Книга: Государыня
Назад: Глава вторая. УДАР
Дальше: Глава четвертая. ПОИСКИ

Глава третья. ПОХИЩЕНИЕ

Княжна Елена почувствовала страх и тревогу в сердце еще на спуске к Москве–реке, когда возки, сопровождавшие тапкану матери, оказались в самой гуще охваченной паникой толпы москвитян. Выглянув из тапканы, она увидела, как мечущаяся от ужаса орава пробивалась на мост, как бились в оглоблях и постромках кони, а возницы кричали и кнутами били по спинам, по головам всех, кто оказывался вблизи, и как с моста падали в реку люди, взывая о спасении. Когда до моста оставалось саженей двадцать, к Елене подъехал на коне князь Илья Ромодановский и попросил:
   — Матушка–княжна Елена, закройся в карете, а мы сейчас пробьем толпу и будем на том берегу.
С тем князь и ринулся вперед. Княжна хотела было остановить его, дабы не покидал ее, но чем-то была смущена и спряталась в тапкане, прижавшись плечом к сидящей рядом боярыне Анне Свибловой, которая служила у нее в мамках.
   — Господи, какие страсти бушуют на мосту! Я вся дрожу, — призналась Елена. — Уж скорей бы одолеть реку.
   — Да полно, матушка–княжна, умали свой страх. Князь Илья пробьет нам путь, скоро мы будем с Божьей помощью за рекой, и огнище нам не помеха, — успокаивала Анна Елену. Тридцатилетняя боярыня была крепка, подвижна и бесстрашна, голос у нее был под стать мужскому. — Вот я сей миг помогу вознице Афанасию управиться с дорогой, и все славно будет. Там, поди, матушка уже тебя ждет…
   — Нет–нет, голубушка, как же я без тебя! — попыталась остановить Елена Анну.
Но та уже метнулась к дверце, сказав:
   — Ты, княжна, не одна, ты за Палашей, как за каменной стеной. — Тут же крикнула сенной девице: — Палашка, шкуру с нас снимут, ежели беда с великой княжной случится!
Покинув тапкану, Анна перебралась к Афанасию на козлы.
Елена взяла за руку сенную девицу Палашу, посадила рядом и, обняв ее за плечи, замерла. Вроде бы успокоившись, сказала:
   — И впрямь, что это меня лихоманка бьет? Вот мы уже на мосту. А там, за рекой, простор, там Воробьево, Божья благодать.
   — Забудь о лихоманке, Еленушка. Ты всегда была отважной. И ныне соберись с духом. Помнишь, как мы с тобой по лесам да слегам на колокольню лазили. То-то дух захватывало…
Дочь боярина и боярыни Свибловых Палаша, тоже крепкая, под стать матери, хотя только что вышла из отроковиц и была моложе княжны Елены на два года, не раз поражала ее силой и отвагой. Три года она уже отслужила княжне, и порою казалось, что Палаша для Елены словно родная сестра. Она была красива, умна и рукодельна.
В это время за стенами тапканы что-то случилось, послышались яростные крики Анны и Афанасия: «Эй, расступись!», «Прочь с дороги, тати шальные, прочь!» Вокруг тапканы захлюпала, взбаламутилась вода, поднялся людской гвалт, началась какая-то борьба, прорвался вопль Анны: «Да я тебя, зимогора!» Потом прозвучал крик о помощи: «Ратуйте! Ратуйте!» Донесся сильный всплеск воды, за ним другой. Тапкана рванулась вперед, мост остался позади, кони вынесли повозку на крутой берег.
   — Мы спасены, мы уже на тверди! — воскликнула Елена.
Но в этот миг тапкана остановилась и в нее влетели два человека в черных монашеских мантиях. Их лица были укрыты капюшонами. Один из них ровным и мягким голосом сказал:
   — Красны девицы, не пугайтесь нас, мы Божии люди и вас в обиду не дадим даже ордынцам. Они же вас ищут.
Но где моя мамка, боярыня Анна? спросила Елена.
   — Не страшитесь за нее, она на своем месте, - ответил все тот же монах и сел рядом с Еленой.
Тут кони понесли, тапкану качало так, что казалось вот–вот опрокинется. Страх вновь обуял княжну, и она в другой раз крикнула:
   — Где мамка Анна?
