Глава десятая. Послы из Франции
Три дня пировали киевляне по поводу возвращения принца Гаральда и его помолвки с княжной Елизаветой. Похоже, погреба у Ярослава, у именитых варягов опустели, а торжество не прекращалось. Однако на четвертый день повелением великого князя шумное пиршество завершилось. Ярослав не был бы Мудрым, позволив событиям идти так, как текут вешние воды: сошли — и забыли о них. Еще в те дни, когда Пьер Бержерон принес весть о возвращении на Русь норвежского принца, великий князь отправил в Норвегию толковых людей — все именитых купцов из варягов, — дабы узнали они, чем живет северный народ да как крепко сидит на престоле король Магнус. Посланцы исполнили волю великого князя и вернулись в Киев как раз в те дни, когда в стольном граде шел пир горой. И старший из них, купец Фарлов, он же боярин и воевода, правнук того Фарлова, который еще при великом князе Святославе подписывал договор Руси с Византией, доложил Ярославу так:
— Ты, князь-батюшка, хорошо поступил, что послал нас в землю наших предков. Скажем мало. Трон, что под королем Магнусом, еще крепок, и за чих он его не уступит. И дружина при нем сильная. Придворные вельможи называют его Магнусом Добрым, а народ и соседи шведы — Магнусом Мерзким, злодеем. Войско Магнуса злочинствует на рубежах державы. Вот-вот быть войне. Народ живет в ярме и страдает от чрезмерных поборов.
— А что там говорят о Гаральде? Может быть, и он им неугоден, странствующий викинг?
— О нет, великий князь, Гаральд слывет в народе героем. Норманны знают о его подвигах, поют о нем саги и ждут его возвращения. Одним словом, принц Гаральд им любезен и они желают его.
— И встанут рядом, как явится?
— Как пить дать, — убежденно ответил Фарлов и, словно винясь, добавил: — Мы там переступили через край тобою дозволенного и намекнули норманнам, что скоро Русь породнится с ними.
Ярослав задумался, спросил совета:
— Что же теперь принцу делать? Ломиться с дружиной в королевский дворец или ждать чего-то?
— Ждать, князь-батюшка. У норманнов вот-вот лопнет терпение, и они прогонят мерзкого Магнуса. А чтобы сие случилось скорее, Гаральду надо быть рядом с родиной. Потому ты отправь его в Новгород и дружину варяжскую Яровита отдай ему. И семеюшка чтобы при нем была. Как только народ всколыхнется, Гаральд тут как тут.
Ярослав на это ничего не ответил, лишь сказал:
— Спасибо, Фарлов, за радение. Мне же подумать надо.
— Тебе спасибо, государь, за доверие. А мы готовы послужить и Руси, и нашей древней отчей земле.
На сей раз великий князь думал недолго. Решил все в тот же день, как отрубил: три дня Елизавете и Гаральду на сборы после венчания и чтобы не мешкая уехали в Новгород. Так все и было. Потому что подпирали другие заботы. Нужно было проводить в Париж путешественника Бержерона. Тут оказалось все сложнее и даже болезненнее. Уже не один раз Ярослав мягко предлагал Анне согласиться стать королевой Франции. Она отвечала одно: «Батюшка, не неволь меня так скоро, не неволь, родимый!» Бержерону Анна говорила иное: «Вот когда батюшка решит, тогда…» Однако французскому языку она училась охотно и уже разговаривала с Бержероном как заправская француженка. Пьер знал причину, по которой Анна оттягивала согласие на брак с королем Франции. Он часто повторял ей, что Генрих сумеет залечить ее раны. Анна лишь грустно улыбалась и отвечала Бержерону наболевшим:
— Но ведь он жив, он вернется. — И каждый раз просила Настену: — Скажи мне, что с Яном? Когда он вырвется из полона?
Настена переживала за Анну из-за того, что у нее появилась навязчивая боль. Она еще дважды ходила на Днепр, смотрела в глубины живой вещей воды. И видела такое: поверженный Ян Вышата падал на землю и ему наступал на грудь воин, чем-то похожий на императора Мономаха. Анна встречала Настену с реки, спрашивала. Настена повторяла ей неизменно одно и то же:
— Судьбу не обойдешь, не объедешь. Пал твой Янушка, в честной сече пал. Потому смирись.
— Не знаю, Настена, не знаю. Почему у меня сердце так настойчиво вещает: жив мой Янушка, жив!
— Идем же еще раз на Днепр, и ты сама увидишь вновь и вновь, что пал твой сокол.
— Нет, не пойду, сил не хватает. И поверь, что разумом я в тобой, с твоей вещей правдой.
У Бержерона наконец иссякло терпение, и он пришел за последним словом к Ярославу:
— Великий князь, мне пора и честь знать. Ты был для меня как родной отец, низко кланяюсь тебе за доброту. А мне надо отбывать в Париж. Что мне передать королю Генриху? У Ярослава был готов простой ответ: дескать, возвращайся, Бержерон, к своему королю и скажи ему пусть шлет послов и сватов. И он знал, что сей ответ устроил бы француза.
