11. Дознание
Тонкая полоска солнечного света, проникшая сквозь щель между створками ставен, словно меч, прорезала княжеские покои. Князь все никак не мог отвести взгляда от этой сверкающей полосы, смотрел не отрываясь, как медленно плывут в ней невесомые, золотые от солнца пылинки.
На короткое время он снова ощутил себя ребенком, вспомнил, как однажды проснулся в темной опочивальне, в которую так же, как сейчас, найдя узкую щель в неплотно прикрытых ставнях, струился солнечный свет, а он — беспомощный маленький княжич, ослабевший после долгой болезни, — мог лишь слегка пошевелить тонкой рукой и завороженно наблюдал за хороводом золотых пылинок.
Михаил Ярославич вздохнул и чуть пошевелил рукой — пылинки, почти прекратившие свой тихий танец, продолжили движение, потянулись вверх, закружились быстрее. Еще некоторое время князь наслаждался тишиной и покоем. Он не торопился подниматься с ложа, зная, что наступивший день будет нелегким. Однако это совсем не пугало его, поскольку он давно мечтал о каком-нибудь настоящем занятии, но в своем маленьком княжестве ему никак не удавалось найти для себя достойное дело, которое захватило бы его целиком.
Сейчас ему придавало сил неясное предчувствие чего-то хорошего, что обязательно должно было сегодня произойти.
Сначала князь никак не мог понять, чем рождено это предчувствие. Может быть, виной тому солнце, сменившее ненастье? Или то, что это первый день веселой Масленой недели? Память, однако, тут же подсказала — перед его глазами вдруг возник образ незнакомки, — и он моментально расплылся в улыбке, чувствуя, как сладкая истома охватывает все его тело. От вчерашней его злобы не осталось и следа. Не вспомнил князь и о той, которая провела с ним прошедшую ночь и, как обычно, покинула его под утро, проскользнув в свою каморку мимо спящего на лавке в горнице Макара.
Князь встал, подошел к ставням и распахнул их яркое радостное солнце, ослепив его, залило опочивальню, не оставив в ней, кажется, ни одного уголка, где бы мог укрыться ночной мрак. Наступивший день обещал быть удачным. Нет! Он просто обязан был стать таким, он не мог быть иным!
Воевода обрадовался, увидев князя в добром расположении духа, полным сил, а главное — желания заняться неожиданно накопившимися за столь недолгое его отсутствие делами. Михаил Ярославич как радушный хозяин пригласил воеводу разделить с ним утреннюю трапезу. Неторопливая беседа началась уже за столом, на котором между плошками, судками и судочками, наполненными медом, сметаной, икрой, вареньями и киселями, высились небольшие стопки блинов, от которых поднимался легкий парок. Оба поглощали еду с видимым удовольствием, перекидываясь короткими фразами, и, вскоре насытившись, по предложению князя решили выйти на двор и там продолжить разговор.
Кажется, до мельчайших подробностей воевода успел узнать от очевидцев о том, что происходило с княжеским отрядом с тех самых пор, как он покинул город, и до его возвращения домой. Михаил Ярославич догадывался об этом и разговор повел прежде всего о том, какое впечатление осталось у него от увиденного. Ведь, по сути, это был первый его выезд за пределы Москвы и знакомство с ближайшими окрестностями города. Правда, и границы княжества простирались не слишком далеко от его столицы.
Егор Тимофеевич внимательно слушал князя, отметив про себя, что, судя по всему, тот увиденным остался доволен, да и прием, оказанный ему жителями деревни Сущево, тоже запал Михаилу в душу. Вслед за князем воевода удивился запустению бывших владений кучковичей, посетовав вместе с ним на превратности судьбы.
— Так решил ли ты, что делать станешь с полоненными? — спросил воевода после того, как князь на мгновение умолк.
— Да вот голову над этим ломаю, — проговорил т0т без прежней уверенности в голосе, — там, в лесу, сгоряча я им пообещал к делу их определить, а вот теперь сомневаться стал, верно ли решил. Что скажешь?
— Думаю, тут с умом надо подойти, — ответил воевода после короткой паузы, — не всех подряд такой милостью одарить, а лишь тех, кто не зверствовал. Достойных выбрать.
— Это я и сам без тебя знаю. Но вот как определишь, кто милости достоин, а кто — кары за грехи, — заметил князь.
— Не скажу, что это просто выяснить, но и особого труда тут тоже нет, — спокойно ответил собеседник, — хоть я такими делами не занимался никогда, но есть великие мастера языки развязывать.
— Таких мастеров звать — последнее дело, — возразил Михаил Ярославич, — помню, как они однажды великому князю помогали, так потом и тайны выведывать было не у кого.
— Я ж не о дознании тебе говорю, — уточнил воевода.
— А о чем же тогда? — спросил князь.
— С каждым отдельно поговорить надобно, — пояснил Егор Тимофеевич.
— Так они перед тобой душу-то и раскроют, обо всех грехах своих расскажут! — усмехнулся в ответ Михаил Ярославич.
— О своих — нет, а вот о злодействах сотоварищей — с превеликим удовольствием, еще и приукрасят свой рассказ, — объяснял воевода, — ведь прежде надо себя обелить, а для этого вину на других свалить!
— На такие разговоры времени много уйдет, — заметил князь.
— А ты как хотел! За день управиться думал, что ли? — удивился воевода.
— Ну, день, не день, а уж к концу Масленой хотел и себя, и народ вестью доброй обрадовать, — сказал князь неуверенно.
— Скор ты, Михаил Ярославич, как я погляжу, — усмехнулся воевода и потом миролюбиво добавил: — Раз уж решил, так почему ж не обрадовать?