   — Да что же ты молчишь, тать? Где наша матушка, крикнула и Палаша и схватила монаха за мантию. Монах погладил Палашу по руке и все тем же мягким голосом пропел:
   — Много злых людей на свете, они и столкнули твою матушку с моста. Да ты не горюй, не горюй, молодочка. Возница ее и спасет. Он следом в реку прыгнул. Спасет, спасет, молодочка. — И монах отвел от себя руку Палаши.
А кони мчались, тапкану подбрасывало, швыряло в стороны, грозовые раскаты и ливень обрушились на нее. Началось небесное столпотворение. Княжна Елена поняла, что их захватили тати, что ей и Палаше грозит опасность, что злочинцы так просто их не отпустят. То- то ее томило предчувствие перед спуском к реке! Однако на сей раз, вместо того чтобы поддаться паническому страху, Елена вошла во гнев, схватила монаха–паука за мантию и, с силой потянув, властно приказала:
   — Останови тапкану и сам вываливайся вон со своим поганцем!
Она толкнула «монаха» к дверце.
   — Голубушка, сие не в моей власти. Я только смиренный раб и слуга Божий, — ответил Певун и сел опять рядом с Еленой.
   — Нет, ты остановишь колесницу, поганец! Остановишь!
И Елена еще сильнее толкнула Певуна.
Тут дала себя знать Палаша. Бог не обидел ее силой и ловкостью. Таких уж подбирал в услужение к своим детям Иван Васильевич.
   — И–и, матушка, сей миг они остановятся! — крикнула Палаша, кошкой метнулась в передок тапканы, просунула руку в оконце и, схватив возницу за шиворот, потянула его к оконцу, пытаясь другой рукой вырвать у него вожжи. — Остановись, заморыш!
Кони начали сдерживать бег.
Но на этом сопротивление Елены и Палаши закончилось. Второй «монах», что сидел напротив Елены, длинной рукой схватил Палашу за плечо и, словно пушинку, бросил рядом с собой на сиденье. Он вмиг накинул на руку Палаши петлю из сыромятного ремня, ухватил другую руку и стянул их узлом, так же быстро связал ей ноги и пнул, что-то промычав. Певун же сказал Елене:
   — И ты, государыня, смири гордыню. Худа тебе никто не желает, и сама не ищи. Мы же спасаем тебя от великой беды.
Он погладил руку Елены, все еще державшей его за мантию, и она под давлением неведомой ей силы отпустила одежку.
Тапкана продолжала стремительно катиться, дождь хлестал, молнии сверкали, раскаты грома заполонили всю небесную твердь. Елена склонилась к Палаше и принялась развязывать ей руки и ноги. Но Елене это не удалось, и она попросила Певуна:
   — Освободи ее от пут.
   — А ты, государыня, скажи ей, чтобы не буянила, а то ненароком и рот замкнем на замок, пообещал Певун.
   — Не будет буянить, — ответила Елена. Она уже поняла, что их сопротивление напрасно и ни к чему хорошему не приведет. Оставалось лишь уповать на счастливый случай и на Бога. — Снимай же путы.
Певун развязал Палаше руки, ноги и предупредил:
   — Сиди смирно, раба Божия. Тебе же во благо.
За тапкану начали цепляться ветки деревьев, колеса бились о корни. Елена догадалась, что они въехали в лес. Кони прекратили скачку, но шли резво. Тьма в тапкане стала непроницаемой. Тати спрятали лица под капюшонами, и Елене показалось, что она и Палаша в тапкане одни. Долгое время они сидели молча, прижавшись друг к другу. Но вот Палаша нарушила молчание,
тихо спросила:
   — Матушка–княжна, кто эти люди, куда они нас везут?
   — Если бы я знала! — ответила Елена.
Но ей и самой хотелось найти ответы на эти вопросы. Отличаясь незаурядным умом и будучи хорошо образованной, Елена попыталась дойти до причины ее похищения. Она, по мнению княжны, крылась где-то близко. Стоило ей догадаться, кто устроил поджоги в Москве, как стало бы ясно, что за нею охотились тати из той же ватаги. Елена помнила прежние два пожара на Москве. А из разговоров о них она узнала, что взрослые в обоих случаях обвиняли в поджогах ордынцев и в каждом случае говорили, что татары Большой орды мстили за поражения в сечах. Рассказывала боярыня-мамка Анна, что в восьмидесятом году, как только Москва сгорела, так хан Ахмат и двинул на Русь свою стотысячную орду.
