Глава 1. ПРИМЕТНЫЙ МЕДВЕДЬ
есмотря на позднюю пору, когда в сосновом бору темень сгущается так, что протяни руку и не увидишь своих пальцев и, кажется, все должно спать, начинают терпко благоухать хвоей деревья. Кто-то любит этот запах, а у кого-то - воротит с души!Якушка, или Якутка - так зовут смолокуры тщедушного мальчонку, - привык к этому запаху и привык к дыму, поэтому отец взял сына и в этот сезон с собой в лес, чтобы палить для взрослых костры.
Больше ничего, как зажигать огонь и поддерживать его, ему не доверяли; правда, с помощью брата, который был чуть постарше, Якутка разливал готовую смолу по глиняным горшкам и запечатывал их деревянными крышками.
Сидит малец, охраняет ночной покой смолокуров, пихает в красную пасть костра древесные чурки или подбрасывает хворост; когда валит дым, комарье с испугом взмывает вверх, - радуется мальчуган. Он любит сосновый лес, он видел его с малых лет, ибо лес тесно примыкает к их небольшой деревушке недалеко от холмистого места Хотьково. В голове Якутки давно родилась мечта - пожить одному среди диких деревьев; но если, к примеру, братану Егору они действительно кажутся дикими и неживыми, Якутка знает, что они не такие: если прислушаться к шелесту листвы, то представятся они говорящими друг с другом… И что интересно, к телу Якутки не приникает ни один комар, чтоб попить кровушку. А на Егора нападает комарье, будто роем пчелы, когда их потревожишь в дупле. Прилипает к брату и разная лесная муха, словно он медом намазан.
Хорошо на душе у Якутки: любит он ночное время, треск костра, дружный храп смолокуров, доносящийся из полотняной палатки.
Вспомнил Якутка, что в тобольчике лежит пучок свежего лука и несколько морковок. На заветной полянке, одному ему известной, он успевает за сезон смолокуренья вырастить лук и морковку; гордится тем, что его зовут, на полном серьезе, «земледелец». Потянулся за тобольчиком, но услышал утробное урчание и увидел, как заграбастала тобольчик чья-то когтистая мохнатая лапа. А над самим Якуткой наклонилась огромная, как чан, голова…
- Пе-е-е-ест! - заорал малец.
Из палатки выскочили смолокуры, на лицо черные, впору самому медведю испугаться. Но зверь стоял недвижимо и теребил в лапах тобольчик. Из его пасти текла длинная слюна. Как медведь так мог проголодаться в лесу - было непонятно.
- Да не пест это вовсе, а пестун! - сказал кто-то. Но другой, недолго думая, в нос зверю сунул горящую головешку.
Медведь взревел от боли, упал на четыре лапы, и тут все узрели белый клок шерсти на его загривке.
- Приметный, зараза! Пестун скрылся в кустах.
Зверь не предполагал, что так враждебно его встретят смолокуры, ведь всего-то хотел взять что-то из тобольчика. А ему - горящей головешкой в морду!
Совсем отощал пестун, потому что случилась с ним немочь. Не надо было есть брошенной у дороги конины, - показалась свежей, думал, волки недавно лошадь задрали. Но с этого момента проникла во все медвежьи члены слабость, не то чтобы напасть на кого-то - сам еле ноги передвигал. От голода шерсть на загривке свалялась, глаза начали слезиться. Если удавалось встретить малинник, то звериной радости предела не было, а за медом лезть на дуплистые деревья - такое теперь и в голову не приходило.
Медведь понюхал воздух, оттуда, от самой маковки горы, тянуло не костровым, а избяным дымом. Превозмогая боль и слабость, тихонько побрел в ту сторону.
На горной вершине, окруженной лесом, стоял шалаш, сложенный из ветвей, и из отверстия, проделанного сбоку, шел дым. Кто-то варил поздний ужин. Рядом с шалашом рубленная из бревен вознесла купол с крестом небольшая церквушка, а чуть поодаль стояли две похожие на сарайчики келейки.
Если бы медведь умел соображать, он понял бы сразу, что тут ему помогут, так как здесь нашли приют отшельники. Два брата - Варфоломей и Стефан. Первый скоро получит при пострижении в иноки имя Сергий, а по месту, выбранному для поселения недалеко от Радонежа, где он родился, его станут звать Радонежским. Великим будет на Руси это имя!
Вот на кого набрел раненый пестун.
- Эй, Стефан, смотри, зверь к нам пришел… И смирнехонек! - воскликнул Варфоломей.
- Да он ранен, браток.
- И вправду, морда опалена, будто он в костер башку свою сунул… Надо зверю помочь. Грей воду, а я пойду овечьи ножницы искать.