— Но ведь сам ты говоришь, что на все время надобно! — возразил тот.
— Ты бы меня до конца выслушал, тогда, быть может, и спрашивать не пришлось, — сказал воевода, в голосе которого послышалось недовольство.
— Ну, так говори, не томи, — обиделся князь, — я разве против, ты ж сам всего не досказываешь, словно тайну какую открыть мне боишься.
— Хватит уж нам с тобой, Михаил Ярославич, пререкаться словно малым детям, — спокойно ответил воевода, хорошо зная, что на него князь за такие слова в обиде не будет, и сразу же перешел к делу: — Я тебе предлагаю не за всех сразу браться и не со всеми разговор вести, а выбрать для начала пяток. Заодно и посмотреть можно, все ли так пойдет, как ты намечаешь. Ежели, как ты хочешь, получится, то к концу Масленой, к проводам, можно кого-либо из этих пятерых облагодетельствовать. Ну, а коли заминка случится, так кто тебе, князю, слово посмеет сказать, что ты бродней в порубе долго держишь? Сами они, что ли, али кто из людей мизинных или бояре на это обидятся? Это, князь, ведь твое дело! И никому другому сюда свой нос нечего совать!
— Прав ты, Егор Тимофеевич! — согласился князь. — Что-то заторопился я очень, а зачем, и сам не знаю. Вот только все никак не решу, как с Кузькой быть.
— Ему, я думаю, мимо кола не сесть, — проговорил воевода задумчиво и, увидев, что князь утвердительно кивнул, продолжил размышлять вслух, решив, что совместными усилиями они придумают, как поступить с главарем. — Говорят, что у него где-то несметные богатства припрятаны…
— Уж сразу и «несметные», — перебил князь недоверчиво.
— Так люди говорят. А молва, она хоть и не всегда права бывает, но на пустом месте не рождается. Так вот я о чем хотел сказать: есть ли у Кузьки богатства али нет, нам пока не ведомо, а узнать об этом не помешало бы. Поэтому предлагаю я тебе им в первую голову заняться. Дознание ему учинить. Сознается, где награбленное держит, — тебе прибыток.
— А ежели нет у него ничего да и не откроет он тайну свою? — засомневался опять князь.
— Откроет, как не открыть, особенно если ты ему жизнь пообещаешь сохранить, — усмехнулся воевода.
— Как же я такое обещать буду — ты разве забыл, что я намерен с ним сделать?
— Не забыл, не забыл, как можно, — ответил Егор Тимофеевич. — Только ты опять меня не выслушал. Я ж не говорю, что ты сам ему жизнь оставить пообещаешь. А с тех, кто пытать его будет, какой спрос: они, мол, без твоего ведома посулами его подкупили, чтобы он открылся.
— Не думал я, Егор Тимофеевич, что ты в кознях так преуспел, — удивленно усмехнулся князь.
— Разве ж это козни? — с некоторой обидой в голосе сказал воевода. — Будто ты за свою жизнь о настоящих кознях, что для личной выгоды строятся, и слыхом не слыхивал. Я ж для тебя стараюсь! Это ведь не я, а ты, князь, дело делая, на других оборачиваешься, как бы чего не сказали злые рты.
— Так ведь сам так учил! — запальчиво возразил князь. — Говорил, что чистым перед людьми и перед совестью своей надо быть, чтобы ни делал! Разве ж я не прав?
— Как же, прав, конечно! — вздохнул учитель. — Только вот так далеко не всегда получается. Иногда и мараться приходится.
— Ладно, что-то мы далеко от забот сегодняшних ушли, — примирительно проговорил князь. — Из нашего разговора уяснил я для себя, что нынче же нужно найти человечка, который в дознании силен. В дружине моей что-то я не слыхивал о таких, может, у посадника кто на примете есть?
— Есть такой, я уже узнал, — кивнул воевода.
— Значит, нужно у посадника все разузнать — а заодно и навестим его! Второе дело — с пленными ватажниками поговорить — кому поручить, пока не знаю. Может, Демиду, — высказал князь предположение и вопросительно посмотрел на собеседника, который опять утвердительно кивнул. — Вот–вот, Демиду, он мужик рассудительный, и глаз у него зоркий, думаю, от него ложь не укроется. Пусть к пленным присмотрится, поговорит с ними, выберет нескольких, с которыми я потом побеседую и судьбу их решу.
— Может, Василько ему дать в помощь?
— Сначала пусть один потрудится, а потом и того пристегнем, сравним заодно, кто из них зорче окажется. Никиту бы тоже к делу определить, а то он без забот дуреть стал, — размышлял вслух князь, и воевода с интересом наблюдал за ним. — Думаю, пусть Кузькой займется. В самый раз ему будет, пусть с тем умельцем, на которого нам посадник укажет, попробует ему язык развязать. Вот, пожалуй, на сегодня и достаточно будет. Али не так? — подвел итог князь и вопросительно посмотрел на собеседника.
— Управиться бы со всем, что ты наметил, — сказал воевода, довольный рассудительностью своего бывшего воспитанника.
— Эх, вот о чем совсем позабыл, — перебил его огорченный возглас, — как же я об этом позабыл? Ведь хотел я еще и по посаду проехаться.
— Так кто ж тебе не велит? — удивился воевода горячности, с какой говорил князь о своей забывчивости, и, заподозрив, что речь идет не о простой прогулке, поспешил его успокоить: — Мы же с тобой все решили, только наказ Демиду и Никите дать осталось. Правда, есть у меня к тебе серьезный разговор, ну да с ним потерпеть до вечера не грех. — Сказал он так лишь потому, что успел убедиться в нежелании князя говорить на серьезные темы и не предполагал, что важный разговор состоится только следующим вечером. С легким сердцем Егор Тимофеевич предложил: — Посадника навестим, и можешь отправляться, куда твоей душеньке угодно. А хочешь, я и один к Василию Алексичу отправлюсь, ты ж гуляй по посаду или еще где.