   — Думал, окаянный, что русичи стольный град из пепла поднимают и воевать некому, — говорила Аннушка по–сказочному. — Ан нет, пришло от Всевышнего видение государю Ивану Васильевичу о нашествии татар. И собрался царь–батюшка скоренько, да повел за собой рать несметную. В пути прилетели к нему богатыри Аника–воин да Михаил–архангел, архистратиг. И сказали они: «Иди смело на ворога поганого и не оглядывайся, а мы тебе поможем». Так и было. На реке Оке, на реке Угре встретил царь Иван Васильевич басурман и погнал их вспять. А было у Ивана Васильевича ратников в два раза меньше, чем у хана Ахмата.
Вспомнив мамку, Елена зашлась болью: «И она, поди, басурманской рукой сброшена в воду». Но тут же у нее отлегло от сердца. Знала Елена, что Анна умеет плавать, тому и ее учила.
Думы привели ее к неутешительному выводу: пленили ее ордынцы. Их в последнее время в Москве — тайных и явных — тьма. Смущало княжну лишь то, что один из «монахов», коего она прозвала Певуном, уж так славно русской речью щеголял. И не верилось, что такой добрый человек из россиян мог служить ордынским ханам. «Ой, темная головушка, тут что-то не так, — упрекнула себя Елена. — Вон сидит в углу, молитву воркует, как голубок. Да чей же он тогда, сей певун? — с досадой спросила себя Елена. — Стародубским, черниговским князьям служит? Или в Польше и Литве его господа? Может, на заход солнца и катим? — терзала себя вопросами Елена и молила: — Боже, покажи хоть одну звездочку на небе, укажи путь!»
А дождь все лил и лил. И молнии сверкали, и гром гремел–перекатывался над лесом. «Поди, и пожар в Москве сник, силой Ильи–пророка подавленный. И чего это матушку угораздило податься в бега? Никак батюшка ее не образумит. Отсиделись бы в Кремле, и не было бы порухи», размышляла княжна.
Той порой серые в яблоках кони вынесли тапкану на луговой простор и вновь полетели, как птицы. Любила Орлика и Сокола Елена, знала их силу. Куда-то теперь уносят они свою добрую хозяйку, которая без ломтя хлеба к ним не приходила! Как выехали из леса на луга, княжна увидела, что наступил рассвет. Но небо было еще в низких тучах, и грозовой дождь сменился на обложной. Елене стало досадно, что она и по солнцу не узнает, в какую сторону от Москвы ее везут.
«Монахи» по–прежнему сидели со спрятанными лицами. Казалось, что они спят. Да так, пожалуй, и было, потому как один из них сопел. Он был рослый, широкоплечий, под черной мантией угадывалась его богатырская стать. Он вытянул ноги до ног Палаши и словно стерег их. Певун дышал ровно, может, и не спал, затаился. И Елена тронула его за плечо, спросила:
   — Эй, Певун, ты бы поведал, куда нас везете? Да знаешь ли, ордынский тать, кого ты умыкнул?
«Монах» пошевелился, на миг откинул капюшон, глянул на Елену голубыми глазами и вновь спрятался.
   — Ведомо мне, голубушка, кто ты, — ответил он. — А куда везем, сама скоро узнаешь. Потому успокойся, молитву сотвори во спасение от напастей — на душе посветлеет.
   — Нет, тебе неведомо, кто я, упорствовала Елена.
   — Так скажи. Тебе же во благо. Мы люди милосердные, боль ближнего понимаем, ежели о ком-то страдает, — пропел Певун.
   — Вот как повернешь коней вспять да прикатишь на подворье близ Параскевы Пятницы, так и награду получишь. Мой батюшка богатый торговый человек и не пожалеет на выкуп ни серебра, ни золота, ни мехов ценных.
