— Да что же это творится у нас, отец? Ваню Овчину Шуйские приказали заковать в оковы и заточить в темницу. Мало того, есть ему, бедному, не давали, отчего он весь высох и погиб в страшных мучениях. Сегодня утром тело его выволокли из темницы и бросили в ров. Не могу, не хочу видеть всех мерзостей нынешнего бытия! Уйду в обитель, чтоб быть подальше от всего этого!

Михаил Васильевич Тучков, бледный и озабоченный, стоя у окна, слушал сетования сына.

— В монастырях тоже немало неправды, — возразил он, — и пьют там, и прелюбодействуют, и кривду, угодную игуменам, говорят.

— Таких обителей на святой Руси немного, отец! Это мне хорошо ведомо… Вот плата за все, что сделано Ваней для нашего отечества! Не благодаря ли ему после кончины великого князя Василия Ивановича мы спали спокойно, не страшась набегов ворогов? Не он ли усмирил татар, успешно завершил в прошлом году войну с Литвой, присоединил к Руси две крепости — Себеж и Заволочье?

— Что и говорить, заслуги Ивана Овчины перед отечеством велики.

— Так за что же его покарали? Может, за любовь к великой княгине? Так Шуйским ли судить за эту вину? Всем ведомо: вдовцу Василию Васильевичу слуги каждую ночь волокут на утеху девицу. Вот где суд надобен!

— Шуйские, сынок, не могли простить Ивану Овчине того, что благодаря любви он выше их вознесся.

— А сестру Вани Аграфену сослали в Каргополь и там постригли. Обвинили ее в том, будто это она свела Елену с Иваном. Все у нас на Москве порушилось, нигде не найти правды, усобица лишь одна. Зато ворам и изменникам приволье. Кончится ли когда эта проклятая смута!

— Увы, сынок, смута только начинается. Великий князь мал, и неизвестно, доживет ли он до совершенных лет. Не горюй, однако, жаль, конечно, Ивана Овчину и его сестру Аграфену Челяднину. Пошли, святый Боже, им милость свою.

— Будучи в Новгороде, много раз беседовал я с архиепископом Макарием. И были мы едины во мнении, что только тогда быть Руси сильной, когда не будет смуты, когда закон и правда утвердятся среди людей.

— И я с тем согласен. Прикончив Ивана Овчину, Шуйские постараются и Бельских отринуть от великого князя. В Боярской думе они поговаривают уже о том, чтобы послать Ивана Федоровича в Коломну воеводой большого полка. Как могу, я противлюсь этому, да чувствую, не устоять мне одному. Ты вот давеча правду молвил: ныне раздолье у нас для воров и разбойников. После кончины великой княгини казна осталась, надо бы ее в большую казну перенести. Я так мыслю: рано ли, поздно ли, но минует смута, и тогда вновь окрепнет матушка-Русь. А пока потерпеть придется.

Дверь приоткрылась, показалось улыбающееся лицо любимого внука Михаила Васильевича.

— Заходи, заходи, Андрюшка, рад видеть тебя.

Андрей Курбский — рослый десятилетний отрок с красиво посаженной головой расцеловался с дедом и княжичем Василием. Внешне племянник и дядя были мало похожи, но при более внимательном наблюдении можно было заметить их духовое родство. Оба скромны, начитанны, не терпели лжи и унижения. Неудивительно, что чувство взаимной симпатии влекло их друг к другу; они могли подолгу толковать обо всем, кротко и ласково взглядывая друг на друга.

— Слышали ли удивительную новость: старец Василий Васильевич Шуйский домогается руки молоденькой двоюродной сестры государя Анастасии?

— Ведаю о том, Андрей.

— Неужто это правда, отец?

— Ныне, сын мой, и не такое возможно. Жажда власти подвигла Шуйских к тому, чтобы породниться с великокняжеским семейством. — Михаил Васильевич, обратившись к внуку, ласково потрепал его за вихры. — Ты, Андрюшка, почаще бывай возле юного великого князя. Разница в летах у вас небольшая, два-три года, да и скучно ему с нами, стариками.

