По завершении дел в Казани 11 октября 1552 года царь отправился в обратный путь. Конное войско, возглавляемое прославившимся в казанском деле воеводой Михаилом Ивановичем Воротынским, пошло берегом Волги на Васильсурск, а сам государь поплыл из Казани до Нижнего Новгорода на судах.

Толпы нижегородцев приветствовали царя-победителя. На берегу его ждали посланные с поздравлением от царицы, брата Юрия Васильевича и митрополита Макария.

От Нижнего Новгорода Иван Васильевич направился сухим путем на Владимир. Здесь новая встреча, радостное ликование людей. Во Владимире царь сделал небольшую остановку.

В палату государя вошел улыбающийся Алексей Адашев. Иван Васильевич был поражен, увидев улыбку на его лице.

— Что это ты рассиялся, Алексей?

— Добрую весть привез тебе из Москвы Василий Юрьевич Траханиот.

— Ну так зови его.

В палату вошел смуглолицый, кучерявый, черноволосый боярин, низко склонился перед государем. Траханиоты появились при русском великокняжеском дворе еще в бытность Ивана Васильевича-деда нынешнего правителя вместе с его велеречивой пышнотелой супругой Софьей Фоминичной Палеолог. В 1472 году с нею приехали на Русь два брата — Юрий и Дмитрий Траханиоты. Юрий Мануйлович, прозванный впоследствии Старым, неоднократно ездил к императору Максимилиану, участвовал в приеме имперских послов. Его брат был боярином Софьи Фоминичны. Он явился в Москву с малолетним сыном Юрием, которого ради отличия от Юрия Мануйловича прозвали Малым. «Мал, да удал, — говорят на Руси про удачливых людей, — мал золотник, да дорог». Юрий Дмитриевич достиг очень больших высот при русском великокняжеском дворе. Еще при жизни великого князя Ивана Васильевича в конце 1503 года он стал печатником и в этом чине в день Родиона-ледолома 1506 года присутствовал на свадьбе сестры великокняжеской жены Соломонии Сабуровой Марьи с Василием Семеновичем Стародубским. За год до этого он отсоветовал молодому Василию Ивановичу жениться на иноземке, лелея тайную надежду, что тот остановит свой взор на черноглазой красавице — его собственной дочери. Василий Иванович предпочел, однако, дочь малоизвестного на Москве человека Юрия Сабурова. Особенно недовольна выбором молодого великого князя была жена Юрия Траханиота.

Между тем Юрий Малый пользовался полным доверием Василия Ивановича: длительное время был казначеем, а затем стал видным дипломатом, вел переговоры с Империей, Турцией и Орденом. Великий князь поручал ему расследовать многие щекотливые дела — по обвинению Василия Ивановича Шемячича в измене, о побеге из Москвы из-под стражи рязанского князя Ивана Ивановича… Неудивительно, что посол императора Максимилиана Сигизмунд Герберштейн называл Юрия Малого мужем выдающейся учености и многосторонней опытности.

Но, как говорят, и на старуху бывает проруха. Юрий Траханиот, будучи греком, поддерживал связи с людьми греческого происхождения — Максимом Греком, лекарем Марком Греком. Его знакомые сходились во мнении, что русские богослужебные книги неверны, испорчены толмачами, за что оба и подверглись гонениям. Турецкий посол Скиндер обратился к Юрию Малому с просьбой ходатайствовать перед великим князем, чтобы тот отпустил в Турцию лекаря Марко. Траханиот, пользовавшийся полным доверием государя, исполнил просьбу Скиндера, однако результатом этого явилось немедленное отстранение его от всех дел. Возможно, великий князь в конце концов помиловал бы своего бывшего любимца, однако жена Юрия Малого поставила крест на этих надеждах. Желая чисто по-женски навредить Василию Ивановичу, пренебрегшему ее дочерью ради Соломонии, глупая баба по возвращении с богомолья из Суздаля вместе с женой постельничего Якова Мансурова повсюду трезвонила о том, что в заточении в день Зеленого Егория Соломония родила сына. За эти слова Василий Иванович приказал проучить ее кнутом, после чего Юрию Малому нечего было и думать о снятии опалы. Траханиоты слишком много знали о тайнах великокняжеского дома, чтобы им дозволено было войти в силу.

