Книга: Мстислав
Назад: СКАЗАНИЕ ДЕВЯТОЕ
Дальше: СКАЗАНИЕ ВТОРОЕ

КНИГА ВТОРАЯ. ЧЕРНИГОВ

 

 

 

СКАЗАНИЕ ПЕРВОЕ

Мысли - что птицы: они прилетают неожиданно, будоражат память человеческую. Мысли уносят в прошлое, они летят, опережая жизнь человека…

1

 

очью разыгрался порывистый ветер, и Десна взыграла. Волны с шумом плескались о берег, и их рокот доносился до княжьих палат. Небо заволокли сплошные тучи, и оттого в княжеской опочивальне сделалось темно, слюдяные оконца едва пропускали свет. Мстислав лежал на широкой лавке, покрытой медвежьей шкурой, укрывшись лёгким одеялом, и слушал вой ветра.
В палатах было не жарко, печи давно погасли, остыли, но князь холода не чувствовал. Он пробудился давно, ему не спалось. Мысли блуждали, перебрасывались с одного на другое. Вот уже на пятый год перевалило, как он в Чернигове. Прошлым летом пришли к нему касожские воеводы.
- Князь, - сказали они ему, - мы исполнили уговор, какой был у тебя с Редедей, касожские полки стояли с твоей дружиной на Лиственном поле, а теперь отпусти нас домой. Там в аулах наши жены и дети. Нас зовёт к себе земля предков.
Мстислав согласился:
- Вы хорошие воины, смелые, как барсы, и честные. Мне вас будет не хватать, но насильно держать не стану.
Касоги ушли. Когда они покидали Чернигов, Мстислав устроил для них пир. На нём он попросил касогов:
- Коли случиться какой опасности Тмутаракани, обещайте прийти на помощь воеводе Усмошвецу.
Мысли перескочили к поединку с Редедей. Да, то было честное единоборство. Окажись касожский князь чуть увёртливей, быть бы мёртвым Мстиславу… А ещё было в их уговоре: победителю владеть жёнами побеждённого, но он, Мстислав, не стал тем пользоваться и отпустил жён Редеди. К чему они русскому князю?
Подумал о жёнах Редеди, и на мысль Добронрава явилась. Почему-то такой, какой впервые увидел на берегу моря у рыбацкого баркаса. А потом в её домишке уху ел… Как же всё это было и давно, и недавно, будто вчера.
И сеча на Лиственном, мёртвые и раненые, кровь и грай воронья. Бегство Ярослава и ряда с ним. Нынче пока мир между ними, но кто знает, не случилось бы лиха. Нет добра от распрей меж братьями. Вон что от злобствования Святополка произошло!
Вспомнились Мстиславу братья Борис и Глеб. Борис, добрый и ласковый, а Глеб совсем юный, но не пожалел их Святополк, за великое княжение хватаясь. Даже ляхов на Русь навёл. Сказывают, после Святополковой смерти его жена Марыся у отца своего Болеслава укрылась. Смирится ли ляшский король со смертью зятя своего, Святополка, не вздумает ли Русь войной испытать, он ведь алчности неуёмной?.. Ко всему за спиной Болеслава стоят слуги папы римского. А они коварны… Но ежели ляхи на Русь пойдут, тогда Мстислав и Ярослав встанут заедино.
Сел Мстислав, босые ноги утонули в мягкой медвежьей шерсти. Этого медведя он взял нынешней зимой, поднял с зимней спячки. Здоровый оказался, разъярённый, насилу одолел его. Мстислав подошёл к оконцу, прильнул к слюде. Темень, и ничего не видать. С крепостных стен доносились окрики дозорных:
- Че-ер-ни-го-ов!
И от башни перекатывалось:
- Чернигов!
Князю город люб, но он часто вспоминает Тмутаракань. Сколько доброго связано с ним. Там, на отдалённом рубеже Киевской Руси, он, Мстислав, познал себя как князь, силу в себе почуял и мудрости набрался. Да и как иначе, когда княжество Тмутараканское с запада жестокое дыхание Византии ощущало, с востока Хазарского каганата, с юга касогов, а с севера печенежской орды. С Византией Тмутаракань при Мстиславе на равных заговорила, хазар вконец разбили, с касогами поединок всё решил, а печенеги присмирели и Тмутараканского княжества остерегались. Мстислав вспомнил, как отец, великий киевский князь Владимир, посылая его на княжение в Тмутаракань, говорил, что она подобна щиту у Руси.
Мстислав снова прилёг на скамью, но до самого утра сон так и не явился к нему, а едва рассвело, как он был уже на ногах.

 

Черниговская земля по Десне и Сейму обширная, с городами и городками, сёлами и деревнями, край лесистый, озёрный, лежавший поодаль от главного водного пути, и только Десна связывала Черниговщину с Днепром. Оттого, видать, что торговыми речными дорогами небогата эта земля, городов в краю черниговском мало: Новгород-Северский с Любечем, да Брянск с Путивлем и Переяславль. Ещё городок Трубчевск приметный…
Из всех городов княжества самым большим был Чернигов. Древний город земли Русской. С нём упоминается в договоре Руси с греками ещё 907 года, когда киевский князь Олег ходил на Царьград и обложил греков данью.
Срубили древние славяне город там, где Десна резко поворачивает на юг к слиянию с Днепром. Чуть выше Чернигова в Десну Сейм впадал. Поставили детинец на холме, что примыкал к малой речке Стрижень, а к детинцу предгородье прильнуло. Для безопасности предгородье острогом обнесли да валом.
Обрастал Чернигов людом, отстраивался, к Киеву и Новгороду тянулся. До самой смерти великого князя Владимира Святославовича Чернигов за киевским князем числился и никому из сыновей не был им отдан в удел.

 

Когда Мстислав спустился с крыльца хором, зазвонили к заутренней в церкви, поставленной вскорости после смерти князей Бориса и Глеба. Колокола ударяли неторопливо, торжественно, и их звон разносился от детинца далеко за Чернигов.
К Мстиславу подбежал отрок с бадейкой и льняным рушником. Князь скинул рубаху, плескался долго, после чего сказал отроку:
- Вели коня подать.
Легко вскочил в седло. Застоявшийся конь взял с места в рысь, вынес за ворота детинца. Дорога петляла между домишек посада, мастерских и кузниц ремесленного люда, миновали торг, пустынный в такую пору.
Вот и острог позади, вал и ров, а дальше по правую руку тянулся лес, по левую - Десна. Ветер хоть и стих, но река волновалась. У самой воды Мстислав осадил коня, соскочил на песчаный берег, бросил повод отроку. Отойдя чуть в сторону, разделся. Листопад-месяц и вода обожгли тело. Князь, фыркая, поплыл саженками, разогрелся. В Тмутаракани он купался в море до самых морозов и оттого не знал никакой хвори. А ещё любил Мстислав париться в бане, чтоб на полке, да с веничком. И когда тело огнём горело, окунуться в ледяную воду и снова на полок, где пахло деревом и хлебным квасом…
На середине Десны повернул к берегу.
В город возвращался, придерживая коня. После купанья и без брони дышалось легко, ветерок ерошил неприкрытые волосы. Мстислав расстегнул ворот рубахи, потёр грудь. На какое-то время отступили тревоги и заботы. А сколько же их у князя черниговского! Уже здесь, в Чернигове, дошло до него известие, что с той поры, когда он, князь тмутараканский, окончательно разгромил хазар, с востока через реку Итиль, какую славяне Волгой именуют, начали перекочёвывать в степи к Дону кочевники, народ именем половцы. Кем будут они для земли Русской, не грозней ли печенегов? Не повернут ли половцы своих коней на Тмутаракань и устоит ли воевода Ян Усмошвец?
А как хотелось Мстиславу забрать в Чернигов Яна, но тмутараканцы упросили:
- Коль сам нас покидаешь, оставь хоть воеводу Усмошвеца!
Мстислав с ними согласился, лучшего посадника для Тмутаракани не сыскать, в ратном деле разумен и силой наделён. Теперь вот и касоги с тмутараканцами заодно, а их слову можно верить, они своей честью дорожат…
У городских ворот придержал коня. Долго смотрел на бревенчатые стены. Они обветшали и требовали ремонта. Мстислав решил по первому морозу готовить брёвна, чтоб по весне ставить новый острог, да чтоб пошире в поясе и повыше, с башнями и стрельницами. А ещё сказать тысяцкому, боярину Димитрию, пускай нарядит люд камень возить. Пора черниговскому детинцу из камня стоять.
При мысли о Димитрии усмехнулся. Боярыня его, Евпраксия, по молодости себя не слишком блюла. И как её судить, когда боярин неказист. Мстислав не забыл; когда ещё не женатым приходил в дом к Димитрию, то Евпраксия, встречая его, старалась коснуться князя своими пышными телесами. А от неё жаром полыхало, как от печи. Ну, поди, разве устоишь тут, когда кровь играла… Хвала Господу, женился, выдержал искус…
Проезжая мимо торговых рядов, подумал, что, когда начнут ставить новый острог, торг надобно вынести за городские стены, ближе к реке, где пристань. Тут же место и гостевым дворам, нечего иноземцам в остроге ютиться. Случается, заплывают в Чернигов купцы не только из Киева и Новгорода, но и из германских и варяжских стран, из Корсуни и даже из Царьграда. Черниговские купцы на посаде своей улицей живут. Они ведут торг всё больше пушниной, мёдом и воском. С весны грузят товар на ладьи и уплывают в заморские земли. Случается, не ворочаются в Чернигов годами, труден и опасен путь.
Подумал о гостях торговых и вспомнил тмутараканского купца Савву. Когда Мстислав покидал Тмутаракань, Савва сказал ему:
- Я, княже, непременно побываю в Чернигове.
Савва - друг Бажена, брата Добронравы. Как переживала она, когда в бою с хазарами Бажен погиб. Ведь он был для Добронравы и старшим братом, и отцом.
И снова мысли о Добронраве. Хорошей, верной женой она стала Мстиславу, вот только в главном не повезло им, одного сына родила Добронрава, да и тот хилый. Упаси Бог чему случиться, кому княжение достанется?
Мстислав прогнал непрошеную мысль. Ох как часто тревожит она его!
Вздохнул, прошептав имя сына:
- Евстафий, Евстафий, в кого же ты таким уродился? Мыслил, в деда пойдёшь, ан ошибся.
Встречный люд князю кланялся, черниговцы любили Мстислава, поборами народ не донимал, суд вершил по справедливости. Смердов не грабил, понимал: пахарями земля красна, они всех хлебом кормят…
К детинцу подъехал, когда в церкви уже шла служба, слаженно и красиво пел хор, и возвышался голос дьякона. Не успел Мстислав сойти с коня, как навстречу ему колобком катится боярин Димитрий, совсем седой, бородой до самых глаз оброс.
- Княже, из Киева гридин Василько заявился, к тебе служить Ярослав отпустил.
Радостно дрогнуло сердце Мстислава. Значит, не забыл его Василько, старый товарищ с детских лет. Это он, единственный из дружины Ярослава, кто не обнажил меч на Лиственном поле. Сказал Димитрию:
- Зови его к столу, на утреннюю трапезу.