Зверь сразу почувствовал, что попал к хорошим людям. Еще более присмирел и полностью отдался на их волю.
Возле носа братья остригли шерсть, приложили к ранам пахучие прохладные мази, сделанные из собранных Варфоломеем лечебных трав.
Собиранием их он увлекся, будучи еще пастушком. Примерно в то время встретил на лугу черноризца, саном пресвитера, который читал молитву. Старец спросил:
- Никак что-то хочешь сказать, чадо?
- Стадо пасу, а больше всего хочу учиться. Только грамота мне поддается плохо…
Черноризец отломил тремя пальцами кусочек белого хлеба и произнес:
- Возьми и съешь. Это знамение благодати Божьей… С сего дня дарует тебе Господь хорошее знание грамоты и знание большее, чем у братьев и сверстников твоих.
И случилось удивительное: отрок Варфоломей начал стройно петь псалмы и хорошо разуметь грамоту. Но родители его, Кирилл и Мария, зная, как туго давалась она младшему сыну, этому не удивились, узнав о благословении старца, который потом зашел в их дом. На прощание старец сказал им еще такие слова:
- Сын ваш будет родоначальником обители Святой Троицы и многих приведет вослед за собой к пониманию Божиих заповедей и истинного смысла жизни.
Далее постигая святое писание, Варфоломей стал поститься строгим постом и воздерживаться: в среду и пятницу ничего не ел, в прочие дни питался хлебом и водой, по ночам часто бодрствовал и молился.
Кирилл был ростовский боярин, но после страшного нашествия на Ростов Великий монгольской рати, разорившись, перебрался в Радонеж, что находился в московском княжестве. Сыновья Стефан и Петр здесь женились и отделились. Престарелые Кирилл и Мария жили теперь бедно, кому-то надо было их кормить, и Варфоломей продолжал пребывать с ними. Только потом, когда родители ушли в Хотьковский монастырь, который находился в трех верстах от Радонежа, и умерли там, Варфоломей почувствовал себя свободным в осуществлении своей цели - стать иноком.
Брат его Стефан к тому времени тоже стал монахом в том же Хотькове, так как жена его преставилась. Варфоломей уговорил брата уйти в лес, чтобы там поставить церковь.
Не вся земля тогда принадлежала «частным лицам». Если собиралось несколько пустынников, хоть бы всего двое, и думали ставить церковь, прочно осесть, то спрашивали благословения у местного святителя. Освящали церковь, и обитель возникала.
Когда пришел к братьям раненый пестун, церковь во имя Святой Троицы уже освятили. Это повелел таинственный старец, явившийся уже не Варфоломею, а сидевшему под дубом Стефану.
(Так дело их жизни приняло покровительство Триединства, но далее мы увидим, что Сергий сделался ревностным почитателем Богоматери; в пустынях Радонежа не Пречистая и не Христос, а Троица вела святого.)
Медведя вылечили, и он остался жить на Маковце, так братья назвали место своего поселения. Став совсем ручным, зверь помогал свалить какое-нибудь дерево и унести его. Зимой Стефан смастерил специальные сани и возил на нем дрова.
Братья продолжали жить на Маковце. Но вместе жизнь у них не заладилась. Стефан оказался послабее Варфоломея духом и телом. Его мучило житье в глухом мрачном лесу. В монахи он подался под влиянием смерти жены, а не по убеждению и вере, как младший брат. Наконец, не выдержав более, он ушел в Москву, в Богоявленский монастырь, где жилось полегче.
Варфоломей же в полном одиночестве продолжал полуночный свой подвиг.
В летописи есть упоминание, что иногда Варфоломей «на обедню призываша некого чужого попа суща саном или игумена старца, и веляша творити литургию». Этим попом был игумен - старец Митрофан, который проживал недалеко от пустыни. Однажды отшельник попросил игумена Митрофана о пострижении.
7 (20) октября, когда православная церковь празднует память святых мучеников Сергия и Вакха, старец постриг Варфоломея и дал ему имя первого святого, под которым Варфоломей и вошел в русскую историю.
Он был первым иноком, постриженным в церкви, построенной им самим, и в пустыни, также им самим основанной.
И он был первым во всем, ибо положил начало подвигам; всем другим монахам, которые потом здесь поселились, он служил живым примером.