А дальше власть отца и государя державы давала ему право проявить твердость и заставить Анну смиренно исполнить его волю, тем более что однажды она дала слово быть покорной. Но Ярослав, как любящий отец, хотел поступить по-иному. Для начала он решил взять к себе на службу Бержерона и о том уже сообщил ему. И наконец в последний раз отважился призвать дочь к благоразумию. Потому сказал Бержерону:
— Я ценю твое желание помочь королю и родимой Франции. И ноне с тобой заодно. Но вот сейчас я позову Анну, и мы услышим от нее окончательное слово. И помни: ломать ее я не буду.
— Ты мудр, государь, я преклоняюсь пред тобой, — ответил покорно Бержерон и, вскинув руки, добавил: — Да вразумит ее Матерь Божия.
Ярослав послал за Анной дворецкого. Анна пришла не замешкавшись. Ярослав заметил, что дочь бледна и глаза у нее воспалены. «Господи, когда она оправится от своей болезни? Вот уж, право, наваждение!» Спросил же ласково, обеспокоенно:
— Чем маешься, голубушка?
— Немочь, батюшка. Да сойдет скоро, — ответила Анна.
Сама голову опустила. Знала она, что быть у нее ныне пред лицом Бержерона последнему важному разговору. Потому и ночь у нее прошла без сна, и думы голову разламывали, и сердце болью изошлось, и душа из груди рвалась. Однако и впрямь пословица верна, что утро вечера мудренее. На рассвете она благоразумно согласилась с Настеной, что от судьбы, не уйдешь и теперь ждала последнего слова великого князя.
— Ну коль так, послушай батюшку. Вот наш гость уезжает домой. С чем он от нас уедет? С добрыми вестями или с дурными?
Ярослав встал, подошел к дочери и, подняв ее лицо за подбородок, заглянул в глаза. И что же случилось с его любимой доченькой? Она, как всегда, оказалась непредсказуемой. Лицо ее озарилось еще болезненной улыбкой, но она уже была обещающей. В глазах зажегся веселый огонь, и, обращаясь к Бержерону, а не к отцу, она сказала ему что-то значительно по-французски.
Бержерон вскинул руки и в восторге крикнул:
— Государь-батюшка, а она молвила: «Я беру свое добро там, где нахожу его!» Виват! Виват!
— Как сие понимать, Анна? — удивленно спросил Ярослав.
— Так и понимай, батюшка, как сказано, — ответила Анна. — И вели месье Бержерону, чтобы гнал к королю на перекладных. Пусть мой Генрих шлет сватов.
— Вот оно что! Скажу: Бержерон уже у тебя на службе. Он твой посланник.
— Тогда, батюшка, повели принести вина.
Княжна Анна преобразилась. Сделав невозвратный шаг, как она считала, Анна вновь обрела живость нрава, вновь загорелась жаждой что-то делать, вершить.
— Вино нам кстати, — сказал Бержерон, поклонился Анне, подошел к ней и поцеловал руку. — О прекрасная, я уже вижу тебя королевой Франции. Благодарю, благодарю!
— Полно, сочинитель, благодарить меня. Лучше, как будешь в Париже, накажи моему Генриху, чтобы берег себя.
— Он всегда был благоразумен, — ответил Бержерон. — Но боюсь, что от доброй вести, которую я привезу, он потеряет голову. — И Бержерон заразительно засмеялся.
Слуги тем временем принесли вина, кубки. Пришла великая княгиня Ирина, и Ярослав произнес:
— Княгиня-матушка, славная моя семеюшка, наша дочь Анна дала согласие стать женой короля Франции Генриха. Выпьем за ее благоразумие.
— Я благословляю сию упрямицу на разумный шаг, — ответила княгиня.
Так, после долгих мучений и страданий, как-то обыденно и просто, как показалось Ярославу, был завершен сговор в породнении между Русью и Францией. На другой же день Бержерона проводили в путь. Он уезжал на лучших конях из великокняжеской конюшни, со многими подарками и кошельком, набитым византийскими золотыми монетами, а главное, он был на должности посланника княжны Анны.
Невеста и ее товарка вызвались проводить Бержерона. Ярослав не противился им. Он снарядил в сопровождение дочери сотню гридней. Они вернулись через восемь дней. Весь дуть, почти до рубежей державы, Анна и Настена провели близ сочинителя, и он рассказал им о своей Франции все, что знал. Расставание было нелегким.
— Возвращайся с послами, Пьер, и поскорее, — попросила Анна. — Без тебя мне будет худо. Я люблю тебя, — добавила Анна по-французски.
— Так и будет, волшебница, я вернусь очень скоро, — пообещал Бержерон.
В Киеве Анна несколько дней не находила себе места, металась туда-сюда, бралась за дела и бросала их. Настена, мучаясь вместе с нею, сказала наконец:
— Ты изведешь себя, Ярославна. Отпросись-ка в тишину у матушки с батюшкой. Там благодать сейчас.
