он, как задрожала под ним земля, и вдруг стало трудно дышать. Воздух стал каким-то вязким, потек над головами людей, сошедшихся в смертельной схватке. Дорож осознал, что означает это странное движение, лишь когда ветер донес до его чуткого уха звуки, безошибочно говорящие о приближении очень большого войска.
Земля гулко гудела под копытами тысяч коней, свист и крики уже доносились до места схватки, ободряя одних и лишая отваги других. Сюда приближались тумены Бурундая.
Темник, по велению Батыя, оставив главное войско, направился в ту сторону, где, как ему стало известно от пленных, Юрий Всеволодович начал собирать полки для сражения. Обойдя Кашин, жители которого уже успели распрощаться со своими жизнями, Бурундай, не тратя времени на взятие этого городка, появился перед княжескими дружинами с той стороны, с какой его никто не ждал.
Бой продолжался еще некоторое время, но удача уже отвернулась от рати Дорожа. Многие еще сопротивлялись наседавшим на них со всех сторон татарам, но силы были явно не равны.
Очень скоро это стало ясно всем, но одни продолжали мужественно сражаться, отбивая удары, сыпавшиеся на них со всех сторон, а другие, забыв о долге, заметались в панике, пытаясь выбраться живыми из этого страшного месива. Удавалось это единицам, и то лишь тем, кто двигался в хвосте растянувшихся в походе сотен и, когда завязался бой, оказался ближе к лесной опушке.
Кто первым повернулся спиной к противнику, неизвестно, но не успел Дорож и подумать о том, что надо бы сообщить Юрию Всеволодовичу о случившемся, как увидел позорное для любого полководца зрелище: его воины под натиском свежих сил, подошедших на помощь противнику, бегут с поля боя.
Дорож не верил своим глазам. Первым желанием его было остановить, вернуть трусов. Однако как ни храбр был воевода, но и он, видя перед собой противников, число которых все прибывало и прибывало, понял, что сражение проиграно и надо как можно скорее уносить ноги, а если удастся, то предупредить князя Юрия о надвигающейся беде.
Он со злостью хлыстнул своего коня по крупу и, окруженный дружинниками, ринулся к спасительному, как ему казалось, лесу, полукругом охватившему выровненное трудолюбивыми пахарями поле, которое стало этим утром местом страшного боя.
С каждым шагом рядом с воеводой оставалось все меньше верных людей: татары, словно почуяв, что главная добыча уходит от них, накинулись на прикрывавших отход Дорожа воинов с удесятеренной силой, и вскоре ему самому пришлось, что есть силы размахивая мечом, отбиваться от ударов. К счастью для него, он все-таки смог выбраться из мешанины боя, где люди, занятые своим страшным делом, опьяненные кровью, уже ни на что не обращали внимания, да и лесная опушка была совсем близко: конь пару раз скакнет через изувеченные мертвые тела ратников — и вот он лес.
Из противников, упорно преследовавших Дорожа, осталось только трое. Одного ударом меча сбил с седла последний из охранявших воеводу дружинников. Второй, молодой татарин с кривой усмешкой, радостно крутил над головой сверкающей на солнце саблей и что-то кричал. Дорож, неловко повернувшись в седле, приготовился отразить удар.
Татарин почти догнал воеводу, но нанести смертельный удар не успел: громко вскрикнув, повалился на спину и выронил саблю из рук. Воевода в очередной раз на ходу оглянулся и увидел, как скакавший позади всех широкоскулый воин, замедлив бег своего низкорослого коня, со злостью откинул за спину лук, поразивший вместо врага своего соплеменника. Широкоскулый уже было взялся за рукоять сабли, но, сраженный ударом меча, схватившись за шею, беззвучно упал в грязное месиво. Выручил Дорожа один из русских ратников, решивший по примеру своего воеводы оставить сражение.
Беглецы, которых становилось все больше, стараясь не встретиться взглядом друг с другом, устремились к лесу. Одни, не обращая внимания на свист стрел, отправленных им вдогонку, спешили углубиться в чащу, чтобы в непроходимых дебрях найти защиту, пробирались по сугробам все дальше и дальше от места боя. Другие, стараясь оторваться от преследователей, выбрались на дорогу, ведущую к лагерю на берегу Сити, помчались по утоптанному тысячами копыт снегу, то и дело подстегивая взмыленных коней.
Следом за дружинниками, в панике покидавшими место боя, неслись воины Бурундая. Не было б у них таких «проводников», глядишь, проплутали бы они по лесам день–другой в поисках великого князя, но вышло иначе…
Жалкие остатки разгромленных сотен на этот раз преодолели путь, отделявший их от лагеря великого князя, гораздо быстрее. Это и понятно, ведь тем, кто отставал, грозила неминуемая гибель: их нещадно разили тучи стрел и сабли опьяненных легкой победой татар.
В панике пустившись наутек, никто — даже сам воевода — не подумал о последствиях такого шага, а он обернулся крахом не только для сил, собранных Юрием Всеволодовичем для отпора татарским туменам, но и для самого великого князя и всего его княжества.
Спасающиеся бегством русские ратники привели врага к ничего не подозревавшим и не ожидавшим такого поворота событий товарищам.