«Как некий орел, - говорит о нем Епифаний, написавший «Житие Сергия Радонежского», - легкие крылья подняв, как будто по воздуху на высоту взлетает, - так и этот Преподобный оставил мир и все мирское…»
«Ему можно было дать чуть больше двадцати лет по внешнему виду, - говорит далее Епифаний, - но более ста лет по остроте разума…»
Слава о Сергии пошла гулять по Руси, и к нему стали приходить люди - кто за благословением, а кто просто послушать мудрого совета…
Но являлись и другие люди, которые просили взять их к себе, спасаться вместе. Сергий отговаривал их, указывал на трудности отшельнической жизни - жив еще был для него пример брата. Но все же шел навстречу. И принял уже немолодого с верховьев реки Дубны Василия Сухого и дьякона Онисима и его сына Елисея, затем Сильверста Обнорского, Мефодия Пешношского, Андроника, Авраамия, Савву Сторожевского, Афанасия Высоцкого. Позднее почти все эти ученики Сергия заложили свои обители: Афанасий учредил Высоцкий монастырь в Серпухове, пред просторами и голубыми далями Оки, - удельном княжестве Владимира Андреевича Серпуховского, прозванного в народе Храбрым. А на круче Москвы-реки в Звенигороде Савва Сторожевский создал монастырь Рождества Богородицы; «тихий и кроткий» Андроник заложил монастырь на Яузе. Мефодий Пешношский - за рекой Яхромой, таскал для постройки начальной церкви на себе бревна через реку, помня, как Сергий строил свою обитель.
Выше мы говорили о силе примера. Пока Преподобный жил один, он не испытывал нужды в воде, пользуясь небольшим родничком, что выбивался верстах в четырех от Маковца. Что это не так близко, и в голову не приходило Сергию. Но некоторые из пришедших сюда жить возроптали: мол, далеко ходить… Тогда Преподобный позвал одного из иноков, и они чуть отошли от обители. Найдя дождевую лужу, Сергий стал над ней на молитву. Он молился, чтобы Господь ниспослал им воду. Осенил крестным знамением место, на котором стоял, и оттуда забил родник, да так сильно, что вскоре превратился в ручей, а затем и в реку. Иноки хотели назвать её Сергиевой, но Преподобный запретил им называть так. Позже эта река получила название Кончуры, а забивший родник по молитве Сергиевой стали звать Пятницким, так как забил он в пятницу, обратившись в колодезь, дошедший до наших дней. Его можно лицизреть и сейчас, оказавшись у стен Троице-Сергиевой Лавры…
В пятидесятых годах XIV столетия к Сергию пришел архимандрит Симон из Смоленской земли, прослышав о его святой жизни, пророчествах и творимых им чудесах. Симон в миру был богат и принес с собой значительные средства. Это позволило поставить на Маковце более обширную церковь в честь Святой Троицы.
С тех пор быстро стало расти число послушников. Кельи уже ставились не в беспорядке, как ранее, а по определенному плану; деятельность Сергия ширилась - был введен богослужебный устав Федора Студита, тот же, что некогда и в Киево-Печерской Лавре.
Лавра - слово греческое, значит улочка, тесная улица, переулок или вообще уединенное место. Лаврами у греков называли монастыри, где каждый монах жил отдельно в келий, отделенный от других некоторым пространством, сходясь с братиями в субботу и воскресенье на богослужение.
Заслуга прп. Сергия как деятеля состоит еще и в том, что он окончательно и бесповоротно утвердил на примере своей обители в монастырях Руси «общежитие», в отличие от греческого «особножития». Все бедны одинаково, и все равны.
В это время Сергий посещает вернувшегося из Константинополя святителя Алексия, где последнего посвятили по смерти Феогноста в митрополиты. Сразу почувствовав духовное родство, Алексий и Сергий становятся на всю жизнь друзьями. Потом они не раз говорили, что дело Троицкой лавры - дело общерусское, мессианское. Обитель-родоначальница должна » служить примером жития для всего русского монашества.
Летопись упоминает о первом видении Преподобного, связанном именно с устройством жизни русской лавры.
Однажды поздно вечером, творя на коленях молитву в своей келий, Преподобный услышал, как кто-то позвал его:
- Сергий!
Он отворил окно и увидел, как дивный свет льется с неба и на нем порхают дотоле неизвестные Сергию птицы, до того прекрасные, что и словами описать невозможно. И тот же голос, который позвал его, сказал:
- Ты как надо печешься о своих духовных детях. Господь принял твои молитвы.
А птицы во множестве летают и сладостно поют. Голос продолжил:
- Ты правильно обустроил свою обитель, поэтому умножится стадо учеников твоих, и после тебя оно не оскудеет.
Преподобный позвал Симона, жившего в соседней келий, но смоленский инок застал лишь конец видения - часть небесного света.
Это видение еще раз укрепило веру Сергия в правильности основ его монастыря.