Анна поняла, о какой «тишине» говорила Настена, и во время полуденной трапезы поклонилась батюшке:
— Отпусти меня в Берестово, родимый. Там я порезвлюсь на приволье и помолюсь пред образом святой Ольги.
— И я о том думал. Поезжай, очистись от всего, что за спиной, — согласился Ярослав. И выдохнул: — Господи, если бы ты знала, как мы за тебя маялись.
В Берестове Анне не пришлось скучать. Ее встречали всем селом. Был торжественный молебен в храме Успения, были гульбища, хороводы, костры. Анна и Настена гуляли, веселились вместе с деревенскими девицами и парнями. А там наступили полевые работы, огородные заботы, и сельская улица опустела. Настена помогала бабке ухаживать за огородом, досматривала скотину. А княжна шла к священнику Иллариону и вела с ним долгие беседы о вере, об истории христианства, читала книги, коих в старом сельском храме скопилось много с времен Ольгиных.
Наступила осень. После Нового года из Киева наведались в Берестово гонцы, передали от матушки с батюшкой поклоны и сказали, что вестей из Франции пока нет. Анну охватила досада и грусть. Она жаждала перемен. И как-то погожим сентябрьским утром, когда паучки-летуны опутывали село паутинками, Анна попросила Настену:
— Голубушка, сердце у меня щемит от некоей маеты, места себе не нахожу. Давай сходим на речку к живой воде. Покажешь мне, что там, за окоемом.
Настена заглянула в темно-голубые глаза Анны и в них увидела все, что ей хотелось знать. Однако повела княжну за версту на речной перекат. Анна спешила к реке чуть ли не бегом. И в воду вошла первой. В потемневшей осенней воде Анна сначала увидела больших черноспинных рыб, упрямо стоящих против течения. И Настена увидела их. Подошла к ним, опустила руку в воду и подняла покорную ей красивую рыбину.
— Это голавль. Он мудр, как твой батюшка. Смотри, какие у него пристальные глаза.
— И правда, — согласилась Анна. — Да отпусти ты его, а то ведь и задохнется.
— Он терпелив и знает, что я дам ему волю. — И Настена разжала ладонь. Голавль легко соскользнул в воду.
Настена отошла от стаи рыб, встала над чистой протокой, таинственно поиграла над живой водой, и вместо голавлей княжна увидела в пространстве конный строй и впереди на белом скакуне из Ярославовой конюшни Бержерона. Он ехал навстречу утреннему солнцу, за ним следовала большая свита. Лик сочинителя был торжественным и многообещающим.
— Ты этого хотела? — спросила Настена Анну.
— Да, — отозвалась княжна, все еще всматриваясь в зеркало живой воды. — Спасибо тебе, голубушка.
Вещунья покинула реку, отошла от берега, села на опавший лист и тихо молвила:
— Нам пора возвращаться в Киев. Будет дальняя-предальняя дорога.
— Я к ней готова.
— Не спеши так говорить. Ты еще не знаешь, в какой конец света мы отправимся.
— Я надеюсь, что он приведет нас в Париж.
— Сие верно, ты все-таки будешь в Париже.
Настена так и не открыла, куда предстоит им «дальняя дорога», Анна же не спрашивала, думая, что Настена имела в виду Францию.
Послы появились в Киеве в день Покрова Пресвятой Богородицы по первому зазимку. Несмотря на то что их ждали давно, они возникли неожиданно. В великокняжеских теремах не оказалось ни Ярослава, ни всей его семьи. Послов разместили в гостевых покоях, а за Ярославом умчался гонец. Князь и его двор уехали ранним утром в Вышгород на освящение нового храма. Тот маленький городок с княжескими палатами, с воинскими помещениями и двумя сотнями домов и изб Ярослав любил за тишину и красоту, коя открывалась с его холмов на лесные и заречные дали.
В Киев великий князь вернулся с семьей через сутки, в полдень. Послов уведомили о его приезде, и глава посольства епископ города Мо Готье Савьейр Ученый, а с ним каноник-канцлер Анри д’Итсон, граф Госселен де Шалиньяк и Пьер Бержерон, а также другие члены посольства вышли на явор, дабы встретить великого князя с супругой. Но пока Ярослав и Ирина катили в колеснице, на теремной двор прискакали дети Ярославовы, все румянолицые, разгоряченные от быстрой ездой, и среди них в наряде воина была княжна Анна. Все они, сойдя с коней, тесной группой остановились поодаль и с интересом рассматривали иноземных гостей. Они узнали Бержерона и улыбались ему. И гости были неравнодушны к появлению молодых Ярославичей. Молчания никто не нарушал. Все знали, что нужно дождаться великого князя: его слово должно прозвучать первым. Нетерпеливая Анна, однако, по-своему нарушила устав, помахала Бержерону рукой, и он ответил ей тем же.
