Книга: Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Назад: Борис Евгеньевич Тумасов Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Дальше: ГЛАВА 2
ГЛАВА 1
О, земля, земля, земля!
Слушай слово Господне.
Книга пророка Иеремии, гл. 22
едые, с белесыми разводами тучи низко плыли над бревенчатыми стенами Новгорода, тянулись чередой, цеплялись за башни и звонницы, уползали к ливонскому рубежу, к морю Варяжскому.К исходу дня сорвались первые снежинки. Лениво кружась, они опускались на бревенчатую мостовую, под ноги прохожим, ложились на крыши боярских хором, торговых складов и лавок, изб и мастерских ремесленного люда.
Ночью снег засыпал город и дороги, завалил монастырские строения за городскими стенами, хлопьями повис на деревьях, и только дальний лес, что за рекой Великой, темнел стеной. Белым покрывалом снег лег на дальние болота, сделал обманчивыми тропы за морошкой и другими ягодами.
К рассвету снег прекратился и начал забирать мороз. В избах и домишках новгородцев пробуждалась жизнь. В оконцах, затянутых бычьими пузырями, загорались огоньки лучин. Их блеклый свет едва пробивался на улицу.
Над Новгородом вставали сизые дымы, хозяйки затапливали печи, в стойлах и загонах подавала голоса всякая живность.
День начинался суетливый, хлопотный.
* * *
Новгород - город торговый, город ремесленного и иного люда. Новгород - город Великий.
Так именовали его еще с тех далеких времен, когда он богател торговлей, обогащался данью со своих многочисленных земель. В те времена по великому водному пути из варяг в греки плыли на Русь торговые гости. Трудную дорогу преодолевали они. Суров и безжалостен Днепр. За много верст слышался неистовый гул порогов. Нарастая, он переходил в рев и рвался в каменистых берегах, на перекатах.
Минуют торговые гости все опасности, бросят якоря в Киеве, передохнут и дальше, вверх по Днепру, а там волоком по малым рекам в Ильмень-озеро, в Волхов-реку, чтобы пристать к новгородским причалам, выгрузить диковинные товары и пряности, закупить пушнину, пеньку и другие товары. И за все платят пошлину в казну Великого Новгорода.
Пополнялась скотница новгородская и данью с покоренных земель.
Но то было в прошлые лета, когда татарские орды еще не разорили Русь и бремя ордынское не легло на русичей.
И зачах торг новгородский…
Тому минуло почти сорок лет, когда тумены хана Батыя, внука Чингисхана, вторглись в землю Рязанскую и Владимирскую, опустошили ее, прошли загоном Тверь, Москву, Переяславль-Залесский и иные городки, угнали в плен мастеровых, чтобы позже в низовьях Волги-реки построить столицу Золотой Орды город Сарай.
И потребовал Батый от русских удельных князей явиться к нему на поклон. Поехали, не посмели ослушаться, и лишь новгородский князь Александр Невский, прозванный этим именем за победу над шведами на Неве, не последовал в Сарай.
Грозно прикрикнул Батый, и Александр Ярославич склонил голову: не время сопротивляться Орде. Радушно встретил его Батый, сыном назвал, особую пластину дал. Возвратился Невский в Новгород и велел принять ханских баскаков и счетчиков, какие учетом и переписью по всем уделам ведали…
Что ни год, падает мощь Новгородской республики и уж совсем ослабела со смертью Александра Невского. Остановилось сердце великого князя, защитника русских западных рубежей. В час смерти Александра Ярославича, возвращавшегося из Сарая, епископ Кирилл воскликнул в горести: «Солнце отечества закатилось! Осиротела земля русская!»
Еще при жизни Александр Невский посадил сыновей на княжения по уделам: Дмитрия - в Переяславле-Залесском, Андрея - в Городце, а самому юному, Даниилу, выделил Москву. Городок малый, только и всего, что деревянный Кремль на холме да вокруг две-три деревеньки.
Напутствуя Даниила, Невский говорил:
- Небогатый удел у тебя, ан верю, с хваткой своей обустроишь Московский удел.
Прошли годы, не стало Александра Невского. Сел великим князем Владимирским князь Переяславль-Залесский.
* * *
В один из первых зимних дней, когда мороз сковал землю, а снег порошил новгородские улицы и дома, в палату посадника, что в Детинце, явился тысяцкий Олекса, коренастый, крепкотелый новгородец с аккуратной бородой и глубоко запавшими глазами, отчего казалось, что он смотрит на мир из-под кустистых бровей.
Следом за Олексой пришли один за другим кончанские старосты во главе со старостой кузнечного ряда рыжим здоровяком Архипом. Подминая валенками снег, они ступили на крыльцо, обмелись веником, проследовали в хоромы.
Тут же появились бояре новгородские, купцы знатные. На боярах кафтаны теплые, шубы с воротниками из дорогого меха бороды подпирают. Поднимались в палату, рассаживались вдоль стен на лавках.
Вскоре вошел и посадник Семен Михайлович, боярин тучный, годами умудренный. Великой властью наделили его новгородцы. Он поклонился, уселся в высокое кресло и цепким взглядом повел по палате. Заговорил чуть хрипло, простуженно:
- Люди именитые, доверием народа новгородского облаченные, позвал я вас совета вашего выслушать. Всем вам ведомо, как скудеет казна Господина Новгорода. С Батыева разорения и особливо, когда он Киев порушил и днепровский путь гостям заморским перекрыл, редко какой купец рискует добраться до Новгорода. Да и с верховьев, из земель скандинавских, по Волхову купцы не доходят. Одним словом, не жалуют нас гости торговые.
Он замолчал, на Олексу посмотрел. Тысяцкий не заставил ждать себя:
- Истину сказывает Семен Михайлович, не та наша казна ноне, что в прежние лета, и чем пополнять ее, вам виднее. Да и пушниной и кожами беднеет скотница. Счетчики ордынские выход с лопарей берут, а Новгороду что остается?
Боярин Тимофей, из бывших торговых людей, голос подал:
- Твоя правда, тысяцкий, однако не верю, что у лопарей зверья битого мало. Кабы поскрести по их чумам и избам, не один санный поезд этого добра наберешь.