Певун оказался откровенным:
   — Не морочь мне голову, государыня. О тебе я ведаю больше, чем ты сама знаешь. Ты дочь государя всея Руси Ивана Васильевича, и ежели хочешь знать больше, то знай: тебя прочат замуж за князя Александра литовского. А ты другому полюбилась. Вот и смекай.
Сказано это было спокойно, ровно, без страха в певучем голосе, без лестных отзвуков.
И тут княжна доподлинно поняла, что она чья-то полонянка, и ледяной страх снова сковал ее сердце. «Нет, не обманывает. Прослышал кто-то, что сватается ко мне князь литовский, вот и задумал опередить. Да кому и опередить дано, ежели не людям ханской орды! Они, тати, и Москву подожгли, дабы выкрасть меня. Ах, матушка, как ты опростоволосилась!» — горевала Елена. Отчаяние придало ей сил и мужества, она бросилась на Певуна и стащила с него капюшон. Тут же Палаша помогла ей, схватила татя за волосы, с силой дернула голову и стукнула голову о колено. Певун и рук не успел освободить из-под мантии, как Палаша еще раз, крепче прежнего, ударила его о колено, раскровенила лицо, быстро распахнула дверцу тапканы и попыталась вытолкнуть «монаха» прочь.
   — Чтоб и духу твоего не было здесь! — крикнула она.
Елена помогала ей. Но Певун успел ухватиться за Молчуна и разбудил его. На том попытка княжны и сенной девицы добыть волю и завершилась. Молчун заревел, будто зверь, сгреб Палашу и сжал ее, словно железным обручем. Глянув на его лицо, Елена обмерла: у заросшего дикой бородой детины не было языка, а оранжевые глаза излучали волчий блеск. Да она только и видела его. Певун пришел в себя, достал из кафтана под мантией плоскую глиняную махотку, потом льняную тряпицу, смочил ее в зелье сон–травы и, ловко повернувшись к Елене, схватил ее за шею, сильно сжал и приложил тряпицу к лицу. Она пыталась вырваться, но Певуну помог Молчун: он вцепился второй рукой в ее волосы и через мгновение Елена сникла. Тут же Певун приложил зелье к лицу Палаши, и она впала в беспамятство. Все это случилось в несколько мгновений. В тапкане стало тихо. Певун пытался унять кровь, текущую из носа, вытирал подолом мантии лицо.
   — Спасибо, Онисим. Ишь как раскровенила лик молодая ведьма. — Он злобно крикнул: — Порешить ее, что ли? И препоны чинить не будет. — Чуть успокоившись, добавил: — Ничего, я еще над тобой, ведьма, потешусь. Да и Онисима позову.
Спустя немного времени, когда Елена и Палаша еще не очнулись, кони вновь домчали до леса и версты через две остановились перед воротами из дубового остроколья. Возница, укрытый дерюжкой от дождя, остался сидеть на передке тапканы, а Певун выбрался из нее, поспешил к воротам и подергал у калитки за веревку. Там, за воротами, прозвенел колоколец. В оконце появилось лицо молодого служки Ипатия. В руках он держал бердыш.
   — С нами крестная сила! Кого Бог принес? спросил он и выставил острие бердыша в оконце.
   — Аль Дмитрия не признал? Отворяй, не мешкая. Сухой нитки нет от ливня. Эвон, стеной льет.
Ипатий исполнил волю Дмитрия быстро.
   — Милости просим, господин ласковый, распахнув ворота, сказал он.
Простодушный и здоровый, как бык, Ипатий давно попал в зависимость к Певуну. Еще года два назад приласкал он богатыря, заручился его дружбой. Тогда он
говорил служке:
   — Ты, Ипатушка, полюбился мне. Душу за тебя отдам, ежели что. И вот тебе подарок от меня киса, полная серебра. А дарю с корыстью, чтобы и ты полюбил меня.
   — В долгу не останусь, благодетель, польстил в тот далекий вечер Ипатий щедрому «ловцу».
   — И правильно говоришь. Да служба мне никогда не
будет тебе в тягость.