 

Больше года не видел Василько князя. Тогда, после сечи на Лиственном поле, Мстислав послал его к Ярославу с просьбой, чтобы тот воротился в Киев и владел Киевской землёй, а он, Мстислав, будет владеть Черниговом.
За столом князь посадил Василька от себя по правую руку, был весел и всё выспрашивал, как здоровье брата и поздорову ли Ирина и дети. Потом вспомнил Петруню-городенца, и Василько рассказал Мстиславу, какой прекрасный Софийский собор возводят в Киеве, и всем ведает Петруня. На что князь заметил:
- Я поди, не забыл искусство городенца ещё по Тмутаракани. Когда закончит сооружать в Киеве, позовём в Чернигов.
В трапезную вошла Добронрава, улыбнулась Васильку. Он поднялся, отвесил ей поклон:
- Буди здрава, княгиня.
- Рады мы те, гридин. И я, и князь предовольны, что снова с нами.
Василько успел заметить выбившуюся из-под отороченной мехом шапочки прядь седых волос, подумал: «Видать, нелегко переносит Добронрава болезнь сына».
А вслух сказал:
- Как могу я, княгиня, забыть князя Мстислава и тя? Разве не вместе ходили на хазар, стерегли Тмутаракань? А с князем мы, княгинюшка, мальцами пироги с поварни таскали.
Мстислав рассмеялся:
- Было такое, было. Чать я не запамятовал, как тя стряпуха за волосы таскала. Думала, что ты меня на озорство подбиваешь. А ведь зачинщиком-то я был. И сколь я не убеждал её, она так и не поверила.
Отроки внесли деревянное блюдо с кусками жареного вепря, глиняные миски с кашей гречневой, рыбу отварную, приправленную разной зеленью, ендову с хмельным мёдом разлили по чашам. Василько невольно сравнил, как накрывали столы у киевского князя и здесь, в Чернигове. Там ели с серебряных и золотых подносов, и вся посуда была из серебра и золота, а у Мстислава, как ещё повелось в Тмутаракани, вся утварь - дерево и глина обожжённая. Даже ложки липовые. Что до Ярослава, то он ел золотыми ложками и вилками-двузубцами. Мстислав поднял чашу:
- За верность твою, Василько!

 

 

2

 

 

За столом Добронрава крепилась, но едва удалилась к себе, дала волю слезам. На людях она стойко переносила свою беду, но, оставаясь одна, не могла совладать с собой. Если бы она могла знать, что причинит столько горя Мстиславу, разве согласилась бы стать его женой? Почему она родила ему больного сына, почему? Нет, князь ни разу не упрекнул её, но оттого разве легче боль? Княжичу скоро четыре года, а он ни слова не говорит, голова большая, а тельцем мал и худосочен, на ногах едва стоит.
Бабка-повитуха сразу предрекла ему смерть, но мальчишка всё тянет. Растёт Евстафий, и растёт боль матери. Иногда Добронрава думает, что это Господь наказал её. Но за какие грехи?
Многое отдала бы Добронрава, чтобы снова оказаться непраздной, но её желание, видно, неугодно Богу. А ведь не старуха ещё, но жизнь ей в тягость.
Много времени проводит княгиня на крутом берегу Десны, печально смотрит, как волна за волной катит река воды, и чудится ей песок морского прибоя, запах водорослей и крик чаек. Закрыть бы глаза и очутиться в далёкой стране детства, когда ходила вместе с Баженом в море на лов рыбы, ставила с ним сети и с трудом втягивала в байду тяжёлых осётров и белуг. Бажен отбивал белужью и осетровую икру, засаливал её и менял на хлеб.
Иногда Добронраву посещала шальная мысль упросить Мстислава отпустить её с Евстафием в Тмутаракань, где и воздух не такой, как здесь, и солнце жаркое, а море настоянное на водорослях. Может, пойдёт это на пользу сыну… Но она убеждена: Мстислав не позволит ей покинуть Чернигов.
Тихо ступая, в горницу вошёл княжий и её, Добронравы, духовник Кирилл. Благословив княгиню, уселся в плетённое из лозы кресло, пристально посмотрел на Добронраву:
- Дочь моя, неуёмна твоя боль. Смирись и помни, всё в руце Божьей. Вся наша жизнь под его неусыпным оком.
Подняла Добронрава глаза. Мудр и в летах священник. Не один год провёл в монастыре на Афоне, прежде чем оказался в Чернигове.
- Отец мой, - спросила княгиня, - отчего Господь так тяжко покарал меня? Не ведаю грехов своих!
Встал Кирилл, воздел руки. Широкие рукава его рясы взмахнули крыльями. Сказал строго:
- Не гневи Бога, дочь моя. Через страдания познаётся вера истинная. Разве забыла ты, как Господь отдал Своего Сына на муки за грехи человеческие? Ох, как много грешного таит твоя голова, дочь моя, дьявол искушает. Молись, и Бог простит тя.
- Я ли не молюсь, святой отец. Хочу согласиться с тобой, но когда вижу калеку-княжича, горечь и обида застилают мой разум. Какой грех, не ведаю, на мне. Может, в том, что прошу у Господа смерти моему сыну?
- Боже, - отшатнулся духовник, - как можешь ты произносить такие слова? Не кощунствуй, дочь моя! Господи, прости ей чёрные слова, ибо не ведает сама, что произносит её язык!
Кирилл широко перекрестился, строго глянул на Добронраву:
- Послушай, дочь моя, пример из давней истории. Ещё до Рождества Христова была в Древней Греции страна Спарта, и люди её, воинственные и сильные, каждого родившегося мерили этой меркой. И если ребёнок оказывался слабым или в чём-то ущербным, они сбрасывали его с кручи. Но Бог справедлив, он жестоко покарал их за гордость и святотатство. Господь убрал их с земли. Скажи, есть ли теперь народ - спартанцы?.. Смири и ты свою гордыню, дочь моя. Вспомни, разве Святая Мария не страдала, видя мучения Иисуса, распятого на кресте? Все мы должны пройти свою Голгофу!
Удалился духовник, а княгиня ещё долго сидела в одиночестве. Всё думала о последних словах священника. И понимала, прав отец Кирилл, не одна она страдает в этом огромном мире. В своей душевной боли она замкнулась, забыла о других. Забыла, что должна быть сильной духом, как и подобает жене князя Мстислава, ибо он должен видеть в ней свою опору.
Добронрава опустилась на колени, зашептала слова молитвы:
- Господи, вразуми. Дай мне терпения, успокой мою Душу…

 

Боярыня Евпраксия княгиню не узнала: та посветлела ликом, ожила. «С чего бы такая перемена? - гадала боярыня, - Спросить бы, да разве она скажет? Уж не приезд ли Василька тому причина?»
И у боярыни ворохнулась в душе досада. Разве могла она забыть, как в Тмутаракани принимала этого гридня в своей опочивальне. И оттого не раз сладко ныло её сердце…
Василька боярыня увидела, когда тот выходил из трапезной, позвала певуче:
- Не чаяла, гридин, встретить тя. Поди, не признал меня, старую и немощную?
- Что ты, голубушка боярыня, как забыть ласку твою. А Бога не гневи, ты всё та же. Эвон, кровь с молоком, и огнём полыхаешь, как бы не опалиться, боюсь.
Евпраксия хихикнула:
- А ты не остерегайся, не опалю, только приласкаю. Буде можно, явись…
С улыбкой и домой воротилась. Боярин Димитрий бороду задрал, спросил удивлённо:
- Чему возрадовалась, аль в княжьих хоромах гривной оделили?
- О какой гривне речь ведёшь, боярин?
А про себя подумала: «Сказать бы те, старому козлу, кого повстречала, небось очи на лоб полезли б». Вслух же промолвила:
- Княгинюшка-то от тоски-печали отрешилась.
- Те от того какая радость? Эко дура ты, Евпраксия!
И пошёл, шаркая, а Евпраксия ему вслед, чтоб боярин не услышал:
- Коли я дура, то ты баран с рогами!
Перемену в Добронраве заметил и Мстислав. Не стал допытываться причины, только и сказал:
- Оставайся такой.
И захотелось ему доставить Добронраве удовольствие:
- Завтра на лов поедем.
День выдался тихий и тёплый. Едва Мстислав с княгиней за город выбрались, как солнце выползло из-за леса. Вёрстах в трёх от Чернигова княжьи, ловы. Издалека увидела Добронрава на самом берегу Десны рыбацкий стан: вросшая в землю изба, сети на шестах, стол, на каком разделывали рыбу.
Князь с княгиней подъехали в самый раз. Рыбаки уже собирались заводить невод. Добронрава успела впрыгнуть в лодку. Старый рыбак удивлённо посмотрел на князя, но тот лишь улыбнулся. Рыбаки налегли на весла, выгребли на средину реки. Добронрава с одним из рыбаков принялась высыпать сеть в воду. И чудилось княгине, что это она с Баженом на лове.
Но вот невод забросили, лодка ткнулась об отмель, и началось самое трудное.
- И-эх! - выдыхали рыбаки, подтягивая сеть к берегу.
Им на помощь поспешили гридни из молодшей дружины. Старший покрикивал:
- Нижнюю бечеву не задирайте, улов уйдёт!
Невод лениво выползал на берег. С крыльев хлынула вода, и в сети забилась рыба. Её было много, крупная и мелкая. Два рыбака тут же на столике принялись чистить сазанов и карасей, другие разожгли костёр, подвесили казан. Тут вмешалась Добронрава. Она велела сначала сварить окуней, а когда вода закипела и мелочь выбросили из казана, положила туда куски сазана. Старший похвалил:
- Мастерица, княгинюшка.
Мстислав ответил со смешком:
- Она, старик, на рыбе выросла.
- А вот мы, княгинюшка, тя запечённой рыбой попотчуем.
Обмазав глиной сазана, бригадир разгрёб огонь и засыпал рыбу жаром. Потом гридни раскатали для князя и княгини ковёр, достали две чаши и ложки, а старый рыбак нарезал ломтями ржаного хлеба, почистил луковицу.
Мстислав и Добронрава ели уху, прихваливая. Она действительно получилась жирная и сладкая.
В стороне гридни и рыбаки, рассевшись вокруг больших мисок, ели уху споро. Добронрава достала из жара запечённого сазана, очистила от глины и, отломив кусок, круто посолила крупной солью.
Не заметила княгиня, как и день пролетел. В Чернигов воротились потемну.

 

 

3

 

 

Утаил Василько от Мстислава, как, отпуская в Чернигов, Ярослав попрекнул его:
- Ты служил мне с оглядкой на князя Мстислава, потому не. стану держать тя в Киеве.
Обидно Васильку. О какой оглядке вёл речь князь Ярослав, разве что не захотел гридин обнажить меч против тмутараканцев на Лиственном поле? Но ведь честно сказал: там, в дружине Мстислава, его товарищи.
За столом в трапезной Василько о сказанном Ярославом промолчал: и так вдосталь вражды между братьями. Корысть гложет князей. Эвон сколько крови пролил окаянный Святополк, братьев извёл, ляхов и печенегов на Русь водил…
В воскресный день Василько выбрался на торг. Он и меньше киевского, что на Подоле, и товаром победнее. По всему видать, не все корабли в Десну заходят, Чернигов стороной минуют. Оттого и ремёслами Черниговская земля не может потягаться с Киевом. Разве что гончары да кожевники киевским не уступят. А ещё плотницких дел умельцы, каких и в Киеве не всегда встретишь. Вон каким узорочьем искусным оконца обналичивают, резьба балясин на загляденье.
И ещё подивился Василько, что редко кого в Чернигове в лаптях увидишь. И то больше из сел приезжают. А шить сапоги черниговцы мастера. Что мужские, что женские тачают красиво, стежок к стежку кладут, залюбуешься.
Побродил Василько по рядам торговым, у пирожниц задержался. Бабы едва рукава не отрывают, зазывают. А пироги румяные, теплом отдают. Сбитенщики горланят:
- Сби-итень! На мёду насто-ян!
Съел Василько пирог с ливером, запил горячим сбитнем, к оружейникам завернул.
Броня свейская синевой отливает, однако бармица кольчужной вязки погрубее, чем у черниговских мастеров. Оружейник бородатый, глаза смешливые, посоветовал:
- Коли жить хочешь, гридин, бери бармицу вязки черниговской, она от любого меча убережёт.
Но Васильку броня не нужна, он её из Киева привёз, а вот лук и колчан со стрелами дальнего боя ему приглянулся. Поторговался, купил.
Ночью Василько сон увидел. Что случилось с ним наяву, повторилось: как на порогах на их ладью печенеги напали и Васильку лук, купленный в Чернигове, пригодился. Чем бы сон закончился, ему невдомёк, гридни в дозор собирались, расшумелись, разбудили.