- То так, - согласился кончанский староста кузнечного ряда рыжий Архип, - казной беднеем, истинно, и лопарей потрясти - боярин Тимофей дело говорит. Не все татарские баскаки у них повыгребли, - поди, и на долю Великого Новгорода осталось.
- Так, так, - кивнул староста гончарного ряда Еремей, с лицом, опаленным обжиговой печью. - Не грех лопарей пощупать.
Боярин Лука подскочил, бородой затряс и тоненько взвизгнул:
- Нарядить к лопарям ратников!
- К чему ратников? - перебил Олекса. - Аль запамятовали, что есть на Руси великий князь Дмитрий Александрович, сын Невского, а Новгород, сколь помню, от него не отрекался?
- Воистину, - зашумели в палате. - На князя новгородцы завсегда возлагали обязанность город оборонять и дань собирать. Как вече в прошлые лета поступало? Звали князя, чтоб напомнить, какая за ним служба.
Боярин Спиридон руки воздел:
- Люди именитые, князь Дмитрий на дружину денег потребует!
- Что вече дозволит, то и получит, - перебил его посадник.
На время в палате установилась тишина, только слышалось, как с присвистом дышит гончарник Еремей да постукивает посохом о пол боярин Спиридон.
Молчание нарушил рыжий Архип:
- Князя Дмитрия, и верно, надобно слать к лопарям. Не ратников - княжье дело дань собирать.
Посадник усмехнулся хитро, бороду пригладил:
- Так будем ли слать гонца с грамотой к князю великому? Он ноне в Переяславле-Залесском.
- Слать! Просить князя Дмитрия!
* * *
От посадника Олекса направился не к своим хоромам, а к скотнице новгородской. Шел, размышляя. Под сапогами на меху снег поскрипывал. Покуда Русь под Ордой, беднеть казне. В добрые прежние времена тысяцкие не успевали учёт казне вести. А ныне? И от пятин дань несчетная поступала, рухлядью скотница полнилась. А ныне Орда ненасытная все требует, требует. Приходится кланяться великому князю…
У тысяцкого лик бородой оброс, а под нависшими бровями глаза зоркие, все замечают: какой кончанский староста зазевается, на мостовой плахи в срок не заменит, а уж не дай бог, в стене либо на стрельнице бревно с гнилью, Олекса грозой на виновников наскакивал.
Проходя вдоль стены Детинца, тысяцкий выбрался к срубленной из вековых бревен избе с зарешеченным оконцем.
У кованой двери два дюжих ратника в тулупах охрану несли. Увидев тысяцкого, буркнули слова приветствия. Олекса полу шубы откинул, ключ с пояса снял, открыл навесной замок, вступил в хранилище.
Тусклый свет едва пробивался сквозь запорошенное снегом оконце. Тысяцкий постоял, свыкаясь с полумраком, и двинулся вдоль стен, где стояли ларцы с золотым запасом, монетами из разных стран, слитками, драгоценными камнями. Проходил Олекса медленно, зная, чего сколько в каждом ларце, огорчаясь, что уменьшается их содержимое.
Он был скуп от рождения и бережлив, каждую копейку на учете держал. Оттого и уважали его новгородцы, знали: Олекса казну сбережет.
Незаметно от ларцов он перешел к стенам, где на колках была развешана вcякая пушная рухлядь. Подумал, что надобно непременно к лопарям подаваться за шкурами. Тут без дружины княжеской не обойтись…
Направляясь на выход, у двери приостановился, достал из ларца горсть монет, подержал на ладони холодное серебро. Из каких чужих стран попало оно в казну новгородскую?
Массивная кованая дверь скотницы закрылась легко. Навесив замок и прицепив ключ к пояску, тропинкой, проложенной в снегу, Олекса направился к воротам Детинца, минуя избу ратников. Новгород нанимал их сторожить свой покой, быть воротными стражниками, охранять казну, стоять на стенах и башнях.
Из Детинца Олекса вышел - время уже за полдень перевалило. Миновал собор Святой Софии, где за старым немецким подворьем были его, тысяцкого, хоромы. У колодца с обледенелым срубом вдовая молодка Лукерья поддевала ведра на коромысло. Тысяцкий замедлил шаг, сказав сам себе под нос:
- Хороша бабенка, сладка-а…
Лукерья метнула на Олексу насмешливый взгляд, поклонилась и пошла от колодца, чуть покачивая широкими бедрами. Тысяцкий долго смотрел ей вслед, мысль одна была: кабы не Филька, приголубил бы вдовушку. Да сын, Филипп, опередил, повадился к Лукерье. Приворожила она его, парень покой потерял. Спасибо, ушкуйники уговорили податься с ними, и как ушел Филька два года тому назад, так ни слуху ни духу.
Вздохнул тысяцкий: на Лукерью у Филиппа губа не дура…
На боярском подворье Олексу поджидала жена Степанида. Маленькая, колобком подкатилась, причитая:
- Боярин-батюшка, ни свет ни заря, а он уж при деле. Еда-то на столе ждет. - И, накричав на дворовую девку, засеменила за мужем.
Олекса в сенях скинул шубу и шапку, в трапезную направился. Отодвинув стул, уселся к столу, уставленному едой. Но только чашу с кашей гречневой к себе подтянул. Хлебал нехотя: все Лукерья голову не покидала. Сказал сам себе: «А шла-то как, плыла…» - и губами причмокнул.
Степанида услышала, спросила настороженно:
- Ты о ком, батюшка? Тысяцкий отмахнулся:
- Так это. Пойду-ка сон доглядывать…
* * *
Третью морозную зиму великий князь Дмитрий намеревался прожить в Переяславле-Залесском, в усадьбе Берендеево. Хворь жены Апраксин держала. Да и сын Иван здоровьем не радовал.
Однако паче всего заботил брат Андрей, князь Городецкий. Сколько помнит Дмитрий, Андрей алкал великого княжения и пытался настроить удельных князей против него.
В Берендееве великий князь утешение находил, а в стольном городе Владимире с осени не бывал.
Но в лето шесть тысяч семьсот восемьдесят восьмое от сотворения мира, а от Рождества Христова в тысяча двести восьмидесятом году прибыл в Переяславль-Залесский из Новгорода гонец с грамотой к великому князю Дмитрию Александровичу, и в ней была просьба именитых новгородских людей собрать недоимки в землях ладожских и карельских.
