Глава 8 РУССКАЯ БАНЯ
В княжеской гриднице, уставленной длинными пиршественными столами, лежал в углу на войлочной подстилке связанный по рукам и ногам мурза Карахан. Взор его блуждал по стенам, увешанным червлеными узкими щитами, мечами из харалуга и сулицами. Карахан ждал приезда московского князя Дмитрия. По словам Секиз-бея, которого русские звали Черкизом, должен князь вернуться с минуты на минуту из монастыря Святой Троицы, куда ездил вместе с двоюродным братом Владимиром Серпуховским, Дмитрием Боброком Волынским и другом детства Михаилом Бренком.
О монастыре Святой Троицы, который был расположен в семидесяти верстах от Москвы в глухих лесах, Карахан слышал еще в Сарае. Это оттуда с дозволения игумена монастыря Сергия Радонежского и по его прямому наущению исходила великая злоба на Орду. Это он призывал русских объединяться для большого дела - на битву с Мамаем и великими ханами. Черный темник поклялся однажды у жертвенника богу Гурку, что, взяв Москву, он в первую очередь перевешает всех монахов подмосковной обители, а игумена Сергия в первую очередь.
Карахана схватили на Рясско-Рановской засеке, откуда он намеревался лесами пробраться в Литву к нязю Ягайле. Узнав от своих осведомителей, что убит хан Буляк, мурза решил не идти в Сарай. Ночью с верными ему воинами, побросав жен и пленниц, он прорвался сквозь замыкающую боевую сотню и ушел в направлении, обратном движению Мамаевых туменов.
Карахан боялся Мамая, но не меньше он боялся теперь князя Дмитрия: после битвы на Воже Карахан убедился в силе этого человека. Тогда мурза еле унес ноги из рязанской земли. И если бы не заступничество великого хана Буляка, быть бы ему удушенным арканом.
А что сделает с ним московский князь?.. Отрубит голову или же сбросит с колокольни на копья дружинников - казнь, применяемая русскими. И пусть Секиз-бей говорил о том, что князь не проливает зря кровь своих врагов, но ему-то, Карахану, уже представлялся случай убедиться не только в силе, но и в жестокости дывадцативосьмилетнего русского князя, который завалил тогда реку Вожу ордынскими телами на несколько верст вниз по течению, так что вышла из берегов вода, красная от крови.
Может, рассказать московскому князю все, что он знает, и попытаться этим спасти свою жизнь. Он, Карахан, выходец из Синей Орды, золотом оплачивал все новости, касающиеся тайных замыслов Мамая. Поэтому знал очень много.
Часть золота и драгоценностей, награбленных в беспрерывных походах, отобрала засечная стража, но, особенно не надеясь на любезный прием со стороны Ягайлы, большую половину своего богатства Карахан спрятал в одном из могильных курганов. И теперь мурза с тоской думал о том, что если его казнят, то золото и драгоценности канут вместе с ним в вечность или попадут в руки грабителей, пробирающихся в. глубь курганов, словно кроты, и оскверняющих могилы богатых князей и ханов.
Так думал Карахан, лежа в гриднице в ожидании московского князя Дмитрия Ивановича.
Раздался колокольный звон. Звонили в церквах на реке Яузе.
В гридницу вошел Секиз-бей в сопровождении двух стражников и приказал развязать Карахана. Услышав колокольный звон, он оборотился в угол, где висела большая, писанная на дереве икона, и перекрестился.
- Едет… Дмитрий Иванович едет! - воскликнул Секиз-бей.
«Даже веру ихнюю перенял,;оборотень, - подумал мурза. - Может, есть доля правды в том, что говорил он о князе. Небось, так бы не сиял весь, ожидая приезда черного темника…»
Секиз-бей сел за стол, велел подать себе вина и вареной баранины. Один кусок бросил в угол мурзе, тот схватил его, исподлобья взглянув на пьющего вино из серебряного кубка Секиз-бея.
«При новой-то вере и вино пьет… А зря его на Пьяне-реке не удавили; если б позволил тогда Мамай, я бы настиг его. Говорили, что он увез с собой много золота, пушнины, драгоценных камней, красной парчи и оксамита. Этим, наверное, и купил себе положение при русском дворе».
Гонец Секиз-бея встретил князей, когда их дружины уже приближались к Глинищам - яблоневым садам, расположенным перед Боровицким холмом. Он передал князьям слова Секиз-бея, что засечными стражниками пойман и доставлен в Москву каждый мурза из близкого окружения Мамая и что мурза хочет сообщить нечто тайное.