Все способные к труду должны были трудиться. Раньше шли к Сергию как к духовнику, на исповедь, за наставлением. Теперь он отвечал за быт монастыря.
Игумен сам, крепко подпоясавшись, до позднего вечера пилил, тесал, ставил столбы, копался в огороде, месил хлебы в пекарне, строил кельи. Нередко, забрав с собой медведя, уходил в лес. Там выросший во взрослого песта ручной медведь доставал из дупел мед.
Подался к Сергию земледелец Якутка. Но ему непременно надо было видеть самого игумена Сергия, чтобы принять окончательное решение - поселиться. Ему говорили, что то место на Маковце заселено пустынниками, что там есть целый ряд келий и новая церковь, но он медлил, пока наконец крупно не рассорился с родителями и братом Егором.
Думал Якутка, который превратился за прошедшие годы из мальца в крепкого мужчину, что увидит Сергия в образе строгого начальника и величественного пророка. Подошедши к монастырской деревянной ограде, он стал спрашивать братию, как бы повидать игумена? А Преподобный в это время в огороде копал заступом землю.
- Подожди, пока он выйдет, - отвечали монахи. Якутка приник глазом к отверстию ограды, видит старца в заплатанной одежде над грядкой. Он не поверил, что это прославленный игумен. Рассердился на братию:
- У меня просьба есть до отца Сергия, а вы мне указываете на какого-то нищего…
- Он и есть тот человек, который тебе нужен, - ответили иноки.
Якутка упорствовал:
- Я не дожил еще до такого безумия, чтобы счесть убогого старца за знаменитого Сергия Радонежского.
- Гнать его, да и только! - воскликнул Василий Сухой, погрозив невежливому гостю здоровенным посохом.
Здесь почувствовал Якутка, что кто-то трется о его ногу и урчит. Обернулся и узрел… медведя. Но Якутка был не робкого десятка, да и увидел, что медведь-то ручной… Пригляделся к его белому пятну на загривке и воскликнул:
- А-а, приметный!.. Это никак тот топтыга, что у меня из тобольчика лук и морковку хотел украсть.
- Этот медведь у нас незнамо с какого времени живет, а ты и на него тоже поклеп возводишь! Уходи! - взъярился Сухой.
- Погодите, братия, успокойтесь, - вышел из-за ограды Сергий. Он поклонился Якутке и повел его в трапезную. Тот высказал свою печаль: не пришлось, мол, увидеть игумена, а хотел попроситься к нему на поселение.
- Не скорби, брате, - утешил Преподобный. - Бог так милостив к месту сему, что никто не уходит отсюда печальным. И тебе скоро все откроется и решится твой вопрос. Потерпи малость.
Сергий знал, что к нему в обитель должны вот-вот приехать московский князь Дмитрий Иванович и его двоюродный брат Владимир Серпуховской. Хоть и мальцы они еще, но и у них до игумена Троицкой обители тоже было свое дело… Им тоже нужно было повидаться с Преподобным.
Вот уж шестой год пошел, как умер отец Дмитрия и родной дядя Владимира великий князь Иван Красный. Правда, всего пять лет правил он Русью после смерти от чумы Симеона Гордого, но даже за столь малое время русичи почувствовали отдохновение от всяких внутренних раздоров: Иван Иванович не заносился перед удельными князьями, простил Новгороду смуту. Оттого и прозвали его Красным… Да и с Ордой наладил отношения: исправно платил дань, и русичам сильно не досаждали алчные баскаки - сборщики налогов, даже своего малолетнего сына Дмитрия отправил заложником в Джучиев улус, тем самым еще раз подчеркивая свою полную зависимость от великого каана, как называли хана Золотой Орды Джанибека.
К тому же, от последствия мора, который охватил страны Европы, Поволжье, Крым, Русь и даже Китай, ослепла Тайдула - мать Джанибека. Мтрополит Алексий вызывался творить за неё молитвы, и зрение к Тайдуле вернулось… И ханша упросила сына облегчить тяжесть дани для русичей.
Иван Красный и в своем посмертном завещании, во избежание всяких раздоров между князьями - Дмитрием, который по старшинству рода наследовал московский стол, его родным братом Иваном и двоюродным Владимиром - город Москву со всеми землями, занятыми под укреплениями, а также жилье, хозяйственные постройки, огороды, сады, луга, боры, ближние и дальние логовища и всевозможные таможенные и местные сборы и пошлины разделил на три равные части.
Разделил он между ними и само княжество московское: Дмитрию как старшему завещалось по обычаю два важнейших после Москвы города - Коломна и Можайск с окрестными волостями, селами и деревнями, а Владимиру - прежний родовой удел с волостным городом Серпуховом, важным стратегическим пунктом на самых южных рубежах московского княжества, в месте слияния Оки с Нарой, да еще Радонеж с окрестностями в придачу был племяннику даден.