-— Нет! — твердо сказал князь. — Посадника навестить мне самому надобно! Но ты прав: мы все решили. Значит, мне и погулять не грех.
Мысли князя были так заняты предстоящей встречей с темноокой красавицей, что он, кажется, вовсе не расслышал слов собеседника о каком-то важном разговоре.
Еще до полудня князь в сопровождении воеводы прибыл в дом посадника.
Василий Алексич, обложенный подушками, дремал в том самом кресле с высокой спинкой. Настасья уговаривала его переместиться в опочивальню и лечь на перину, но он заупрямился, сославшись на то, что уже успел отлежать себе все бока. Однако, глядя в грустные глаза жены, пообещал, что, как только устанет, обязательно об этом скажет и последует ее совету. Утренний спор изрядно утомил посадника, хотя он никак не желал себе в этом сознаваться.
После ухода гостей он еще немного поговорил с дочерью, вернувшейся из церкви, а когда она ушла, стал смотреть в окошко, в который уже раз любуясь рисунком, сложенным мастером из мелких кусочков слюды, раскрашенной в разные цвета. «Ишь, как затейливо получилось», — порадовался он, но потом какое-то беспокойство неожиданно прокралось в душу.
Посадник вспомнил, как завистливо смотрел князь на печь в большой горнице, и ему стало не по себе. Он как мог постарался успокоить себя.
«Ведь в княжеских палатах окошки ничуть не хуже. Правда, рисунок покрупнее, так ведь это все оттого, что куски слюды на них отбирали побольше, — заранее оправдывался воевода, — а я-то, когда дом свой ставил, только мелочь и смог найти. А ишь, как красиво получилось, и все Гриньша, его за это благодарить надо. Таких мастеров еще поискать надобно! Небось и у великого князя такого умельца нет, чтобы из сора мог такую лепоту сложить!» Размышляя обо всем этом, посадник не заметил, как задремал. Хоть и хорохорился он, пытаясь убедить окружающих в том, что уже крепко может стоять на ногах и даже готов сесть в седло, но усталость брала свое и быстро его одолевала.
Очнулся от сна он, лишь услышав голоса в сенях. Сразу понял, что к нему пожаловали новые гости, ведь все домочадцы старались передвигаться мимо горницы неслышно, чтобы не потревожить хозяина.
Посадник быстро протер рукой глаза, чтобы гости не догадались, что он совсем по–стариковски вздремнул. Успел как раз вовремя — дверь отворилась, и следом за Настасьей через порог переступил князь, за которым в горницу вошел воевода.
— Ну-ка, Василий Алексич, дай-ка на тебя посмотреть, — бодро проговорил князь, направляясь к столу, за которым сидел посадник, — вижу, вижу: всего-то день миновал, а ты на поправку идешь! С тем, каким мы тебя из леса привезли, и сравнить нельзя! Вот полюбуйся, Егор Тимофеевич, что я тебе говорил! — обратился он к своему спутнику.
— Здоров будь, Василь Алексич! — поспешил тот поприветствовать хозяина.
— Спаси вас Бог за то, что время нашли навестить, — ответил посадник растроганно, даже с дрожью в голосе, и едва не прослезился. Он сам себе удивился, не ожидая, что так воспримет приход гостей.
— Да разве ж иначе быть могло, — ответил воевода, переглянувшись с князем.
— Вчера мы тебя уж беспокоить не стали, ты еще был плох совсем, — пояснил тот, — а нынче, как мне Василько сказывал, ты даже за дела хотел приниматься? Не рановато ли?
— Правду тебе сотник сказал, — тяжело вздохнул посадник, а жена, стоявшая рядом, закивала, — только мне такой укорот за это устроили, что я уж теперь и не знаю, когда эти знахари встать позволят.
— Да не горюй, мы на них управу найдем, — засмеялся князь и, переглянувшись с воеводой, сообщил тоном заговорщика: — Чтоб тебе не бездельничать, мы для тебя дело подыскали.
— А справлюсь ли? — засомневался вдруг посадник.
— Как не справиться, у тебя ж голова цела, — усмехнулся князь и пояснил серьезно: — Нам с Егором Тимофеевичем сейчас не меч твой, а совет мудрый надобен.
— Что ж, этого добра — хоть отбавляй, — заулыбался Василий Алексич и поглядел на жену, которая, поняв все без слов, сразу бесшумно выскользнула из горницы.
Когда дверь за ней закрылась, воевода вкратце пересказал об их с князем разговоре посаднику. Тот одобрительно кивал, а когда воевода закончил рассказ, удовлетворенно улыбнулся: ведь и он сам наверняка поступил бы так же, как собирались поступить его гости.
— Есть, есть у меня один человечек, немолод, правда, уже, но дело свое знает и не силой, как другие, берет, а будто чародейством каким-то. Ему стоит только посмотреть на злодея, как у того язык сам собой развязывается — не остановить, все как есть выложит, — ответил он, узнав о просьбе гостей, а затем, понизив голос, добавил: — Я давно уж с ним знаком и когда-то в доме своем принимал. Но вскорости заметил, что и сам в его присутствии не в меру болтлив становлюсь. Потому на всякий случай потихоньку–полегоньку от дома его пришлось отлучить. Но он, кажется, не в обиде, иначе бы не помогал, когда я за помощью к нему обращался. Правда, я с ним давненько не виделся, с того самого раза, когда дознание учиняли о том, кто амбар у одного вятшего спалил. Как тогда вокруг все не полыхнуло, до сих пор ума не приложу. Видно, Бог от беды уберег, иначе весь посад выгорел бы, — сказал посадник и перекрестился.