Василий Иванович, однако, скончался, оплошка Юрьевой жены постепенно забылась или вспоминалась как курьезный случай, поэтому сын Юрия Малого Василий постепенно выдвинулся своим усердием и в 1547 году стал боярином при царице Анастасии, как дед его — при Софье Фоминичне Палеолог.

— Сердечно рад поздравить тебя пресветлый государь Иван Васильевич, с величайшей победой над нехристями бусурманскими. Подвиг твой сравним с деяниями Константина Великого, Владимира Святого, Александра Невского, Дмитрия Донского. Но если Дмитрий Донской только отразил нашествие царя Мамая, ты — покорил царство Казанское, а это значительно более великое дело. Да воссияет имя твое в веках!

— Благодарствую на добром слове, Василий Юрьевич, с чем пожаловал?

— Привез я тебе добрую весть, государь: прекраснолицая Анастасия Романовна даровала тебе долгожданного наследника. Царица велела узнать, каким именем ты хотел бы назвать сына?

— Пусть наречет Дмитрием в честь великого прадеда нашего.

«Славная моя юница! — с нежностью подумал царь. — Как хочется мне быть рядом с тобой сейчас, когда радость победы так велика, а сердце мое преисполнено благодарности к тебе!»

Щедро наградив Василия Траханиота, царь сел в кресло, задумался. Победа над Казанью развязала ему руки-теперь он может заняться тем, что давно уже манило его — борьбой за выход к морю. К Понту Эвксинскому пока не подступиться — крепко берегут его крымские татары вместе с турками, да и необжитое Поле, наводненное кочевниками, преграда немалая. Потому все помыслы его о море Варяжском. От Пскова и Новгорода до него рукой подать, к тому же и города там наши исконно русские есть: еще во времена новгородской вольницы построены Ладога, Копорье, Ям, Орешек, а пятая крепость — Иван-город поставлена напротив Нарвы его дедом Иваном Васильевичем.

Государь так задумался, что не слышал, как вошел Алексей Адашев. Увидев его перед собой, царь вздрогнул.

— Чего тебе, Алешка?

— Пришел ко дворцу некий старец из Ростова, настойчиво просит допустить его к тебе для тайной беседы.

Неожиданное появление Адашева напугало царя, радостное настроение покинуло его, в душе пробудилась подозрительность.

— Знаю я этих старцев! Вечно поучать лезут. А этот, поди, из заволжских нестяжателей. Не люб был им отец мой, да и на меня они зло затаили…

— Может, велеть прогнать старца? Пусть идет своей дорогой.

Царь, однако, был любопытен, любопытство пересилило недоброжелательство.

— Пусть войдет, послушаем, что у него за тайна такая.

В палате появился ветхий старец с совершенно белой, местами чуть желтоватой бородой и такого же цвета усами.

— Что привело тебя ко мне, странник?

— Пришел я к тебе из Ростова Великого поведать тайну, кою я узнал от недавно почившего боярина Михаила Васильевича Тучкова. Был я в его родовом поместье в селе Дебала в самый последний день его жизни, тут и открылся мне боярин, просил разыскать тебя и поведать сказанное им.

Иван Васильевич насторожился. Боярин Тучков был неприятен ему по ряду причин. Не он ли пихал ногами казну его матери, перетаскивая ее в общегосудареву казну? Не он ли говорил дьяку Елизару Цыплятеву мерзкие слова про его мать, великую княгиню Елену Васильевну? За все это подвергся он опале, был сослан в село Дебала, где и умер. Чует сердце царя, что боярин Тучков перед смертью припас для него еще одну пакость — по глазам странника это видно.

— Говори, старец, что же поведал тебе боярин Тучков.

— Сказывал мне Михаил Васильевич, будто у первой жены твоего отца великого князя Василия Ивановича Соломонии Сабуровой, сосланной в Покровскую обитель из-за неплодия, вскоре после пострижения родился малец, названный Георгием. Того Георгия могли убить родичи новой жены государя Елены Васильевны Глинской. Чтобы спасти малютку, Соломония отдала его верным людям, жившим в Зарайске, однако во время татарского нашествия Георгий вместе со своей приемной матерью угодил в полон. Но нашелся добрый молодец, который отыскал сына Соломонии в татарщине, вернул его в Русскую землю. В Крыму нарекли Георгия Кудеяром…

Царь вздрогнул, услышав это имя. Только что под Казанью он беседовал с разбойником Кудеяром. Не он ли? Вряд ли это так, мало ли среди татар Кудеяров!

