Глава восемнадцатая. Роды

Вернувшись в Париж и едва переступив порог королевского дворца, Анна поспешила в покой к своей любимой товарке Анастасии. Та кормила Янушку. Ему шел четвертый месяц. Это был крепкий сероглазый и лобастый малыш, очень похожий на Анастаса. Анна поцеловала его в лобик, подержала за ручонку, почувствовала, как сладостно замерло ее сердце. Анастасия смотрела на сына счастливыми глазами. Она стала еще краше. Зеленые глаза сверкали, как весенние листья берез, омытые дождем.

— Ну как ты? — спросила Анна.

— У нас все хорошо, Ярославна. Янушка здоров и растет не по дням, а по часам.

— И во благо.

Анна подумала, что Анастасия молодец, потому как не захотела найти кормилицу для сына на французский манер. «Я свое дитя тоже никому не доверю», — решила она.

Анастасия смотрела на Анну и думала вкупе с нею.

— Я вижу, у тебя все складно, моя королева. И путешествие тебе в радость. Не так ли? — спросила Анастасия.

— Так, Настена. И я расскажу тебе обо всем в вольный час. Тебя же попросить хочу о милости. Скоро минует год, как мы покинули родную землю, а нам оттуда ни одной весточки. В Руане я просила торговых людей донести мое слово о батюшки. Обещали исполнить, а когда обратно прилетят, даже Господу Богу неведомо.

— Что же, они так ничего и не поведали о Руси?

— Мало чего. Сказывали, батюшка управляет державой крепко. А я болею за него и за матушку.

— Не печалься, сердешная, на родимой земле все покойно. Гуляла я как-то по степям месяц назад, в Берестово заглянула, дедушек-бабушек проведала, в Киев залетела, всех своих родимых навестила, поклон от тебя принесла, и они тебе прислали.

— Ох, Настена, ты, поди, сны свои открываешь, а явь-то какая там?

— И явь, как во снах. Братец твой Володимир храм в Новгороде возвел, шатры и купола над ним вскинул.

— Слышала я о том. Новгородцы в Руане сказали.

— Другой твой братец, Изяслав, недавно свадьбу сыграл, взял в супруги сестру Казимира Польского. Матушка твоя испугалась, думала, ущербным будет сие супружество. Ведь жена Казимира — тетка Изяславова, да Руда родственная там не помешана.

— Да, и за Изяслава нечего печалиться, — заметила Анна.

Она верила всему, о чем рассказывала Анастасия: увиденному во сне или наяву, добытому ясновидением или нажитому божественным озарением. Еще ни разу Настена не ошиблась в том, что открывала. И благодарная Анна произнесла:

— Спасибо, Настенушка, ты согрела и успокоила меня. Побегу умыться с дороги. — Анна еще раз взяла Янушку за ручку и ушла.

После возвращения из поездки по державе жизнь в королевском дворце ни в чем не изменилась. Она протекала мирно и тихо. Король Генрих ушел в заботы о государственных делах. У него были основания забыть о мелочах жизни, о развлечениях и охоте, кою он любил, особенно в зимнюю пору. Первым делом он взялся за исполнение пожелания Анны дать службу тем приставшим к королю и королеве на пути по Франции, кто захотел остаться в Париже. Их набралось восемьдесят семь человек. И большинство из них король определил в свою гвардию. Там всегда не хватало воинов. Нашлись желающие стать сборщиками налогов и даже мастера-оружейники, коих тоже у короля всегда было недостаточно. Но эти заботы отняли у Генриха немного времени. Его все больше беспокоил восточный сосед, германский император Генрих Третий. Его подбивали отторгнуть от Франции земли Лотарингии. И король Франции знал, кто мечтал нанести урон его державе руками великой Германии. Что ж, Генриху Третьему не составляло большого труда ввести сильное войско в Лотарингию. Но в эту пору у императора было много забот вокруг священного папского престола, и на домогания заинтересованной особы, вдовствующей королевы Констанции, он пока отделывался обещаниями. И когда он ушел в италийские земли, король Франции вздохнул посвободнее и вспомнил о своей страсти к охоте.