Дорож успел лишь на немного опередить преследователей. С криком «Татары!», проскакав мимо выставленных у кромки леса редких дозоров, беспечно греющихся под лучами теплого солнца, он понесся к тому месту, где в отдалении, за широким полем, за темными крышами немногочисленных изб, виднелась макушка великокняжеского шатра. Сопровождавший воеводу десяток дружинников, среди которых оказался и один из сотников, с громкими криками понеслись к разбросанным по всему берегу Сити дружинам, но достичь их не успели.
— Княже, обошли уже нас татары, — задыхаясь, крикнул Дорож на ходу, едва увидев Юрия Всеволодовича.
Великий князь только что вышел из шатра, успев распрощаться с разъехавшимися с совета князьями и воеводами, и теперь, стоя в окружении гридей, с удивлением наблюдал за всадником, приближавшимся к нему на взмыленном, страшно хрипящем коне.
— Дорож, — выдохнул он, наконец-то узнав в краснолицем, бешено вращающем глазами воине своего воеводу. — Татары? — каким-то бесцветным голосом повторил князь, но через мгновение, когда до его сознания дошел смысл услышанных слов, он, едва овладев собой, заорал зычным голосом: — Татары!!!
Люди, стоявшие рядом с князем, словно очнувшись от этого крика, кинулись к возам, где были сложены доспехи, и уже не видели, как Дорож, немного не доехав до княжеского шатра, наклонился к конской гриве и, спустя миг, повалился на землю, сраженный меткой татарской стрелой.
— Татары! Татары! Татары! — раздавались отовсюду голоса.
Еще эхом неслось по полю это страшное слово, а незваные гости, молниеносно сметя так и не успевшие взяться за оружие дозоры, уже начали свой кровавый пир.
Егор Тимофеевич вел неторопливую беседу с одним из своих бывших соратников: с Федотом он давно не виделся, и теперь оба были рады возможности вспомнить товарищей и былые походы, сетовали, что год начался с плохих вестей. Воевода то и дело посматривал по сторонам, пытаясь среди человеческой массы отыскать знакомую фигуру сына, но это ему не удавалось, и он переводил глаза на князя Михаила. Тот, безмятежно раскинув руки, лежал на возу, уставившись в высокое чистое небо.
Дружинники в ожидании Ратибора, еще утром ускакавшего к великому князю, коротали время, кто как мог. Одни отправились на берег Сити, последовав примеру воинов стоявшей неподалеку дружины ярославского князя Всеволода Константиновича, уверявших, что, выдолбив лунку в истончившемся под первыми весенними лучами льду, можно быстро наловить рыбы и сварить замечательной ушицы, другие, пользуясь благоприятным моментом, дремали, третьи, как и воевода, были заняты разговорами.
Внезапно, оборвав беседу на полуслове, старые друзья, переглянувшись, одновременно замолчали и, вытянув шеи, будто пытаясь увидеть что-то еще невидимое, повернули головы в ту сторону, где вдали, за прозрачной рощицей, стояли дружины великого князя.
Неясная тревога неожиданно охватила многих воинов, и, оставив свои занятия, они, машинально положив ладони на рукояти своих мечей, напряженно прислушались к доносившимся оттуда новым, едва различимым звукам.
— Ты что-нибудь слышишь? — озабоченно спросил Федот друга, не отрывая взгляда от рощицы.
— Да, — ответил тот и, будто пытаясь найти что-то подтверждавшее страшную догадку, мгновение–другое помолчал, а потом, уже не сомневаясь в своей правоте, сказал громко: — Это бой! — И, повернувшись к дружине, закричал раскатисто: — Все–е-е к ор–р-ру–жию–ю!
— К оружию! К оружию! — покатился эхом до самых дальних рядов этот клич.
Раздался клич вовремя.
Не успели еще облачиться в доспехи все воины и лишь небольшая часть их, оседлав коней, изготовилась к встрече врага, как уже ясно стали различимы и звон металла, и крики дерущихся, а через несколько мгновений на пригорке среди веселых тоненьких березок показалось несколько всадников, которые что-то возбужденно кричали. Возглавлял их Ратибор.
— Дружина, к бою! Татары здесь! — долетел до рядов крик.
— Татары! — пронесся ветер над рядами, это сотни глоток повторили, все разом выдохнули страшное слово.
— Татары!
— Поганые? Здесь? — переспрашивал кто-то в недоумении, не отрывая взгляда от несущегося во весь опор Ратибора.
Ратибор уже отъехал от великокняжеского шатра на почтительное расстояние, когда услышал за спиной странные крики, и, обернувшись, увидел, как по направлению к лесу наперерез появившимся на опушке татарам ринулась одна из княжеских сотен, за ней спешила другая. Молниеносно оценив ситуацию, воевода огрел плетью коня и понесся к своей дружине, по пятам за ним двигалась его немногочисленная охрана.
Он ругал себя за то, что так толком и не успел оглядеть места, в которых теперь предстояло принимать бой, а будучи вызванным к великому князю, опять не узнал от него ничего ни о противнике, ни о силах, что оказались под рукой Юрия Всеволодовича.