— Хорошо, деда, завтра же наведаюсь к великому князю.

В доме Аникиных глубокая печаль. Прошлой осенью после длительной хворобы преставился глава семейства Петр, и вот новая беда — уже пять дней неподвижно лежит на лавке Афоня, до сих пор не пришедший в сознание. И никто не может сказать, выживет он или помрет. Скорбно пригорюнилась в углу Авдотья, приумолкли дети — десятилетний Якимка, средний Ерошка и молодшие близнецы Мирон с Нежданом, не отходит ни на миг от мужа Ульяна.

В тот день, когда Акиндин вонзил нож в бок Афони, она, проводив мужа, никак не могла найти себе места. Тоска, ожидание чего-то ужасного поселились в душе. Не выдержав, Ульяна отложила дела и устремилась в город. По дороге краем уха слышала разговоры о кровавом побоище, случившемся на дворе конюшего. Сердце захолонуло от страшного предчувствия. Заглянув в распахнутые искореженные ворота, она тотчас же увидела бездыханное тело Афони, лежащее в луже крови. Какая-то баба ощупывала ему грудь.

— Твой, что ли, мужик-то? — спросила окаменевшую от горя Ульяну древняя старуха.

Та молча кивнула головой.

— Может, еще и очухается, его вон Устиньюшка осматривает, а у нее руки золотые: кого коснется, тот тотчас же исцеляется.

Устинья подошла к Ульяне.

— Плох твой мужик, ой как плох, да ты больно-то не убивайся, может, выживет с Божьей помощью. Кровушки многонько он лишился. Изба-то твоя где?

— В Сыромятниках.

— Далековато везти такого-то, да делать нечего. Тотчас же велю челядинцам запрячь лошадь да отвезти твоего мужика до дома. Вечером наведаюсь.

С тех пор и лежит Афоня на лавке то ли живой, то ли мертвый. Дыхание чуть слышится, а иной раз совсем замирает. Ульяна хватает тогда зерцало, подносит к губам мужа: вспотеет слегка — значит, жив еще. От горя лицо почернело, осунулось. За эти дни всю жизнь, вместе с Афоней прожитую, вспомнила: радость одна была, ничем не замутненная.

«Господи, да как же я без него буду?» — не раз приходило в голову.

Вот этой рукой ласково прижимал он ее к своей груди, такой верной, надежной. Ульяна расстегнула рубаху, нежно провела по груди мужа. Каждая черточка на его лице была ей мила и дорога. Слезы проступили на глазах, и все стало расплывчатым, неясным. Но что это? Ульяна смахнула слезы. Господи, да он же смотрит на нее!

— Афонюшка, ты жив, любый мой?

— Какой ноне день? — голос прозвучал еле слышно.

— Господи, да разве я ведаю то! Дети, отец спрашивает, какой ноне день, а я, дура, обо всем на свете позабыла.

— Седни Мартын-лисогон,- пробасил Якимка.

— Выходит, четыре дня я проспал. Сейчас встану…

— Лежи, лежи, Афонюшка, нельзя тебе подыматься, беда приключится.

— Ноне вороний праздник — ворон купает своих детишек и отпускает их в раздел, на особое семейное житье, — Афоня говорил тихо, медленно.

— Всякому ворону каркать на свою голову! — из глаз Ульяны лились слезы, лицо сияло от счастья. — Говори, говори, любый мой, так приятен мне твой голос!

— У нас, в Ростове, крестьяне сказывали, будто ноне лисы переселяются из старых нор в новые.

— А я слышала, будто в этот день на лис курячья слепота нападает.

— Ты бы не томила его разговорами-то, — тронула за плечо Авдотья, — Афонюшке покой надобен.

Скрипнула дверь, вошла знахарка Устинья. — Слышу, заговорил твой мужик.