- Поспешим, брат, - обратился к Дмитрию Владимир.
- Пока спешить-то вроде нет надобности. Мамайка, известно, в Орде сидит, - ответил Дмитрий.
В гридницу великий князь, скинув алый плащ, вошел не спеша. Увидев в углу ордынца в богатой, порванной одежде, встал перед ним.
Секиз-бей сдержанно поклонился Дмитрию, опуская подбородок на грудь. «Смотри-ка, - удивился снова Карахан, - при хане бухнулся бы на колени. А здесь лишь подбородок к груди прислонил. Чудеса! »
Мурза смерил взглядом князя с ног до головы: высокого роста, в плечах широк, телом слегка тяжеловат, борода и волосы черные, а глаза пронзительные, как стрелы…
- Мурза Карахан! - вдруг воскликнул Дмитрий. - Старый знакомый…
Князь подошел к монголу и подтолкнул, а вернее, вытолкнул его из угла на середину гридницы.
- Аль не узнаешь?.. Что, память Вожа отшибла? - И захохотал, опершись на пиршественный стол. - Ушел ты тогда, Карахан, не чаял, что встретимся… Думал, Мамай тебя порешил, а ты живой… Ну что ж, здравствуй. Да ты садись. Я насчет баньки распоряжусь: мы с дороги, да и ты, чай, тоже. Потом трапезничать будем. Михайло Андреевич, - обратился Дмитрий к Бренку, внешне похожему на князя, такого же роста и ширины в плечах, только волосами побелее, - скажи, чтоб баню истопили. Карахана с собой прихватим. Будешь мыться, мурза? Это у вас чернь воды не приемлет, а вы с Мамайкой, мои послы, говорят, в бассейнах со своими рабынями вместе купаетесь…
- Черкиз, - Дмитрий глянул на Секиз-бея, - переведи ему, что я сказал. И спроси, не обижали ль, когда везли с засеки. Почему одежа на нем порвана?
Секиз-бей перевел все, что говорил Дмитрий, равда, умолчал о двух последних вопросах. Карахан молча кивнул. Секиз-бей пояснил, согласен мурза в баню пойти, а что касаемо одежи, то изодрал, когда с засечной стражей бился…
На вопрос о том, помнит ли князя по реке Воже, Карахан ничего не ответил, сделал вид, что забыл. А ведь помнил… Значит, это сам великий князь его тогда чуть не порешил сулицей - а думал, что гнался за ним простой воин: без шлема, без плаща и на лошади неопределенной масти, так как она вся была забрызгана кровью и грязью.
А перед битвой видел московского князя в центре русского войска в золоченом шлеме, в алом корзно и на белом коне. Стоял Дмитрий твердо на том берегу Вожи, и так же твердо стояло все его войско: такого еще не бывало. Обычно, завидя наступающую ордынскую конницу, русские бросались врассыпную, а тут встали, как скала.
Бегич не вытерпел, ринулся сломя голову через реку - раззадорил его спокойный вид московского князя. Столкнулись оба войска, русские и поперли всей силой на мохнатые знамена и бунчуки с конскими хвостами…
- Как же тебя Мамай пощадил? Я слышал, если мурзы возвернулись с реки Вожи, он всех их арканами удавил. Али в бегах находился?.. - усаживая на скамью Карахана, спрашивал князь Дмитрий.
Тот нахмурился, ничего не ответил: не понравился ему веселый тон князя. За мурзу ответил Секиз-бей, который немало знал о Карахане, к тому же успел попытать его еще до приезда Дмитрия.
- Хан Буляк не дал. Заступился. А темник не пощадил бы, тут верны твои слова, княже.
- Ладно, пошли, - повернулся Дмитрий к Волынцу. - Инока Пересвета разместите и накормите… А ты, Михайло, забирай мурзу и айда париться! Да позовите Владимира Андреевича.
В предбаннике их встретили три дюжих молодца из дружины Серпуховского.
Снимая свою запыленную и разодранную одежду, Карахан молча осматривался вокруг. И много чему дивился…
По стенам предбанника шли широкие лавки, на которых лежали в несколько рядов войлочные кошмы. Пол был устлан пахучим сеном. Посреди стол, такой же, как в гриднице, но меньший размером, а на нем дубовая кадка с зацепленными за её края золотыми ковшами, доверху наполненная хлебным квасом.