Тысячеверстный путь от Владимира до Новгорода с переправами через реки и ночевками в дымных деревенских избах проделал князь Дмитрий. Отправляясь в Новгород, оставил он в Переяславле-Залесском жену Апраксин) на попечение сына - князя Ивана.
Здесь, в Новгороде, и застала великого князя зимняя непогода.
* * *
Ночью сыпал снег. Он падал медленно крупными, пушистыми хлопьями. К утру завалил улицы Великого Новгорода толстым слоем, лег на крыши боярских хором, на избы и строения ремесленного люда, на гостевые дома иноземцев. Разухабистыми шапками умостился на бревенчатых стенах города и стрельницах, прикрыл главы Софийского собора, повис на деревьях.
На рассвете погода унялась, но мороз крепчал. Стаи воронья прятались в ветках сухостоя, на звонницах. Взмывали лениво, каркали звонкоголосо.
Воротная стража в Детинце отогревалась у костра. Поленья потрескивали, и тогда, прорываясь сквозь снежную пелену, улетали ввысь яркие искринки и гасли на лету.
Со стен и стрельниц огромного города окрест разносились окрики ратников:
- Нов-го-род! Пройдут по стенам, сменится стража, и снова выкрикивают:
- Ве-ли-кий, слу-шай! И слушали…
Умиротворение было на душе у великого князя Дмитрия. День начинался редкими перестуками кузнечных молотков, скрипом санного полоза, разговорами баб у колодцев, колокольными ударами Святой Софии, звавшими к заутрене. Им откликались на монастырских и церковных звонницах.
Покой великого князя потревожили окрики воротных ратников, псиный лай. Прислушался Дмитрий - гомонили в хоромах.
Великий князь прибыл в Новгород с малой дружиной, оставив значительную часть в Переяславле-Залесском. Здесь, в Новгороде, он не бывал с той поры, когда отец брал его с собой, чтобы наказать новгородских бояр за подстрекательство. Уже тогда Дмитрий усмотрел в новгородцах стремление к своевластию, однако теперь призыв Новгорода собрать недоимки с Ладоги и Копорья без ответа не оставил.
Из Переяславля князь отправил в Ладогу зятя Довмонта, псковского посланника, а сам намеревался выехать в Копорье…
Дмитрий поднялся, надел порты и рубаху, всунул ноги в сапоги и, пригладив редкие русые волосы костяным гребнем, прислушался. Город ожил. Князю эти шумы и звуки напомнили давние годы, когда в юности он жил здесь.
Тогда в Волхове ловили рыбу, в окрестных озерах бреднем затягивали раков и тут же на костре варили их. Иногда за Дмитрием увязывался брат Андрей. Он был злобным и завистливым. Князь подумал, что, став городецким князем, Андрей и остался таким недобрым. При встречах он непременно жаловался на бедность своего удела, на ордынские поборы, говорил, что не грех к Городцу прирезать малую толику земель от Переяславль-Залесского удела, на что Дмитрий как-то ему ответил: «Коли я поблажку тебе дам, того же потребует Даниил, а потом и братья твои двоюродные и иные Рюриковичи и Мономаховичи».
Вспомнив этот разговор, Дмитрий вздохнул:
- Жизнь-то какая суетная!
Сквозь италийские стекольца, взятые в свинцовые переплеты оконных рам, свет щедро вливался в опочивальню и был ясным от снега, обильно засыпавшего Новгород.
За печкой, которую еще не успели затопить, завозились мыши и вскоре стихли. За стенами хором, на княжеском подворье, раздались голоса, заскребли лопаты: Челядь отбрасывала снег, расчищала дорожки.
Князь знал, что на конюшню уже отправились гридни из младшей дружины. Начнут чистить лошадей, закладывать корма. Близ поварни застучали топоры - рубили дрова, стряпухи заливали котлы, принялись готовить еду.
Дмитрий потянулся. Худой, с чуть печальными глазами, с длинной седой бородой, он мало чем походил на отца. Надев бобровую шубу и нахлобучив отороченную соболиным мехом шапку, он выбрался на высокое крыльцо с точеными балясинами.
Морозный воздух перехватил дыхание, яркий снег ослепил. Постоял князь, насупился. Пахнуло с детства знакомым. Однако как давно это было! С той поры, когда не стало отца, князя Александра Невского, и двор и дворец в Детинце сделались холодными, пустыми.
Еще раз повел Дмитрий взглядом. У поварни челядинец свежевал овцу. Другая, разделанная, висела на крючьях. Снег под тушами пропитался кровью.
От конюшен отъехали с десяток гридней, все молодые, как на подбор, в броне, на сытых, застоявшихся конях, к седлам колчаны со стрелами и луки приторочены. Глядя им вслед, князь подумал: «Отчего гридни и вооружены не хуже ордынцев, а вот одолели они русичей?» И тут же нашел ответ, какой был известен: «Рознь нас погубила, и ноне в распрях живем».
Дмитрий спустился с крыльца, по расчищенной дорожке вышел за ворота Детинца. К заутрене шли редкие прохожие. Князь посмотрел по сторонам и неторопливо двинулся к мосту через Волхов.
Великий Новгород испокон веку кичился своими богатствами, оседавшими в новгородской казне от торговли и дани, гордился многолюдством.
Еще дивил своими размерами, размашисто строился город. Не поместившись на одном берегу Волхова, разбросался он на противоположном. На Софийской стороне и на Торговой людные концы: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Бердова, Боркова, Варяжская, Воздвиженская, Добрынинская, Ильинская, Епископская, Людгоша, Холопья, Щитная и другие.
А церквей и монастырей - со счета собьешься: тут Софийский и Юрьевский соборы, церкви Богородицы на торговище и Пятницы, а по всему Новгороду Воздвиженская, Ивана Предтечи на Чудинской улице, Ильи-пророка на Славне и каменная Николая Чудотворца. Из камня и церкви на Петрятиновом дворище и Пятницкая на Ярославском…
Монастыри мужские и женские в Новгороде и пригороде: Антониев, Аркаж, Ефимин, Хутынский, девичьи - Черницын, Юрьев и иные большие и малые…
В Детинце и подворье архиепископа Киприяна и жилье ратников, кои день и ночь сторожат город.