 

Позвал Мстислав Василька:
- Ты, гридин, немало повидал и в ратном деле показал себя, пора тебе отроков поучить. Сотником в молодшей дружине будешь.
Василько ту сотню знал, она из черниговских молодцев, но в ратном деле не смыслят. На них бы деда Путяту, какой его, Василька, обучал. Но не стало Путяты. Значит, настала пора ему отроков уму-разуму наставлять, то, чему старый воин его научил, молодым гридням передать.
Выведет Василько сотню за город и на луговине учения устраивает, благо погода сухая. То пешему бою, то конному. Мечом гридни орудовали, копьём разили. А то в стрельбе из лука состязались.
- Печенежин - враг коварный, - говорил Василько, - зазеваешься - и нет тя. Степняка бери ловкостью и меткостью. А против варяга стойкость нужна. Они вепрем ломят, а вы их с крыльев охватывайте, они того не выдерживают…
Как-то поздним вечером отправился Василько дозоры проверить. Потянуло морозом, и срывался первый снег, мелкий, колючий. Запахнул Василько подбитый мехом плащ, шапку лисью поглубже надвинул. Зашагал к выходу из детинца. Под ногами ледок похрустывает, легко дышится. Миновал усадьбу боярина Димитрия. В оконцах темень. Василько о боярыне подумал тепло, по-доброму. Вспомнил, как боярин Димитрий послал его к Евпраксии с донесением, и боярыня приняла гридня в своей опочивальне, горячая ото сна…
У городских ворот караульные, молодые гридни, костерок развели, отогревались, разговаривали. Присел Василько к ним, послушал. У отроков одно на уме - молодки. Усмехнулся Василько, сам таким был. Вернулся в гридницу. Спал не спал, рассвело.
Однажды повстречал княгиню она из церкви шла. На Добронраве шубка горностаевая, шапочка беличья, а на ногах сапожки красного сафьяна. Лицо бледное - видать, бессонница одолела. Остановилась, спросила участливо:
- Как живётся тебе, Василько, в Чернигове? Князь сказывал, ты теперь сотник.
- Верно, княгиня, отроков учу.
- Пора, Василько, семьёй обзавестись, ты ведь князю одногодка, не так ли?
- Не сыскал такой девицы, княгинюшка, - отшутился Василько.
Но Добронрава шутки не приняла:
- Я тя, Василько, сама оженю. Приглядись к дочери боярина Парфёна, и лицом, и статью удалась.
Рассмеялся Василько:
- Коли ты, княгинюшка, сосватаешь, так тому и быть. Только как я ту суженую увижу?
- Ты к ней в церкви приглядись, не всё тебе на поле с гриднями резвиться…

 

На третий день Крещения была свадьба. С лёгкой руки Добронравы женили Василька, взял он в жены дочь боярина Парфёна, Марью. Столы накрыли в гриднице, вся большая боярская дружина пировала, а к вечеру на санях катались. Целым поездом выкатили. Князь с княгиней и Василько с Марьей в одних сидели. Резво бежали кони, легко скользил полоз, а вокруг снега намело, завалило лес и реку. Мстислав сказал радостно:
- Коли снега на Крещение надуло, быть урожаю доброму.
Добронрава к князю прильнула, разрумянилась, а тот одной рукой жену придерживает, другой Марью обнимает:
- Ну, Василько, знатную же ты себе жену выбрал!
- Я ли? Княгинюшка сыскала!
И, сбив шапку на затылок, гикнул. Кони понесли. На повороте сани едва не опрокинулись. Мстислав крикнул:
- Поосторожней, Василько, ненароком жену молодую потеряешь ещё до первой ночи. Поворачивай подобру домой!
Ночью осветились княжьи палаты всеми огнями, забегала челядь. Во всём детинце загорелись факелы. Тревожно сделалось в Чернигове.
- Княжич Евстафий скончался!
Сошлись в большую палату бояре, дружина. Хмур и молчалив Мстислав. Окаменела княгиня. Она свои слёзы прежде выплакала. Опустил голову князь Мстислав, о чём думы его в этот скорбный час?
А мысль его о том, что обошло его стороной отцовское счастье…

 

 

4

 

 

А из Киева в Чернигов, взрыхляя копытами прикатанный снег, скакал без долгих привалов сотник Пров. Вёз он Мстиславу письмо от Ярослава, и в нем князь киевский сообщал брату, что стало ему известно, Болеслав Киева возалкал. Не даёт королю покоя земля русичей. Вздумал он вернуть Туров во владение своей дочери Марыси. Её-де Ярослав с наследного стола согнал.
А разве не Святополк с Болеславом первыми свару затеяли? Что касаемо Марыси, так если ей Туров отдать, то король ляшский свои когти в Туровскую землю впустит…
Десяток гридней один за другим рысят за Провом. «Дорога дальняя, - говорил Ярослав, - ненароком на воров наскочишь, а письмо тайное…»
Припомнилось Прову, как уходил от погони Святополк. Надеялся за рубежом ляшским укрыться, но он, Пров, настиг его…
Едва сотник в Чернигов въехал, как узнал о Мстиславовой беде. Не хотелось Прову являться в такое время к князю, но как письмо не передать.
Мстислав киевского сотника принял в малой палате. Не укрылась от Прова княжья седина. Высказал он Мстиславу своё сожаление, горю княжьему посочувствовал, но черниговский князь не ответил, только руку за грамотой протянул. Прочитал внимательно, потом глаза на Прова поднял:
- Отвечать письмом не буду, сам ведаешь, не до того. Изустно передай князю Ярославу, если Болеслав Русь затронет, то черниговцы с киевлянами заодно встанут…
Всю зиму смерды из окрестных сел валили в лесу деревья, отёсывали и волоком тянули брёвна к Чернигову. Каждое село от числа ратаев свой урок получило. А санным путём везли в город камень.
За всем доглядал боярин Димитрий, учёт строгий вёл.
К весне сложенные в порядок брёвна лежали с южной и западной сторон города. Решили в этот год две стены возвести и башни подправить, на три венца поднять, а на будущее лето все работы завершить. Задумал Мстислав приступить к каменным постройкам. Говорил боярину Димитрию:
- Ты мастеров торопи, Чернигову каменный детинец надобен. А настанет час, и терема из камня возводить будем, и храмы…
В апреле-пролётнике, едва снег сошёл и земля протряхла, застучали топоры, завизжали пилы. Отныне день Мстислава начинался со стройки. Смотрел, как мастеровые камень тешут, землю роют и в ямы щебёнку засыпают, а потом её цементным раствором на белке яичном заливают. За городские ворота выйдет, а там плотники брёвна тешут, срубы вяжут. Вжикают пилы, стучат топоры. И ни суеты, ни гомона, всяк своим делом занят.
Когда стены и башни встанут, то срубы землёй засыпят, а на них ещё частокол поставят со стрельницами. Хорошая крепость получится, надёжная. Сопровождавшему его боярину Димитрию Мстислав не раз напоминал:
- Ты мастеровых не обижай, добре корми. Не с голодного спрос, а с сытого.
Как-то, наблюдая за работой плотников, Мстислав подозвал старшего артели:
- Не низки ли стены, Прокопий?
- Сам о том думаю. Мы ещё бревна четыре положим.
- Чтоб не менее пяти сажен над землёй возвышались!
Доволен Мстислав, эвон какие укрепления грозные получаются. А в будущее лето весь Чернигов такими городнями опояшется.

 

Со сторожевой заставы, что на Осколе-реке, известие тревожное - на южном рубеже Черниговской земли ставят свои вежи кочевники-половцы.
- Вот, сотник, настала пора твоим гридням себя показать, - сказал Васильку Мстислав. - Пойдёшь с полусотней на Оскол, проверишь, что за народ половцы, сильны ли, куда направляют своих коней. И ещё помни, в сечу без нужды не ввязывайся. Мыслю, то первая, малая орда пришла в Дикую степь, а за ними ждать большую орду. Когда она явится, кто знает, но чую, не мало бед причинят половцы Руси.

 

Переправившись через Десну у Сейма, Василько повернул на юго-восток. Выслав ертаулов, двинулись к Донцу. Лесистые и болотистые места сменились лесостепью, а на пятые сутки появились первые признаки Дикой степи: редкие деревья, кустарники, высокие, в рост коня, травы.
В излучине Донца разовьючили коней, разбили шатры и, выставив караулы, устроили стоянку. Загорелись костры, гридни принялись варить еду. Где-то здесь, как уведомила сторожа, должны быть половцы, и Василько решил отправить на их поиск дозорных.

 

Мустай, хан малой орды, свернув ноги калачиком, сидел на кошме и ждал русского воеводу, какой стреножил своих коней в одном переходе скакуна от половецкого становища. Хан привёл свою орду сюда, в Дикую степь, и ему здесь нравилось. Обильные выпасы и реки, разве не в поисках таких мест послал его хан большой орды Карим?
Воины Мустая потеснили кочевавших здесь печенегов. Мустай уведомил об этом Карима, и большая орда перекочует в эти степи. О них половцам известно было Давно, но им не давали переправиться через Волгу хазары. Каганат опасался, что половцы станут взимать дань со славян, какие живут по лесам. Мустаю смешно, что делать половцам в лесах? Их кони едят траву, а не листья на деревьях. И ещё, пока в Дикой степи кочуют печенеги, они, а не русичи враги половцам.
Поднялся Мустай, вышел из юрты. Сколько видели его глаза, разбросалась степь и вежи. Табуны и отары стерегли зоркие караулы. На сочных травах кони жирели, и Мустай опасался, как бы они не застоялись.
Вчера хану сообщили о русах, и он послал мурзу звать их воеводу в гости…
В сопровождении мурзы Василько подъезжал к половецкому стану. Издалека увидел белую юрту хана, табуны и табунщиков. Как разведали дозорные гридни, по их подсчётам, у Мустая тысячи три воинов.
Издалека, зачуяв чужих, с лаем неслась свора собак. Мурза прикрикнул, и собаки, рыча, отошли.
Половецкий стан напоминал Васильку печенежский. Всё так же, и вежи, и ханская юрта, кибитки и костры о таганами, в каких кочевники готовили пищу…
У юрты хана стояли караульные. Мурза сказал им что-то, стража расступилась. Мурза откинул полог, и Василько вошёл в юрту. Хан сидел на кошме из белого войлока, перед ним стояло блюдо с варёным мясом и бурдюк с кумысом; Мустай заговорил, а мурза переводил:
- Хан просит тебя, русич, сесть и отведать его угощения.
Василько уселся напротив Мустая, поджав ноги, и хан довольно поцокал языком. Налив в чашу кумыс, Василько выпил и принялся за мясо. Он сразу догадался - конина. Ел Василько, а сам смотрел в круглое, безбородое лицо Мустая, поклёванное оспой.
- Почему русичи появились здесь, рядом с половецким станом? Уж не опасаются ли они орды? - спросил его хан.
Василько перестал жевать:
- Мы пришли на южный рубеж нашей, черниговской, степи. Нам кочевники не страшны. У нашего князя Мстислава достаточно гридней. Разве хану неизвестно, чья дружина разбила хазар? Тот каганат, какой сдерживал половецкую орду на Волге?
Мустай недовольно поморщился: смел воевода. Однако заговорил мирно:
- Эти степи станут нашим домом, а русичи нашими соседями. Мы не будем искать ссоры с князьями урусов. Когда великий хан Карим приведёт сюда большую орду, мы изгоним из этой степи печенегов. Они не должны нам мешать кочевать. Ты скажи о том своему князю…
На следующий день Василько увёл гридней в Чернигов.