Узнав, что король собирается уехать в охотничьи угодья под Санлисом, Анна позавидовала ему. И вечером накануне отъезда за трапезой сказала:

— Мой государь, я ведь тоже люблю охоту.

Генрих посмотрел на живот Анны и весело ответил:

— Я бы взял тебя с собой, да что скажет наш властелин?

— То правда, ему встречь не пойдешь. — И, улыбаясь, добавила: — Отправлюсь на птичий двор и буду охотиться на каплунов.

Генрих засмеялся. У него было хорошее настроение. Оно теперь часто приходило к нему, потому как канули в лета кошмарные сны и воспоминания о Матильде. И он уже не боялся происков матушки Констанции. Да и в державе, похоже, никто не затевал ссор и драк. Он благодарил Деву Марию за то, что помогла совершить благое путешествие по стране, и благодарил Анну за ее миротворческую силу. Видел же он, как преображались сеньоры и миролюбие входило в их плоть и кровь, когда они, прикоснувшись к руке королевы в священном поцелуе, смотрели на ее лицо, в ее глаза и ощущали, как вливается в них некая благостная сила. Так рассказывал ему после встречи с Анной сын его покойного друга Роберта Дьявола, герцог Вильгельм. Многое дала Генриху поездка по герцогствам и графствам. Он увидел, как разорен его народ бременем военных расходов. Ведь у крестьян отбирали три четверти их достатка, их имущества, да и самое жизнь. И Генрих попросил Анну:

— Вот я уеду на охоту, а ты, моя королева, если найдешь время, почитай государственные законы и указы. И скажешь потом, чем они отличаются от тех, какие на Руси написал твой батюшка.

— Хорошо, мой государь, я это сделаю. Но не обижайся, если буду говорить правду.

— Как можно обижаться на правду! Но ты не утомляйся, береги себя. Нашему рыцарю нужен покой.

— Вот тут ты ошибаешься, государь. Твое дитя не терпит покоя, сие мне ведомо.

— Вон как! — удивился Генрих. — И чего же он требует? Почему он такой неугомонный?

— Когда я сижу или лежу, он недоволен, стучит ножками побуждает к чему-то. И я встаю даже тогда, когда лень, и хожу, отправляюсь в сад до протоки к Еврейскому острову и обратно. Так много раз. И наш богатырь доволен и нежится в лоне.

Генрих слушал подобное с упоением. Он верил, что Анна родит сына, что тот вырастет сильным и мужественным. Король даже побуждал королеву говорить о будущем наследнике престола. Он забыл о том, что собрался на охоту, и спрашивал:

— И что же он высказывает тебе: доволен такой непоседливой жизнью, а может, еще и бегать заставляет?

— Нет, бегать не заставляет, а прочим доволен. Стоит только спросить, и он отвечает. Правда, пока мы говорим с ним на языке моего батюшки и моей матушки.

— Это хорошо. Наш сын должен знать материнскую речь, знать свои корни, любить своих дедов.

Слово «любить» у Генриха стало в обиходе одним из первых. Часто думая об Анне, матери своего сына, он вспоминал ту первую встречу на Маасе, когда с первого взгляда полюбил Анну, и так крепко, как может любить только горячий сын Франции. Со временем он был покорен не только ее красотой, но и умом. И он без стыда признавался себе, что она умнее его. А уж о том, что она образованнее, и речи быть не могло. Он знал теперь, что во всей Франции не сыщешь женщину, равную ей в державности ума. К стыду своему, Генрих был некнижен и не ведал, как складывать на бумаге буквы в слова. Его подпись на государственных бумагах состояла из трех крестов — третий Капетинг. Анна, к его удивлению, свободно изъяснялась по-гречески, по-латыни, по-норвежски, а уж о французской речи и говорить не приходилось. Недавно она прочитала ему поэму, кою создал монах Одо из городка Мена на Луаре. В Генрихе пробудилась гордость оттого, что в поэме есть звуки орлеанского говора, на коем пела ему в детстве песни бабушка. Анна же читала Генриху стихи ученого монаха, кои тоже были похожи на песню:

Генрих как-то легко запомнил этот стих, и вот уже много дней он звучит в ушах короля.