— Заговорил, матушка, дай Бог тебе здоровьица.

— Ну тогда выживет он. Крепким мужик твой оказался, столько крови потерял, а выжил.

На Антипа-водопола Андрюшка Курбский явился в великокняжеский дворец. На цыпочках прошел в тот конец, где была книгохранительница. За дверью слышался оживленный разговор юного великого князя с книгчием Киром Софронием Постником.

— А вот сия книжица, именуемая Месяцесловом, написана еще в конце прошлого века Иоанном Дамаскиным. В ней сказывает он о месяцах года.

— А это что за человек тут виден?

— Сей человек с серпом в руках — жнец, он знаменует собой красный месяц июний.

— А мне любы сказки купца Афоньки Никитина «Хожение за три моря», ибо в них есть много диковинного. Вот она, эта книжица: «И тут есть индийская страна, и люди ходят все наги… А детей у них много, а мужики и женки все наги, а все черные: я куда хожу, ино за мною людей много, да и дивуются белому человеку…» А люди там ездят на слонах.

— Многие страны повидал Афанасий, но ни одна из них не сравнится с Русью Великой. О, светло-светлая и красно-украшенная земля Русская! Многими красотами удивляешь ты! Озерами многими удивляешь ты, реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами чистыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, — всего ты преисполнена, земля Русская! И еще писано Афанасием: со мною нет ничего, никакой книги, а те книги, которые я взял с собой с Руси, пограбили.

Андрюшке очень хочется заглянуть в книгохранительницу, подержать в руках книжицы, посмотреть изображенные в них картинки, но он не решается зайти в палату и лишь переминается с ноги на ногу.

Наконец дубовые резные двери распахнулись. Первым выпорхнул Ваня. Следом степенно шел благообразный старец с длинной узкой бородой, одетый в черную рясу.

— Книжная премудрость возвышает человека, — продолжал Кир Софроний Постник, — книга-память людская, а благодаря этой памяти вечно будет жить Русь-матушка. Слышь, Иван Васильевич, что старец псковского Елизарова монастыря Филофей твоему отцу, покойному Василию Ивановичу, писал: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». Так ты, славный Иван Васильевич, поступай так, чтобы людям было мило, и тогда люди запомнят твое имя, занесут его в книги, и будет оно знаменито во веки веков.

Мальчику любы были эти слова, он внимательно слушал книгчия.

— А ты кто будешь? — спросил тот низко склонившегося перед ним отрока.

— Андрей Курбский, сын Михайлович.

— Славный, славный внук у боярина Тучкова. Довольно на этом книжной премудрости, ступайте порезвитесь.

— Айда на боярскую площадку?

— Пошли.

Ребята выскочили на Красное крыльцо, сбежали по ступенькам и отправились на боярскую площадку, хорошо просохшую и утоптанную. Это было любимое место детворы, жившей во дворце. Здесь затевали они свои резвые игры, на Пасху катали яйца, боролись и вели задушевные беседы. Однако сейчас на боярской площадке никого не было, и ребята на ней не задержались.

— Скорей бы уж пришло красно лето, можно будет купаться, плавать на лодке.

— На лето мы уезжаем в Воробьеве, там тоже Москва-река, а еще — горы; вот где раздолье!

— Хочешь, пойдем на Пожар?

— Пошли.

Свершилось невероятное: великий князь, словно простолюдин, без сопровождения думных бояр отправился за пределы Кремля. Мальчики миновали Фроловские ворота, прошли мимо лавок, где торговали книгами, и вскоре оказались в окружении звонкоголосых булочниц.

— Калачи, калачи горяченькие!

— Блин не клин, брюха не расколет. С медком, молочком, сметанкою!

От хлебных ароматов взыгрался аппетит. Но тут из-за крохотной церквушки, что притулилась возле Лобного места, выскочили скоморохи. Загудели дудки, заверещали трещотки. Один из них, одетый в синюю рубаху, забасил:

Ему ответил тонким бабьим голосом другой:

Глаза у юного великого князя заблестели, он и сам готов весело запеть вместе со скоморохами.