На Софийской стороне вечевая площадь и гостевые дворы. По зову колокола на вечевую площадь сходится многочисленный беспокойный люд, чтобы решать вопросы жизни города.
Миновав складские строения готских, свейских и других иноземных гостей, какие в прошлые лета подолгу проживали в Новгороде, Дмитрий приостановился. Из-за бревенчатых стен доносился свирепый лай сторожевых псов, кормленных ратниками сырым мясом.
Глаза князя пробежались по тринадцатиглавой Софии, перекочевали на боярские и купеческие хоромы. У юго-восточного прясла Детинца прилепились домишки ремесленников. В Новгороде строения не то что в Переяславле-Залесском, все больше двухъярусные.
Сизые дымы поднимались над городом. День обещал быть морозным. Великий князь спустился к мосту. Он хоть и деревянный, но на семнадцати устоях.
На нем новгородцы жаркие споры на вече заканчивали драками, смывая кровь в водах Волхова. Дмитрий смотрел на лепившиеся по берегу баньки. Некоторые из них курились. В кузнечном ряду вовсю стучали молоты, перестукивались молоточками по наковальням. С кузнечного конца тянуло окалиной. По мосту к торжищу, медленно перекачиваясь, катил воз с сеном. Возчик поклонился князю.
Посмотрев на вмерзшие в волховский лед волнорезы моста, Дмитрий направился в Детинец.
* * *
Испокон веку повелось на Руси: князья либо тиуны собирали дань с люда. Отправлялись в полюдье по морозу и снегу, потому как не было проезжих дорог, сплошное бездорожье и болотные топи. Ко всему смерд к зиме и хлеб сожнет, и живность заготовит, туески маслом и медом наполнит. А промышлявшие охотой зверя добудут.
Боярин Самсон, тиун великого князя, давно уже одолевал Дмитрия: «Пора отправляться к корелам, дружина наша, княже, поиздержалась, да и новгородцы ждут, когда мы в Копорье уйдем».
Дмитрий и без того знал свои нужды, да все оттягивал, ждал вестей из Переяславля-Залесского от Апраксии. Болеет княгиня. Чуть полегчает, и снова хворь наваливается. Уж Дмитрий и лекаря ей отыскал из страны византийской, грека многознающего. Великий князь на него надежду возлагает.
- Апраксин, Апраксин, - шепчет Дмитрий и горестно опускает голову, - я ль тебя не холил, в молодые лета от невзгод не берег?..
Потер седые виски, прошелся по горнице. Под сапогами скрипнули половицы. Со двора донеслись голоса гридней. Князь прислушался, но, кроме отдельных слов, ничего не разобрал, подумал: «Что им в их лета? »
В молодости и он, Дмитрий, много ли о чем думал? Даже когда отец Александр Невский посылал его с дружиной в Копорье заступить дорогу свеям, Дмитрий его наказ исполнил.
В ту пору Александр Ярославич в Орду собирался, к Бату-хану. Много раз он бывал в Сарае и всегда возвращался с удачей. А в последний раз, будто смерть свою чуял, собрал сыновей, наказ давал… Дмитрий слова отцовские запомнил и все годы старался среднего брата Андрея улещать, не потворствовал ему и удел его не расширял.
В палату, мягко ступая, вошел воевода Ростислав, крупный, бородатый, с глубоким шрамом на щеке. В морозную пору шрам наливался, алел.
- Мыслю, княже, пора выступать.
- И то так. Дождемся гонца из Переяславля - и в путь. Коней перековать надобно. Обозом санным двинемся. Гридни на розвальнях поедут, коней приторочат.
- Самсон жалуется: Олекса на деньги скуп.
- Скажи Олексе, с Копорья воротимся - вернем. А ноне по полтрети алтына на гридня пускай отсчитает.
Дмитрий прошелся по палате, остановился напротив воеводы. Положив руку ему на плечо, заметил:
- А скупость Олексы не от доброй жизни, он за казну перед Новгородом в ответе. - И вновь сказал: - Вернемся из Копорья, все воротим.
- Новгород, княже, на тебя надеется, да и гридни, мыслю, не внакладе будут. И княжество Переяславль-Залесское с татарским разорением нищает.
Ростислав покинул палату, а Дмитрий о братьях подумал: нет меж ними лада. Даниил покуда голос не подает, смирно сидит в Москве. А надолго ли? Ну как умом и дрязгами Андрея жить начнет? Что скажут иные князья удельные - ростовские, муромские, Тверской, Белозерский?.. О-хо-хо, всем ли он, Дмитрий, угоден?.. И здесь, в Новгороде, не каждому боярину ко двору. Поди, есть и такие, какие его великое княжение меркой Александра Невского измеряют, сравнивают. По всему видать, позабыли либо вспоминать не желают, как изгоняли Невского из Новгорода.
Дмитрий тогда несмышленышем был и понаслышке о том ведает. Отец из Новгорода ушел, встал неподалеку. В ту пору немцы Псков взяли, Новгороду грозили, горожане поклонились Невскому, и он одолел рыцарей на Чудском озере…
Когда Невский сыновьям уделы выделял, Дмитрию Переяславль-Залесский достался. Здесь он провел многие годы: разор ордынский застал, вместе с переяславцами город рубил, стены и дома ставил. Споро строили мастера, далеко окрест слышались удары топоров, пахло свежим тесом. Навсегда запомнились Дмитрию эти запахи… Сюда, в Переяславль-Залесский, он привез из далекого Устюга и молодую жену Апраксию. Здесь рождались и умирали дети. Вот только что и сохранился Иван, болезненный, Богом забытый, потому как не может оставить после себя наследника…
Ударили в Софийском соборе к обедне. Вошла дородная ключница Меланья, внесла чашу с горячим молоком.
- Испей, княже. - Поставила чашу на столик. - Хочешь, я тебе медка принесу?
Усмехнулся Дмитрий, подумав: «Как за малым дитем, Меланья доглядывает. Этак ее Апраксин наставила». А вслух сказал:
- Спасибо, Меланья, потом выпью.
Ответил и забыл. Мысленно вернулся к тому времени, когда отец посылал его в Копорье. То были его первые лета княжения в Переяславле-Залесском.