— Где же теперь скрывается сын Соломонии?

— Поселился Кудеяр вместе с разыскавшим его человеком в заволжском ските. Там он достиг шестнадцатилетнего возраста, после чего направился в Москву, где был схвачен людьми боярина Андрея Михайловича Шуйского и ни за что ни про что посажен в тюрьму. После казни боярина Андрея Шуйского его выпустили из темницы, и он ушел в нижегородские леса, где стал известным разбойником.

Царь резко поднялся со своего места, мысли замельтешили в его голове.

«Выходит, нижегородский разбойник — брат мой, да к тому же еще старший, имеющий больше прав на царский престол, нежели я! Надо было схватить его, заковать в кандалы, бросить в темницу. А еще лучше — казнить лютой казнью! Благо тать он!»

— Знает ли разбойник, что он сын Соломонии?

— Не ведаю, государь.

— Кто кроме тебя и покойного Михаилы Тучкова посвящен в эту тайну?

— Сын его ведал, но он умер, упав с лошади незадолго до твоей свадьбы. Да в Заволжье знает о том человек, отыскавший Кудеяра в Крыму.

— Не говорил ли покойный боярин, кто помогал возвращению Кудеяра на Русь? Не он ли сам замешан в этом деле?

— Не ведаю того, государь.

— Как звать человека, разыскавшего в Крыму дите Соломонии?

— Не ведаю того.

— Что ты все бубнишь: не ведаю, не ведаю… Будешь молчать, велю кату пытать жестокой пыткой, казню как собаку!

Старец перекрестился.

— Воля твоя, государь, казнить или миловать, а я что знал, то и поведал тебе.

— Лжешь, странник! Многое ты знаешь, да помалкиваешь. Говорил ли ты с кем-нибудь об этом деле? — Иван Васильевич впился глазами в лицо старика.

— Никому не доверил я той тайны, даже словечком не обмолвился ни с кем, провалиться мне в геену огненную, коли соврал.

Чем больше царь размышлял об услышанном, тем темнее становилось у него на душе, его не радовали уже ни победа над татарами, ни рождение сына.

В детские годы бояре похитили у него власть, правили будто бы от его имени, а на самом деле по своему умыслу, нередко вопреки его воле. Будучи от природы умным и впечатлительным, ребенок хорошо понимал, что его обманывают, и глубоко переживал это. Сколько душевных сил потребовала от него борьба против правителей-бояр за утверждение своих прав на власть! Сколько слез пролил он, сколько бессонных ночей провел, обдумывая до мельчайших подробностей свои намерения: венчание на царство, женитьбу на Анастасии, составление нового Судебника, земский собор, искоренение местничества, походы на Казань… Казалось ему, будто он достиг желаемого. Ныне никто из бояр не покушается на его власть. Был он доволен и тем, что не только вельможи, но и простой народ почитает его. Покаявшись перед выборными людьми на Лобном месте, взвалив вину за чинимые неправды прежнего правления на бояр, он очистил, оправдал себя. Достигнуто главное — никто в Русском государстве не сомневается в его праве обладать властью. Так думал он совсем недавно, еще сегодня утром. С приходом старца уверенность, воздвигнутая им с таким трудом, рухнула. Выходит, есть на земле человек, который имеет больше прав называться царем, чем он, Иван. И этот человек в любой день может предъявить свои права.

Ивана испугала не борьба с этим человеком за власть, а то, что бояре и черный люд, узнав о существовании его старшего брата, усомнятся в его праве быть царем. Воспитанный без отца и матери, всегда сомневающийся в своих силах, он и сейчас утратил уверенность в себе.

— Скажи, старец, с какой целью подослал тебя ко мне Михаиле Тучков?

— Видать, хотелось боярину предостеречь тебя, государь.

— Лжешь, старец! Не для того поведал тебе свою выдумку строптивец. Мерзкая у него душонка! Захотел отомстить мне за понесенную от меня опалу. И ты, ты принес мне этот яд, эту отраву, взращенную в его подлой голове!