— Это ж надо, какой чудотворец тут водится, — веря и не веря посаднику, проговорил, усмехнувшись, князь и посмотрел в сторону своего спутника. Тот, как никогда, был серьезен и, судя по всему, совсем не сомневался в удивительных способностях «человечка». Оставив шутливый тон, Михаил Ярославич спросил: — Так скажи, где нам его разыскать?
Посадник почесал здоровой рукой темечко, вздохнул тяжело, а потом стал рассказывать, как, никого не расспрашивая, найти в посаде неприметное жилище этого умельца, но неожиданно прервал путаные объяснения и хлопнул себя по лбу:
— А еще говорю, что не в голову ранен! Памяти совсем нет! Он ведь ко мне перед самым нашим походом приходил. Сказал, если, мол, понадобится, то у кузнеца его спросить. У того самого, у Кукши, с которым ты, Михаил Ярославич, на торгу беседу вел. Как я забыть об этом мог? — искренне удивился он.
— Ты теперь, почитай, как заново родился, и память твоя — что у младенца. Хорошо, хоть что-то помнишь. Ну, да ничего: денек–другой отлежишься, так и память, и силы восстановишь, — успокоил посадника воевода и, повернувшись к князю, спросил: — Как решим? Пошлем к кузнецу кого или прикажешь мне самому к нему отправиться?
— А давай-ка вместе его навестим, — неожиданно предложил князь, — дело ведь не терпит, а пока мы будем думать, кого послать да потом объяснять, что нам надобно, сколько воды утечет.
— Как скажешь, Михаил Ярославич, — согласился воевода.
— Распрощаемся мы теперь с тобой, Василий Алексич, — сказал князь, обращаясь к посаднику. — Спасибо за помощь. Видишь, хоть и болен ты, а службу князю служишь! Как дело наше обговоренное сложится, тебе о том Василько сообщит, а ежели время будет, так кто-нибудь из нас заглянет. Ну, выздоравливай!
Гости вышли за дверь, а посадник, глядя им вслед, неожиданно прослезился и поскорее, чтоб, не дай Бог, кто-нибудь не увидел его мокрых глаз, вытер краем рукава выступившие слезы.
Полуденное солнце ярко светило, когда князь и воевода и сопровождавшие их гриди выехали за ворота и мимо торжища направились к укрытой снегом речке Неглиной, на берегу которой, чуть в стороне от крепкой избы, виднелась темная крыша кузни.
Воевода спрыгнул с коня и по утоптанной дорожке направился к распахнутым настежь широким дверям кузницы, из глубины которой доносился звонкий перестук молотков. Остановившись снаружи, он некоторое время наблюдал за работой кузнеца и его подмастерьев, терпеливо дожидаясь, когда они закончат работу. Наконец Кукша заметил стоявшего у дверного косяка воеводу и, махнув рукой чумазому молодцу, направился к гостю. Подошел степенно, едва склонил голову, выказывая этим уважение к человеку, который старше его и к тому же близок к самому московскому князю, а потом, посмотрев прямо в глаза воеводе, спросил, зачем тот пожаловал.
— Василий Алексич сказал, что ты знаешь, как можно найти человека по имени Самойло или Самоха, — спросил гость.
— Знаю, — ответил кузнец.
— Так говори, коли знаешь, — сказал воевода, который едва сдерживался, чтобы не прикрикнуть, не поторопить этого медлительного великана, но показывать свое нетерпение не хотел, понимая, что это могло бы вызвать у того лишние вопросы.
— А что говорить, ежели он тут, — кивнул в сторону кузницы Кукша.
— Ну, так кликни его, — приказал гость.
— Погоди чуток, Егор Тимофеич! Выйдет он! Молотком десяток разов ударит — и свободен, как ветер, — невозмутимо ответил кузнец.
Воевода уже собрался осадить наглеца, который осмелился перечить ему, но в этот самый момент увидел идущего по тропке князя и услышал его веселый голос.
— Здорово, Кукша! — сказал он громко, чтобы, несмотря на звон, несущийся из кузницы, его услышали.
Кузнец обернулся и, увидев Михаила Ярославича расплылся в широкой улыбке и почтительно склонился перед ним.
«Хоть к князю выказал уважение, а то бы он у меня плети-то враз отведал, — отметил про себя воевода и тут же, вспомнив о непочтительном ответе кузнеца ему самому, со злостью подумал: — Ишь, гордец какой выискался! Проучить его не мешало бы, чтоб место свое знал и на всю жизнь запомнил!»
Тем временем перезвон молотков прекратился, и на пороге, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони, появился молодой чумазый подмастерье, за ним на свет Божий, щурясь от яркого солнца, выбрался второй. В отличие от первого, ростом он не вышел и на богатыря совсем не походил, лишь усы и борода с проседью говорили о его солидном возрасте. Увидев гостей, подмастерья согнули в глубоком поклоне свои полуголые разгоряченные тела. А Кукша многозначительно взглянул на воеводу: зря, мол, горячился — закончили работу и сами вышли.
— Это, князь, — помощники мои, — представил кузнец работников, — то — сын мой, Степан, — указал: он на краснолицего молодца, — а вот это — Самоха. Ему кузнечное дело по нраву пришлось, вот и осваивает.
— Что ж, похвальное усердие, — проговорил князь, придирчиво рассматривая чумазые лица и мускулистые тела, от которых на морозе валил пар, — и как успехи?