Все так, говорил себе Генрих, он любит Анну, боготворит ее и готов по-рыцарски служить ей. К тому же теперь Генрих убежден, что и вся Франция готова преданно служить своей королеве. Не помнили ни Генрих, ни его народ, чтобы какая-либо из королев была так близка и доступна каждому французу, чтобы могли подойти к ней богатый и обездоленный, поцеловать ей руку, заглянуть в глаза, ощутить ласковый и теплый ответный взгляд.

Иной раз Генрих спотыкался в своих размышлениях. Близость королевы к народу — это понятно. Видимо, на Руси складывалось веками, что великие князья и члены их семей так вольно приближали к себе народ, любили его. А вот своего короля любит ли Анна? Ответ на этот вопрос был у Генриха двояким. Он мог толковать отношение к нему Анны по-всякому и даже согласиться с тем, что она любит его. Вот уже восемь месяцев прошло с того дня, как их повенчали в Реймсе, а у него нет ни малейшего повода, дабы в чем-то упрекнуть ее. И прежде всего в холодности. О, северянка оказалась гораздо горячее южанки Матильды. Анна и в нем воспламеняла чувства до такой степени, что, случалось, он днями не находил себе места от жажды излить с нею огонь страсти. Однако иной раз ему не давало покоя сознание того, что у Анны был до него мужчина и она любила его. И в ночь перед отъездом в санлисские леса Генрих пришел в спальню королевы, прилег с нею рядом на ложе, коснулся полнеющего живота и попросил:

— Моя королева, расскажи мне о том витязе, которого ты любила в прежние годы. Ты же мне ничего не поведала о нем. И вот перед разлукой с тобой я засомневался: любишь ли ты меня?

— Да, мой государь, я люблю тебя.

— Но, быть может, ты любишь меня лишь как короля, а не близкого тебе человека?

— И то и другое, государь. Мы, славянки, не умеем отдаваться мужчинам без чувства взаимной любви. И у нас на Руси не знают прелюбодеев.

— Удивительно, — проявлял настойчивость король. — Но ведь мы с тобой познали друг друга всего лишь через неделю после встречи на Маасе — это так мало…

— То так. Но и этой недели мне хватило, чтобы полюбить тебя. Ну хотя бы за те достоинства, которых в тебе много: ты красивый и мужественный воин, ты добр. Ты не жалеешь себя во благо державы. К тому же ты был в те первые дни так ласков и внимателен, что я подумала: ты уже влюблен в меня. — И Анна улыбнулась, поцеловала короля. — Разве за это нельзя полюбить человека?

— А как же тот, которого ты любила? Прости за назойливость. Мужчины, поди, все таковы.

Анна чуть отстранилась от Генриха, прищурила глаза, словно пыталась рассмотреть его повнимательнее или сравнить с Яном Вышатой. «Господи, Генрих, конечно же ты бы проиграл, если сравнивать тебя с Янушкой», — подумала Анна и выложила королю все без утайки.

— Теперь ты вправе знать, мой государь, обо мне все. Ты не смутил меня, что спросил о моей первой любви. Я полюбила его в десять лет. Он был прекрасен и затмил мне белый свет. В восемнадцать лет, когда за меня сватался английский принц Эдвин, я сбежала от него и из Киева в степи, догнала в походе своего возлюбленного и отдалась ему против воли батюшки. Хотя я тогда уже знала, что супругами нам не быть. Батюшка простил меня за вольность, но…

— Подожди, моя королева, — загорячился Генрих. — Как это так, вам не быть супругами! Ну проявила бы свой нрав!

— Нет, государь, я с рождения была отдана в руки иной судьбы. Спроси о том как-нибудь у Анастасии.