С дружиной он прошел в землю лопарей - места дикие, глухие, где жили по чумам и избушкам, более напоминавшим дымные землянки, селились большими семьями, ездили на оленях и промышляли зверя. Дмитрий видел, как ловко лопари бьют стрелами белок и соболей, по неделям спят на снегу и питаются бог знает чем. Вот к этим лопарям и предстоит ему отправиться за недоимками…
В тот раз ни шведы, ни немцы к Копорью не подходили, видимо проведав, что пришла дружина русичей, встала на их пути, а Дмитрий, собрав с лопарей дань мехами и кожами, все привез в новгородскую скотницу.
Многое из того, что доставил в Новгород Дмитрий, отец Александр Невский отвез в Орду, ублажая ханских жен и многочисленных родственников.
Рассказывал Невский, как Берке-хан вознамерился женить его, насилу Александр Ярославич уклонился. «Я, - говорил, - стар, а молодая жена годами сыновьям моим годится…»
Зимой дни короткие, ночи длинные, редко когда солнце скупо проглянет. Небо все больше тучами снежными затягивает, а уж коли прояснится, то мороз давит.
У Дмитрия бессонница частая. Случалось, до первых петухов лежит, очи в потолок уставит. На столике-налое лампада тлеет, по стенам всякие тени причудливые вырисовываются. Вспомнилось, как еще в первые годы его великого княжения хан Мангу-Тимур русских князей в Орду вызвал и велел им идти войной на ясов, наказать за неповиновение. Повел удельных князей Андрей.
Поход на Кавказ был удачным, хан добычей остался доволен. С той поры Дмитрий и почувствовал, что Андрей норовит вырвать у него власть великокняжескую. Особенно влиял он на князей Федора Ярославского и Глеба Ростовского. Эвон, те даже великого князя в известность не поставили, что Михаила, зятя Федора, и Глеба, сына князя Ростовского, в подмогу татарам на болгар посылали.
И было то в лето, когда Дмитрий намеревался укрепить Ладогу и Копорье от свеев и рыцарей…
С новгородских стен доносились окрики дозорных. Бодрствовала стража в Новгороде. Бодрствовала стража в Переяславле-Залесском и Твери, в Ярославле и Ростове, в Москве и во Владимире, не дремлют сторожа по всей Руси… Но что могут поделать дружины удельных князей, если нагрянет Орда силой несметной? Подобно огромному неводу, ее крылья охватят всю русскую землю с ее городами и селами, и нет от этой силы пощады!
Потер Дмитрий виски. Прилег на лавку. На душе тревожно. Повсюду засилье ордынское. Тяжким грузом давит оно. Будет ли от него спасение? Князь снова сел, ноги коснулись шкуры распластанного на полу медведя; подумал: «Что, как этого медведя, легшего под ноги, так и Русь удельную свалили ордынцы, и когда теперь воспрянет она? А что очнется да поднимется, еще отец, Александр Невский, предвидел. Но когда это случится, если даже они, сыновья Невского, родные братья, в миру не живут?»
Вновь прилег, коснулся щекой подушки. Долго ворочался на широкой лавке. Вздохнул:
- Ох, Андрей, Андрей, неугомонен ты и корыстолюбив, так и норовишь умоститься на великое княжение. А так ли уж сладко оно?
Неожиданно Дмитрий поймал себя на мысли, что он не любит новгородцев, страшится их своевольства, непредсказуемости. А еще боярской и купеческой спеси. Никогда не ведаешь, с какой стороны к люду новгородскому подступиться. Будто добра ему желаешь, ан ударит в набат, и сбегутся с криками на вечевую площадь, толпами валят к Святой Софии, злобятся.
А то вдруг драку затеют. Начнут на вече, закончат на мосту волховском, с кровавыми увечьями. Бьются конец на конец, сторона на сторону, пока архиепископ не явится и не уймет побоище.
Утихнут, водой волховской кровь смоют и разойдутся, гадая, отчего бойню затеяли.
* * *
Утро началось с приходом в старые, еще дедом князя Дмитрия Ярославом срубленные, палаты посадника Семена. Разрумянившийся с мороза боярин, скинув в сенях шубу и шапку на руки дворовой девке, хихикнул:
- Хороша Малаша, да не наша.
И, ущипнув девку, боком прошел в хоромы. Навстречу ему уже торопился князь Дмитрий. Нюхом учуял, неспроста посадник заявился.
- Здрав будь, княже, - слегка поклонился посадник.
- Ужели дела какие в этакую рань подняли тебя, боярин?
- Аль у посадника забот мало, княже? Эвон, с Орды начала хиреть казна Великого Новгорода. В лето кануло прошлое, когда процветала.
- В те годы и Киев стольным городом был.
- Да уж вестимо.
- Так ты, боярин Семен, может, какими вестями порадуешь? Чем живет Новгород ноне?
- Слухами, князь Дмитрий. Весть дошла до меня, Довмонт Псковский на Ладоге уже дань нашу собирает. Покуда ты, князь, в Новгороде сидишь, Довмонт лопарей потрясет.
- Новгородцы делят шкуру неубитого медведя. - Князь нахмурился. - А Копорье от нас не уйдет. Кто тебя, посадник, теми слухами наделил?
- На той седмице из Ладоги ушкуйники воротились, они и сказывали.
- Ушкуйники - народец гулящий, они переврут и дорого за то не возьмут.
- Где облыжное, а где истина. На всякий роток не накинешь платок.
- Истинно, посадник. А Довмонт мной наряжен… новгородцам передай, вскорости я с дружиной отъеду Копорье. Вот только гонца из Переяславля-Залесского дождусь.
Посадник кивнул согласно. Однако Дмитрий видел, мнется боярин, чего-то недоговаривает. Наконец казал:
- А не взять ли тебе, княже, оружного люда? Дмитрий усмехнулся:
- Для какой надобности? Аль я с дружиной бессилен?
Посадник почесал бороду:
- Негоже, княже. Новгород к тебе с доверием, оттого и позвал. С новгородцами надежней. Поди, сам ведаешь, лопари по лесам разбредутся, ищи их. А недоимки за ними изрядные.