Старик испуганно смотрел в полыхавшие гневом глаза царя.

— И в мыслях не было у меня причинить тебе, государь, вред. Предостеречь хотел…

— Могу ли я отпустить тебя, старец? Нет, не могу!

— Воля твоя, государь. Смерть не страшит меня, потому как заждался я ее.

Царь схватил хилого старца за горло, с силой нажал на кадык. Странник захрипел, лицо его вспухло, глаза выпучились. Когда тело обмякло, Иван разжал руки, брезгливо обтер их о штаны.

— Эй, Алексей!

Адашев вошел и, увидев безжизненно лежавшего на полу старца, перекрестился. Лицо его стало белее снега.

— В Клязьму его, в омут… Сегодня же отправь верных людей в Заволжье, пусть проведают по скитам, кто из Крыма пришел с десятилетним отроком по имени Кудеяр. Того человека немедля доставить в Москву. Да вели выезжать в Суздаль.

Алексей ничего не спросил, но в душе удивился: получив известие о рождении сына, царь указал ехать в Москву кратчайшим путем — через Рогожскую слободу. И вдруг-новый приказ: возвращаться домой через Суздаль, Юрьев-Польский, Троицкую обитель, село Тайнинское.

По прибытии в Суздаль царь пожелал тотчас же побывать в Покровском монастыре. Никому не велел сопровождать себя, лишь игуменье дозволил быть рядом.

Глухо отдавались в пустынном храме тяжелые шаги царя. Следом семенила игуменья, напуганная мрачным видом гостя.

— Слышал я, — прервал затянувшееся молчание Иван Васильевич, — будто в этом монастыре жила первая жена моего отца Соломония.

— Правду, государь, тебе молвили. Отец твой, великий князь всея Руси Василий Иванович сослал сюда свою жену Соломонию из-за отсутствия наследника. В иночестве приняла она новое имя — Софья. Десять лет назад прибрал ее Господь.

— Говорят, будто бы по прибытии в монастырь дите у нее народилось.

— И то правда, государь. В ту пору здесь матушка Ульянея игуменьей была, царство ей небесное, а я при ней — белицей, Аннушкой меня тогда кликали… — игуменья грустно улыбнулась своим воспоминаниям.

— Не вымысел ли это злых людишек?

— Своими ушами слышала я, государь, как дите то кричало, появившись на свет. Георгием его нарекли.

— Куда же подевался Георгий?

— Не повезло малютке, вскоре после рождения скончался он по болести. Отпевали его здесь, в этом соборе. Софья-то по нем так убивалась, лица на горемычной не было! А гробик такой махонький, и в нем дитя крошечное… — Игуменья попыталась припомнить внешность умершего, но не смогла. — Личико у него кругленькое, курносенькое… После отпевания его вон туда, в эту могилку положили.

Матушка Агния указала на каменную плиту, выступающую из пола. Царь наклонился, ласково погладил рукой холодный камень.

«Вот она — правда! Лгал боярин Тучков вместе со своим подлым старцем, злобно клеветал, норовя поколебать спокойствие в моей душе. Был у Соломонии сын да умер, под этой плитой лежит его прах!»

— Жалую вашей обители икону Божьей Матери, а пока ступай, игуменья, я еще побуду тут немного.

Мать Агния, низко поклонившись, ушла.

«Как тихо в этом храме… Сказка про Кудеяра — ядовитая выдумка выжившего из ума боярина. Кудеяр, может, и есть, но он вовсе не сын Соломонии и моего отца Василия Ивановича, настоящий сын покоится вот под этой плитой!»

В это время в дальнем углу храма возникло какое-то, движение.

«Почему я пошел в храм один? Всяко может быть…»

Вот кто-то показался из-за столпа, направился к нему. Царю стало вдруг знобко-перед ним стоял Кудеяр.

«Что привело его сюда? Может, он приходил поклониться праху своей матери Соломонии?»

Неожиданная догадка вновь разрушила утвердившиеся было в душе равновесие, уверенность в себе; сознание стало зыбиться, погружаться в беспросветную темноту.

«Надо немедленно позвать стражу, пусть схватят и казнят этого татя! Нет, он наверняка с оружием, пока прибежит стража, успеет прикончить меня».

Кудеяр также заметил царя, низко поклонился ему.

— Что привело тебя сюда, Кудеяр?