Первым разделся Серпуховской, бросая одежду прямо на пол, её тут же унес один из трех прислуживающих молодцов. Владимир встал с лавки, чтобы идти в парильню, и все увидели его ладное тело в рубцах и шрамах - следы былых сражений.
Дмитрий вспомнил, как десять лет тому назад привезли брата на подводе из Смоленска, куда послал он его с полками наказать тамошнего князя Святослава Ивановича за участие в разбоях вместе с литовцами против Москвы. У Владимира была рассечена грудь.
Из Кремля, завидев подводу, все бросились ей навстречу: подумали - везут князя в Москву хоронить. Дмитрий побежал тоже. Но его вдруг остановил вопль матери Владимира, княгини Марии, он увидел, как та рухнула, потеряв сознание возле подводы.
Владимир находился в полной памяти, хотел приподняться, да не смог: слишком много крови потерял за время пути. Серпуховского перенесли в княжеские покои и уложили на лавку.
Через час, когда Владимиру стало лучше, наведался митрополит Алексий. С ним рядом пришел Дмитрий, серьезный, сосредоточенный. Князь подошел к брату и молча всмотрелся в его суровое, изможденное дальней дорогой лицо. Владимир открыл глаза.
- Здравствуй, Дмитрий. Рад тебя видеть здоровым и крепким. И тебя тоже, отче… Приказ выполнил: побил смоленского князя. Вряд ли у него теперь снова возникнет желание пойти противу нас.
- Благодарю, брат… - молвил Дмитрий. - От имени Руси великое тебе спасибо… Выздоравливай.
- Да будет так… Аминь! - торжественно заключил митрополит.
Вечером в узких митрополичьих переходах из покоев в собор княгиня Мария, подойдя к Алексию, будто бы для благословения, тихо сказала:
- Владыка, сынок-то мой, Владимир, еще отрок, ты бы помене посылал его в походы…
Митрополит положил ладонь на голову Марии, вначале ничего не сказал, но затем все же произнес:
- Государь-от тоже не раз на рати был ранен… Да, прав был Алексий, и сам московский князь получал раны. И серьезные.
«.. .Да ведь я еще Дунюшку-то свою не повидал после приезда от отца Сергия. Закрутился тут с этим мурзой, будь он неладен… Ничего, после бани и трапезы наведаюсь…» - подумал Дмитрий. Он представил милое лицо и светлый доверчивый взор её глаз, таким глазам не солжешь, а солжешь - не вынесешь кроткого осуждающего взгляда… «Милая моя, Евдокеюшка…»
Уж вроде скольких врагов обратил в бегство и страха не знал, а за свадебным столом в Коломне сидел ни жив, ни мертв. Уж больно хороша была невеста в голубом повойнике на голове, усыпанном жемчугом, в распашном сарафане, в белоснежной батистовой сорочке с кисейными кружевными рукавами. На шее алмазное ожерелье, золотые серьги в ушах.
Совсем голову потерял молодой князь, и в церкви, где венчал их митрополит, как во сне ходил вокруг аналоя по солнцу и вкус терпкого вина не ощущал, когда пил из большого стеклянного сосуда. Хорошо, что подсказали бросить сосуд на пол и растоптать ногой: так положено. Только неприятно как-то заскрипели под сапогом стекляшки…
Да и потом с таким же чувством, с каким давил стекло, помнил крутившихся перед глазами трех свах: «женихову», которая невесту сватала, «погуби красу», что после венчания Дуне косу расплетала, и «пухову», она вела молодых на брачную постель. А то и не знал, как вести себя на этой постели, хорошо что Микула Вельяминов просветил… Да потом и без его советов неплохо освоились… Вот уж троих сыновей ему Дуняша родила: Васю, Юрия и Андрея. Да дочь Софью.
Дмитрий взглянул на мурзу:
- Ну, Карахан, пойдем в парильню. Черкиз, спроси: квас пить будет, ал и кумысу приказать принести?..
Зашли в саму баню. Возле оконца дубовая лавка, на ней в ряд луженые медные тазы, с взбитым мылом, рядом - куча березовых веников. На полках, на полу, и даже на каменке, на которую был насыпан «конопляник» - мелкий булыжник, разостланы пучки мяты, донника и чабреца. Вправо от каменки еще одна лавка, накрытая розовой шелковой скатертью, на ней куски мыла, туеса с подогретым, на мяте и доннике, квасом, чтобы обливаться им перед тем, как лезть на полок.
На одном полке уже лежал на животе Боброк. Его охаживал изо всех сил березовым веником молодец из княжеской дружины. Боброк лишь довольно покряхтывал.