Дмитрию Иван Красный оставлял нагрудный крест с изображением святого мученика Александра и еще один крест, окованный золотом, большую золотую цепь с золотым же крестом, иконку золотую, золотой пояс с крюком и саблю золотую. Не обидел отец и младшего. Подумал о той поре, когда придет время Дмитрию и Ивану жениться, - пожаловал им на этот случай по золотой цепи и золотому поясу, украшенному драгоценными каменьями. Такие пояса все русские князья-отцы заготавливали для своих детей. С золотым же поясом Дмитрия (запомним сие) будет связано в дальнейшем одно трагическое событие…
Не без некоторых трудностей, но Дмитрий после смерти отца стал московским и владимирским князем, и все бы ничего, но между ним и Владимиром нет-нет да и случались размолвки.
Владимир, живя постоянно в Москве, волей обстоятельств участвовал во всех делах княжества - уже с малолетства он ходил в походы по обузданию князей суздальских, претендовавших на великокняжеский стол, и князей галицких. А Дмитрий лишь один раз в двенадцатилетнем возрасте побывал с воинской ратью во Владимире, но там битвы никакой не произошло, так как «возмутитель спокойствия» Дмитрий Константинович, завидя многочисленное московское воинство, «бежа в Суздаль», как говорят летописи.
Летописи донесли до нас и такие прекрасные в своей простоте и мудрости слова Андрея Константиновича, сказанные зарвавшемуся своему родному брату Дмитрию: «Брате милый, не рек ли ти, яко не добро татаром верити и на чужая наскакати? И се не послушал еси глагола моего и стряс все свое, а не нашел ничего. Тако бо, брате, давно речено: исча чужого, о своем восплачет».
Но победители проявили великодушие, не тронули Дмитрия, Константина, затворившегося в своей «отчине и дедине», а в Успенском соборе во Владимире обрядили Дмитрия московского на новую власть - на власть князя владимирского.
Сильно завидовал Дмитрий Владимиру, когда тот гарцевал перед воинством в боевом серебряном шлеме под шелест стягов и знамен, собираясь в очередной поход, сам хотел оказаться на месте двоюродного брата, но его всякий раз увещевали бояре и сам митрополит Алексий.
Но сердце великого князя также тянулось и к лесному затворнику, пророку и провидцу Сергию Радонежскому. Дмитрий захотел непременно поехать и узнать, как ему далее жить и править. И поехали они с Владимиром Серпуховским в лесные дебри Радонежа.
Митрополит Алексий заблаговременно уговорил игумена Троицкой обители принять князей, вот и ждал именитых гостей Сергий, потому и сказал Якутке подождать малость…
А на другой день Якутка увидел, как тревожно закрутил своей кудлатой башкой медведь, даже злобно ощерил зубы, чуя приближение лошадей, - медведь ручной, но все равно зверь…
На поляне возле ограды обители появился конный разъезд, в богатых княжеских одеждах выделялись два отрока - Дмитрий и Владимир. Как увидел их Якутка, пал ничком на землю, а потом поднял потихоньку голову и своим глазам не поверил: два князя, спрыгнув с лошадей, подошли к тому нищему старцу, которого Якутка видел в огороде, низко-низко ему поклонились:
- Мир тебе, игумен Сергий.
- Мир и вам, князья московские.
Только тут Якутка убедился, что старец в огороде и есть сам прославленный игумен.
Потом Якутке, когда братия приняла его к себе в обитель, стали известны слова Сергия, сказанные князьям:
- Тебе, княже Владмир, на роду написано воинские полки водить, а тебе, великий князь Дмитрий, рядить землю русскую… И не спорьте более между собою. И еще знай, Дмитрий Иванович: тебе следует не сражения выигрывать, а великие битвы…
Отъезжая на Москву, князья снова низко поклонились игумену. Отчего-то радостно было на душе Якутки, и даже медведь притих, не скалил более на лошадей зубы.
В обители все пошло своим чередом; только Якутка не проявил интереса к земледелию, и Сергий назначил его рассыльным. Теперь не раз видели Якутку, верхом на медведе развозившим по вновь созданным обителям учениками Сергия различные его письменные и устные послания.
Но вот однажды поехал Якутка в обитель Параскевы Пятницы и пропал вместе со зверем. Ждала, ждала братия, что они объявятся на Маковце, да так и не дождалась…
Назад: Часть первая
Дальше: Глава 2. ЧУМА И МАМАЙ