«Может быть, князь и сам не знает, сколько у него воинов. А может, их слишком мало и он стыдился об этом сказать или страшился, что последние защитники разбегутся, — со злостью думал Ратибор, пытаясь на ходу решить, как же теперь действовать: то ли на месте встретить врага, то ли к великому князю на подмогу двинуть дружину. — Ежели сил у князя много, то мы в бою только мешать друг дружке станем, а если их мало…» Об этом он старался не думать.
Ничего дельного за столь краткое время, которое потребовалось Ратибору, чтобы долететь до своей дружины, в голову ему так и не пришло, но, увидев уже выстроившихся плотными рядами дружинников, обрадовался — их враг не застанет врасплох, безоружных. А враг себя ждать не заставил: орущая свора лишь чуть–чуть отстала от Ратибора.
Черной лавиной выплеснулись из леса сотни Бурундая, и, сметая все и всех на своем пути, растеклись они по полю, устремились дальше, оставляя за собой кровавый след. Ничего Ратибору решать не пришлось: за него, как и за всех других русских воевод, в тот мартовский день решал Бурундай.
Застигнутых врасплох воинов татары поначалу резали, как поросят, но чем дальше втягивались в сечу татарские тумены, тем большее сопротивление встречали. Дрались русские дружины с каким-то отчаянием, гибли сотнями.
Словно задумав вытряхнуть шум, пробкой застрявший в ушах, Егор Тимофеевич потряс головой, но это не помогло: он все так же отчетливо слышал крики и стоны, скрежет металла и хруст ломающегося под ногами льда.
Накинув на плечи суконный мятель, воевода неслышно открыл дверь и, пройдя темные сени, вышел на крыльцо, вздохнул полной грудью и чуть не захлебнулся свежим морозным воздухом. Он стоял, глядя на широкий заснеженный двор, ощущая, как холод проникает к разгоряченному телу через распахнутый ворот рубахи, но уходить в душную горницу, где не было спасения от нахлынувших тяжелых мыслей, не собирался. Однако и здесь, под звездным московским небом, они не покинули его.
Такие же звезды светили в ту ночь, когда несколько человек, оставшихся от дружины, посланной Ярославом Всеволодовичем на помощь брату, сумев оторваться от преследователей, разными путями добрались до леса, вставшего стеной на левом берегу Мологи.
Поначалу, когда сотни три татар врубились в ряды дружинников, всем показалось, что беда невелика и врагов они скоро одолеют. Но время шло, нападавших, выбитых тяжелой палицей из седла или сраженных мечом, сменяли все новые и новые, а княжеская дружина таяла на глазах. Пешцы, прислать которых для поддержки просил Ратибор у великого князя еще накануне, так и не подошли — и теперь воевода сомневался, имелись ли они вообще у Юрия под рукой. Да и любой другой подмоги ждать теперь не приходилось. Каждый дрался сам за себя на том месте, где застиг его враг.
Бой продолжался до самого заката, и, пожалуй, только темнота помогла уйти от врага остаткам русского войска. Смертный ужас словно застыл в глазах у людей, которые из последних сил отбивались от наступавших со всех сторон врагов и видели, как, сраженные саблями и стрелами, падают их товарищи под ноги разгоряченных схваткой и потоками крови коней.
Пытаясь отгородить молодого князя от наседавших отовсюду татар, Егор Тимофеевич сразу же, как начался бой, собрал вокруг него больше сотни воинов. Некоторое время им удавалось сдержать бешеный натиск орущей и галдящей толпы, но потом плотное кольцо, окружавшее Михаила Ярославича, стало быстро сужаться, и с каждым мгновением защитников у княжеского сына становилось все меньше.
Стройные крепкие ряды, увидев которые так обрадовался Ратибор, давно распались на мелкие клочки. Пропал из виду и сам воевода. Какое-то время назад его блестящий шелом еще мелькал в окружении татарских малахаев, но затем скрылся с глаз.
Теснимые к реке горсточки храбрецов, осознавая, что за участь их ждет, продолжали рубиться до последнего вздоха. Словно попав в водоворот, отбивались они от крутящихся вокруг татар, а потом, сраженные, падали — кто с истошным криком, а кто молча — в страшный омут, на землю, укрытую кровавым месивом, в которое под копытами обезумевших лошадей превращались еще теплые тела.
Расправившись с очередным узкоглазым воякой, Егор Тимофеевич мельком оглядывал людей, орущих в бешенстве, истекающих кровью, пытающихся загородиться от смертельного удара, стонущих от бессильной злобы, искал среди них лицо сына и не мог найти.
Только когда солнце уже клонилось к закату, а рядом с князем Михаилом осталось всего несколько дружинников и он сам, прикрывшись щитом, из последних сил отражал удары сразу двух татар, воевода, проткнув мечом одного из накинувшихся на князя, глянул в сторону заката и увидел-таки на мгновение пшеничную голову Андрея.
Андрей, будто почувствовав отцовский взгляд, повернулся к нему лицом. Полные отчаяния глаза отца на краткий миг встретились с синими бездонными глазами сына. В следующее мгновение голова Андрея безжизненно склонилась набок, и он кулем вывалился из седла.
С бешенством, с удесятеренной силой набросился Егор Тимофеевич на наседавших на Михаила врагов, с ходу срубив расплывшуюся в щербатой улыбке голову, загородил собой открытую для удара спину князя. Теперь, после гибели сына, он стал для него единственным дорогим существом на всем белом свете.