 

Неспокойно на душе у Мстислава, и тому причина рассказ Василька. Если у Мустая, хана малой орды, такая сила, то с чем явится в Дикую степь Карим? В одном согласен черниговский князь с Мустаем: пока половцы не одолели печенегов, им не до Руси. Но когда они станут хозяевами степи, они повторят то же, что и печенеги. Разве не каждый год печенежские орды терзают Русь? Нападают коварно. Мстислав знает, как коварные печенеги, подкараулив на порогах, его деда Святослава убили и печенежский хан сделал из его черепа чашу…
Одолевали Мстислава раздумья. Если помочь печенегам против половцев, то разве потом они оставят Русь в покое? А поддержи половцев, ускоришь половецкие набеги…
Черниговский князь решил уведомить обо всём киевского князя. Мустай ещё у Донца, и заставы князя Ярослава с ними не сталкивались. Вот когда придёт Карим, тогда это почувствует и Киев.
К Ярославу Мстислав пошлёт Василька, тот видел половцев и убедился в их силе, он расскажет Ярославу, какая угроза нависает над Русью.

 

 

5

 

 

За всю свою долгую жизнь хан Боняк не испытывал такого позора. Случалось уходить от погони русичей, быть побитыми в сражении, даже терять многих своих воинов, но чтобы такое, когда его брат Булан бежал с ордой от половцев, не обнажив даже сабли, а он, Боняк, поддался панике и тоже снялся и откочевал со своей ордой от Дона на правый берег Донца!
Теперь Боняк донимал сам себя вопросами, почему он не дал боя Мустаю и не прогнал его за Итиль? Разве у него, Боняка, иссякли силы? Нет, это Булан во всём виноват! Он отдал половцам степи, где прежде ставили свои вежи печенеги…
Хан Боняк видит, как косятся на него старейшины. Ему это говорит о многом. Может случиться, когда в юрту войдут мурзы и беки, скажут: «Ты плохой хан и недостоин быть нашим предводителем». Разве не знали такого печенеги?
Боняк терзается в раздумьях, что предпринять. Позвать на совет мурз и беков? Но они отмолчатся, предоставив ему самому искать выход. Его старейшины пока живут умом своего хана.
Неожиданно Боняк решается. Он поведёт свою орду и нападёт на вежи половцев, когда Мустай этого не ждёт. Печенеги за свою степь будут драться, не зная жалости. Боняк хлопнул в ладоши. Вошёл старый печенежин. Хан сказал ему:
- Позови Булана.
На брата посмотрел сквозь расщелины рысьих глазок:
- Когда ты родился, Булан, отец сказал: он будет иметь лисьи повадки и внезапность барса. Ты должен оправдать слова отца. Когда мы подойдём к половецким вежам, ты вместе со своими нукерами незаметно подкрадёшься к караулам и бесшумно вырежешь их. Как только ты подашь нам сигнал, мы нападём на половецкое становище и перебьём всех, от младенцев до стариков. Мы вернём, что забрал у нас Мустай. Его жены и табуны станут нашими, и тогда никто не посмеет бросить нам, что мы испугались половцев…
Боняк вёл орду кружным путём. Когда до половецкого становища оставался всего один переход, печенежский хан дождался ночи и под её покровом окружил половецкие вежи. Чуткие псы залаяли, потом успокоились. В ожидании сигнала время тянулось медленно. Но вот протяжно завыл волк.
- Печенеги, вы слышите, хан Булан зовёт нас! - закричал Боняк, и орда ринулась на становище.
Визг и рёв тысячи почуявших кровь печенегов обрушились на орду Мустая. Рубили и резали всех, кто вставал на пути. Зажглись факелы, освещая побоище. Мустай успел вскочить на коня и, сопровождаемый конвоем, прорвался через печенежское кольцо, погнал в степь. Он повёл свой отряд на восток, в сторону Итиля. Красная как кровь загоралась заря, но глаза Мустая застилали слёзы. Хан клялся именами своих предков, что он вернётся в Дикую степь и горе будет печенегам от половецких сабель.

 

От Донца и Дона далеко на запад уходит степь. Местами она изрезана балками и оврагами, заросшими густыми кустарниками. Балки и овраги - прибежище диких зверей. Здесь укрываются волчьи выводки, роют норы лисы и устраивают лежбища вепри.
С юга степь касается моря Сурожского, заползает в Тавриду до гор Таврических, льнёт к морю Русскому и, перекинувшись через Днепр, добирается до Буга. С севера степь заканчивается лесостепью. Это уже граница Руси.
В один из дней пробирался колючими оврагами человек. Его одежда была изорвана, а тело кровоточило. Но он не замечал этого. Человек шёл и бежал, падал, чтобы, слегка передохнув, продолжить путь. Он давно уже не ел, но не ощущал голода. Его никто не преследовал, но человека гнал страх. И когда на него наскочил русский дозор, он совсем выбился из сил.
Человек этот оказался половецким мурзой, и он рассказал, как печенеги коварно перебили орду хана Мустая.
Старший дозора, посадив мурзу на коня и нарядив с ним гридня, сказал:
- Вези его в Чернигов, князь Мстислав разберётся, как с ним поступить. Тем паче мурза по-нашему разумеет.

 

Вёрстах в пяти от Чернигова на лесной опушке обжа смерда Петра. Просторная изба, хозяйственные постройки, за изгородью копёнки сена, как шеломы богатырские.
Крепкое хозяйство у смерда: две лошади, три коровы, а семья сам Пётр, два сына и сестра молодая, но уже вдовая, бездетная. Мужа на охоте медведь заломал.
В обжу к смерду почасту стал наведываться Мстислав. Что было тому причиной, он и сам не хотел признаться. Как-то бродил по лесу, никого не подстрелил, а день солнечный, ясный. Отливали янтарём стволы сосен, зеленела хвоя. Вдруг среди деревьев заметил девицу. Была она высока и стройна, в ярком сарафане, в сапожках, коса русая, шелковистая до самого пояса. Девица грибы собирала. Увидев Мстислава, попыталась уйти, но он окликнул её. Почему, и сам не знал.
Лицом девица, сказать, что красивая, нет. Но было в ней столько цветущего, здорового, на двоих достало бы.
- Как зовут тя? - спросил Мстислав.
- Оксана, - без робости ответила она.
В тот день узнал Мстислав, что овдовела она на второй год замужества и живёт у брата. Князь дошёл с ней до обжи, попил молока парного, с Петром поговорил. А потом и зачастил. Подолгу сиживал в гостях. Когда Пётр начал готовить поля под озимую рожь, Мстислав брался за ручку сохи, помогал пахать. Земля была не слишком слежалая, золой и перегноем удобрена. Борозды у Мстислава получались ровные, одна к одной. Пётр, такой же, как и сестра, крупный, в кости широкий, приглаживая бороду, похваливал:
- Те бы, князь, смердом родиться.
Мстислав с ним согласен. Иногда его и впрямь княжеская жизнь тяготила, и он завидовал Петру. Разве это не счастье пахать землю, бросать в неё семена и ждать урожая. Есть хлеб, выращенный самим, или косить сено для скота.
И сыновья у Петра что те грибы боровики, на загляденье, и в отца хозяйственные. Глянет на них Мстислав, и радостно ему, и горько, отчего Господь не одарил его таким счастьем?
Оксана каждого приезда князя ждала с тревогой. И то, чего боялась, сбылось. А ведь знала, что есть у Мстислава княгиня…
О свиданиях сестры с князем Пётр догадался, сделался с Мстиславом неразговорчивым, хмурился. Мстислав спросил его:
- Чем обидел я тя, Пётр?
- Не меня, сестру, князь.
Мстислав брови поднял:
- Разве она мужняя жена?
И, больше ничего не проронив, вскочил в седло, уехал в Чернигов. Долго не видели его в обже. Появился лишь с первыми морозами…
Мстислав любил Добронраву и жалел. Глядя на неё, вспоминал, какой она была в Тмутаракани, и ему хотелось вернуть её к тем временам.
Иногда Мстислав спрашивал себя, любит ли он Оксану, и сам себе признавался, что не может ответить на этот вопрос. Его влекло к здоровой телом, совсем молодой женщине, но любовь ли это или желание обладать ею?
Князь спрашивал себя: а если Оксана станет матерью его ребёнка? Мстислав искренне посожалел, что ушло на Руси время многожёнства. Ведь было же у его отца, великого князя Владимира, бесчисленное количество жён и наложниц, но христианство положило этому конец…
Если у Оксаны родится сын, думал Мстислав, он заберёт мальчика в Чернигов, в княжьи палаты, и тогда не закончится род князя Мстислава. А Добронрава? Добронрава примет ребёнка, она поймёт Мстислава.
Кто-то из доброхотов донёс Добронраве: неспроста- де зачастил князь в обжу, но она отмахнулась;
- То княжьи заботы, не ваши.
Новые стены Чернигова, с башнями и стрельницами, высились, мощно прикрывая город с двух сторон. Старые городни казались по сравнению с новыми слабой защитой.
На будущее лето поставят оставшиеся стены, и город будет надёжно защищён от врагов. А в самом Чернигове мастера уже вывели из земли каменные стены детинца и на холме, рядом с церковью, заложили княжьи хоромы из камня. На пристани ставили гостевые дворы, обносили изгородью. Тут же сооружали бревенчатые склады, навесы, на торгу лавки и ряды.
Строился Чернигов, преображался.

 

Мурзу Мстислав принял гостеприимно, потчевал, как знатного половца и, выспросив всё, чем интересовался (а интересовало его, какой численностью большая орда, когда намерена перекочевать в степь), велел приодеть мурзу, дать ему коня и сопроводить до границы Черниговского княжества, наказав:
- Езжай, мурза, и передай хану Кариму: черниговский князь, как и киевский, ему не враги, коли будет жить с нами в мире.
Нет, Мстислав не верил в дружбу с кочевниками, он знал: как и печенеги, половцы могут быть коварны. И неизвестно, доберётся ли мурза до своей орды, слишком опасен путь, да и прислушается ли Карим к словам Мстислава. Но пусть знает хан, русичи в своих поступках благородны, дружбу чтят, но с недругами непримиримы. Лучше пусть половцы живут с русичами в согласии, как с добрыми соседями…

 

Над Черниговом догорала последняя заря, она была алой, предвещая утренний ветер. Город готовился ко сну. Закрылись лавки на торгу, пригнали с пастбища стадо. Бурёнки расходились по дворам, покачивая тяжёлым выменем. У колодца, что посреди улицы, отчаянно лаялись две молодки. Проходивший мимо старик пристыдил баб. Василько посмеялся. Пусть их, меньше дома зла будет. Прорысили гридни, в дозор выехали. Кони шли резво, встряхивая головами. Гридни переговаривались.
В детинце повстречался Васильку боярин Димитрий, из княжеских хором возвращался. Остановился боярин, спросил:
- Почто третий день Парфёна не вижу?
- Хвор боярин, поясницу ломит.
- Хе, - осклабился Димитрий, - не надобно было молодости за девками жеребчиком скакать.
И поплёлся своей дорогой, худой, бородатый. Василько подумал с издёвкой:
«Кабы ты, боярин, почаще к жене в опочивальню наведывался, боярыня на чужих мужиков не зарилась бы».
Дома Василька жена ждала, следила, как девка стол накрывает. Василько Марью приголубил, в коий раз княгиню мысленно поблагодарил, что оженила.