А в это время на теремном дворе появилась колесница великого князя. Слуги открыли дверцу, помогли выйти сперва княгине Ирине, потом князю Ярославу. Он выбирался тяжело: годы давали себя знать, ему шел восьмой десяток, и он жаловался на здоровье. Но глаза князя оставались молодыми, смотрели живо, притягательно. И на этот взгляд первым отозвался Бержерон. Лишь только Ярослав Мудрый приблизился к гостям и поздравил их с приездом на Русь, Бержерон представил послов великому князю:
— Епископ Готье Савьер. — Ярослав и Готье поклонились друг другу. — Королевский каноник-канцлер Анри д’Итсон, граф Госселен де Шалиньяк, барон Карл Норберт.
Познакомив великого князя с послами, Бержерон подошел к Анне, взял ее за руку и подвел к епископу Готье:
— Княжна Анна Ярославна, дочь великого князя, ради которой мы проделали столь дальний путь.
— Благословенная дочь России, Франция ждет тебя. Ты будешь желанна ее народу и церкви, — тихо сказал епископ Готье.
Он смотрел на Анну жгучими темно-вишневыми глазами, его сухое лицо было суровым. Но что-то притягивало к нему.
И Анна в необъяснимом порыве склонилась к его руке и поцеловала ее. Он же произнес:
— Да хранят тебя Христос Спаситель и Святая Дева Мария.
Когда гости и хозяева были представлены друг другу, князь Ярослав распорядился отвести гостей на отдых и к нужному часу пригласил их на трапезу. Позаботился он и о бане, помня, что путники провели в дороге многие дни. Вскоре близ красного крыльца остались лишь Анна, Настена и Бержерон. Он спросил княжну:
— Прекрасная россиянка, не забыла ли ты мою речь?
— Как можно, Пьер. Я полюбила ее и умножаю, — ответила Анна.
Неугомонный француз позвал княжну и ее спутницу пройтись по городу. Ему было что сказать княжне Анне, и он хотел это сделать без посторонних, но при Настене. Они покинули двор, и Анна повела Бержерона к собору Святого Илии, самому древнему храму Киева. Анна не побуждала Бержерона к разговору, потому как еще не пришла в себя от волнения, вызванного приездом послов. Молчал и Бержерон, не зная, с чего начать беседу. И начал с извинения:
— Я обещал тебе, прекрасная Анна, вернуться в Киев летом. Увы, опоздал потому, что много препон оказалось на пути. И слава Святому Дионисию, покровителю Франции, что он помог нам одолеть их. Будь ко мне милосердна и прости.
— Бог простит, — ответила Анна, — а я смирилась в ожидании. Одно скажи, сочинитель: здоров ли король, не ранен ли? Ты говорил, что он отважный рыцарь и много воюет.
— О, последняя кампания была удачной. Он проучил своего спесивого брата герцога Роберта. Победа далась нелегко, но Бургундия здравствует в лоне королевства.
— А не искал ли за это время король себе супругу в иных землях: в Италии, в Норвегии или в какой-нибудь Богемии? Мне показалось, что французы нетерпеливый народ.
— Как можно! Мы терпеливы, как и россияне, — загорячился Бержерон. — Лишь только я рассказал королю о несравненной княжне Ярославне, как он потерял сон и покой. Когда же я спел песню о русских красавицах, он заставил повторить ее. О, надо было видеть, с каким лицом он слушал мое пение.
— И что это за песня? Спой нам ее, — попросила Анна.
— Нет, нет, я петь не буду, здесь неудобно. Но я перескажу ее. «Мы стремились к берегам далекой Тавриды, плывя на быстрых кораблях, мы искали славы, потому что смелые воинские подвиги лучше бездействия, чтобы заслужить любовь русских красавиц!»
— Но сия песня сложена в честь княжны Елизаветы, — ответила Настена. — Ее пел принц Гаральд.
— Вот уж нет, славная Анастасия. Это песня о всех славянках и, может быть, о тебе. Ты ведь тоже можешь свести с ума любого рыцаря.
На площади близ храма Святого Илии Бержерон остановился. Тут было людно. Нашлись желающие поглазеть на княжну и ее спутников. Но никто из них не обращал внимания на любопытных. Анна спросила Пьера:
— И скоро ли вы будете возвращаться?
Ей вдруг стало страшно расставаться со всем, что окружало ее на родине. И теперь она была готова отодвинуть час замужества на неопределенное время. Да ведомо христианам, что пути Господни неисповедимы, и ответ Бержерона принес Анне большую радость:
— Увы, наше возвращение зависит не от нас и даже не от вас, а от воли Господа Бога и его священников.
— Удивительно, — отозвалась Анна.
— Да, и удивительно и странно. Пока меня не было во Франции, в государстве произошли многие важные события. Наша церковь при короле Гуго Капете, деде короля Генриха, получила много свободы. Гуго не признавал власть папы римского и сам назначал епископов и аббатов. И это было во благо Франции. Но после кончины короля Гуго церковь взяла над государями большую власть и порою решает судьбы королей и вершит государственные дела. Сегодня церковь ближе к королю как никогда. И Франция объята движением «Божий мир». Церковь борется с разбоем феодалов. Они же сопротивляются, чинят всякие препоны своим сюзеренам.