— К реке! — крикнул воевода хриплым, каким-то чужим голосом и, увидев, что князь сквозь лязг металла, хрипы коней, ругань воинов, бьющихся не на жизнь, а на смерть, услышал этот крик и кивнул, пристроился за ним, чтобы прикрыть его отступление.
Михаил Ярославич медленно двинулся по узкой тропке, проложенной среди дерущихся, — дружинникам, отбивавшимся с отчаянием обреченных, на мгновение–другое удавалось отодвинуть от нее татар, которые после этого еще с большей злостью наваливались на русских, державшихся какими-то нечеловеческими усилиями.
Следуя за князем, Егор Тимофеевич то и дело отражал удары. На щите воеводы толстая кожа давно свисала лохмотьями, а блестящий шишак в его центре был смят страшным ударом, рукоять меча нагрелась так, что, если бы не рукавицы, наверняка обожгла бы ладонь.
Неожиданно конь под воеводой качнулся, наступив на что-то в кровавом месиве, дрогнул, выравниваясь, отвлек на миг внимание седока, шеи которого тут же достигла кривая сабля. Егор Тимофеевич краем глаза успел заметить ее блеск и отклонился в сторону, уходя от удара, — сабля, скользнув по бармице, саданула по правому плечу, смяв звенья кольчуги.
Воевода, сжав от боли зубы, обернулся и увидел перед собой искаженное злобой морщинистое лицо. Конь без седока теперь крутился там, где только что мелькал какой-то незнакомый ратник, загораживавший собой, своим телом, проложенную для молодого князя тропку, на которую и протиснулся татарин, пытавшийся сразить воеводу.
Татарин, сощурив и без того узкие глаза, что-то злобно шипел, брызгая слюной, тонкая верхняя губа обнажила желтые неровные зубы, редкая узкая полоска усов приподнялась, как у кота, приготовившегося к нападению. Он прижал туловищем своей низкорослой лошадки ногу воеводы и, притиснувшись вплотную к нему, лишал его возможности действовать мечом, а сам уже взмахнул саблей и ухмылялся, предвкушая победу. Однако нанести удар он не успел — воевода, отбросив щит, левой рукой выхватил из-за голенища широкий нож и полоснул им по кадыкастой шее.
— Урусут… — только и успел выговорить татарин и, схватившись за горло, повалился на спину.
Вздохнув облегченно, воевода тут же ринулся на подмогу князю Михаилу, который никак не мог справиться с набросившимся на него здоровяком, с ходу ткнул мечом в жирное, расплывшееся в седле тело, которое сразу обмякло. Воевода оттолкнул коня с завалившимся набок всадником от княжеского гнедого, рукавицей смахнул пот со лба — путь к берегу был свободен.
Конь воеводы без всякого понукания ринулся вперед, не отставая ни на шаг от рослого гнедого, но уйти им удалось недалеко: берег, к которому так стремились люди, оказался завален изувеченными телами.
Увидев перед собой это страшное зрелище, Михаил Ярославич неожиданно резко натянул поводья, его конь, заржав испуганно, встал на дыбы, и тут же стрела, пущенная вдогонку беглецам, просвистев рядом с головой князя, впилась в удивленный глаз гнедого. Конь, мотнув головой, вздрогнул всем телом и, едва не подмяв всадника, рухнул рядом с залитым кровью безголовым телом ратника.
Вовремя успев соскочить с коня, подрагивающее тело которого все глубже и глубже вдавливало в снег оброненный седоком меч, князь озирался по сторонам, не понимая, что же делать дальше. Воевода был ошарашен увиденным не меньше князя, но все же успел оглядеться и теперь начал действовать, хоть мало верил в успех.
На берегу не было видно ни единой живой души, лишь вдали маячили неясные очертания всадников, удалявшихся в ту сторону, где еще в полдень располагался лагерь великого князя, а теперь яркие всполохи освещали потемневшее небо — то ли деревенька горела, то ли татары разожги огромные костры. Затихавшие звуки боя были слышны только за спиной, — видно, там шла расправа с последними русскими ратниками, а впереди саженях в десяти за узкой темной кромкой свободной ото льда воды белело ровное полотно, укрывавшее реку, которая еще не пробудилась после долгой зимы.
— Беги к воде! — негромко крикнул воевода, спрыгивая с седла. — Нам надо на тот берег! — перескакивая через тела, добавил он уже на бегу, поравнявшись с Михаилом, который, не раздумывая, подчинялся его приказам.
Сделав несколько прыжков по вязкой песчаной каше, смешанной с битым льдом, воевода что есть силы оттолкнулся от уходившего из под ног мокрого песка и, перепрыгнув холодно мерцавшую воду, упал всем телом на лед. Рука, сжимавшая меч, разжалась, и он, тихо звякнув, заскользил по гладкой поверхности, почти неслышно чавкнул, ломая тонкий ледок, затянувший прорубленную любителями рыбалки лунку, и нырнул в глубину.
Одновременно с воеводой прыгал и князь, но то ли разбега ему не хватило, то ли сил было маловато для того, чтобы как следует оттолкнуться, но он лишь руками скребанул по гладкому краю льдины и, подняв тучу брызг, ушел под воду.