Карахана затащили на полок, но после двух-трех ударов веником по спине он завопил, окатился из медного таза холодной водой и сел на каменный пол бани, застланный сеном. Секиз-бей, уже обучившийся искусству париться, указывая на мурзу, захохотал.
Сильна русская банька! Бросили кипятку на «конопляник», и взвился к потолку жгучий пар. Дмитрий крикнул Владимиру Серпуховскому:
- А ну, браток, еще наддай парку, да пожарче! Кваску добавь для приправы. Вот так, хорошо! - Он кряхтел, смеялся, снова кряхтел от удовольствия, •подставляя под удары березового веника то один бок, то другой, то спину, то живот. Когда измочалил об него два веника дюжий молодец, князь подошел к чану с холодной водой и плеснул на себя из луженого таза. Замотал головой от удовольствия.
Дмитрий вышел в предбанник, обливаясь потом, выпил целый ковш кваса. Похлопал по мокрой спине Карахана, который уже давно сидел в прохладном предбаннике и пил кумыс.
Вошел Секиз-бей, за ним Серпуховской, Бренк, затем Боброк-Волынец, распарившийся, красный, как новый червленый щит.
Сели за стол.
- Ну теперь, Карахан, выкладывай, что хотел сказать. Да смотри, не лги… Что Мамайка замышляет супротив Москвы?.. - приказал Дмитрий.
Чувствуя легкость от чистого тела и от потеплевшего после бани княжеского взгляда, мурза стал рассказывать все от начала до конца - и про свою жизнь, и про хана Мухаммед-Буляка, как его на пиру убили стрелой, и о его любимой Гулям-ханум, которая была тайной наложницей Мамая, и почему в Литву к Ягайле Ольгердовичу хотел сбежать. Наконец мурза подошел к главному и сообщил, что собирает к лету следующего года Мамай большое войско, чтобы идти на Русь. Намерение у него серьезное, уж больно досадила ему Москва, а помогают ему в этом деле генуэзцы, которые сидят в Крыму и с которыми связан Мамай по рукам и ногам еще со времен своей молодости. На их поддержку он здорово рассчитывает.
- Ну, что Мамай войско собирает, мы уже знали, а вот что фрязы нам лиха хотят чинить… За эту новость спасибо… Ах, собаки! А мы ихним купцам торг предоставили чуть ли не во всей Руси; и в Нижний свои товары возят, и в Ростов, и в Суздаль, и в Тверь, и в Москву…
Дмитрий вдруг ударил кулаком по столу, так что подпрыгнула посуда:
- Пусть собираются, а мы дремать не будем. Мы тоже соберем свою рать. Да такую, какой еще не было. Насмерть драться будем. Насмерть! А купцов фряжских гоните в шею… Чтоб и духу их не было! Псы поганые…
Боброк укоризненно посмотрел на Дмитрия. Но ничего при мурзе не сказал.
После этого уже тише и обстоятельнее потекла беседа. Секиз-бею велели увести Карахана: остались трое князей и боярин Бренк.
Первым слово взял Серпуховской:
- Ты, Дмитрий, удивился, что фрязи держат сторону Мамая… А я давно уже заметил эту взаимосвязь, и не изумлюсь, если и Ягайло поддержит ордынцев. Карахан говорит о фрязах, которые проживают в Крыму; ниточка-то, думаю, дальше тянется… Вплоть до Ватикана, до самого папы… Наверняка с ним и Ягайло общается. Отец его Ольгерд перед смертью к православию склонился, даже схиму принял. Только Ягайло - не Ольгерд, он заядлый католик… И фрязы, и Литва мечтают Русь окатоличить. Они на Мамая и делают ставку.
- Я согласен, - кивнул Боброк. - И Карахан пробирался в Литву - неспроста…
- Говорит, что спасался от гнева Мамая… - уточнил доселе молчавший Бренк.