- Не впервой, справимся, - потер лоб Дмитрий. Он сразу сообразил, к чему гнет посадник. Опасается, как бы мимо Новгорода дань не ушла, вот и намерился глаз свой к нему приставить.
Боярин Семен поднялся, сказал с поклоном:
- Прощай, княже, пойду ужо. И вышел степенно.
Знал себе цену посадник, не одно лето выкрикивает его новгородцы. Он и голова городу, он и воевода, а ним ополчение. Рать у Новгорода не такая уж многочисленная, ратников город нанимает, а коли потребуется и воинство созвать, ополченцев скликают. Каждый конец свой полк выставляет, со своим кончанским старостой.
Таким Господин Великий Новгород и страшен недругам, таким он сажал в Киеве и Владимира, крестившего Русь, и Ярослава Мудрого…
Какой же он для него, князя Дмитрия? Видать, не слишком доверяют. Однако не бывать тому, чтобы в Копорье новгородцы себя господами зрили. Недоимки, кои он с лопарей соберет, частью в Переяславль-Залесский увезет.
* * *
По морозу созрела рябина, и ее ягоды каплями крови алели на снегу. И было в этом что-то тревожное, настораживающее…
Ударил вечевой колокол, медный, многопудовый, и в студеный день он гулко отозвался во всем Новгороде, перекинулся за его стены и покатился по всему многоверстному посаду с его монастырями и деревеньками.
И тотчас захлопали двери изб и домишек, хором и теремов. Выскакивали люди, одевались на ходу, спешили со всех концов на площадь, что у Детинца.
Переговаривались:
- Почто скликают?
- Кто ведает.
- Подь разберись.
- Новгород недруга учуял, вона и великого князя позвал.
- Так ли уж недруга, аль колокол тревогу вещал?
- А ить верно, тревогу всполохами бьют. Стало быть, есть о чем говорить.
- Послушаем…
Удары вечевого колокола Дмитрия не удивили: знал, по какому поводу горожан созывают. Оделся неторопливо и вместе с воеводой вышел из Детинца. На площади гул, народ толпится. Кто во что одет: в армяки и сермяги, в полушубки дубленые и кожухи. Мастеровые даже кожаные фартуки не скинули, так и явились на вече. Тут же вертелись и те мужики, которые драки любили начинать.
У самого помоста теснились бояре и купцы именитые. На этих шубы теплые, шапки высокие, соболиные. Расступились, пропустили князя.
Кто-то из толпы запоздало выкрикнул:
- Кому неймется в колокол бить?
- В дурь попёрло!
- Ахти, матушки!
Появились всадник с тысяцким, пробрались сквозь толпу, взошли на помост.
Важно вышагивая, опираясь на посох, пришел архиепископ Киприян. Поверх рясы шуба, голову скуфейка монашеская прикрывает. Поверх шубы крест массивный, серебряный. На помосте все осенили себя крестным знамением, поклонились на четыре стороны, поворотились к Параскеве Пятнице, и посадник Семен начал:
- Люд новгородский, дозволь слово молвить! Чей-то насмешливый голос выкрикнул:
- Коли созвали, так и ответствуй!
- К чему князя Переяславского позвали? Есть ли на то согласие веча?
- Аль у тебя, Мирон, память отшибло?
- Говори, посадник! - взревела толпа. - На кого Дмитрию ополчаться? Надо ли Новгороду рать скликать? Еще поглядим, кто у него враги!
- Не томи, посадник, сказывай! Семен жезл свой поднял:
- Не я сказывать буду, а тысяцкий Олекса! Толпа вплотную подступила к помосту. А Олекса впереди помоста встал, шапку скинул. Новгородцы приготовились слушать. Знали: Олекса пустое не на плетет.
Тысяцкий откашлялся:
- Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.
- По справедливости! - взревела площадь. И снова голос тысяцкого перекрыл рев:
- Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.
- Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?
- Выделить! Чай не голодом ему дружину морить!
В толпе именитых разом заговорили:
- Тебе, тысяцкий, дозволяем!
Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:
- А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!
- На то они и братья, сами разберутся! И вече расхохоталось.
Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:
- Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?
- Речь твоя верная, князь. Доверяем!
- Выдели, тысяцкий, сколь князь просит! Сошли с помоста. Расходился народ с веча - кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:
- Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.
- Олекса от веча хотел приговор услышать.
- Он, Ростислав, перед вечем отчётен.
- То так. Пора, княже, определиться с выездом.
- После Рождества. Благо морозы стоят.
* * *
Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли.
Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.
Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:
- Ты что ж, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?
Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:
- А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.
И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:
- Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!
Филипп голову вздернул:
- Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…
На Рождество, только лед на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чем мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался - и к Лукерье…
Ударил Олекса челом Дмитрию, взмолился слезно:
- Прости, княже, в позоре живу. Филипп мой совсем от рук отбился, сладу с ним нет. Уж и вразумлял я его, и поучал, да все попусту. Видать, сладка та вдовица Лукерья.
- Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдешь?
- Я, княже, повел с ней речь, да она на меня грудью поперла.
Дмитрий весело рассмеялся:
- А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?
Олекса сплюнул:
- Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».
Расхохотался Дмитрий:
- Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.
Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:
- Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.
Дмитрий брови поднял:
- Как, боярин?
- Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.
Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему, Филипп бывал в Копорье».
- Пойдет ли сын твой в гридни, в младшую дружину?
Олекса обрадовался:
- В согласии он. Да и впрок ему.
- Ну, Олекса, быть по твоему. Возьму. Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:
- Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.
- То бабье дело…
И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.
* * *
После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведет.
Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.
Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.
- Заночуем в Тесове, - сказал воевода. - От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.
- Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.
На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.
- Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, - заметил Дмитрий.
- Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.
- На то и расчет.
В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…
На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.
Ростислав заметил Дмитрия:
- Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.
Дмитрий посмотрел на небо:
- Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберет…
На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.
Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.
Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:
- Айда в избы, отогревайтесь!
А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят:
- Эй, ребята, девки копорьевские каковы? Сладки небось?
- Медовые!
- Мордатые, глазки узкие!
- Только ли?
- А чисты?
- С дымком чумным.
- Дак мы их в бане попарим! С веничком!
- Гы! Коли так!..