— Да научились уже кое–чему, — ответил за Кукшу Самоха и спросил не лукавя: — Однако ты, Михаил Ярославич, по всему видать, приехал, чтобы не о наших успехах узнать, а по мою душу? Так ведь? Угадал я?
— Угадал, — кивнул князь, — а ежели ты о цели нашей догадался, так умывайся да в путь собирайся!
— Я за раз, — с готовностью ответил Самоха и, поймав на себе взгляд все понявшего кузнеца, стал поспешно стягивать темный кожаный передник, испещренный черными пятнышками — следами, оставленными горячими искрами.
Быстро простившись с кузнецом и его сыном, гости, прихватив Самоху, направились к лошадям, дожидавшимся на улице. Кукша смотрел им в след и видел, как они» пару саженей не дойдя до его дома, остановились и воевода что-то принялся объяснять Самохе, который то и дело понимающе кивал. После короткого разговора они продолжили свой путь, а Кукша, потеряв интерес к происходящему, махнул рукой Степану и поспешил вернуться в кузницу, где его ждала работа.
Распрощавшись с воеводой, направившимся вместе с Самохой в детинец, где им предстояло заняться допросом главаря ватаги, Михаил Ярославич повернул коня к той дороге, по которой вчера шел княжеский отряд.
Немного поплутав по кривым проулкам, он и оставшиеся при нем гриди выбрались на ту самую улицу, как раз в том месте, где отряд был встречен Мефодием и его людьми. Сегодня все здесь выглядело совсем иначе. О вчерашней метели напоминали лишь прижавшиеся к заборам сугробы, припорошенные чистым, сверкающим на ярком солнце снегом.
Гриди, которым уже надоело бессмысленное, как им казалось, кружение по узким проулкам, зажатым между заборами и плетнями и больше напоминавшим тропы в дремучем лесу, ожидали, что теперь князь повернет коня к своим палатам, но тот, не задумываясь, направился в противоположную сторону. Попадавшиеся навстречу люди радостно приветствовали князя, он в ответ улыбался, не забывая зорко смотреть по сторонам.
Не успели гриди свыкнуться с мыслью, что теперь им не скоро удастся оказаться в тепле, как князь вдруг направил коня к ничем не примечательной калитке. Из нее навстречу князю — будто поджидала его — вышла девушка, сделала шаг, словно и в самом деле собралась идти куда-то и, увидев всадников, замерла на месте.
— Красавица, здесь ли ты живешь? — каким-то незнакомым хриплым голосом спросил князь у нее первое, что пришло ему в голову, совсем забыв от неожиданности все приготовленные для этого случая слова.
— Да, князь, — вспыхнув от пристального мужского взгляда, ответила девушка и, смутившись, опустила веки, густые ресницы скрыли темные глаза.
— А не дашь ли ты мне воды испить, красавица? — проговорил князь, вглядываясь в лицо, которое он видел лишь мельком, а теперь наконец имел возможность рассмотреть поближе.
— Почему же не дать? Погоди, князь, я быстро, — проговорила она, не поднимая век, и в мановение ока скрылась за калиткой.
На лице князя появилась довольная улыбка: девушка в самом деле оказалась такой, как он представлял ее в своих снах, какой она грезилась ему наяву. Блаженная улыбка еще освещала его лицо, когда калитка отворилась и девушка, приподнявшись на носках, протянула ему почти до краев наполненный водой деревянный ковшик с ручкой в виде изогнутой шеи уточки. Михаил Ярославич склонился к девушке, взял ковшик, как бы невзначай дотронувшись до прохладных девичьих пальцев. Она не отпрянула, не отняла стремительно своей руки — пролила бы воду, — и князь, принимая ковш, на мгновенье легонько сжал ее пальцы. Не глядя на нее, он сделал несколько глотков, а потом, держа ковшик в руке, спросил, улыбаясь:
— Уважила страждущего! Спасибо тебе! Но кого я благодарить должен? Как же зовут тебя девица–красавица?
— Марьей, Марией меня зовут, — ответила она, посмотрела на князя и не отвела взгляда.
— Спасибо тебе, душа–девица. Эх и сладкая у тебя водица, будто мед пил, — сказал он, глядя в ее распахнутые счастливые глаза, — теперь буду знать, где в случае чего жажду утолить можно, воды испить. Не прогонишь ли в другой раз? А, красавица?
— Разве ж можно воды путнику не подать? — вопросом на вопрос ответила она и опустила глаза.
Конь под седоком переступал с ноги на ногу, постепенно почти вплотную приблизился к калитке. Князь протянул девушке ковшик и, опять дотронувшись до тонкой руки, снова слегка сжал ее. Мария как ни в чем не бывало взяла ковшик, на мгновение взглянула прямо в глаза князю, слегка поклонилась и быстро скрылась за калиткой.
Михаил Ярославич, спрятав улыбку, повернулся к гридям, которые вроде бы безучастно наблюдали за происходящим, и, чтобы они не догадались о том, что именно эта калитка, у которой он якобы случайно остановился, и была сегодня его целью, он неспешно проследовал до конца улицы. Добравшись до последних строений, за которыми начиналось чистое сверкающее пространство, разделенное знакомой уже дорогой, упиравшейся в недалекий лес, он повернул коня в обратный путь.
Солнышко ярко светило, снег поскрипывал под копытами коней.
В небольшом строении, притулившемся к высокой городской ограде, все было готово к непростому разговору с захваченными в лесу разбойниками.