- Вот это еще раз и надо проверить… Мурзу Карахана после чистой баньки поместим на грязную соломку в темнице… Да еще раз попытаем…
Разошлись по своим покоям поздно. Дмитрий прошел на женскую половину великокняжеского терема. Дуняша сидела у окна и расшивала разноцветным бисером сорочку. Увидела Дмитрия, поднялась, обняла мужа крепко за шею, вдохнула банный запах его тела и заговорила, обдавая его лицо жарким дыханием:
- Любый мой, Митюшка. Сокол ясный… Воз-вернулся. Я ждала, думала - сразу забежишь; да узнала: Черкиз пленного захватил… Начала Васеньке сорочку вышивать. Растет воин-то наш. Весь в тебя неугомонный… - отложив шитье, села на лавку. - Перед твоим приездом так меня напугал!.. Гляжу в окно, бегут мамки да няньки, в руках сабельку держат, ту, которую ты ему подарил. А сабелька-то вся в крови. Я, как увидела кровь на ней, чуть не обмерла: думала, с Васей что случилось… А оказывается, он этой сабелькой поросенка митрополита Киприана порешил… Пришлось оправдываться…
Дмитрий захохотал, скидывая с себя кафтан, на глазах даже выступили слезы:
- Поросенка, говоришь… Митрополита… Зря ты оправдывалась перед этим боровом: всё морду к Литве воротит… Алексий был другим: за Русь радел, за народ русский. Так же и отец Сергий. Просили мы его с Владимиром великий сан по смерти владыки Алексия принять, не захотел. Я понимаю его: в тени оставаясь, лучше вершить святое дело - русского человека проповедями к защите земли своей готовить!.. Прислал он тебе бочонок сушеной малины, о твоем здоровье справлялся, желал многие лета…
- Благодарю. А ты Васеньку-то, Юрья да Андрюшеньку, как отдохнешь, позови да приголубь. Скучают они по тебе, Митя. Ты все в разъездах, все в делах пребываешь…
- Не могу иначе, голуба моя. Великие дела предстоят впереди. То, что многих я князей под свою руку привел, еще полдела: Мамая воевать надо… Вон рязанский князь Олег Иванович, сказывают, обижается на меня: почему дал снова Рязань сжечь, почему не встретил Мамая, как в прошлом годе встретил на Воже Бегича?.. А Мамай - это не Бегич: к битве с черным темником готовиться надо основательно. Когда он придет, с ним вся ордынская сила будет. Давеча в бане я погорячился маленько: велел фряжских купцов в шею гнать… Сказывал Карахан, что крымские фрязы с Мамаем снюхались, помогают ему про-тиву нас рать собирать… Так что против Руси не сила пойдет, а силища… А я хвастаться начал, мол, и мы соберем. Да на меня так посмотрел Боброк, правильно говорят, не хвались, на рать едучи, а хвались, с рати возвращаясь… С умом надо действовать! А поразмыслив, решил: рано нам фряжских купцов гнать, пусть торгуют, пусть в Генуе и Кафе думают, что ничего нам про их планы не известно. А если дело завершим победно, я им все припомню… Мы с Владимиром и Бренком поедем вскоре на Рясско-Рановскую засеку на разведку. Хорошо, что на долгое время мы с Владимиром останемся наедине… Редко приходится быть вместе… Он все в походах.
- Любишь ты брата, Митя.
- Я бы, наверное, не менее любил и родного брата своего Ивана… Но его нет в живых, Царство ему Небесное! А Владимир - храбрец… умница… Как любить-то его?! В Троицкой обители это он придумал предстоящую поездку… И все с ним согласились. Для того мы и инока Пересвета, который дороги хорошо знает, взяли. Почему Владимир предложил сие? Ходила Орда на Москву со стороны мордовской земли по Волге и Оке, и Батый так ходил, и Бегич. Вот поэтому поведет нас Пересвет на Рясское поле, на случай, если Мамайка пойдет со своими войсками по Волге и Оке… Ведь Рясское поле, точь-в-точь как Куликово, реками огорожено да еще и болотами: потому ордынской коннице здесь не развернуться, не сможет она обжать наши полки… А если Мамай на Москву по Дону пойдет, для битвы с ним Куликово поле сгодится…
- Любый мой, а разве ты не можешь положиться на свои дозоры и не ездить сам на Рясско-Рановскую засеку, чтобы не рисковать? - допытывалась Евдокия у мужа.
- Почему не могу? Могу. Только ты покажи мне того полководца, который бы не хотел своими глазами увидеть места будущих сражений и не изучил их…
- Снова мне волноваться за вас - за тебя и Владимира.
- За брата есть кому волноваться… Елене Ольгердовне.
- Вижу, Митя, что они стали относиться друг к другу с прохладцей.
- Милушка, это тебе только кажется.
- Может, и так. Устал ты, Митя, отдохни. И я рядом прилягу. Притомилась что-то… - улыбнулась она лукаво. - А после сна сыновей велю привести к тебе.