Великий князь Дмитрий сказал воеводе удовлетворенно:
- Вот и добрались мы, Ростислав, до края озерного!
- Сколь же лет не бывали мы в Копорье?
- Да с той поры, как посылал нас князь Александр Ярославич оборонять этот край от свеев.
- Давно то было! Долго ли ноне пребывать здесь? Дмитрий не ответил.
* * *
Земля слухами полнится…
Даже в краю озерном, где деревню от деревни версты отделяют и все больше деревеньки-однодворки, неслось известие: из Новгорода князь с дружиной недоимки собирает.
Лопарям такие слухи в удивление. «Мы, - говорят, - татарам выход платили, их переписчики все взяли. Что князь Новгородский хочет?»
Дни для княжеской дружины настали суетные. В метель и непогоду распахивались ворота копорьевского острожка и выезжали на розвальнях гридни. По однодворкам, по дальним чумам рыскали дружинники, отбирали гривны и меха. Слух о бесчинствах гридней разносился по всему озерному краю.
Полнился санный поезд. Грузили дружинники мешки кожаные, увязывали в дальнюю дорогу.
В один из вечеров, когда Дмитрий отдыхал, явился к нему тиун Самсон и, едва переступив порог, огорошил князя:
- Княже, Филька, сын Олексы, в чуме лопаря Урхо сблудил с его дочерью. Старик жалобу принес.
Дмитрий нахмурился, по столешнице пристукнул:
- Из молодых Филипп, да ранний. Где он ноне?
- Суда твоего ждет, княже.
- Признал ли он свою вину?
- Виновен.
- Коли виновен, высеки его, Самсон, - другим в поучение.
Били Фильку под общий хохот гридней. Один отрок держал Филиппа за ноги, другой - за руки, а тиун хлестал по оголенной спине прутом из тальника, приговаривая:
- Не срами имени княжьего дружинника. А гридни потешаются:
- Мордата ли девка, Филька?
- Мазана ли медом?
Досчитав до десяти, тиун отбросил прут:
- По первости хватит, а еще в блуде замечен будешь - вдвойне розог изведаешь.
Филипп зубами скрипел, когда били. Не сказать, чтобы больно ему, а срамно. Да и было бы за что: разве лопарка девка?
А Самсон свое:
- Это тебе, Филька, не с ушкуйниками бродяжить, а в дружине служить.
* * *
Из Ладоги пришел в Копорье псковский князь Довмонт с десятком гридней. Втянулся санный поезд в городские ворота, гридни разместились на посаде, а обоз поставили неподалеку от избы копорьевского воеводы.
Угрюмый, средних лет Довмонт, с бородой и волосами, уже подернутыми сединой, долго следил за тем, как бережно подгоняли розвальни, выставляли охрану.
Тиун великого князя Самсон загодя расстарался. Ради встречи пива на меду настояли, гридни не одного оленя освежевали, жарили на угольях. В печах, дышащих огнем, кашу гречневую варили, хлебы пекли.
Весело пировали в Копорье. За сосновыми столами в просторных сенях, хоть и тесно, уселись гридни, а в торце - воевода Ростислав и копорьевский посадник. Гул и гомон за столами.
А князь Дмитрий с Довмонтом, уединившись в соседней горнице, вели разговор с глазу на глаз.
- Я, князь, с превеликим трудом на Ладоге дань собирал. По дальним чумам и то упирались, на счетчиков ордынских ссылались, - говорил Довмонт. - Да и мыслимо ли, чтоб в кои лета на Руси дважды в год выход брали? Аль не донесли нам летописцы, что постигло киевского князя Игоря, когда он попытался во второй раз остричь древлян? Меж двух сосенок за ноги повесили и пополам тело разорвали.
- Нам ли о том вспоминать, - согласно кивнул Дмитрий. - Но мы брали недоимки, какие за лопарями числились.
- Ох, князь, не верю я в эти недоимки. Обманули нас новгородцы.
- То так. В их коварстве я только в Копорье убедился. И посадник новгородский, и тысяцкий - бояре с хитростью, им лишь бы скотницу пополнить.
- Вот и призвали они тебя, великий князь.
- Они и отца моего при беде в подмогу звали. Однако Невский их хитрости видел.
- Да уж чего там, он бояр и людей именитых, бывало, не миловал. А уж недругов карал без жалости.
Нахмурился Дмитрий, заговорил не сразу, речь повел медленно:
- Шестнадцать лет Василию было, как отец в поруб его кинул. А все по вине боярства новгородского. Разливались: «Ты, Василий Александрович, наш князь - Великого Новгорода, и тебя мы чтим. Пускай отец твой, Невский, во Владимире перед ордынцами спину гнет. Не станем платить дань Орде. Коли чего, Новгород за себя постоять готов». А Василий по молодости и под хмелем гордо вознесся, выше отца, Александра Ярославича, себя возомнил. За то и поплатился.
- Да уж так. На злое дело новгородцы его подбивали - послов ордынских перебить. Но Александр Ярославич измену разоблачил и на вече сказывал: «Василий - сын мой и передо мной ответ понесет. А за то, что замыслил от Руси отколоться и княжество Владимирское и иные на разграбление татарам подставить, я судом Божьим его сужу…»
Выпили по чаше пива, принялись жевать вареное мясо. Гридин внес жбан с квасом, разлил по серебряным чашам. Следом подали деревянную доску с большими кусками жареного дикого вепря.
Довмонт кивнул:
- Поди, копорьевцы расстарались.
- Лопари на лежке подняли. - Дмитрий пригладил бороду. - А о новгородцах ты, Довмонт, истину изрек. Хоть новгородцы и говорят, Псков-де младший брат Новгорода, но тем словам надо ли веру давать?
Словно вспоминая прежний разговор, Довмонт промолвил:
- Помню, давно то было, Невский ослушников сурово казнил, не миловал бояр новгородских, какие сына его Василия подбивали не повиноваться и отца не чтить.
- Да уж то так. Носы им резали и очи выкалывали, - кивнул великий князь и чашу взял. - Выпьем, Довмонт, за мудрость отца моего, Александра Ярославича.
- И за храбрость его.
Они подняли чаши, выпили, помолчали. В сенях шумели, раздавались голоса. Довмонт спросил:
- Когда, князь, Копорье покинем?