Воевода почти сразу обратил внимание на то, что, едва его люди добрались до избы у поруба и он представил приехавшего вместе с ними человека дружинникам, охранявшим пленных, те сразу же стали выполнять то ли просьбы, то ли приказы Самохи. Еще по дороге воевода договорился с ним, что, прежде чем заняться Кузькой, он поприсутствует на допросах нескольких ватажников. Однако как-то само собой получилось, что Самоха из наблюдателя сразу же превратился в самого главного в этом действе, незаметно подчинив себе всех окружающих. Не успел воевода распорядиться, чтобы пожарче истопили печь, как об этом уже говорил гость, а дружинники согласно кивали и, опередив вопрос Егора Тимофеевича, сообщили, что в трапезной уже ждет накрытый стол. На удивление быстро разделавшись с едой, они снова отправились к порубу, где их встретил озабоченный поручением князя Демид.
В избе, светлые стены которой еще не посерели от времени, было жарко и светло. Яркий солнечный свет освещал чистое помещение. Воевода, перешагнув порог, перекрестился, глянув на икону в углу, и направился к лавке, примостившейся у стены. Хоть он и уселся на место поближе к печи, но тепла не чувствовал. Тело его словно было охвачено каким-то внутренним холодом — воевода даже недоверчиво дотронулся до шершавых горячих кирпичей. Почти напротив, в торце стола, расположился на стуле с высокой спинкой Демид, а в центре за столом по–хозяйски устроился Самоха. Осмотревшись по сторонам, он провел ладонью по широким, гладко выструганным доскам стола, при этом по лицу его проскользнула довольная улыбка.
— Что ж, пора и к делу приступать, — проговорил Самоха спокойно и, не став дожидаться от воеводы и Демида каких-либо откликов на эти слова, обратился к стражнику, стоявшему у дверей в ожидании приказаний: — А теперь, мил дружок, приведи-ка нам человечка, на которого я давеча указал.
Демид, услышав эти слова и поняв, что сейчас предстоит заниматься противной его душе работой, шумно вздохнул, набирая в легкие побольше воздуха, словно перед погружением в пучину. Воевода, вдруг ощутив, как по его телу разлился жар, вытер испарину со лба, расстегнул ворот рубахи и уселся поудобнее, облокотившись на стол, навалившись на него всей своей тяжестью.
Мужичок, переступивший порог, был одет в какие-то вонючие лохмотья. Он быстрым взглядом обшарил небольшое помещение, как-то воровато перекрестился, поднеся к морщинистому лбу грязные скрюченные пальцы. Разговор с ним вышел недолгим. Из сказанного мужиком следовало, что был он в Кузькиной ватаге немногим более месяца, а до этого якобы сеял рожь в деревеньке под Киевом. Послушав все это, Самоха, который задавал вопросы, усмехнулся и велел отвести мужика назад, в поруб.
— Ишь ты, ратай нашелся, — хмыкнул Самоха и, перехватив недоуменный взгляд Демида, пояснил: — Это ж сразу видать, что он с зерном совсем другим дело имел. Небось, кроме ремесла зернщика, ничего и не освоил. А говорит, что рожь сеял.
— Да–да, вороват, сразу видать, — кивнул утвердительно воевода, про себя подумав о том, что рекомендованный посадником человек оказался и в самом деле знатоком своего дела, а Демид в одиночку вряд ли бы справился с поручением. «Ну да ладно, с другими броднями поговорит, разберется, освоится», — вздохнул он.
Дверь между тем отворилась, и на пороге показался высокий и какой-то неуклюжий молодой мужик. Он остановился у самой двери и неуверенно переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть длинные жилистые руки, которые высовывались из-под изношенной свиты. Мужик посмотрел исподлобья на сидевших за столом людей, не ожидая от них ничего хорошего. Была в этом взгляде такая усталость и покорность судьбе, что это заметил даже Демид.
Разговор с долговязым мужиком, отвечавшим на вопросы сиплым, простуженным голосом, в котором была та же покорность судьбе и усталость, что и в угрюмом взгляде, вышел и вовсе коротким. Самоха, переглянувшись с воеводой, как бы ища у него поддержки, и посмотрев на стражника, сказал глухо: «В амбар». Егор Тимофеевич согласно кивнул и увидел, что и Демид сделал то же.
Следующим в горницу ввели конопатого отрока. Он еще у порога начал шумно сопеть, издавая звуки, похожие на всхлипы, и принялся тереть глаза мослатым кулаком. Однако от троицы, поначалу с сочувствием смотревших на отрока, не укрылся его плутоватый взгляд, которым он оглядел своих судей через щель между пальцами.
«А этот не так прост, как кажется», — подумал воевода и, уставившись на вошедшего, спросил мягко:
— Расскажи-ка нам, малец, как же ты в такую переделку угодил?
— Я… я… угодил… — Отрок всхлипнул, размазал по грязной щеке одинокую слезу и жалобно посмотрел на воеводу.
— Да не реви, — успокоил его воевода, — если правду нам будешь говорить, тебе бояться нечего.
— А Кузьма? — всхлипнул недоверчиво отрок.
— Он нынче по воле князя Михаила Ярославича в яму посажен. Теперь никому не страшен, — сказал спокойно Егор Тимофеевич, — так что язык у тебя развязан.
— Рассказывай, как в ватаге очутился, что делал там, обидел ли кого, — вступил в разговор Самоха.
— Да разве я… Что ж я… У меня и рука не подымется… У меня и сил-то нет… Разве ж… — сопя, забубнил отрок и громко всхлипнул.
— Что теперь слезы лить, раньше надо было думать, — мягко проговорил Самоха и, повернув голову, сказал стражнику: — Отведи-ка его в поруб. Нам время дорого, у нас есть, с кем поговорить. А он пускай успокоится, слезы выплачет, тогда и ему допрос учиним.
Стражник тронул вздрагивающее худое плечо, но отрок вывернулся и, быстро шагнув вперед, упал на колени перед своими судьями.