«Господи, да о чем же я спрашиваю его? Разве он скажет мне правду?»

— Приходил, государь, помолиться святым чудотворцам суздальским, говорят, они нам, вольным людям, покровительствуют.

«Знает или не знает он о своем высоком происхождении? Надобно прельстить его службой в Москве, а там прикончить».

— Приглянулся ты мне, Кудеяр, люблю я красивых да удалых, приближаю к себе, жалую великим жалованьем, не взирая на происхождение. Иных, вроде Алешки Адашева, от гноища, грязи призвал к себе, а ныне вон как высоко вознес! И тебя так же пожалую, коли захочешь оставить дружков своих да промысел окаянный.

Кудеяр, казалось, задумался над его словами. Нет, никогда не согласится он стать слугой своего младшего брата. Веры ему нет: говорит ласково, а в глазах злые огоньки мерцают. Сколько людей загублено им и сколько еще будет растерзано!

— Нет, государь, дозволь мне вернуться в лес, где меня ждет жена горячо любимая. Да и не пристало татю жить в царском дворце. К тому же и не тянет меня в стольный град, где злоба зловонная кипит, губя души людские. В лесу совсем не то. — И не давая царю времени для ответа, перевел разговор на другое, — Встретил я как-то в дороге человека, который по чертам руки предрекает грядущее. Познал я его ремесло. Позволь, государь, глянуть на твою длань, скажу, что тебя ожидает.

Царь нерешительно разжал свою большую руку.

— Черта жизни твоей длинна, но в скором времени тебя ожидает тяжкая болезнь… и кровь… много крови!

Кудеяр прикрыл глаза рукой и быстрым шагом вышел из храма.

«Кровь? Где он увидел кровь? Лжец ты, как и Михайло Тучков… — Обессиленный царь присел на плиту. — Нет, ты не брат мне, Кудеяр! Прах моего брата Георгия покоится вот под этой плитой…»

И вновь в душе тревога, сомнения.

«Андрей Курбский — внук боярина Тучкова… Может, и он знает обо всем этом? Замечаю в последнее время гордыню в нем. С чего бы это?… Надобно изничтожить всех татей! Тотчас же велю Алексею Адашеву обмыслить уложение о разбойном деле».

Двадцатидвухлетнего властелина всея Руси ожидала дорога на Юрьев-Польский. Там стоит дивный Георгиевский собор, сложенный из белого резного камня. Уж три столетия смотрится он в тихие воды речки Колокши, поросшей одолень-травой.

«Помолюсь я в том храме за упокой души брата моего — Георгия, а потом — в Троицкую обитель».

В Троице-Сергиевом монастыре торжественно встретил царя бывший некогда митрополитом Иоасаф, старый, немощный. Помнится, сторонники Шуйских ворвались в его опочивальню, преследуя старца, тщетно пытавшегося найти защиту у одиннадцатилетнего отрока.

«Надобно будет попросить прощения у Иоасафа за то, что не смог тогда защитить, его от бесчестия со стороны всевластных бояр. Мал был…»

Толпы монахов будут приветствовать его в Троице с хоругвями, с пением.

В селе Тайнинском ожидает его болезный брат Юрий. А там и Москва наконец. У Сретенского монастыря будет встречен Иван Васильевич митрополитом Макарием, громкими криками москвичей:

— Многая лета царю благочестивому, победителю варваров, прибавителю христианскому!

Возле Сретенского монастыря сбросит он наконец свои воинские доспехи и нарядится в одежду царскую — на голову наденет шапку Мономахову, на плечи — бармы, на грудь — крест чудотворца Петра. А там и Анастасия с царевичем Дмитрием…

Все это ведомо царю. Мысль же его тщится обогнать время, заглянуть в будущее. Ну а дальше-то что? Ничего не видит Иван Васильевич, все скрывает розовый туман, кровавая пелена. Быть впереди душевному смятению, тяжким преступлениям. Чего ради?

Царь вновь и вновь ощупывает каменную плиту, на которой сидит.

«Под этим камнем покоится прах моего брата…»

Не раз приедет Иван Васильевич сюда, в Суздаль, чтобы прикоснуться рукой к этой прохладной плите, обрести душевное равновесие и покой.

Только что там, под этой плитой? Прах ли?