Воевода сильно ударился коленями о жесткий наст и, распластанный на льду, замер, прижавшись горячей щекой к холодному насту, стараясь превозмочь нестерпимую боль. Он лишь краем глаза увидел, как голова князя ушла под воду, а за ней следом черную гладь прорезала стрела.
Татарин, который выбрался из боя и последовал за ними, видно, решил, что человек на льду давно мертв, а тот, в которого он стрелял, утонул. Возможно, он еще покрутился бы на берегу, но тут где-то в стороне тихо заржал оставленный воеводой конь, и татарин, оторвав взгляд от реки, поспешил за добычей.
— Хулэт! — огласил он берег радостным кличем и скрылся с глаз.
Произошло это как раз вовремя.
Осторожно приподняв голову, воевода прислушался и чутким ухом уловил в стороне слабый всплеск. Это могло означать только одно — князь, с которым он уже был готов распроститься, жив. Сумерки плотно окутывали берег, и воевода, напрягая зрение, вглядывался туда, откуда донесся звук.
У дерева, наклонившегося к реке, у прибитых течением стволов, где утром ратники ловили рыбу, он увидел темный силуэт, приподнялся и, пригибаясь ко льду, стал осторожно двигаться к нему. Наконец достигнув цели, Егор Тимофеевич увидел, что молодой князь выбрался на сушу и теперь торопливо скидывал с себя промокшую насквозь одежду, которая быстро покрывалась ледяной коркой. Воевода, немедля, перепрыгнул через узкую, в полсажени, полоску воды и, очутившись на берегу, кинулся помогать Михаилу Ярославичу, и пока тот стаскивал нательную рубаху, уже держал наготове снятую с себя подбитую беличьим мехом свиту.
И все-таки одной свитой не обойтись, нужна какая-нибудь обувка — воевода снял бы свои сапоги, но они для возмужавшего отрока были маловаты, — да и без портов куда пойдешь. Воевода оглянулся по сторонам и заметил тело дружинника, в груди которого торчала стрела, в отличие от других он лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Перекрестившись, воевода подошел к убитому и начал стягивать с застывшего тела сапоги.
— Прости меня, добрый человек, не ради себя, ради отрока, жизни его ради, грех на душу беру. Прости грешного, — шептал он и, стащив наконец сапоги, стал стягивать порты, кляня себя на чем свет стоит, то и дело прося прощения у Бога и у мертвого за свой поступок.
Покончив с непристойным для христианина занятием, он протянул холодную, но сухую одежду князю, который уселся в мокрых портах на дерево и, стуча зубами, дрожа всем телом, старался стянуть с ноги никак не поддающийся сапог.
— Давай-ка я помогу! Погоди, сынок, отогреешься! Жив остался — это главное, а теперь нам горе — не беда! — приговаривал воевода, помогая отроку стаскивать сапог. — Эка невидаль — вода холодная! Мы и не такое видывали! Правда, ведь? — шептал он и, увидев, что Михаил кивнул ему, обрадовался, заморгал часто, прогоняя подступившие слезы, и, подав снятые с убитого порты, поторопил грубовато, чтобы молодой князь не успел даже задуматься, откуда они взялись: — Ты давай, сынок, пошевеливайся, а то и застыть недолго.
— Там яма у берега… я в нее и ухнул, — стуча зубами, шептал князь. — Я голову, как ты учил, не поднимал, сколько сил хватило! Выждал чуток и поплыл. Скажи, верно ведь я сделал! Правда? — спрашивал он возбужденно, не веря тому, что остался жив.
Оторвав широкие полосы от своей нижней рубахи, воевода обмотал ими холодные ноги Михаила и, протянув ему сапоги, поспешил к лежащему в сторонке раздетому телу, разминая застывающую на глазах ткань, с трудом напялил мокрые порты на мертвого дружинника.
— Прости, ради Бога, добрый человек! Век о тебе помнить буду. Похоронили бы мы тебя, как полагается, да боюсь, тогда сами рядом ляжем, — прошептал воевода устало и, увидев, что князь уже оделся, обулся и снова собирается присесть на толстый ствол, строго сказал: — Ты не усаживайся, отдыхать рановато, уходить надо отсюда!
Михаил поспешно отошел от дерева и тут же едва не упал, наступив на что-то скользкое. Воевода пригляделся и увидел, что на мерзлом песке раскидана рыба, а у самой воды торчит вовсе не камень, как он сначала подумал, а перевернутый большой котел, в котором варили ушицу дружинники, что бездыханные лежали теперь на берегу.
«Не могли бедолаги даже отбиться от врага — нечем было, — оружие из обоза поленились взять, — сплюнул зло воевода. — А что с того, если бы и взяли?» — подумал он с горечью. Оружия, которое сейчас пришлось бы как нельзя кстати, нигде видно не было, воевода нагнулся и оторвал от земли примерзшую рыбину, увидел рядом другую, прихватил и ее.
— Пригодится! — сказал он и, подобрав с мерзлого песка еще несколько рыбин, сунул в брошенный кем-то из незадачливых рыбаков кожаный мешок, туда же запихнул ледяной ком, в который превратилась кольчужная рубаха князя, свою кольчугу воевода натянул поверх сермяжной рубахи.