— Отвечу, отвечу. Скажу обо всем, что знаю, — взмолился отрок, то и дело отвешивая низкие поклоны.
Голос его звучал совсем иначе, и, заметив это, воевода многозначительно посмотрел на Самоху, тот понимающе кивнул. На вопросы конопатый отвечал теперь поспешно, лишь изредка по привычке всхлипывал да шумно втягивал сопли. Но ответы его не произвели ожидаемого впечатления на судей, которые хоть и говорили с отроком мягко, голоса не поднимали, но явного сочувствия ему не выражали.
На отрока, немало перенесшего в своей недолгой жизни, Демид поначалу смотрел с жалостью. Он даже вздохнул украдкой, враз вспомнив свое отрочество в большой семье отцовского брата, который им с матерью дал угол, проявив милость к потерявшим и кормильца, и крышу над головой во время страшного пожара, пожравшего сотни людей, почти полностью уничтожившего посад. Когда Демиду представилась возможность вступить в княжескую дружину, он поспешил покинуть опостылевший дом, где всегда чувствовал себя лишним и где никогда не ел досыта.
Однако сочувствие к неприкаянному, доведенному до отчаяния юнцу вскоре сменилось у немало повидавшего воина удивлением, а потом и откровенной брезгливостью. Слушая быструю речь отрока, который, буквально захлебываясь словами и, кажется, беззастенчиво привирая для красного словца, рассказывал о своих недавних товарищах, обвиняя их во всех смертных грехах, со смаком описывая их злодеяния и представляя себя невинным агнцем, Демид недоумевал, как быстро этот робкий, заикающийся от волнения юноша превратился в гневного обличителя. Чем дольше говорил он, тем меньше сочувствия вызывал у присутствующих, и тем большие сомнения в правдивости сказанного закрадывались в душу.
— А что, правда ли, вашей ватаге много награбить удалось? — перебил нескончаемый рассказ Самоха, которому уже давно стало ясно, что отрок, пытаясь обелить себя, без зазрения совести оговаривает других.
— Да разве ж мне про это ведомо, — неохотно прервал тот свои обличения.
— Так ведь ты сам говоришь, что каждый без добычи не возвращался. Куда ж она делась? — не унимался Самоха.
— А кто ж ее знает, — прозвучал снова сделавшийся неуверенным голос.
— Может, проели, прогуляли? — подсказал воевода.
— Вот–вот, наверняка проели! — подхватил отрок.
— Что-то я среди попавших в полон отъевшихся не заметил, — вставил слово Демид.
— Не в коня корм, видно, — усмехнулся Самоха и, быстро сменив тон, строго спросил: — Так куда ж ваши несметные богатства, о которых ты говоришь, подевались?
— Я о несметных богатствах не говорил, — опустив голову, проговорил конопатый, пытаясь вспомнить, сказал ли он в запале что-нибудь подобное или нет.
— Как же не говорил! Мы все слышали! Это что ж, ты нас, людей вятших, во лжи смеешь обвинять?! — гаркнул воевода и стукнул кулаком по столу.
— Не упомнил. Простите, люди добрые… Без злого умысла сказал… Память-то от скитаний совсем плохой сделалась… Обидеть никого не хотел, — заверещал отрок и снова, упав на колени, запричитал, обливаясь слезами, которые потоком полились по его грязным щекам.
— Ишь ты, «без умысла». Ладно уж, вставай, — примирительно проговорил Егор Тимофеевич, мельком глянув на своих товарищей.
— Вставай, вставай, — сказал Самоха и снова строго спросил: — Только на вопрос не забудь ответ дать.
— Хотел бы ответить, да ответ мне не ведом, — тяжело дыша и сопя, медленно начал говорить конопатый, будто давая себе время на обдумывание каждого слова, и, не найдя ничего лучшего, снова запричитал: — Я человечек маленький. Меня всяк обидеть может. Разве ж мне откроет кто какую–никакую тайну.
— Так, значит, все-таки есть тайна, — прицепился к слову Самоха и вперил свой острый взгляд в раскрасневшееся лицо отрока, который, как ни старался, но не смог скрыть своей ненависти к людям, его допрашивавшим, и испуга, что они смогут выведать тайну, которую ему доверил Кузьма.
— Какую тайну? — сказал он быстро.
— Так ты сам о ней сказал, — усмехнулся воевода.
— Я ж это так. К слову пришлось.
— А нам иначе все представляется! — не унимался воевода.
— Вы, люди почтенные, зазря обо мне так думаете, я ведь к вам со всей душой открытой. Я ведь все и обо всех вам поведал, что знал! А о чем не знаю, о том уж не знаю. А про тайну сказал потому, что разговор как-то между ватажниками такой слышал.
— А кто говорил?
— Не знаю. Честное слово. Христом Богом клянусь. Коли знал бы, сказал. Что я, враг себе? — истово крестясь, оправдывался молодой ватажник.
— Это как же так получается? Слышал да не знаешь, кто говорил? — удивился Демид.
— Это все потому, что разговор ночью тот был. Я у костра дремал, а кто-то в темноте говорил, — нашелся что ответить загнанный в угол.
«Ишь ты, вывернулся! Ужом крутится, — подумал Самоха. — Можно, конечно, спросить о том, что голоса-то наверняка знакомые ему были, да вот только и теперь видно, что опять не ответит. Наверняка что-то знает, но не по годам крепок да изворотлив. Не так прост, как предстать перед нами хочет. Не прост, отрок. Ну, да и мы не лыком шиты».