— И что же теперь? — нетерпеливо спросила Анна.
— А теперь о главном, ради чего я позвал тебя, княжна, уединиться. Совет епископов Реймса, Орлеана и Парижа наказал епископу Готье и его спутникам не только исполнить посольский долг в Киеве, но и побывать в Херсонесе Таврическом.
— Это так важно, что вы отваживаетесь ехать за тысячу верст через дикие степи и горы?
Очень важно. И мои спутники готовы к опасностям, которые ждут их в пути к цели.
— И что это за цель?
— Сие ты узнаешь, набравшись терпения. Древние хроники сохранили для нас тайну смерти одного из первых римских пал, святого Климента. Это случилось тысячу лет назад. Он был римлянин и захотел посетить римскую провинцию Таврию. Там, в Херсонесе, папу постигла жестокая участь: он был убит. Как и кто это сделал, осталось тайной. Прах его, ежели он сохранился, покоится в Херсонесе, но в каком месте — сие неведомо никому.
— Зачем же туда идти? — спросила Настена.
— Чтобы найти останки и привезти их во Францию.
— И вы найдете их? Не напрасно ли тешите себя? За тысячу лет они превратились в прах, — заметила Анна. Однако, еще не сознавая того, она проявила интерес к предстоящему путешествию французов.
— О нет, не напрасно! — воскликнул Бержерон. — И я пойду туда первым. Мы разгадаем тайну Херсонеса, мы верим, что святые мощи сохранились, и добудем их.
Анна глянула на Настену, но та стояла спиной к княжне, похоже, потеряв интерес к разговору. Княжна спросила:
— Настена, ты слышала, о чем рассказал Бержерон?
— Кое-что слышала, — ответила та безучастно.
— Подожди, товарка, ты стояла рядом и должна была слышать все.
— Мне хочется домой, — молвила Настена.
Странно, но Анну тоже потянуло в палаты. И, больше ни о чем не расспрашивая Бержерона, она направилась вместе с Настеной на княжеский двор. Бержерон пожал в недоумении плечами и пошагал следом. Он не ожидал такого поворота событий, думал, что княжна заинтересуется их путешествием.
На Руси потеплело. Отошел снег первого зазимка, и установилась тихая и ясная погода. По всем приметам выходило, что зима в этом году придет не скоро. Так случалось и раньше, когда октябрь, ноябрь и половина декабря были бесснежными и с легкими морозами. Епископ Готье и граф Госселен сочли, что лучшей погоды для путешествия в Тавриду они не дождутся, и стали собираться в путь. У послов Из Франции уже прошла деловая встреча с Ярославом и Ириной. Услышав от Готье, что он и его послы пришли по воле короля Генриха просить руки дочери Анны, Ярослав ответил:
— Мы согласны отдать Франции самое дорогое из нашего достояния. Мы благословляем дочь Анну на царство в вашей далекой, но дружественной нам державе.
— Великой России и тебе, государь, тебе, государыня, низкий поклон от Франции и ее короля Генриха за то, что делитесь с нами бесценным достоянием, — ответил епископ Готье. Сговор проходил в гриднице при большом стечении бояр, воевод и других именитых горожан. Княжна Анна была их любимицей. Они чаще, чем с другими княжнами и княжичами общались с ней, помнили, как она с их детьми носила камни на стену для отражения печенегов. Теперь вот она учила их детей и внуков грамоте. Им было жаль отпускать Анну в неведомые земли. Но они знали, что сие служит возвышению Руси, и с болью отрывали от сердца свою любимицу.
— Слава Анне Ярославне, слава! — прокричали горожане многажды, когда она, блистающая красотой и облачением, появилась перед собравшимися в гриднице на высоком помосте.
Сватовство шло во всем согласно, потому как Ярослав Мудрый ни в чем не обманул надежд сватов. А после принародного сватовства православные и католики вместе отслужили в соборе Святой Софии молебен в честь Анны и Генриха. Потом гости полюбовались достойными внимания красотами Киева, отдали дань уважения зодчим за величественные соборы и церкви. И придет час, когда епископ Готье и сочинитель Бержерон согласно скажут, что Киевская Русь есть более объединенная, более счастливая, могущественная и просвещенная держава, чем многие европейские государства.
Историки поздней поры сходились в другом мнении. Изучавший эпоху Ярослава Мудрого переводчик Нестеровской летописи Луи Пари писал, что между Киевской Русью Ярослава Мудрого, княжеской и рыцарской, вполне сходной с остальной Европой, и Московией времен Ивана Грозного, азиатской и деспотической, едва освободившейся от монгольского ига, — целая бездна.