 

 

6

 

 

Сырые ветры задувают в мрачный королевский замок, что в столице Польши, в городке Гнезно, зажатом между Вислой и Вартой, гуляют сквозняками по тёмным залам.
В последний год король Болеслав редко покидал замок. Вечно недовольный, он распекал слуг, укорял вельмож в лени и нежелании служить ему, королю Польши:
- Вы, - говорил он, - не хотите поднять то, что лежит у ваших ног, но я заставлю вас это сделать!
С того дня, как в замке появилась Марыся, Болеслав переключился на дочь. Речи короля были об одном:
- Ваш муж, пани Марыся, оказался никчёмным князем - брюзжал Болеслав, - судьба была к нему благосклонна, когда он оказался великим князем киевским. Но Святополк не смог удержать власть, слепец не видел, что Ярослав отправился к варягам, и вместо того чтобы поспешить за печенегами, он наслаждался властью. Ему было жалко открыть печенегам свою казну.
- Но, отец, ты ведь отказался помочь ему, - вступилась за мужа Марыся.
Болеслав надул бритые щеки, с шумом выдохнул.
- Ты обвиняешь меня? Но в тот год моё воинство не было готово к войне. Ты знаешь, они своенравны, мои шляхтичи.
Марыся бросила зло:
- Твоё воинство не захотело помочь твоему зятю, но оно охотно прибрало червенские города.
- Червенские города? - вскипел Болеслав,-Знаешь ли ты, что Волынская земля - вековой спор Руси с Польшей?
- Ты прежде должен был обратить взгляд на Туров.
- Я твой отец, разве мало дал Святополку?
- Что, кроме обещаний?
- Я хочу тебе добра, Марыся.
- Какого?
- Мы поделим Русь с черниговским князем.
- Как мыслишь ты?
- Ему Киев, а Польше земли до Ирпеня и Эдвижа.
- Мстислав не согласится.
Король вскинул голову колыхнулся жирный подбородок.
- Тебе ли не знать, на какой крови замешан мир между братьями. Он зыбкий, как трясина.
- Ты сказал, что хочешь мне добра, но из твоих слов я вижу только твой интерес.
Болеслав сложил на животе пухлые руки:
- Ты получишь в своё владение княжество Туровское.
- Ха, усмехнулась Марыся, - Туров и без того моё владение. Ты забыл, кто сидел в нем князем?
Марыся, у тебя жадность, как у голодной собаки.
- А разве король забыл, чья я дочь?
Болеслав резко поднялся:
- Я устал препираться с тобой. Ты получишь то, что я тебе дам. Ещё я потребую у русичей отдать тебе в мужья одного из сыновей Ярослава.
Марыся удивилась:
- Его сыновья ещё дети.
- Но они станут мужчинами, - король расхохотался, - Я думаю, лучше иметь на супружеском ложе юношу, чем немощного старца… Уходи, я велел позвать епископа Колбергского.

 

Холодно в княжьих хоромах, пора бы и печи топить, но Мстислав жары не любит. Добронрава запахнула соболью душегрейку, поёжилась. Пятый год, как Мстислав в Чернигове, а Добронрава всё не отвыкла от Тмутаракани. Особенно тоскливо ей сделалось после смерти сына. Кто поймёт её? Мстислав? Но он замкнулся и мало бывает с ней, а всё больше с теми, кто строит крепостные стены и детинец, либо уезжает в обжу. Добронрава догадывается, зачем князь повадился к смерду, но она знает: всё это пройдёт, Мстислав добр и в обиду её не даст.
Вышла Добронрава на крыльцо, постояла. У поварни челядь готовила в зиму дрова, кололи чурки, складывали в поленницу. В углу двора гридни чистили лошадей скребницами. От дружинников отделился Василько, направился к Добронраве, поклонился:
- Здрави будь, княгинюшка.
- Здравствуй, Василько.
- Что ни свет ни заря подхватилась?
Добронрава опустилась с крыльца, подошла к гридню:
- С Тмутаракани привычка. На лов ведь рано вставали.
- Пора, княгинюшка, забыть, чем прежде занималась. Ты княгиня какое лето.
Отмолчалась Добронрава, направилась к воротам. Спустилась с холма, улицей вышла к пристани. Покачивались на воде ладьи и однодревки, суетились ладейщики, грузчики таскали тюки с товарами. И это снова напомнило Добронраве пристань в Тмутаракани, только там рыбный дух всё забивал да кораблей заморских больше причаливало, особенно из Царьграда и Корсуни. Греки шумные по пристани сновали. И, всех перекрывая, кричали белые чайки, скользили над морем, чуть ли воды не касаясь…
Добронрава согласна, Чернигов красив по-своему, но там, на море Сурожском, её родина, и она жалела, что Мстислав не остался княжить в Тмутаракани. Что потянуло его в Чернигов?

 

Побив половцев и свалив убитых в ближний овраг на съедение зверям, Боняк увёл орду. Уходили отягощённые добычей, угоняли пленных, а половецкие табуны, бесчисленные, казалось, закрыли собой всю степь. Пленных печенеги уведут в Таврию и продадут в рабство грекам. Боняк посмеивался: когда половецкий хан Мустай был не выше колёсной чеки, он, Боняк, уже водил орду. Где теперь половецкий хан?
Боняк скалится, подзывает брата:
- Булан, ты погонишь пленных в Херсонес, грекам нужны рабы. Я буду ожидать твоего возвращения, и, когда ты вернёшься, мы откочуем в низовья Дона, где до самой зимы солнце не выжигает травы. Там я решу, куда повернём своих коней, будет то Киев или Чернигов.
Кони братьев идут стремя в стремя. Булан вспоминает, как вот также они ехали к тмутараканскому князю, когда тот собирался на хазар. Тогда Боняк увёл печенегов ещё до боя, и в его притороченных к седлу сумах звенело золото. Брат мудр, зачем печенегам сильные урусские князья?
Сейчас тмутараканский князь сел в Чернигове, и печенегам, если они пойдут на Чернигов, придётся столкнуться с дружиной Мстислава. Но Булан думает, что Боняк остановит своего коня не дальше Переяславля.
- Куда увели тебя твои мысли, Булан?
- Ты прав, мой мудрый брат, я думаю, где остановишь ты своего коня, если поведёшь орду на Чернигов?
- Хе, ты рано задумался. Перед каждым набегом я советуюсь с отцом. Я знаю, где его звезда в небе, она моргает мне, а отец говорит. Как-то он сказал мне: «Ты, Боняк, великий воин!» А перед тем как повести вас на половцев, отец говорил мне: «Обнажи свою саблю, Боняк».
- И если ты, мудрый брат, соберёшься повести орду в набег, снова услышишь голос отца?
- Я сказал тебе, Булан, от отца я услышу, каким берегом Днепра пойдёт орда. Одно известно: дорога на Киев больше избита копытами наших скакунов.

 

Мустай опасался ханского гнева. Разве мог он забыть, как однажды Карим велел поломать хребты сразу трём бекам, возразившим в чём-то хану. Чем ближе нёс конь Мустая к переправе через Итиль, тем сильнее одолевал его страх. Он не раз спрашивал себя, как могло случиться, что половецкие караулы не учуяли печенегов?
Губы Мустая шепчут клятву, какую он дал, уходя от погони: если Карим не казнит его, то он вернётся в степь и отыщет печенежскую орду. Он разорит их вежи и вырежет всех, как они вырезали его людей…
Далеко от Итиля, у старых гор Урала, кочевала большая орда Карима. Пока Мустай добирался к стойбищу хана, тот уже знал, с чем едет хан малой орды. Ведь известно, чёрная молва на крыльях летит. И когда Мустая допустили к Кариму, ему пришлось долго простоять перед его просторной юртой.
Карим восседал на пушистом ковре, обложенный подушками, а вокруг сидели старейшины орд. По грозному взгляду хана Мустай понял, не с добром принимает его Карим. Говорил он тихо, вкрадчиво:
- Почему твои воины оказались мёртвыми, а ты остался жив? Разве не должен был ты лежать в той степи вместе с ними?
Не успел Мустай и рта открыть в оправдание, как снова раздался голос Карима:
- Ты бежал, не обнажив сабли, и потерял орду. Ты оставил печенегам вежи, и теперь тебе не к чему жить. В большой половецкой орде не место трусливым собакам. Выбирай: или ты отправишься к женщинам собирать верблюжий помет, или примешь смерть, как подобает мужчине.
И Мустай предпочёл смерть…

 

У самого моря Сурожского поставила вежи орда хана Боняка. Вода в море солёная, даже кони не пьют. Но воду орде давала малая степная речка. Она бежала с севера к Сурожскому морю. Берега её, поросшие камышом и кугой, были пристанищем перелётным птицам. Ночами на водопой протаптывали тропинки дикие звери, пугали лошадей. В ясную погоду хан Боняк не спал в юрте. Он разбрасывал на траве потник, а под голову клал седло. Так повелось с юных лет, когда отец поднимал его неожиданно и так же неожиданно отправлял в набег.
Теперь Боняк отяжелел. Ему трудно бывает садиться в седло, тем паче делать длинные переходы. Но он понимал, хану надо встряхиваться, чтобы ему верили воины и не застаивались кони. Кочуя, печенеги должны быть всегда готовы остановиться у ворот чужого города. Сколько раз кони печенегов гарцевали под стенами Киева? Печенеги жгли Подол, опустошали села и уходили, отягощённые награбленным. Преследуемые княжеской дружиной, они торопились. А если дружина настигала, орда бросала всё, что добыла, убивала пленных и уходила в степь. Там было её спасение.
Зимой орда Боняка перекочевала к Дону, поставила вежи в лощине под старыми шелковицами. Из Таврии вернулся Булан. Он привёз брату бочонок греческого вина из сладкого винограда, а себе молоденькую рабыню из восточной страны. Она всё время плакала и скулила по-щенячьи. Боняк морщился:
- Разве ты не видел, её мать была приблудной собакой!
Булан и сам был не рад такой покупке, он поучал её плёткой, но однажды рабыня зарезалась…
Зима выдалась с метелями и воем ветра. В ханской юрте горели угли, но было холодно. В вежах жгли заготовленные с лета кизяки, на них и готовили еду.
Боняк день и ночь не снимал с себя меховой шубы и волчьей шапки, а ноги держал в катанных из шерсти валенках. Зимой хан редко навещал своих жён, и потому снег к их юртам не был протоптан.
- Хану цветы в мороз не нужны, - посмеивались печенеги.
Зимой Боняка одолевали грустные мысли о конце бытия, когда кони смерти умчат человека, куда, он и сам не знал.
Зимой, в бескормицу, лошади тощали, и печенеги с нетерпением ожидали весны, когда сойдёт снег и оттает земля, степь покроется первой зеленью и зацветут подснежники. В такую пору даже ночью земля отдавала тепло.
Уже с весны орда начинала готовиться к набегу, а русские князья усиливали порубежные заставы и держали в готовности дружины. Если набег бывал неожиданным и стремительным, это сулило печенегам хорошую добычу.