Ипатий согласился «служить» и крест поцеловал. Да все потому, что тяготился монастырским житьем близ суровых новгородцев. Не раз мыслил сбежать из обители, да некуда было. Звали гулящие люди на разбой по дорогам, но устоял от соблазна. Дар Дмитрия перевернул его душу. Подумал он тогда, что как исполнит благодетелю службу, так и покинет обитель, избой и землицей обзаведется, лебедушку себе найдет. Однако, будучи неглупым, задумывался порой, гадал, какой службы потребует от него добродей, и потому денег не тратил, хранил их в тайнике.
Вскоре тапкана скрылась за монастырской стеной, ворота захлопнулись. Кони миновали двор и втянули повозку в открытые ворота конюшни. Спустя немного времени из нее появился Молчун. Был он укрыт плащом, в руках держал метлу. Выйдя из ворот монастыря, он старательно принялся заметать следы от конских копыт и колес. Делал это не спеша, но споро, шел спиной, дабы и свои следы замести. Дождь помогал ему, сглаживал отметины от метлы. Похоже, от работы Молчун испытывал утеху, на его безобразном лице с оранжевыми глазами светилось некое подобие улыбки. Он что-то мычал, словно напевал песню, и когда открывал рот, то виднелся провал между крепкими белыми зубами. Весь он был тайной, и лишь Певун мог поведать про Молчуна нечто такое, отчего бы и у храброго человека побежали по спине мурашки. На жизненном пути у этого соловья–разбойника в туманной дымке просвечивался батюшка Великий Новгород. А в нем случилось то, что заставило новгородца из именитого рода посадников потерять дар речи. В 1480 году великий князь Иван Васильевич вел расправу над мятежным Новгородом. Три месяца длился грозный государев розыск, и он не пощадил заговорщиков. Больше сотни главных противников великого князя — все именитые новгородцы — были преданы смертной казни. А малому «змеенышу», который вкупе с другими, подобными себе, охотился на сторонников великого князя, было определено всю оставшуюся жизнь молчать и молиться Господу Богу за то, что государь не лишил его головы, а только вырвал язык. В те годы Молчун ударился из Новгорода в бега и однажды случайно встретился с Певуном. Тот пригрел его, и Молчун все годы служил ему верой и правдой. Теперь они оба исполняли самое важное свое дело, которое открывало им путь к Большой орде, к свободной и безбедной жизни.
Спрятав свой «товар» в глухой рубленой каморе, Певун думал о том, как поступить дальше, чтобы княжна попала в руки наследника хана Ахмата, который несколько лет назад повелел ему похитить дочь государя Российского. Певуну было около сорока лет. Родился он в Астрахани, был третьим ребенком в семье татарского мурзы от одной из жен, русской полонянки из Козельска. Две девочки Евдокии были похожи на отца: черные волосы, черные глаза, личики скуластые. А сын родился весь в матушку: волосы цвета спелой пшеницы, глаза — синие васильки, нос прямой, чуть вздернутый, губы полные, и ямочки на щеках появлялись, когда улыбался. И был он такой же певун, как и матушка, которая и выжила-то в неволе благодаря чудному голосу и умению петь былинные песни. Назвала Евдокия своего сынка Митяшей, да это было тайное имя, а мать лишь нашептывала его сынку. Повелением отца-мурзы он был наименован Асаном. Слух о голубоглазом сыне мурзы Давиняра дошел до хана Ахмата. Тот приказал принести полугодовалого малыша во дворец, а как увидел его, так и воспылал жаждой оставить мальца при себе. Ни Давиняр, ни Евдокия не могли воспротивиться хану. Асану нашли кормилицу–татарку, а когда подрос, к нему приставили учителей и они воспитывали Асана для будущего исполнения тайных замыслов Ахмата. В двадцать лет Асан овладел всеми хитростями тайной дипломатии и многими видами оружия, воинского мастерства. Он изъяснялся по–русски так чисто, как если бы воспитывался в русской семье, знал немного латынь и хорошо говорил по–татарски. Еще он знал много русских молитв и псалмов, читал церковные книги.