Князь, наверное, мечтал о костре, ежился от холода в надетой на голое тело свите, голова его блестела от мелких сосулек, слепивших мокрые волосы, и, оглядев его, воевода едва не прослезился.
— Экий я недотепа, про шапку-то забыл! — пробурчал он себе под нос и, быстро овладев собой, стряхнул льдинки с головы Михаила, взъерошил его густые волосы и протянул ему свою войлочную шапку, которую надевал под шелом, отправленный тут же в мешок с рыбой. — Поспешим! В дороге согреемся! — прикрикнул Егор Тимофеевич на отрока, чтобы вывести того из какого-то оцепенения и, главное, самому окончательно не поддаться жалости.
Они и вправду вскоре согрелись, даже вспотели от быстрой ходьбы. Переправа на другой берег Сити заняла немного времени, хоть путникам и пришлось обходить видневшиеся на льду темные пятна, которые казались воеводе опасными. Вскарабкавшись по откосу, они пошли дальше, туда, где вдали темнел лес. Идти стало тяжелее: колени у воеводы нещадно болели, тонкая ледяная корочка под тяжестью людей с хрустом ломалась, их ноги проваливались в глубокий снег, а белое поле, которое предстояло преодолеть, казалось бесконечным.
Отойдя на почтительное расстояние от берега, они оглянулись, чтобы бросить последний взгляд на страшное место, где сложили свои головы тысячи русских витязей.
Издали были видны яркие точки костров, а на том месте, где утром стояла дружина великого князя, вздымались высокие языки пламени, они достигали неба, окрашивая его в багряно–желтые тона. Оттуда доносились непривычные русскому уху гулкие удары.
Слабые светлые точки двигались и вдоль берега Сити — это особо жадные до добычи, не дожидаясь утра, с факелами разыскивали среди мертвых тел то, чем бы можно поживиться. Никто из них, к счастью для беглецов, не решался далеко уходить от места стоянки и в темноте переправляться по льду через неведомую реку.
Путники прошли уже саженей пятьсот, когда увидели, как в стороне за кустами шевельнулось что-то большое. Воевода потянулся к сапогу, где был спрятан нож — теперь единственное на двоих оружие, — но, приглядевшись, вздохнул облегченно: из-за кустов вышел конь.
— Иди сюда, милок, — позвал его тихо воевода, и конь послушно приблизился к людям. — Надо ж, под седлом! — обрадованно проговорил Егор Тимофеевич, повернувшись к спутнику, но тот, уставший без меры, лишь молча кивнул. — Ишь, какой молодец! Не захотел в полон к поганым идти, — приговаривал воевода, поглаживая коня по шее и беря повод. — Мы то, чай, свои, не обидим! Ты уж нам помоги, милок, — шептал он на ухо коню.
Осмотрев свою находку со всех сторон, воевода не заметил никаких ранений, но зато был несказанно рад, увидев притороченный к седлу заботливо сложенный меховой полог. Он оказался как нельзя кстати.
Хоть был Егор Тимофеевич силен и вынослив, но и он уже стал ощущать мороз, который становился все сильнее. Усталость начала одолевать и его, что уж говорить о Михаиле. Он, правда, вытянулся, ростом мог сравняться с иным зрелым мужчиной, да и сильная рука его крепко держала меч, но все-таки был он еще безусым отроком и порой выглядел неуклюжим и неловким. А сегодня молодой князь выдержал и тяжелый бой, и купание в ледяной воде, а теперь едва передвигал ноги.
Воевода быстро отвязал полог, а когда встряхнул его, на снег выкатился холщовый мешочек. В нем оказались сухари.
Целый мешок золота и самоцветных каменьев не вызвал бы сейчас столько радости, сколько принесли несколько горстей сухарей, припрятанных предусмотрительным ратником. Воевода оживился, движения его стали точными и ловкими. Вытащив из-за голенища нож, он отрезал от полога два угла, заставил Михаила разуться и обмотал холодные ноги кусками овчины. Покончив с этим занятием, воевода помог отроку усесться на коня и, набросив ему на плечи полог, с нескрываемым удовольствием запустил руку в мешок, достал два сухаря, протянул один князю.
Конь, все это время безучастно наблюдавший за действиями людей, неожиданно встрепенулся, изогнул шею, шумно втянул ноздрями воздух.
— Ох, голова моя дырявая! О надежде-то нашей, о друге новом я и забыл, — заохал воевода, поднес второй сухарь к конской морде и замер, наблюдая за тем, как осторожно конь прикоснулся к его руке, взял теплыми влажными губами сухарь и стал жевать, не торопясь, будто перемалывал крепкими зубами целый каравай.
Оторвав взгляд от этого завораживающего действа, Егор Тимофеевич взгромоздился в седло. Михаил прижался к металлу кольчуги, накинул на плечи воеводы край мехового полога. Слегка натянув поводья, воевода негромко сказал «Ну!», и конь с двумя измученными седоками осторожным шагом двинулся в путь.
Князь привалился к широкой спине воеводы и вскоре засопел, а Егор Тимофеевич, чтобы не уснуть, жевал свой сухарь, от которого, продлевая удовольствие, откусывал по крошке.
Звезды внимательно смотрели за неспешным движением людей, которым удалось уйти от неминуемой смерти, но что ждало впереди этих двоих, наверное, даже они не смогли бы предсказать.