— Удивительный мир — эта Русь. Однако с твоего позволения все-таки спрошу: почему ты не отвечаешь на мой вопрос, кто твой витязь? И где он теперь?

— Зачем ты бередишь мои раны, государь? Они уже зажили.

— Прости меня, славная, но хотя бы два слова…

Генрих смотрел на Анну с нежностью. Он уже понял, что случилось с витязем Анны, и теперь хотел лишь утвердиться.

— Да уж теперь я все могу рассказать, однако сама себя пожалею. Семь лет назад он пал в битве с греками. А если бы он был жив, мы бы с тобой не встретились. Потому отбрось всякие сомнения, любый. Наши женщины умеют одолевать боль утрат и возвращаться к радостям жизни. — И Анна прижалась к Генриху.

— Тебя послала мне Пресвятая Дева Мария и Всемогущий Господь, — прошептал Генрих. — Ты сняла с моей души камень, и теперь мне отрадно вдвойне, моя государыня.

Французская зима понравилась Анне. Она была малоснежная, с легкими морозами, с солнечными погожими днями. Вот уже и декабрь на исходе, а снега все нет. В такие дни Анна рано поднималась с постели, сенные девицы Малаша и Ольга одевали ее, и, выпив чашку теплого молока, Анна звала Анастасию и уходила с нею гулять в королевский сад. В нем было безлюдно и спокойно. Лишь белки, коих во множестве развели королевские садоводы, прыгали с дерева на дерево и порою спускались на землю, подбегали к Анне и Анастасии и просили у них лакомства. Они кормили белок орешками, бросали их на палый лист. Полюбовавшись на зверьков, они уходили к протоке Сены, отделяющей остров Ситэ от Еврейского острова, и там гуляли в одиночестве, наслаждаясь приятной погодой. Иногда Анастасия рассказывала Анне провидческие сны. Анна слушала их с волнением, потому как знала, что они несут правду, словно Анастасия только что вернулась из Киева и там узнала новости из первых уст. Порой Анна думала, насколько ее жизнь была бы тоскливее и более пуста, если бы Анастасия не питала ее откровениями из жизни родных и близких, разными событиями, происходящими на Руси. Так и на сей раз судьбоносица поведала Анне свое свежее видение:

— Пришел ко мне на чистый четверг сон, будто бы братец твой Вячеслав привез из Немецкой земли себе невесту именем Ода. Сказано было, что она дочь графа Леопольда Штетинского. Да видела я и то, что она в соку и крепости чрезмерной.

— Печально сие, — отозвалась Анна, — потому как братец Вячеслав самый болезный из братьев. Поди, ты знаешь, что и веку его быть коротким.

— Верно речешь, Ярославна, да не будем ворошить его судьбу. Пока он жив и здравствует. Еще тебе скажу, что твой батюшка отказал византийским послам в возвращении на престол церкви Руси их митрополитов. Священника Иллариона, дедушку моего берестовского, помнишь? Так он отныне волею твоего батюшки встал на престол церкви.

— Это и во благо, — заметила Анна. — Греческие митрополиты властными стали, гнут нашу церковь под свою, правят без милосердия.

— Только бы это. Они наши каноны древние не чтут. Празднование дня Ивана Купалы запрещают. Поминать усопших родных, кострищами их согревая, тоже запрет кладут.

Анна и Анастасия вышли к протоке. За нею лежал Еврейский остров, где стояли казармы королевского войска. В середине острова возвышалось несколько каменных колонн. Анна слышала от Генриха, что этим колоннам более семи верков — остатки дворца, воздвигнутого римлянами в завоеванной ими Галлии.

Вода в протоке была тихая и прозрачная. Едва заметное движение ее завораживало Анну. И ей захотелось попросить Анастасию заглянуть в протоку, открыть окно в родную Русь. Анастасия поняла желание королевы, но не успела та изъявить свою просьбу, как судьбоносная ушла от воды. Анна, однако, остановила Анастасию:

— Зачем ты уходишь, Настена? Я хотела тебя попросить…

— Прости, моя королева, но сегодня нет на то воли Божьей, — твердо ответила Анастасия. — Да потерпи немного, мы с тобой письмена о Руси почитаем.