- С твоим приходом вскорости.
- Я, великий князь, в Псков уйду, Новгород стороной миную.
- Не остерегаешься ли ты, Довмонт, Псковской республики, не посягает ли она на твою власть?
Прищурился Довмонт:
- Псковское вече подобно рою пчелиному: покуда не озлишь - смирное, заденешь - враз норовят жало выпустить… Ан мирюсь я.
- Дай бог ряду им не нарушать. Может, еще мне у тебя защиты доведется искать.
- Что говоришь такое? У кого на великого князя рука поднимется?
- В Орде всем не угодишь. Да оно, сам ведаешь, свои удельные князья норовят побольней лягнуть. Эвон, брат Андрей…
- Беда, коль среди детей Невского лада нет, - согласился Довмонт.
- Об общем деле забывать нельзя. - Дмитрий поднял руки. - Ужели облыжно сказываю? Я, Довмонт, в последние годы мнительным сделался. От того, может, и к Андрею доверия не имею. Прости меня, Всевышний. А земля наша воистину обильна, ее бы беречь и холить сообща, а не разорять…
* * *
Весна в Копорье поздняя, с трудом давала о себе знать. Чуть помягчели морозы - и затрубили олени-самцы, завозились птицы в чащобе.
Накануне отъезда из Копорья великому князю привиделся сон. Явился к нему Александр Невский, и был он во гневе на новгородцев. Попрекал их, почто они хитростью жили, выше всех городов русских возносились, сына старшего, Василия, не мог им простить. На вече голос возвысил. «Вы, - говорил, - мыслите, у меня душа не болит, и я Василия не жалею? »
Потом Александр Ярославич спустился с помоста и очутился в опочивальне, у ложа Дмитрия. Строго глянул на сына, спросил: «Ответь мне, Дмитрий, я ли враг Василию? Аль не я его в юные лета пестовал, на коне учил ездить, мечом врага сокрушать, из лука стрелять? Так почто с новгородскими боярами против меня выступить задумал? А я уразумел: хмель его помутил, лишил разума…»
Невский заметил с горечью: «Ужели вы, мои оставшиеся сыновья, ты, Дмитрий, Андрей и Даниил, гордыней вознесетесь? Не будет вам моего прощения…»
Сказал так Невский, уселся в седло и удалился, а с ним и дружина его…
Пробудился Дмитрий весь в поту. Никогда не видел он отца, укорявшего сыновей. А может, уходя в мир иной, Невский думал о них, беспокойство одолевало, и не распри ли предчувствовало его сердце?
Великий князь привстал на лавке, поглядел на оконце. Засерело небо, и ветер стих, не раскачивает березу у оконца. Ее силуэт проступает через слюду. До рассвета еще далеко, спят гридни, спит Копорье. Бодрствуют только караульные, скрип их шагов слышится в опочивальне.
Протянул Дмитрий руку, достал с треногого столика ковшик с ледяной водой, испил. Жарко. Скинул с ног шубу, почесал волосатую грудь. Глаза в потолок уставил.
Палаты у копорьевского посадника низкие: когда хоромы рубили, старались, чтобы в лютые морозы не выстуживало. Князь снова сон вспомнил: к чему он? Василий хоть и любил хмельное, но сердце имел доброе, не то что у Андрея. Того всегда зависть гложет. Злобой исходил, когда отец завещал Дмитрию великий стол владимирский. Верно, не хотел вспоминать, что на Руси великое княжение почти всегда по старшинству переходило.
От Городца до Переяславля-Залесского дорога неблизкая, и без нужды братья встречались редко. Коли какая потребность, грамотами обменивались. А вот с Даниилом и Дмитрий, и Андрей видятся чаще, и все потому, что Даниил еще юным был, когда отец на Московский удел его посадил.
Но прошлым летом и Даниил заявил Дмитрию, что у иных удельных князей и городков и деревень поболе, чем у него, не пора ли великому князю о Москве помыслить?
В душе Дмитрий с братом был согласен, однако из каких уделов землицы взять? Кого из удельных князей ни тронь, миром не отдадут, а то и в Орду к хану с жалобой отправятся.
Нет лада между князьями, нет его и между братьями. Эвон, Андрей так и норовит своевольство свое выказать, не хочет признавать его, Дмитрия, старшинства. Уж как его Дмитрий ни корил, как ни уговаривал, о наказе отцовском напоминал, да все попусту…
И великий князь решил, что, как вернется в Переяславль-Залесский, по теплу призовет братьев. Представилось ему, как они встретятся, соберутся на Переяславском озере, рыбаки заведут бредень, на костре в закопченном казане будет пузыриться, булькать уха, и под ее запах братья, сыновья Невского, начнут мирно беседовать. Вспомнят родительский дом, давние года хорошо помянут. И потеплеют их сердца, к добру потянутся, злобствовать перестанут…
От раздумий о предстоящей встрече с братьями мысли перекинулись к разговору с копорьевским посадником. Припомнил, как тот сказывал, что ему и двух десятков гридней, какие при нем, достаточно, чтобы край озерный оборонить, что никакие ливонцы и немцы Копорью не угрожают. Разве что ушкуйники забредут, поозоруют и в лесах укроются. От лопарей на них жалобы бывают.
Да в этом и сам Дмитрий убедился. Филиппа за что наказывали? На ватажников какую управу сыщешь? Они у Господина Великого Новгорода под защитой. Уходили ушкуйники в края неведомые и объявляли ту землю пятиной новгородской, а лопарей - данниками Новгорода…
Утро началось с приходом тиуна. Вошел, потоптался.
- Что скажешь, Самсон?
- Думаю, княже, пора в обратный путь, не то нас тепло и бездорожье застанут.
- Твоя правда, Самсон. Вели гридням розвальни загружать. А воеводе накажу, чтоб в пути сторожа была крепкая: край-то лесной, болотистый. А поклажу, Самсон, раздели поровну: ту пушнину, какую в Переяславль-Залесский повезешь, на одни розвальни, какую для Новгорода - на другие. С полдороги свернешь на Переяславль-Залесский, а мы с Ростиславом на Новгород подадимся. От Волочка пошлешь к князю Ивану гонца, пускай навстречу тебе поспешает с дружиной.