Путь по снежному полотну казался бесконечным, и Егор Тимофеевич уже стал клевать носом, как вдруг конь остановился. Воевода ошарашенно открыл глаза и увидел вдали темные очертания леса, но путников от него отделяла новая преграда. Конь замер на самом краю обрыва, круто спускавшегося к широкой, покрытой ледяным панцирем реке — сделай конь еще шаг, вместе с седоками скатился бы кубарем под гору.
Несколько мгновений воевода в недоумении смотрел вниз, на реку, затем окликнул князя, разбудил его и слез с седла. Он вытащил нож и острием его стал чертить что-то на снежном насте.
— Что случилось, Егор Тимофеевич? — услышал воевода за своей спиной голос Михаила, в котором слились любопытство и тревога.
— Да вот, князь, ошибся я немного. Заплутали мы с тобой, — произнес он в ответ и, увидев встревоженное лицо спутника, поспешил успокоить Михаила: — Ну да это ничего! Теперь я знаю, где мы оказались. Это даже лучше, что мы сюда вышли!
— Так, где же мы теперь? Далеко ли… — нетерпеливо спросил Михаил Ярославич, который хотел узнать, далеко ли до дома, долго ли еще им идти, но остановился в смущении, вовремя поняв, что ответить воевода ему не сможет.
— Перед нами река Молога, — сказал спокойно воевода и, поскольку сразу догадался, о чем был второй, так и незаданный вопрос, добавил: — Перейдем на тот берег и дальше двинемся лесами. Думаю, там и передохнем немного. Путь у нас неблизкий.
Когда они со всеми предосторожностями спустились по узкой лощине к берегу, воевода, услышав хруст ломающейся под ногой ледяной корки, перекрестился и с опаской поглядел на укрытую снежным покрывалом реку — кто знает, что скрывается под этой белой пеленой.
Лед, выползший на берег, был сильно изъеден солнечными лучами, темная узкая полоса — всего две–три пяди — пролегла между ним и белым гладким полем. Правда, только издали оно казалось гладким: кое–где виднелись на нем какие-то причудливые нагромождения, которые порой соседствовали с отражавшими бледный лунный свет темными пятнами.
Как ни боязно было идти по этой дороге, вполне безопасной в зимнюю стужу, но ранней весной таившей в себе немало неприятных неожиданностей, однако деваться некуда.
Князь без труда перешагнул покрытую тонким ледком полоску, отделявшую людей от казавшегося прочным ледяного наста, и с напряжением застыл, ожидая, когда до этой тверди доберется воевода, который вел под уздцы коня. Егор Тимофеевич шагнул на лед и, отодвинувшись от опасной кромки, потянул за собой коня.
Под копытами жеребца громко захрустело ледяное крошево, противно чавкнула вытекшая из-под разбитой корки вода, и конь осторожно, словно понимая, что именно так и следует поступить, опустил на лед сначала одну, а потом другую ногу. Лед выдержал. Воевода тихо потянул за повод, и конь так же неспешно переставил на лед задние ноги.
Вздохнув с облегчением и перекрестившись, люди направились к лежащему саженях в пятидесяти пологому берегу, где снова взгромоздились на коня.
Стегнуть бы его да погнать рысью, уйти побыстрее и подальше от страшного места на реке Сити, но конь-то — один на двоих, а под ногами не накатанная санями и утоптанная сотнями копыт дорога — заснеженные поля с ямами да оврагами. Хорошо хоть луна путь освещает, да и она может плохую службу сослужить: преследователям путь указать. Однако, к счастью, их никто не думал преследовать — многочисленное войско Бурундая пировало, празднуя легкую победу, одержанную над великим князем Юрием Всеволодовичем.
До опушки леса путники добрались быстро, вступили под сень могучих деревьев и словно почувствовали себя под их защитой.
«Может, правы были предки наши, что почитали многих богов, которые вовсе и не сгинули вместе с повергнутыми в прах капищами, а приглядывают теперь за людьми — детьми своими неразумными. Коли захотят, помогают в трудную минуту. Сегодня вот конь — он будто сам на нас вышел. А река? Она дважды помогла: князя вода не взяла, перейти по истончившемуся льду позволила. Да и мороз сжалился, не прохватил до костей, — тихо покачиваясь в седле, рассуждал про себя воевода, а потом, подумав, добавил: — Конечно, и Бог тут руку приложил, без него не обошлось».
Воевода поглядывал по сторонам, подыскивая место, пригодное для ночлега, когда ощутил едва уловимый запах дыма. Остановив коня, он покрутил головой, принюхался, закрыл глаза и замер, а через несколько мгновений, свернув вправо с намеченного пути, уверенно направил коня в лесную чащу.
Там, в небольшом овражке, укрытом со всех сторон разросшимся орешником, горел костер, у него расположились двое. Заслышав неясные звуки, они притянули к себе оружие и уже готовы были забросать снегом костер, раствориться в темноте, но в этот миг сквозь тишину они услышали чей-то глухой голос.
— Кто там? — спросил воевода.
Он решил не дожидаться, когда обнаруженные им люди скроются или неожиданно нападут. Здраво рассудив, что в эту пору и с такими предосторожностями в лесу может остановиться для отдыха только кто-либо из оставшихся в живых русских ратников.