— Что ж, на нет и суда нет, — проговорил воевода, будто угадавший его мысли о бесполезности дальнейшего допроса. — Может, другие что поведают, а ты иди-ка на место свое в порубе, а коли что припомнишь, мы тебя послушаем. Ей, Гринька, — позвал он стражника, — отведи-ка молодца в поруб.
Когда дверь за дружинником, выпроводившим наружу конопатого, закрылась, воевода тяжело вздохнул и предложил отложить допросы пленных ватажников до утра.
— Зимний денек короток, уж темнеет. Завтра бы с утра и приступили к делу со свежими силами, — проговорил он устало, — да и дух уж больно тяжел здесь.
— Можно и завтра, — согласился Самоха.
— Что ж, завтра так завтра, — кивнул Демид, который тоже порядком устал после напряженного дня.
Воевода, кряхтя, поднялся с места и первым направился к двери, за ним последовали остальные. Только оказавшись на крыльце, они в полной мере ощутили, в какой духоте сидели все это время, и теперь стояли, смотрели на темное небо, на котором уже появлялись первые звезды, и вдыхали морозный воздух полной грудью. В жарко натопленном помещении сырые и, видимо, никогда не стиранные одеяния ватажников начинали источать вонь. Правда, первым допрашиваемым, кажется, даже не удалось согреться, не то чтобы обсушиться, в отличие от конопатого, от весьма добротного кожушка которого, вывернутого мехом наружу, к концу разговора чуть ли не пар валил.
— Как, по–вашему, дело нынче сладилось? — поинтересовался воевода, которому надо было доложить обо всем князю, и первым посмотрел на Демида.
— Это ж только начало. Дальше видно будет, — ответил тот.
— А все ж? — спросил воевода, не удовлетворившись ответом.
— Думаю, Егор Тимофеевич, если так дело дальше пойдет, то к концу недели не управимся, — вздохнув, ответил Демид.
— А ты что думаешь? — спросил воевода у Самохи, который, словно не слушая разговора, внимательно разглядывал звезды.
— Ты, Демид, прав: это только начало. А начало, как я полагаю, не плохое. А посему, Егор Тимофеевич, надеюсь я, что дальше дело бойчее пойдет. Зачин есть. Кое-что узнали. И немало. День, в крайнем случае, два с татями побеседуем, а там и за Кузьку приниматься можно.
Самоха не только опередил вопрос воеводы, которого интересовало, когда же тот возьмется за главного разбойника и можно будет доложить о результатах расследования князю, но, будто уловив сомнения собеседника, принялся за разъяснения:
— Мы ж пока ничего толком об этом Кузьке не знаем. Одни пересуды да сказки. А вот с его дружками поговорим, может, чего и удастся выпытать, тогда и с ним беседовать сподручнее станет.
«Не больно-то наши разговоры на пытки походят. Навряд ли у мужиков, лесной жизнью закаленных, без кнута языки развяжутся», — подумал воевода, но вслух ничего не сказал.
— Страх наказания иногда почище самого наказания языки развязывает, он страшнее кнута бывает. А заговорят ли остальные ватажники али нет, это завтра видно будет, — продолжал тем временем Самоха и, потеребив седую бородку, повторил серьезно: — Начало-то неплохое.
— Что ж, наслушались. Особенно ладно у отрока получилось, — усмехнулся воевода.
— А он и не отрок вовсе, — вдруг задумчиво произнес Демид и ощутил, как взгляды собеседников враз устремились на него. — Это я только сейчас понял. Давеча, перед тем как его Гринька увел, он к столу близко подошел, я тогда только глянул, а вот теперь его лицо передо мной словно въяве возникло. Не отрока лицо, а мужика, хоть и молодого. И не совсем голо: кое–где волос хилый пробился. Я одного такого как-то давно видал, а среди татар, говорят, все такие. Только он к тому же ростом не вышел, а потому за отрока и сходит. Лицо небось потому не моет, чтоб за мальца принимали.
Воевода с Самохой переглянулись, и последний, уважительно глядя на Демида, сказал:
— Это ж надо, что углядел! Молодец, Демид. Сразу видать, глаз у тебя острый. — И, повернувшись к воеводе, который кивал согласно, заметил: — Верно, что мы до утра все отложили, а то, вишь, в сумерках какое дело проглядели. А я-то все голову ломаю, как это отрок так ловко от каверзных вопросов уходит, ушлым вырос и умен не по годам, а тут вишь какое дело! Спасибо тебе, Демид, урок мне хороший преподал. Впредь зорче быть надобно, — и довольно рассмеялся.
Решив завтра начать допросы пораньше, на том и разошлись. Воевода предложил Самохе устроиться на ночлег в своей избе, где гостя ожидал скромный ужин, тот с радостью согласился. Проводив гостя и отдав распоряжения холопу, Егор Тимофеевич направил коня к княжеским палатам, обдумывая по дороге, что скажет Михаилу Ярославичу, как объяснит, почему все пока идет иначе, чем они условились с ним утром.
Однако особых объяснений не потребовалось: князь понял все с полуслова и действия одобрил. Воевода даже немного смутился, увидев такую сговорчивость. Он хорошо знал, что обычно в тех случаях, когда что-либо выходило не по княжескому велению, Михаил Ярославич был недоволен и, лишь удостоверившись, что иначе поступить было нельзя, и нужный результат достигнут, менял гнев на милость, не забывая при этом строго отчитать провинившегося.
Михаил Ярославич даже поблагодарил воеводу за хорошую службу, весело потрепал его по плечу и, сославшись на позднее время и усталость, распрощался. Спускаясь по лестнице, воевода недоумевал по поводу такого удивительного поведения князя, но в конце концов решил, что хорошее расположение духа, в котором тот пребывал, объясняется вполне удачным походом и первыми результатами начавшегося по его приказу расследования.