И Анна поняла, что никакая земная сила не заставит товарку заглянуть в потусторонний мир, ежели нет на то воли Всевышнего. Королева была права, подумав о потустороннем мире. Ясновидице было ведомо то, что в минувшее воскресенье случилось на их далекой родимой земле и теперь открылось бы в водной глади протоки.

На рассвете после прошедшей ночи Анастасии пришло роковое видение. Будто стояла она в Великом Новгороде близ храма Святой Софии Премудрости и видела, как много священнослужителей, провожаемых толпой горожан, вносили в собор мраморную раку с телом усопшей великой княгини Ирины, матушки Анны. Чтобы убедиться, что почила именно великая княгиня, Анастасия будто бы подошла к священникам и спросила их: «Кого это Бог взял в небесные выси?» — «Помолись, светлоликая, за рабу Божию государыню Ирину», — ответил за всех старейшин епископ Новгорода Макарий. И Анастасия отправилась молиться за Волхов в храм на Ярославово кладбище. И потому ныне не могла Анастасия склониться над живой водой, заглянуть в окно, открывающее пространство и сдвигающее время, ибо там она с Анной увидела бы то, что пришло в ясновидящем сне. И по этой причине судьбоносная не могла открыть Анне постигшее всех ее близких горе, тем более накануне родов. Чтобы как-то скрыть свои чувства, Анастасия склонилась к земле и принялась собирать большие багряные листья кленов. Набрала много, распрямилась и увидела требовательный взгляд Анны, но не дрогнула, посмотрела на ее живот, тронула его рукой и сказала:

— Нам пора на покой, властелин того требует. — И улыбнулась, расправив своей улыбкой суровые складки у губ королевы.

— Ну, Анастасия, как ты управляешь мною, — выдохнула Анна, но без гнева, потому как улыбка Настены сняла с души Анны накатившееся неведомо откуда смятение. Ее лицо тоже осветилось солнцем, и она вспомнила о «властелине». — Да нет, он пока как котеночек, свернувшийся на руках, молчалив и покоен, — ответила Анна. — И мы с тобой прогуляемся еще на рынок.

И они молча направились к королевскому замку, миновали двор и вошли на подвесной мост. Из привратной башни стражи увидели, что королева уходит в город, и тотчас вышли семь воинов и последовали за нею. Анна, не оборачиваясь, спросила Анастасию:

— Идут ли Анастасовы меченосцы?

— Идут, моя королева, — ответила Анастасия.

О том, что случилось на Руси в конце 1050 года, Анастасия расскажет Анне спустя год. И конечно же повинится и причину изложит. Анна посетует, на свою судьбоносицу, да сочтет, что тогда та поступила верно, сходит в храм, отслужит панихиду по усопшей матушке, прольет слезы печали. А пока королева готовилась стать матерью, и все, что она делала последние два месяца, имело глубокий смысл. Она ничего не придумывала сама, но следовала опыту своей матери, вырастившей восьмерых детей, из которых семеро никогда не знали никаких хворей. Она по-прежнему рано вставала и уходила на долгиe пешие прогулки. В эти месяцы Анна не ведала недомогания и ощущала, что с каждым днем силы ее прибывали. Приятная усталость порождала крепкий и безмятежный сон. Она спала, как спят малые дети: без сновидений и кошмаров.

Во дворце Анна вела почти замкнутый образ жизни. Ее окружали лишь Анастасия с Янушкой и Анастасом, Малаша и Ольга. Она отказалась выходить на общую трапезу, и Генрих смирился с этим. Она не общалась с придворными дамами, потому как не терпела дворцовых сплетен и интриг. Король как-то упрекнул ее за такой образ жизни:

— Моя королева, при твоем жизнелюбии затворничество тебе совсем не в пользу. Ты хотя бы изредка показывалась.

— Мой государь, придет час, и во дворце никому не будет покоя, где бы я ни появилась, — попыталась утешить Генриха Анна. — Я распахну свои двери для всех, кто пожелает меня увидеть. А пока так нужно мне и нашему властелину.