 

С угловой башни открывался вид на Десну и синевший на том берегу лес. Весенний паводок поднял воду, и она, подступив к бревенчатой стене, лениво шлёпала, грязно пенилась. Солнце было на заходе, и последние лучи скользили по луговине, лежали на верхушках деревьев.
С башни Мстислав любил смотреть на загородные дали. Обернётся, Чернигов перед ним. Велик город, вкруговую в полдня не обойти.
Князю Чернигов по душе: и многолюден, и красив, особенно в летнюю пору. Ему не понять Добронраву, отчего тоскует она по Тмутаракани? Там море и простор, здесь леса, реки, луга сочные и поля хлебные.
Не раз поднимался на башню с Добронравой. Однажды возвращались домой уже потемну. Кое-где в домах ещё светились оконца, но жизнь в городе уже замерла. Гридни светили дорогу факелами, они чадили, но горели ярко. Добронрава вдруг сказала:
- Пятый год, как в Чернигове, а из Тмутаракани никаких вестей.
Мстислав и сам беспокоился, всё ли ладно у посадника Яна Усмошвеца? Хлопотное место у него, а дружина маловата. Вслух же успокоил Добронраву:
- Не близка Тмутаракань для частых вестей. Однако что там может поделаться, у хазар силы нет, печенегам туда не с руки, да и касогов поостерегаются, греки, дай Бог, в Корсуни бы удержались. Если к будущему лёту Ян отмолчится, пошлём гонца.

 

Не исполнилось и сорока лет, как отреклась Русь от язычества, и душами людей овладело христианство. Не языческое насилие, а доброе, разумное видели в нем. Любовь к ближнему, любовь к человеку, равенство всех перед Богом. Бог входит в душу, Бог видит всё, Бог спрашивал и был строгим судьёй…
Строились храмы по всей Русской земле, в каждом городе и городке свои храмы, свои приходы. В Чернигове Борисоглебская церковь, а ещё заложили собор Спаса Преображения…
Широко отмечали на Руси церковные праздники; молились и гуляли, пили меды хмельные и ели досыта.
На Пасху князь разговлялся с гриднями и челядью, накрывал стол обильный для бояр и, таясь, ездил в обжу с подарками. На третий день Пасхи приплёлся в Чернигов монах бродячий, такие на Руси слово Божье проповедовали. Был монах худ, несуразно высок, поверх грязной рясы тулуп нагольный, на голове клобук. Говорил монах, что ещё зимой покинул город Червень, побывал в Галиче и Белгороде, поклонился святым киевским местам, после чего в Чернигов направился.
Принимали монаха черниговцы, слушали его рассказы и проповеди, звали в хоромы к боярину Димитрию и воеводе Роману. А неделю спустя явился в княжьи палаты, попросился к князю. Мстислав удивился:
- Разве я не познал веру истинную?
Однако велел впустить монаха. Тот с порога князю поклонился, снял клобук, перекрестился.
- Что тебе надобно, Божий человек?
Мстислав указал на кресло напротив. Но монах остался стоять.
- Князь, пришёл я в Чернигов с письмом тебе от короля.
Мстислав удивился:
- Что заставило Болеслава обратиться ко мне? Разве Ярослав не ближе?
- Ты прочитай ту грамоту, - монах извлёк из потайного кармана лист, свёрнутый в трубочку, протянул князю. - Мне письмо передал епископ Колбергский Рейнберн.
- А поп католический при чём? - Мстислав насупился. - Чего ляхам от меня надо?
Письмо читал, хмурился. Наконец отложил лист на одноногий столик, аналой, спросил:
- Ты, монах, русич или лях?
- Русич, князь.
- А ведомо ли тебе, о чём пишет мне Болеслав?
- И то ведомо.
- Ежели так, то как ты посмел прийти ко мне? - Мстислав повысил голос. - Ляхи предлагают мне Русь поделить, и ты с ними заодно? Эй, гридин!
В палату вошёл Василько. Мстислав указал на монаха:
- Бродягу этого, коий от Болеслава ко мне заявился, за городские ворота выведи и на запад дорогу укажи. А буде артачиться, взашей дай. Поучи, чтоб впредь знал: князья русские за землю свою животы положат…
Той ночью монах Мстиславу во сне привиделся, стоит как жердь и лопочет:
- В Киеве бы тебе княжить, не в Чернигове…
Мстислав того монаха за грудь взял, тряхнул:
- На что подбиваешь, черноризец, на усобицу? Аль мало мы, князья, крови русской пролили? Теперь, мыслишь, Мстислав на Ярослава войной пойдёт, а Болеслав укоренится на нашей земле? Нет, тому не бывать, и на измену я не горазд. Червенским городам под ляхами не суждено, это искони русский край…
Пробудил Мстислава крик кочета. Голосисто запел на подворье воеводы Романа. Ему откликнулись другие в детинце и тут же подхватили по всему Чернигову.
Серел рассвет в оконцах, в гриднице переговаривались дружинники. Мстислав сон вспомнил, подумал: «Не Василька пошлю я в Киев, сам отправлюсь. Надо с Ярославом повидаться, а то ведь как от Лиственного разошлись, так подобру и не виделись».
Ладья с птицей грифоном на носу отвалила от причала. Враз выдохнули гребцы, ударили весла, и ладья легко вырвалась на средину реки. Паруса поймали ветер, и корабль устремился вниз по течению.
Мстислав стоял на корме, и ветер теребил его русые, тронутые сединой волосы. Князь смотрел, как отделяется пристань и стоявшие на ней бояре, а среди них Добронрава. «Жаль, не взял с собой, - только теперь пожалел Мстислав. - Киев бы поглядела и душой отдохнула…»
Плывёт черниговский князь в Киев. Как-то встретятся братья? Не затаил ли обиды Ярослав? Ведь не миром делили Русь, мечом резали. Кто больше из них в том повинен? Поди ж ты, каждый мнил, не он!
За поворотом реки скрылся Чернигов, потянулись по берегам леса, их сменяли луга заливные, местами поля, на них зеленела рожь. Редкие деревни в три-четыре избы, обжи…
Вспомнился Мстиславу разговор с духовником накануне отъезда.
- Не прелюбодействуй, княже, - сказал Кирилл, чти заповедь.
Духовник на Оксану намекнул. Мстиславу сделалось грустно:
- Знаю, отец Кирилл, обиду жене причиняю, но как мне с болью сердечной справиться, помоги. Нет за моей спиной сына, кому сказал бы я: «Сын мой, вот княжество, какое на тебя оставляю…» Больно мне, отец Кирилл. Ох как болит душа… Добронраву люблю и не хочу обид ей, а что до Оксаны, так, отец Кирилл, может то последняя моя радость…
Мстислав ожидал услышать возражение, но духовник больше ничего не сказал, покинул княжью палату.
Скользит ладья по речной шири, и мысли Мстислава скользят по реке с неохватным именем - жизнь. «Праведно ли бытие моё на этой земле? - думает Мстислав, - Что отвечу на суде Господнем? В Тмутаракани будто не замечал за собой греха. Чернигов требовал по наследию отцовскому. Откуда знать духовнику об Оксане? Но не Добронрава жаловалась ему, видать, молва людская гуляет по Чернигову…»
Как поступить ему? Коли грех это, то он, Мстислав, не волен с собой совладать…
На вёслах гридни, отроки крепкие, по бортам, на варяжский манер, щиты висят. Весело бежит ладья, торопко. На мачте тяжёлый, шитый золотом, червлёный стяг, а на корме княжеский шатёр.
По реке ветерок погнал мелкую зыбь, взрябило воду, Спешит ладья. Если ветер не переменится, завтра к обеду они увидят Киев.
День выдался солнечный, ясный, видно, весна на лето окончательно повернула. В хоромах князя киевского с утра суета, девки с ног сбились, чистоту наводят, дубовые плашки, какими пол выстлан, воском до блеска натирают, на поварне стряпухи варят и парят, жарят и пекут.
Старый дворский уже не раз с боярыней-ключницей переругался, во всё сам вникал. То ему казалось, что она медов и вина жалеет, то не те советы стряпухам подаёт.
Заложив пальцы за расшитый золотом поясок, Ярослав прохаживался по горнице, прихрамывая. Ноги, обутые в сапожки синего сафьяна, мягко ступали по коврам. На столах книги в кожаных переплётах лежат, листы пергаментные. Иногда князь остановится, потеребит бородёнку и снова шагает.
Утром примчался с верховья, где Десна в Днепр впадает, гридин с донесением: ладья князя черниговского в Киев путь держит!
И волнуется Ярослав и радуется. Есть отчего волноваться: с чем Мстислав плывёт? А радостно оттого, что брата увидит. Чать, в последний раз виделись после Лиственного…
Вспомнил, как приходила как-то Ирина, уговаривала:
- Касоги Мстислава покинули, не пора ли тебе Чернигов под себя взять?
Заманчиво стать единым князем над всей Русью. Но Ярослав воли чувствам не дал, посмотрел в глаза жене. Они у неё холодные, и лицо злое. Погладил ей руку, промолвил:
- Нет, Иринушка, судьба нас рассудила. Не хочу лишать Мстислава его стола. Да и не обнажу меч на брата, один он у меня остался. Вспомни Святое Писание: «Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи».
И хоть удалилась Ирина недовольная, Ярослав не сожалел, что не послушал её. Из горницы Ярослав вышел на красное крыльцо, увидел ключницу. В душегрее, хоть и тепло, под кокошником волосы седые.
- Неужли князя Мстислава ждём? Я-то его мальцом наказывала, на кухне озоровал, пироги таскал.
Ярослав рассмеялся:
- Вот ты, боярыня Матрёна, и напомни ему.
Во двор въехал конный гридин, у крыльца соскочил с коня:
- Князь, ладья Мстислава в полудне пути от Киева!
Киев открылся за поворотом Днепра грядой холмов, стенами крепостными. Засияли золотом купола Десятинной церкви. Разноцветьем стеколец заиграли княжеские хоромы. Мстислав первым делом на стены и башни внимание обратил. Пожалуй, в Чернигове не хуже.
А Василько Подолом заинтересовался. Сколько сапог здесь истоптал! Разросся-то, разросся!
- Княже, - Василько повернулся к Мстиславу, люд на пристани, вишь, сколько, тя встречают. А вон и князь Ярослав!
Но Мстислав и сам уже видел Ярослава. Тот спускался с Андреевской горы прихрамывая. С ним бояре и воеводы.
Развернулась ладья боком, ткнулась в чалки, замерла. Мстислав через борт перемахнул, на пристань выбежал. Обнялись братья, долго стояли молча. Наконец Яро слав стер слезу:
- Спасибо, утешил меня, радость великую доставил.

 

Без труда отыскал Василько Петруню. Да и где ему быть, как не среди тех, кто собор возводит. А поставили его за пределами старого города на пустыре. Теперь вокруг собора новые палаты боярские строились, дома рубили.
- Василько! - обрадовался Петруня и тут же потащил друга показать, как собор внутри отделывают.
- Царьградской Софии не уступит, - заверил Петруня. - В мрамор оденем, мозаикой украсим. А росписью мир удивим.
- Мрамор-то откуда возьмёшь?
- У греков. Да ещё сказывают, там, где речка Тетерев, есть мрамор и чёрный и красный.
Допоздна проговорили Василько с Петруней, а когда расставались, Петруня заверил:
- В Киеве закончу, непременно в Чернигов переберусь, там собор поставлю, чтоб и черниговцы меня вспоминали!