Той порой в Киеве случилась неприятная заминка. Известие о том, что французские послы, прежде чем вернуться на родину, должны побывать в Херсонесе Таврическом, не очень порадовало Ярослава. Ему не хотелось откладывать на неопределенное время бракосочетание Анны.
— И что это они надумали гнаться за двумя зайцами? — сетовал великий князь, обращаясь к супруге.
Ирина была не так быстра мыслью, но говорила умно.
— Может, я и ошибаюсь, батюшка, но над сватами тяготеет воля церкви. И ты, сокол мой, не суди их строго, — успокаивала великая княгиня Ярослава.
И великий князь внял совету супруги: он вынужден был смириться пред волей совета епископов Франции. И не только смириться, но и поспособствовать успешному путешествию послов в Корсунь. И все бы прошло безболезненно, если бы не добавила ко всему этому горечи Анна. Она вспомнила о своем желании побывать в Корсуни и проявила-таки твердость своего нрава.
В тот день, когда послы приступили к сборам в дорогу, Анна пришла к отцу в опочивальню и с лаской, с нежностью сказала:
— Батюшка родимый, ты теперь знаешь, что я во всем была послушна твоей воле. Порадуй и ты своей милостью дочь в последний раз. Сие посильно тебе, и твоей доброты я никогда не забуду.
Ярослав подумал, что речь пойдет о каких-то пустяках, и щедро пообещал:
— Проси о чем хочешь, дочь моя. Исполню все посильное мне. А то ведь придет время и ты попросишь чего, не сумею исполнить, потому как уедешь на край света.
— Спасибо, родимый, что безмерно добр ко мне. Я все это знала. Да на попятный не пойди. — Анна села поближе к отцу и, не спуская с него ласковых глаз, продолжала: — Помнишь, я рвалась в Корсунь и не исполнила своего желания лишь по воле Господа Бога. Ныне он милостив ко мне, потому отпусти нас с Настеной. Со сватами-то ой как будет мило побывать там, показать им, где дедушка наш крестился.
Ярослав был озадачен. И доброта его рассеялась, в груди вспыхнул гнев. Смирившись с отъездом послов в Корсунь, он не хотел мириться с желанием дочери. Как же так, счел он, ему хотелось видеть ее, может быть, последние месяцы близ себя, а тут, на тебе, умчит по прихоти на край земли, навстречу непредсказуемым опасностям. Но и отказать после данного слова не мог. Не хотел он на склоне лет, чтобы между ним и Анной пробежала черная кошка. Однако же спросил:
— Обо всем ли ты подумала, дочь моя, рискуя совершить опасное путешествие?
— Да, батюшка, я о много помыслила. И прежде всего о том, что с вами мне больно расставаться перед долгой разлукой. Знаю я и то, что в зимнюю степь опасно идти. Но если ты снарядишь со мной тысячу воинов, все будет хорошо.
— Одно хорошо, что о нас с матушкой подумала. Прочее все плохо. Хотя печенеги и ушли в Черноморье, к Дунаю, на зимние стойбища, они коварные и могут появиться.
— Но у нас с ними замирение.
— Было и тогда, когда на Киев хлынули. То и тебе памятно. Да и в Корсуни вас не встретят с распростертыми объятиями. Сама знаешь о наших отношениях с Византией. Там не забыли мой безрассудный поход.
— Однако, батюшка, наши гости все равно пойдут.
— В том-то и беда. — Ярослав тяжело вздохнул и, как скупец, поплакался: — Господи, скоро вовсе без ратников останусь. Варяжская дружина с Елизаветой в Новгород ушла, Владимир с дружиной ятвягов вразумляет, с тобой тьму войска отправлю. А у меня что останется?
Анна знала, что батюшка прибедняется. У великого князя в Вышгороде и в Любече зимовало не меньше шести тысяч воинов. В Киеве почти столько же. Стояли ратники в Чернигове и в Белгороде. Напомнить бы о том отцу. Но сказала Анна о другом:
— Батюшка, Бог нас помилует, и нынешняя зима будет мирной.
— Тоже мне, вторая вещунья нашлась, — проворчал великий князь. — Спросила бы лучше у товарки, как ваш поход сложится.
— Пожалуй, спрошу, батюшка.
Ярослав сдался. И, зная, что тысяча воинов не сумеет защитить послов от печенежских разбойничьих ватаг, расщедрился на две тысячи.
— Иди, досужая, позови тысяцких Ингварда и Творимирича.
— Бегу, батюшка, — отозвалась Анна и умчалась за воеводами.
Первым предстал перед великим князем молодой воевода Ингвард. Он был одногодком Анны, сильный, рослый воин. В его голубых глазах отражалась чистая душа, способная не пожалеть живота за други своя. Ярослав сказал ему немного:
— Велю тебе с воинами сопровождать послов в Корсунь и обратно. В сечи не ввязывайся, но спуску не давай, коль силу покажут.
— Так и будет, князь-батюшка.
— Но пуще глаза береги свою ровесницу, коя идет с Настеной туда.