— Да, да, береги себя, — согласился Генрих, с каждым днем проявляя все больше тревоги и нетерпения.

Анна оберегала себя и свое достояние умело и стойко. В том ей помогала Анастасия. И в последнюю неделю она никого не пускала в покои королевы и двери день и ночь охраняли воины Анастаса. Пищу Анне готовила только Анастасия, сама подбирая на рынках или в королевских кладовых и погребах продукты. У Анастасии были основания для такой осторожности. Уже несколько раз воины отлавливали на хозяйственном дворе замка и даже близ него неких подозрительных старух, предлагавших всякие благовония из восточных стран. В том, что они пробирались в замок по воле Констанции, Анастасия нисколько не сомневалась. Ведь прежде всего ей не нужен был наследник у ее ненавистного сына Генриха. Бдение Анастасии принесло свои плоды.

И пришел час долгожданных родов. К этому времени из Дижона по действию некоей магической силы в Париж пришла повитуха Кристина. О ней Анастас сказал Анастасии:

— У ворот появилась какая-то женщина из Дижона, я вроде бы видел ее, когда она подходила к колеснице королевы. Говорит, что у нее на руке колечко, подарок от королевы, и она хочет поклониться ей.

Анастасия поразмышляла над сказанным Анастасом и пришла к выводу, что появление Кристины накануне родов Анны не случайно, а воля Божьего Провидения. Велела супругу:

— Приведи ее ко мне.

— Исполню. — И Анастас ушел.

Анастасия же зашла к Анне и сказала:

— Королева, мы еще не позвали придворную повитуху. Не позвать ли?

— Нет, нет, лучше ты примешь сама.

— Тогда вот что. Ты помнишь некую женщину в Дижоне, коя назвалась повитухой? Ты ей еще подарила колечко.

— Господи, конечно же помню. У нее такое доброе лицо и такие ласковые глаза… И зовут ее Кристина.

— Она пришла в Париж, и сейчас ее приведут в замок.

— Как это славно, — отозвалась Анна. — Я хочу ее увидеть.

В ночь на двадцатое февраля 1051 года Анастасия и повитуха Кристина ни на минуту не отходили от роженицы. Как и должно при родах, она покричала и испытала боли. Но умелые руки Кристины и Анастасии, ставшей в эту ночь повивальной мамкой, облегчили страдания Анны. Анастасия растирала ей поясницу, живот, Кристина держала ноги так, чтобы дитя вольно рассталось с материнским лоном. И с помощью искусной повитухи и любящей Анну судьбоносицы на рассвете королева родила своего первенца. Появившись на свет, младенец огласил спальню громким плачем. Но все, кто был в сей миг рядом с роженицей, и прежде всего сама Анна слушали этот плач как сладкую музыку.

Король Генрих простоял в эту ночь за дверью опочивальни. И пока Анна рожала, он обливался потом. Глаза мужественного воина застилали слезы. Когда малыш закричал, заплакал, он понял, что родился сын. И, еще не зная определенно, Генрих шептал: «У меня есть наследник! Слава Богу, у меня есть наследник!» Спустя некоторое время, показавшееся Генриху долгими часами, когда из спальни вышла Анастасия, он сразу же спросил как о чем-то, не подлежащем сомнению:

— Ну как он там, сынок-то?

Анастасия ответила с улыбкой и весело:

— А ничего, весь в батюшку!

И плачущий король обнял Анастасию и уткнулся ей в плечо.

— Святой Дионисий, хвала тебе! Ты внял моему молению! — воскликнул он и вновь спросил, поглаживая Анастасию по спине: — Скажи, славная, когда я увижу его?

— Скоро. Вот как матушку обиходим да приведем в себя, так и отведу тебя, государь, к наследнику.

— Спасибо. Да иди же, иди к ним, а то ишь как кричит! — Генрих встал к стене, сложил на груди руки и замер в ожидании.

Анастасия поспешила в спальню.