 

Сидели в трапезной вдвоём. Уже сумерки сгустились, зажгли свечи. К еде почти не притронулись, пили мало, всё больше вино заморское. Братьев вспоминали, каких Святополк извёл, отца Владимира, великого князя киевского. Когда умирал, Ярослав в Новгороде сидел, а Мстислав в Тмутаракани…
- По вине Святополка Волынская земля под Болеславом оказалась, - заметил Ярослав.
Тут Мстислав ему письмо протянул:
- Зри, брате, на что ляхи меня подбивают.
Ярослав лист близко к глазам поднёс: что-то сдавать начали, прочитал. Долго молчал. Сказал наконец:
- Коварство короля мне ведомо, но чтобы брата на брата наущать! Сам-то не седни завтра смертный час встретит… Что будем делать, брат? Не станем мы в угоду ляхам русь на русь биться, чтоб наши гридни кровавыми слезами умывались…
- Ты моего совета услышать хотел? Он у меня один, пойдём на Болеслава, вернём червенские города, пусть ляхи знают, мы своей землёй дорожим.
- Коли ты, Мстислав, так думаешь, что мне сказать? Будущим летом сядем на коней, поведём дружины в землю Волынскую.
На том и порешили. Но вот разговор на Дикую степь перекинулся, и Мстислав напомнил о появлении половцев.
- Василько с ханом Мустаем встречался. Тот говорил, за Итилем хан большой орды вежи в дорогу готовит.
- Половцы пока за Волгою, и когда это они печенегов вытеснят из Дикой степи? А вот Боняк и Булан нам грозят.
- Пора поучить их.
- Аль мало били? Отец, князь Владимир, не только набеги отражал, но и в степь ходил.
- Мы, Ярослав, ныне так поступим. Коли ханы к Киеву кинутся, я им обратную дорогу перекрою; на Чернигов пойдут, ты им путь заступишь.

 

 

7

 

 

В истории Польши имя Болеслава I, по прозвищу Храбрый, связано с созданием государства. Это он, сын Мечислава I и чешки Дубравки, основал польскую монархию от Эльбы до Буга и Днестра, от моря Балтийского до рек Тиссы и Дуная.
Венчанный епископом в короли, он проводил завоевательную политику. С великим князем киевским Владимиром Болеслав вступил в родственные отношения, отдав дочь в жены его сыну Святополку, а после смерти Владимира помогал Святополку захватить Киевское княжество и овладел червенскими городами. Болеслав считал, что ослабленные усобицей русские князья не станут воевать с Польшей за Волынскую землю.
Время короля Болеслава - время раннего величия Польши.

 

Дни в Киеве - дни воспоминаний. Куда бы ни пошёл Мстислав, всё до боли знакомое. В княжьих хоромах палаты об отце напоминают. В большой гриднице собирались бояре и люди лучшие, на пиры званые, звенели кубки, говорили речи заздравные, пели, перебирая струны, гусляры.
Мстислав к Днепру спустился. На Подол попал, и снова воспоминания… А на торг выбрался, совсем ошалел, даже в груди заныло. Мальчишкой себя увидел. Ноги сами в калачный ряд повернули.
С грустью с Киевом расставался. У причала, прежде чем в ладью сесть, обнял Ярослава, промолвил:
- Счастливый ты, брате.
И подумал о том, что счастье Ярослава в его детях - сыновьях, дочери. В том, в чём судьба его самого обделила.
Смотрел Мстислав на отдалявшийся Киев, тяжело было на душе. Не заметил, как жизнь уходит. И годы у него не преклонные, эвон, Ярослав на десяток лет старше. Но в чём суть жизни, Мстиславу неведомо. У духовника спросил, тот ответил:
«Гордись своей судьбой, княже. Богом уготовано тебе отечеству служить, боронить его от недругов».
Мстислав согласен, но неужли нет в его жизни иного, кроме как меч в руке держать?
Ветра нет, и ладья идёт на вёслах. Скрипят уключины. Взмах и ещё взмах. Нелегко против течения выгребают гридни, рывками движется корабль. И вот так же рывками уходит жизнь человека: добро и зло, радость и горе, всего достаёт на его веку. Разве не нёс он, Мстислав, людям добро или не изведал зла? Не познавал радости и не хлебал горя с лихом?
Когда умирал отец, великий князь Владимир, он, верно, о сыновьях думал, на кого Русь оставляет… Ярослав о своих детях, а он, Мстислав, о ком в час смертный помыслит?
Кормчий налёг на руль, повернул ладью на стрежень, и кто-то из гридней запел низким голосом:

 

Ой ты, Днепр, Днепр… Славутич.

 

И все разом подхватили:

 

Не твоя ли ширь, не твоя ли даль
Зыбью нас убаюкивала…

 

В самую полночь Добронраву подняла Марья, жена Василька. Ворвалась в опочиваленку с шумом:
- Княгиня, ладья князя Мстислава близ Чернигова!
И кинулась помогать Добронраве облачаться, мазями натираться духмяными. Чать месяц, как князь жены не видел.
У Добронравы сердце выстукивает счастливо. Дни считала, ожидаючи. Вот уж поистине - в разлуке чувства познаются.
В темени Чернигов. Добронрава торопилась, отроки с факелами светили дорогу. На пристани люд, увидев княгиню, расступился. Впереди бояре стояли, гридни дружины старшей. Ещё издали Добронрава увидела сигнальный огонь на ладье, он медленно приближался к берегу. Свет факелов играл на Десне. На пристани шумно. Но вот ладья ткнулась о причал, и разом всё стихло. Выскочил Мстислав на причал, княгиню одной рукой обнял, другую поднял, приветствуя встречающих:
- Вот снова я с вами, мои черниговцы, кланяюсь вам. И поклон вам от князя Ярослава и люда киевского. Они велели мне передать, что всегда с нами. Киев и Чернигов братья!
Окружённый боярами, направился в детинец.
А утром говорил духовнику:
- Князь Ярослав времени не теряет попусту, строится Киев, красуется. Нам бы поспеть за ним. Город в камень одевается, а храм Софийский - нет ему подобия на земле Русской.
- И за то воздаст Господь князю Ярославу, - проронил отец Кирилл.
- И ещё, отец мой духовный, совет с тобой держать хочу, не с боярами, боюсь, не поймут они меня. Князь Ярослав в Киеве детей своих грамоте обучает, и нам бы в Чернигове разумных детей боярских и мужей города письму и цифири научить для пользы княжеству.
- Богоугодное дело замысливаешь, княже, то и для Церкви надобно, не мало попов, какие Святое Писание не осилят за незнанием азбуки.
- Благостное дело тебе, отец Кирилл, начата, а я бояр, какие над своими чадами курами квохчут, заставлю отпрысков слать к тебе в науку.

 

Со всех сторон великой Польши поспешали в Гнезно паны со шляхтой. Съезжались оружно, дабы в споре решить, кому королём быть.
Накануне совсем неожиданно умер Болеслав. С вечера весел был, вина выпил, поел изрядно, а утром не пробудился.
Бряцали паны оружием, горланили, местами звон сабель слышался. Одни вельможные за князя Мешко ратовали, другие за Бестрина горло драли. И осилили-таки, посадили в короли князя Бестрина.

 

Бояре недовольны: что ещё Мстислав выдумал, от родителей детей отнимать и в учёбу отдавать. Жили же неучами и не дураками вырастали, ан в голову взбрело новшество ввести. Мало ли что Ярослав! Так то в Киеве, а у них Чернигов! Но Мстислав оказался упрям, пересилил. И пошли в приход Борисоглебской церкви ребятишки. Соберутся в избе отца Кирилла за столом, ждут слова учителя. Школяров всего пять, но как заозоруют, сладу нет, пока отец Кирилл не возьмёт в руки розгу.
Зубрят ученики буквицы, хором врастяжку, каждый норовит другого перекричать. А когда до цифири дойдут, взмокреют. Цифирь ещё мудрёнее буквиц, никак в головки детские не лезет. Отец Кирилл злился:
- Экие бестолковые! Ну есть у тебя шесть калачей, яз те ещё три дам, сколько у тя калачей станет?
Тишина, шепчут губы, пальцы загибают, а когда выкрикнут ответ, радуются.
- Вот и ладно. А ежели у тя, Андрейка, семь кусков пирога и ты три отдашь Гавре, сколько останется?
Андрейка нехотя поднимается:
- Мне ему отдавать не к чему. Он мне намедни пряника не оставил.
Смеются дети, а с ними и отец Кирилл слёзы утирает, хохочет. Несмышлёныши, что с них возьмёшь!
Зашёл как-то в школу Мстислав, послушал, ребят похвалил за прилежание, духовнику сказал:
- Терпелив ты, отче, и воздастся тебе за труд твой благостный, хороших радетелей отечеству ты выпестуешь.

 

Из Киева вернувшись, Мстислав всего раз и побывал в обже. Отвёз Оксане в подарок нитку жемчуга и перстенёк золотой, а потом надолго в городе застрял. Мастеровой люд, что детинец каменный возводил, едва стены из земли вывел. Князь недоволен, этак в пять лет не управятся. Решил самолично поглядеть, что тому причина. Оказалось, боярин Димитрий иногда мастеров посылает на своё подворье палаты боярские ставить.
Мстислав Димитрия побранил:
- Ты, боярин, честь не роняй, не путай хоромы с детинцем. А вот за городни рад, славно трудятся плотницких дел умельцы: и стены добрые возводят, и частокол надёжный. Надобно кузнецам велеть ворота городские оковать да навесы новые, чтоб никакой таран не взял.
Лишь к концу месяца снова выбрался в обжу. Ехал один, никого из гридней не взял, не хотел пересудов. Хоть и верные гридни, да всё же лишние глаза. Эвон, стало ж известно духовнику.
В обже никого не застал. Отыскал их по стуку топора. Пётр с сыновьями и сестрой готовили новое поле в зиму, вырубали кустарники, выжигали хворост.
Мстислав, сбросив рубаху, взял в руки топор. Работалось легко, Пётр заметил:
- Не за княжье дело взялся!
Мстислав отшутился:
- Хлеб есть княжье ли дело?
Обедали тут же, на поляне. Но прежде Мстислав умылся из родника. Оксана подала ему льняной рушник, шепнула:
- Уезжать будешь, провожу тя…

 