Ингвард покраснел, но ответил достойно:
— Живота не пощажу, но княжну Анну в обиду не дам.
— Того и жду от тебя.
Пришел и Творимирич. Он был значительно старше Ингварда, бывалый воин. Ему Ярослав наказал другое:
— В Корсуни будь осторожен. Сие — Византия. Помнишь, поди, минувшее. Воинов в строгости держи, чтобы вином не совратили.
— Все понял, князь-батюшка. Вот только ежели греки вольничать будут над нами, тогда как?
— Тут уж постойте за себя. Честь свою берегите. Да возвращайтесь без потерь.
На княжеском подворье начались сборы в дальний поход. Воины Ярослава знали, что им нужно взять с собой, дабы кони были сыты и сами не отощали, — дело привычное. И вскоре переметные сумы были наполнены и увязаны. Французские послы тоже оказались способными к дальним дорогам. И был уже намечен день отправления в путь. Но за день до отъезда у княжны Анны в опочивальне случилось то, что могло изменить ход событий. Ранним утром, когда княжна еще нежилась в постели, к ней пришла Настена и, присев на край ложа, сказала:
— Родимая, не принимай близко к сердцу то, в чем откроюсь.
Анна впервые услышала от Настены подобное и насторожилась:
— О чем ты?
— Пришел час нашего расставания, княжна-матушка. С болью рву нити, связывающие нас, а по-другому не могу.
— Полно, товарка! Как можешь говорить о том?! — испугалась Анна. — Ты для меня больше, чем сестра.
— То ведаю, но и ты давно знаешь, что я люблю Анастаса и хочу быть при нем семеюшкой. Зовет он меня завтра в храм совершить обряд. Потом к родителям на проживание уйдем.
Сердце княжны зашлось от неведомой ей ранее боли, и она в отчаянии крикнула:
— Ты не должна оставить меня! Не должна! Да ведь нас Божья сила до исхода повязала!
— Но так угодно моей судьбе, чтобы я пошла тебе наперекор, — стояла на своем Настена. — И жить мне отныне в доме Анастаса. Гнездо вить вместе будем.
— Да полно, Настенушка! Зачем ты хочешь осиротить меня? — снова крикнула Анна со слезами на глазах, поднявшись на ложе на колени. — Живите с Анастасом при мне, покои вам будут. После во Францию вместе поедем. — И Анна протянула к Настене руки. Но та отшатнулась.
— Тщетны твои уговоры, княжна-матушка. Настена не может пойти на попятную, коль сказала.
— Зачем казнишь? За что?! — опять крикнула Анна. — Я же не против твоего замужества! — И Анна, упав на постель, зарыдала.
— Успокойся. Зачем рвешь себе душу? — как-то отрешенно и спокойно произнесла Настена.
Однако это спокойствие ее удивило. Откуда оно, что с ней происходит? Настена знала, что Анна вправе негодовать. Больше десяти лет они жили душа в душу и были неразлучны, словом не обидев друг друга. К тому же сама Настена называла себя нитью судьбы Анны. И вот теперь в одночасье, жестоко, бездумно, она рвала эту нить. Что с нею случилось, Настена не понимала. И супружество тут было вовсе ни при чем. Ее никто не приневоливал жить с родителями Анастаса. Настена не сознавала, что с нею. Знала же, что можно стать семеюшкой Анастаса, но не покидать Анну, но какая-то нечистая сила все сильнее толкала ее на смертный грех, на предательство чистой души. Где эта сила, в чьем образе пришла, что неотвратимо толкает в некую прорву? Из души вырывался крик. Ей хотелось позвать Анну на помощь: «Помоги мне, помоги!» Но перед глазами замелькал какой-то иной образ, нечто страшное из кошмарных снов.
Рыдания Анны разрывали Настене сердце. Она заметалась по опочивальне, распахнула окно, словно хотела выпрыгнуть из него. Но нет, разум повелевал ей искать ту злую силу, коя одолевала ее. И она обшарила глазами углы, заглянула под ложе. И если бы кто-нибудь увидел ее, то подумал бы, что она лишилась ума. Но Анна продолжала рыдать, и никто безумия Настены не видел. Она металась все сильнее и была словно одержимая. Но разум властвовал в ней. «Господи, милосердный, помоги! Если не избавлюсь от наваждения, всему конец! Всему конец! Да мне и свет немил будет!» — звенело в голове Настены, бегущей к двери опочивальни.
И вдруг у самой двери на скамье она увидела медный кувшин и таз, которых ранее никто в опочивальню не приносил. Настена метнулась к кувшину, схватила его — он был с водой — и вылила содержимое в таз. Вода оказалась темной, она волновалась, ходила рябью. Некая злая сила колыхала рябь все сильнее. И от воды послышался знакомый Настене с детства скрипучий голос: «Час торжества моего пришел. Утони же в этой воде!» И столько власти было в резких словах, столько силы вложила в них девяностолетняя прабабка Настены Гирда, что правнучку, словно хворостинку, согнуло в поясе и бросило ее лицо в таз с водой. И не было у Настены сил сопротивляться. Она обмякла, а захлебнувшись, окаменела, и дух ее готов был покинуть плоть.