«В супружеской жизни счастье вышло, - думал спустя некоторое время Дмитрий, глядя на спящую жену. - Сколько вон живу с ней, а чувства те же, не затупляются, как добрые мечи после долгой рубки… Душа-то родственная, наша, русская. Про русских жен не зря говорят: если полюбит, до гроба верна будет. И любовь эту хоть каленым железом выжигай - не выжжешь. Преданна, кротка и сильна в своей любви такая женщина, все вытерпит, вынесет, для мужа она словно крылья соколу… Такая любовь, что промеж нас, редкость у князей: женят-то, не спрашивают на ком, лишь бы интересы государственные соблюсти… Прикажут на княжем совете воеводы с боярами какую-нибудь татарскую ханшу взять - и возьмешь…»
С превеликим удовольствием парились в баньке и жены княжеские да боярские. Правда, парилась каждая со своим «бйнным обществом»; княгини отдельно: жена Боброка Анна, жена великого государя Евдокия Дмитриевна, супруга Владимира Серпуховского Елена Ольгердовна и молодая, пышущая отменным здоровьем Ольга Константиновна - жена близкого к великокняжеской семье боярина Михаила Бренка.
Уже немолодая Евдокия Дмитриевна (в тридцать лет в те времена женщину называли порой старухой, хотя она еще была свежа и красива) с удовлетворением оглядывала ладную, словно точеную фигурку Ольги Константиновны. А Елена Ольгердовна начала сдавать, вместо обольстительной ранее девической в меру полноты теперь тело её подсохлось, лицо заострилось - видно, литовская порода давала о себе знать: появился некрасивый темный пушок над верхней губой, грудь сделалась вялой…
Вывезенная из Вильно веселой девушкой, она и по характеру начала меняться: стала рассудительной, не в меру дотошной, замкнутой в себе. Не раз Евдокия говорила сестре мужа:
- Аннушка, Володимер-то наш человек открытый, душевный… Думаю, ему несладко, наверное, с Еленой бывает.
Рассудительная Анна Ивановна - по годам старше всех, отвечала:
- Дунюшка, милая, авось разберутся… Муж и жена - одна сатана…
Как правило, в баньке мылись вместе с детьми: дочери могли быть разного возраста, но сыновья не старше трех лет, пока они еще находились под присмотром мамушек. Как только мальчику-князю исполнялось три года, его отдавали уже под надзор «дядьки», или «кормильца», и тот свое воспитание «племянника» начинал с того, что сажал мальчика «на конь». С трех лет князь уже учился сидеть в седле и владеть оружием, сделанным по заказу…
В баню часто брали карлиц, которые смешили отдыхающих в предбаннике княгинь, а также сказительниц былин.
- А ку-на, Марфинька, начинай, - обратилась Анна Ивановна к карлице с лицом сморщенным, как печеное яблоко.
- Сейчас, княгинюшка, только прожую… Карлица постоянно что-то жевала, а в предбаннике особенно: помимо разных квасов, брали сюда и много еды, ведь сидели после парной, разнежившись, долго.
Марфуша жует, торопится, лицо её еще больше морщится и тем самым уже вызывает у присутствующих смех. Вытерев слезы, поет дразнилку:
Прокоп-укроп,
Медный лоб,
Сам с аршин,
Голова с кувшин.
Вдруг все услышали, как, громко крича, над Боровицким холмом летит клин журавлей.
Карлица замахала руками, будто у неё выросли крылья, и стала вторить крикам птиц:
Курли, курли, курли,
Летят, летят журавли!
Курлы-си, курлы-си,
По Руси! По Руси!
И замерли жены, и перед взором каждой представилось свое: поля необозримые, леса шумливые, полноводные реки.
- А ты, Настасья, - обратилась княгиня Евдокия Дмитриевна к сказительнице, - скажи-ка нам про поход Игорев, Игоря Святославича…
Вначале потихоньку, потом все быстрее начинает Настасья:
В ту пору засевались и росли одни усобицы.
И в таких крамолах княжеских
Коротали люди век свой.
В ту пору-то на Святой Руси
Не покрикивали пахари.
Только вороны, на трупах сидя, каркали,
Да скликались галки на кормы лететь.
Разлилась тоска тяжелая
По Руси, и горе лютое
Затопило землю Русскую.
А князья ковали сами на себя беду.
А поганый ворог рыскал по Святой Руси,
Со двора по белке подать отбираючи.
А князья позабыли брань на ворогов,
А затем что брату молвил брат:
«То мое и вот это опять мое!»
Повели князья про малость речь великую,
А неверные со всех сторон с победами
Приходили в землю Русскую…