Из Тмутаракани весть. Через гостя новгородского передал воевода Ян Усмошвец, что всё у них ладно. Вернулись касоги, поселились за Кубанью, с тмутараканцами живут в мире, в гости друг к другу ездят. Хазары тмутараканские ведут себя тихо, печенегов давно не видели. Сказывают, их вежи у Саркела появлялись.
Греки в Тмутаракани гости редкие, они всё больше в Корсуни якоря бросают…
Ещё писал Ян, что с отъездом князя Мстислава притихла жизнь в Тмутаракани. Всё будто бы как и прежде, да всё не так. Люд князя своего вспоминает, печалится, что покинул их город…
Прочитал Мстислав письмо воеводы, всю жизнь в Тмутаракани вспомнил, и такой тоской пахнуло на него! А Добронрава к себе удалилась, слезам волю дала…
Нередко Мстислав задумывался. Тмутаракань он покинул по своей воле. Чернигов его принял охотно, и княжество Черниговское второе после Киевского. Так отчего княжество Тмутараканское так тревожит его?
Долго не мог ответить на этот вопрос и наконец, получив письмо Яна, понял: там, в Тмутаракани, остались лучшие годы его жизни, хотя и хлопотные, полные тревог.
На рубеже Южной Руси Тмутаракань была её щитом, и он, Мстислав, держал тот щит в своей руке.
Когда покидал Тмутаракань, Черниговское княжество искал, не гадал, что настанет день, и его захватит горечь разлуки. Неведомые нити связывали его с княжеством тмутараканским, и оказались они настолько прочными, что никогда не порвутся. Мстислав даже думал, знай он о том раньше, пожалуй, не покинул бы Тмутаракань…
Теперь он понял, как был неправ, пытаясь убедить Добронраву, что Чернигов лучше Тмутаракани. Лесами и реками прельщал, а то невдомёк, там осталась её родина. Разве не почувствовал он этого в Киеве? А Тмутаракань за время княжения в ней сделалась его второй родиной. А ещё Мстислав понял: мудрость приходит к человеку с годами, рождается в познании…

 

Пеший дозор десятника Пискуна из земских кметей едва из лесу выбрался, как наскочил на печенегов. Их было с полсотни. В шапках островерхих, с луками и колчанами, они сидели на своих мохнатых, низкорослых лошадёнках, сбившись кучно, верно, совет держали.
Русских увидели сразу, завизжали, погнали на них коней.
- Господи, помогай, - перекрестился Пискун и, наложив стрелу, пустил в печенегов.
Кмети проделали то же. Несколько печенегов упали, но другие продолжали скакать.
- В лес! - крикнул десятник.
Не успел повернуться, как печенежская стрела пробила кожаный панцирь. Пискун почувствовал под рубахой кровь. Кмети уже убегали к лесу. Пустив ещё стрелу, десятник побежал. Но печенеги уже настигали. Ремённая петля жгуче перехватила горло, рванула, свалила. Пискуна потащили. В сознании мелькнуло: «Плен…»
Очнулся и увидел: связанный по рукам и ногам, он лежит поперёк седла. Пискун догадался, что под ним конь одного из убитых печенегов. Попробовал плечом шевельнуть. Нет, рана не болит, значит, не сильно стрела задела.
Печенеги уходили в степь спешно, русской погони остерегались. Но десятник знал, поблизости от него заставы русских дозоров не было и потому ждать ему спасения неоткуда. Он в плену.
Сколько страшного слышал Пискун от тех немногих, кому удавалось спастись от печенежского рабства. Били плетью с железным наконечником, надевали колодки, а то ещё хуже, подрезали сухожилия, и тогда забудь мечты о побеге…
Долго ехали печенеги, привалы делали короткие, жрали конину вяленую. Они клали её под седло на потник, и, пока печенежин скакал, мясо отбивалось, становилось мягче. А соли у печенегов достаточно, не то что на Руси. Печенеги её из Таврии привозят. Там по берегу Гнилого моря много солёных озёр.
За всю дорогу, что везли печенеги Пискуна, никто не дал ему поесть и попить. Скоро он, укачанный от долгой езды, впал в забытье и очнулся, сам не помнил на какой день, в печенежском становище.
Лаяли собаки, наскочила на пленного орава грязных, оборванных мальчишек, корчили рожи, плевались, лопотали по-своему.
Пискун молчал. Вскоре появился молодой печенежин, развязал десятника, толкнул в глубокую яму. «Вот здесь и жизнь остатнюю провести доведётся, - горько подумал Пискун. - Лучше бы смерть от стрелы там, в лесу, настигла».

 

Случился как-то у Мстислава разговор с Петром. Приехал князь в обжу, сел на скамью и залюбовался, как братья-боровички работают споро, сено в копёнки складывают. И всё у них ладно и чисто получается.
Подозвал Мстислав Петра:
- Отдай их мне, Пётр, славные гридни из них выйдут.
Посмотрел Пётр на сыновей, улыбнулся:
- Может, оно и так, князь, в дружине твоей место им сыщется, но кому тогда поле пахать, хлеб растить?
Согласился с ним Мстислав. Хотелось ему иметь в дружине таких боровичков, и он, князь, мог забрать их у смерда силой, но прав Пётр. И так за многие годы княжескими распрями и печенежскими набегами разорена Русь. Вон сколько пустоши, ждут поля своих пахарей, а войны смердов от сохи отрывают. Настанет ли день, когда гридин и торговый человек, ремесленник и смерд каждый своим только делом займётся?
И он, Мстислав, не такой ли, как все князья? В тревожную годину кликнет земское ополчение, и тогда бросит Пётр своё хозяйство и придёт со своими боровичками в подмогу ему, князю.
Сколько таких боровичков не возвращаются по деревням? Коли б ещё на поле брани Русь от врагов спасали, а то ведь часто в княжеской усобице головы кладут…
Прежде Мстислав не задумывался над этим, теперь подобные мысли часто навещали его. Но как быть? Разве что жить с братом в мире. А уж коли настоящий враг на Русь придёт либо, вот как они с Ярославом уговорились, червенские города вернуть, тогда без ополчения не обойтись.
И по всему выходило, на смерде Русь держится…

 

 

8

 

 

Ещё из Новгорода закрепилась за Ярославом слава книжника и мудреца. А сев на княжение в Киеве, решил он создать при Софийском соборе книжную хоромину, где бы всё письменное, что есть по всей Киевской земле, здесь хранилось. А листы и книги, какие на греческом либо на ином языке писаны, переводить и для того звать в Киев переводчиков болгар и греков.
Намерился Ярослав просить константинопольского патриарха, чтоб дал он Киеву митрополита из русских епископов, и школы открыть не только для княжеских и боярских чад, а для всех, кто пожелает учить своих детей… Грамотная, книжная Русь виделась князю Ярославу.
У боярина Кружало, сына воеводы великого князя Владимира Волчьего Хвоста, прозвище обидное - Собачий Хвост. И в том нет удивления. Пока боярин от заутренней домой попадёт, пора к обедне. Ни одного мало-мальски знакомого не пропустит, со всеми зацепится.
День воскресный. Вышел Кружало на паперть, по сторонам нищие руки тянут, хоть и знают, просить у боярина бесполезно. Спустился Кружало со ступенек, а тут воевода Александр. Кружало его за локоток, отвёл к монастырской ограде. Остановились. Оба седые, годам счёт потеряли. Воевода Александр крупный, борода лопатистая, а нос красный, мясистый. Смотрит из-под нависших бровей, о чём Собачий Хвост плести начнёт. А тот низкорослый, тщедушный, бородёнку задрал, глазки прищурил.
- Эвон, черниговец сколь в Киеве просидел, а князь Ярослав всего раз на пир звал.
Воевода руки развёл:
- Раз так раз. Чать, они братья, им вдвоём побыть охота.
- То так, - согласился Кружало, - Будто князья условились Волынскую землю повоевать.
Почесал воевода нос, промолвил:
- То их воля.
Но боярин, воистину Собачий Хвост, знал, чем воеводу задеть:
- Будто воеводой князь Ярослав намерился поставить новгородца Прова. Нынче не в чести старики.
Не сдержался воевода Александр:
- Да уж куда не воевода Пров. Болеслав хоть и умер, а воинство ляшское в силе.
- Нашему телёнку волка бы изловить, - хихикнул Кружало и переменил разговор: - Намедни воевода Блуд сказывал, боярин Жадан намерился постриг принять, в монастырь собрался.
- С того дня как овдовел боярин, он на люд глаз не кажет.
- Вскорости и женский монастырь откроется, Святой Ирины. Уж не в честь ли нашей княгини? - хихикнул Кружало.
И снова знал, чем недовольство вызвать. Не любил Александр Ирину. Насупил брови:
- Горда великая княгиня. Высоко несёт голову.
- Свейских кровей.
Пробежал писчий человек Кузьма, боярам поклон отвесил. Собачий Хвост ему вслед:
- Ещё один княжий любимец. Удалятся с князем в книжную хоромину, Ярослав сказывает, а тот знай себе пером выводит. Болтают, князь законы придумывает, по каким нам жить.
Потёр Собачий Хвост ладошки, носом шмыгнул.
- Ну что воевода на это ответит?
- Я, боярин, по отцовским заповедям живу, отрезал тот, - и мне никто не указ.
- Да я что, - отмахнулся Кружало.
Потоптались бояре ещё маленько, разошлись, Собачий Хвост вдали заметил боярина Авдюшко.

 

Дождь полил неожиданно, крупный, густой, и сразу побежали по черниговскому Подолу, вспузыриваясь, грязные потоки. Мстислав едва успел заскочить в керамическую мастерскую. Мастер, с редкой бородёнкой и бронзовым от загара лицом, стоял у обжиговой печи, ворошил в огне железной кочергой. Увидев князя, не удивился, чать, от дождя спасается. Сдвинув в сторону разложенные на лавке формы, позвал:
- Садись, князь, в ногах правды нет.
- И то так.
Сел Мстислав, осмотрелся. Мастерская низкая, просторная, и всё на месте: горшки, кувшины, светильники, свистульки разные для детворы в виде зверьков. В углу чан с замесом, на гончарном круге горшки. Освещённые печным огнём, они отливали однобокой краснотой.
- Как зовут-то тя, чародей?
- Семёном, князь.
И, отложив кочергу, принялся подсыпать в замес песок.
- Тут, князь, надобно угадать, сколько чего сыпать, да вымесить. Ино черепки из печи вынешь. А потом вторая наука, главная: полива, краски, чтоб глаз радовали… А изнутри, вишь, каждый горшок хвойной смолой смажу. Коль такого не сделаю, вскорости хозяйки такую посудину за дверь выставят, течь будет.
- Обучал тя кто?
- Я, княже, с мальства при отце науку познавал. Искусный мастер был. А он, сказывал, к грекам присматривался.
- А твои помощники где, Семён? Аль сыновей нет?
- Нет, княже, не дала жизнь.
Мстислав вздохнул:
- Вот и мне также. Однако ты, мастер, уменье своё другим передай. Учеников непременно имей. - Выглянул в открытую дверь: - Дождь закончился, пойду. Но помни, вдругорядь зайду, проверю, строго спрошу. Мастерство своё русский человек из рода в род передавать должен, а не уносить с собой в могилу.

 

Город ещё не проснулся, но кое-где уже засветились в избах лучины. Их блеклый свет пробивался через затянутые бычьими пузырями оконца. В хлевах нетерпеливо мычала скотина, пастухи запаздывали.
Небо серело, и звёзды гасли. День обещал быть погожим. Караульные на городских стенах, завидев князя, приободрились, стряхнули непрошеный сон.
Мстислав поднялся на башню. С её высоты глянул по сторонам - сплошной стеной темнел лес, по Десне пошёл молочный туман, остался на лугу.
Князь любил такую пору. Её называют грибной. Княжичем он ходил с челядью за грибами, и не было его удачливей. Корзины по две приносил.
«Господи, - подумал Мстислав, - отчего так часто стал я вспоминать детство? Неужли прав был отец, великий князь Владимир, когда однажды, прижав меня к себе, с грустью промолвил: «Ужли и я был таким?» Видно, и мои годы повернули на старость», - решил Мстислав с той же грустью, что и отец.

 

 

 

 

 

Назад: СКАЗАНИЕ ДЕВЯТОЕ
Дальше: СКАЗАНИЕ ВТОРОЕ