Но божественные силы спасли Настену. В этот миг княжна Анна подняла голову, увидела, как погибает Настена, птицей слетела с ложа, в мгновение ока оказалась рядом с несчастной и с силой вырвала из-под Настены таз. Вода расплескалась по полу, и Анна увидела уползающую под ложе гадюку. Княжна швырнула в нее таз. Он со звоном упал, встал на ребро, прокатился полукольцом и накрыл гадюку. Анна бесстрашно наступила ногой на таз, да так и замерла, не зная, что делать дальше.
Той порой Настена словно бы проснулась от кошмарного сна. Все еще согнувшись, она со стоном избавилась от воды и выпрямилась. Бледная, но с горящими зелеными глазами, она подошла к Анне, опустилась рядом на пол, освободила таз от ноги Анны, отстранила ее подальше, потом взяла таз за край, откинула его и мгновенно схватила гадюку близ головы. Вскочив на ноги, она метнулась к кувшину и опустила в него гадюку. Увидев лежащий на скамье рушник, обвязала им горловину кувшина. Опустившись на скамью, она долго сидела обессилевшая, с пустыми глазами. Но движение в ней было. Из глубины памяти поднялся черный лик прабабки Гирды, и Настена вспомнила проклятие, какое та наложила на трехлетнюю правнучку в день ее крещения. Гирда была язычницей, жила в лесу, говорили, что на исходе дней превратилась в змею.
— Анна, помоги мне, — тихо сказала Настена.
— Что с тобой, родимая? — Анна подошла к Настене, присела рядом. — Какая нечисть на тебя навалилась?
Настена промолчала. Потом тихо попросила:
— Оденься. Сходим в мыльню и сожжем это. — Она показала на кувшин. — Зло прошлого.
Вскоре они покинули терем. Настена спрятала кувшин под полу заячьей шубки. В мыльне холопы топили печи: баня всегда была готова для жаждущих помыться. Анна и Настена вошли в просторный предбанник, княжна выпроводила из него истопников, закрыла на засов дверь. Настена подошла к печи и бросила кувшин в огонь. Пламя охватило его, и спустя несколько мгновений из горловины кувшина вырвались клубы черного дыма. Они покружили под сводами печи и вылетели в трубу. А кувшин сам по себе подкатился к устью печи.
— Вот и все. Исчадье адово сгинуло в огне, — произнесла Настена и устало откинулась к стене.
— Но откуда взялись кувшин с гадюкой, таз? — спросила княжна Анна. — Того не может быть, чтобы принес кто-то из наших.
— Подожди, голубушка, все поведаю.
— Бедная, какой ужас ты пережила, — посочувствовала Анна.
Настена взяла кочергу, достала из печи кувшин, перевернула его, постукала по донышку. На каменной плите, что лежала близ печи, Анна увидела горку золы. Настена отломила от метлы прутик и разгребла золу. Под нею лежал золотой перстень со сверкающим сапфиром. Надев перстень на прутик, Настена подняла его.
— Какой он красивый, — отозвалась Анна.
— Сей перстень носила моя матушка. В тот день, когда меня крестили, в наш дом пришла Гирда. Проклиная свою внучку за то, что она изменила вере отцов и богу Перуну, Гирда схватила матушку за руку и сильно дернула. С тем и ушла. Исчез и этот перстень, хранитель матушкиной судьбы. Через месяц моя родимая угасла. А батюшка вскоре взял новую семеюшку и ушел с нею в Тмутаракань строить храм.
Рассказывая, Настена плакала. Анна утирала ей ладонями слезы и прижимала к себе.
— Я ничего не могла понять, будто и не ты пришла в опочивальню. И прости, что накричала на тебя, — повинилась Анна.
— Ты, княжна, спасла мне жизнь, и впредь я раба твоя на все времена. — Настена горько улыбнулась. — В твоей я власти отныне.
— Не смей так говорить! Ты моя сестра, и больше. — Анна сняла с прутика перстень и надела его Настене на безымянный палец правой руки. — Да хранит тебя от всех напастей сей волшебный сапфир.
Перстень придал Настене сил, поднял дух. Она освободилась от родового проклятия, потерла камешек и легко вздохнула.
— И еще раз спасибо тебе, княжна, что надела мне перстень.
Настена не сказала, что сей перстень дает ей новую силу творить добро. Она обняла Анну, они встали и покинули баню.
В тот же день в храме Святого Илии священники венчали Анастаса и Анастасию. За посаженого отца был у них воевода Ингвард, а за мать — княжна Анна. Свой медовый месяц молодожены провели в походе. Анастас встал во главе личной сотни гридней княжны Анны, а Настена оставалась при княжне товаркой. Бержерон нарек ее по-своему — фавориткой.