Рады встрече были и те и другие. Оказалось, что князя Михаила дружинники знают — видели, когда дружина, во главе которой он ехал рядом с Ратибором, проходила мимо того места, где стояли сотни ростовского князя.
Устроив поближе к костру княжича и его спутника, Степан привязал рядом со своими лошадьми уставшего коня гостей, а Добрыня развернул холстину и, смущаясь, протянул уставшим людям вкусно пахнущее зажаренное мясо.
— Отведайте нашего угощения, сразу полегчает, по себе знаем! — проговорил он и облизал измазанные пальцы.
Воевода с благодарностью кивнул, а затем встал и, подойдя к коню, отвязал заветный мешок.
— У нас тоже есть для вас угощение, рыбу и вот хлебушка Бог послал, — сказал он и дал Степану и Добрыне по сухарю. Мог бы и не делать этого, ведь путь предстоял далекий, и неизвестно, удастся ли разжиться какой-нибудь едой, но иначе поступить не мог, видел, что и дружинники поделились последним.
Михаил, сомлев от еды и тепла, быстро уснул, а воевода со Степаном и Добрыней еще некоторое время обсуждали, как будут действовать дальше: разойдутся ли утром в разные стороны или вместе направятся к Великому Новгороду, куда надеялся добраться воевода.
Егор Тимофеевич не мог и не хотел настаивать на том, чтобы дружинники шли вместе с ними, но они сами, не задумываясь, приняли такое решение.
— Князю молодому защита надобна, а у вас, как я вижу, и оружия никакого нет, — сказал рассудительный Добрыня, — а нам теперь все рано, куда податься.
— Это ты верно приметил, ни меча, ни лука не удалось нам сохранить, хорошо хоть целы остались, и за то Бога благодарить должны, — с горечью проговорил Егор Тимофеевич и коротко поведал о том, что им с князем пришлось пережить за этот долгий день.
Степан и Добрыня слушали княжеского боярина, раскрыв рты, то и дело смахивая с глаз какие-то соринки. Когда тот замолчал, заговорил Степан.
— Нам-то повезло, — кашлянув в кулак, глухо сказал он. — Едва Василько Константинович к великому князю подался, сотник, земляк наш, Федот — ему, вишь, рыба надоела — послал нас дичи на вечер наловить, вот и ушли мы еще до полудня. Впятером. А как в лес вступили, разбрелись в разные стороны. Шли–шли, ни птахи, ни зверя — никого! Словно вымерли все! Забрели в чащобу, заплутали. Выбрались только под вечер, уж в сумерках. Кони устали, шагом шли, да и мы притомились, к тому же добыча наша невелика оказалась. Окромя выговора от Федота и не дождались бы ничего. А вон вишь, как все вышло-то…
— У меня глаз острый, я издали еще заметил: на поле что-то неладно, — заговорил Добрыня, сменив замолкшего соратника. — К опушке-то выехали, а на том месте, где дружины стояли… темна земля от мертвых. А по телам… — Рассказчик замолчал и, глянув в сторону спящего Михаила, продолжил тихо: — Ходят кони, и поганые копьями добивают тех, кто еще шевелится… Мы постояли–постояли да и в лес назад подались, благо нас никто не заметил. Так и ушли.
— Может, скажешь, что мы могли бы в сечу кинуться, ведь при оружии были — да вот только сечи-то никакой к тому времени не было, лишь головы бы сами сложили, — произнес с обидой Степан, ожидая услышать попрек. Однако, увидев, что воевода кивнул и явно не осуждает их поступок, он договорил миролюбиво: — Мы без оружия никуда, даже за рыбой с ним ходили — мечом боевым лед у берега кололи, — а уж в лес-то и подавно, там ведь не знаешь, кого встретишь.
— Это верно, — кивнул воевода, — но теперь нас четверо. Глядишь, продержимся, выйдем к своим.
Выговорившись и решив, что отправятся в путь рано утром, Егор Тимофеевич, Добрыня и Степан, подкинув в костер побольше толстых сучьев, забылись тяжелым сном.
Ночью воевода проснулся от непонятных звуков, он вгляделся в темноту и в отсветах угасающего огня заметил молодого князя, который прислонился к лошадиной шее, гладил коня по морде, шептал ему что-то и тихонько всхлипывал. Егор Тимофеевич закрыл глаза, он не хотел, чтобы князь увидел, что кто-то стал свидетелем его слез, но запомнил их навсегда.
В черном московском небе спокойно мерцали звезды.
«Как тогда, — подумал опять воевода и вытер краем рукава влагу, застилавшую глаза, вздохнул глубоко и отрицательно покачал головой, — нет, пожалуй, они светят здесь совсем не так — ярче, веселее. Может, и жизнь в Москве по–хорошему пойдет? Наладится все наконец. Дай-то Бог!»
До рассвета уже было совсем недалеко. Он вернулся в дом, встал перед образами, помолился, глядя на суровый лик, и решил, что обязательно должен поставить свечи в храме, где давненько уже не был.
С опаской улегся Егор Тимофеевич на лавку, но лишь опустил голову на подушку, как провалился в черную бездну.
Утром, едва встало солнце, он поспешил к княжеским палатам и, обогнув их, направился к церкви.