Хан Ахмат той порой ждал своего часа, чтобы пустить «тайное оружие» мести в дело. Такой час настал, когда Асану исполнилось двадцать три года. Шел 1476 год. У хана Ахмата было в эту пору сильное, почти стотысячное войско. Он изгнал из Бахчисарая хана Менгли–Гирея, с которым у Ивана III был договор о мире, дружбе и взаимной помощи. Из Бахчисарая же в начале июля Ахмат отправил в Москву большое посольство. Везли послы государю Ивану III грозную грамоту, в которой хан требовал уплатить дань за многие «прошлые лета». С этим же посольством ушел в Москву и Асан–Дмитрий. Так начиналось задуманное ханом Ахматом мщение «улуснику Ивану» за непокорство, и связано оно было, как потом поймут многие, с рождением у Ивана Васильевича весной 1474 года дочери — княжны Елены. Замыслов хана Ахмата бывший «улусник», великий князь всея Руси, не знал. Да если Гил и знал, все равно ответил бы так, как решил. Казанский летописец той поры свидетельствовал: «Великий лее князь приим басму его и плевав на ню, излома ее, и на землю поверне, и потопта ногама своима, и гордых послов всех изымати повеле, а одного отпусти живе». Тем оставшимся в живых посланником и был Асан-Дмитрий. Приглянулся великому князю его голубоглазый, русский лик, и он сказал митрополиту Геронтию добрые слова:
   — Возьми-ка его, владыка Геронтий, в Чудов монастырь, сделай из него инока. Доложили мне, что он по-русски лепо бает и голос у него певуч. Авось на хорах встанет, певун…
И прошло семнадцать лет неусыпного бдения за Певуном. За эти годы Асан–Дмитрий был крещен в православие и после этого вольно ходил по Кремлю, по Москве. Однако все эти годы он ни на один день не забывал, кто он есть истинный, не забывал наказа хана Ахмата, ждал своего часа, чтобы выполнить его волю. Он знал, что хан Ахмат уже умер, что на троне его старший сын, но клятва, данная Ахмату семнадцать лет назад, довлела над ним, словно рок. И он считал, что должен исполнить все, что повелел хан. Среди гулящих людей Асан нашел себе верных друзей, и одним из самых преданных ему стал безъязыкий богатырь Молчун. Певун не был причастен к пожару в Москве, но знал, что город обречен и кто исполнит волю Большой орды. Он даже знал день, вернее, ночь и час, в который Москва вспыхнет во многих местах, будто стога сена. И когда наступил дикий разгул огня, когда город охватила паника и началось бегство великой княгини с чадами и домочадцами, Певун воспользовался этим и похитил великую княжну. И вот она в его руках, и он думал, искал пути, какими мог бы без потери живота своего переправить ее в Астрахань.
Той порой Елена и Палаша пришли в себя. Маленькое оконце с железными прутьями пропускало из-под самого потолка дневной солнечный свет. Они осмотрелись и увидели, что лежат в каморе из толстых бревен, в которой были только охапка соломы да голые стены.
   — Где мы? — спросила Елена.
Палаша поднялась с соломы, подошла к двери, толкнула ее, подергала, ударила плечом. Дверь не поддавалась.
   — Ой, матушка–княжна, в заточении мы, отозвалась Палаша.
   — Выходит, мы еще на родной земле, — заметила Елена.
   — Поди, не успели отвезти нас за рубеж державы.
   — Ты права. Времени у татей не хватило ночного. Господи, помоги нам вырваться на волюшку! вставая, произнесла Елена.
Она стряхнула с одежды золотистые остья соломы, приподнялась на цыпочки, попыталась посмотреть в оконце. Потолок в каморе был низкий, оконце находилось на уровне головы, и Елене удалось заглянуть в него. Она увидела за ним заросли бузины и лишь маленький кусочек голубого безоблачного неба. По разумению Елены, солнце поднялось еще невысоко, и они в беспамятстве пробыли недолго. Она попробовала хотя бы приблизительно подсчитать, далеко ли увезли их от Москвы. Выходило, что в любом случае с полуночи и до восхода солнца кони могли промчать не более тридцати верст. Елена долго гадала, в какую сторону тати гнали коней, и остановилась на предположении, что все-таки везли их на полдень, хотя татям дорога была не закрыта и на заход солнца. Княжна немного воспрянула духом. Она верила, что отец не оставит ее в беде, и потому не потеряла надежды на скорое освобождение.

 

Назад: Глава вторая. УДАР
Дальше: Глава четвертая. ПОИСКИ