— Ай как славно! — шепчет он.

А в скоморохов словно бес вселился, лихо отплясывают их ноги, заливаются бубенчики, нашитые на рогатые колпаки. Но вот они сорвались с места, и след их простыл.

Внимание москвичей переметнулось на процессию, поднимавшуюся от земской избы по направлению к Лобному месту. Впереди шел изможденный, с изуродованным лицом, не старый еще мужик. Его сопровождали стражники с бердышами в руках, палач и дьяк. Вид этих людей поразил Ваню. Он, словно зачарованный, не сводил глаз с палача, а когда процессия прошла мимо, последовал за нею, не обращая внимания на то, идет ли следом за ним Андрей. На Лобное место поднялся дьяк и, развернув грамоту, стал громко читать:

— Сей разбойник Степка Шумилов совершил тягчайшее преступление — убил своего боярина Савлука Редкина, за что приговорен к смертной казни. Желаешь ли ты, Степка, просить прощения у народа?

Мужик, равнодушно выслушав приговор, при последних словах поднял голову и пристально всмотрелся в окруживших. Лобное место москвичей.

— Да… да я скажу людям… Слышите, люди: боярин Редкий ни с того ни с сего убил моего единственного сына Володьку… единственного. А я… я не стерпел обиды.

Народ сочувственно зашумел.

— Ты, злодей, прощения проси, не то скончаешься непрощенным.

— Простите меня, люди добрые, — Степан перекрестился и встал на колени.

— Бог простит, — послышалось в толпе.

— Голову преклони, — приказал дьяк.

Мужик положил голову на плаху. Палач, одетый в красную рубаху, шевельнул мускулистыми плечами, в прорезях маски проглянули белки глаз. Короткий взмах топора, и голова, словно срубленный кочан капусты, покатилась с Лобного места.

Ваня был потрясен увиденным. Ему до тошноты была противна эта казнь, лицо его побледнело, руки дрожали, но не было сил не смотреть на это отвратительное действо.

— Государь, пора нам во дворец, боюсь, как бы бояре тревогу не подняли.

Ваня нехотя пошел следом за Андреем.

Возле великокняжеского дворца мальчики расстались. Проходя мимо кухни, Ваня уловил божественный запах и вспомнил, что с утра ничего не ел. Мальчик нерешительно остановился возле открытой двери. Можно ли ему, великому князю, являться на кухню?

В это время в дверь выглянула повариха Арина и, увидев Ваню, застыла как вкопанная. Лицо ее побелело, руки задрожали.

— Господи, никак, сам государь пожаловал? — с ужасом прошептала она.

— Мне бы поесть чего-нибудь, голоден я, — переминаясь с ноги на ногу, произнес мальчик.

— Голоден, говоришь? — просветлела лицом Арина. — Да что же они, окаянные, забыли великого князя накормить! Проходи, проходи, касатик мой ясный. Сейчас накормлю тебя, сиротинку.

Повариха смахнула фартуком со стола крошки, придвинула скамейку, усадила на нее Ваню. Подперев кулаком голову, с жалостью уставилась на него.

— Ест, как мой Ивашечка, когда оголодается, — всхлипнув, негромко проговорила она.

Ваня, однако, расслышал и вспомнил, что это, должно быть, повариха Арина, у которой не так давно малолетний сын куда-то запропастился.

— Нашелся ли твой Ивашка? — отодвигая миску, спросил он.

Арину словно огнем опалило. Руки ее вновь задрожали.

— Нашелся, нашелся, окаянный, куда он денется?

Лучше бы ему сгинуть, чем терпеть мне столь великие мучения, — Арина тяжело вздохнула и стала убирать со стола посуду.

Покидая кухню, мальчик с недоумением думал о страхах, пугающих взрослых. Почему у поварихи Арины дрожали руки?

В день Иллариона 1538 года вся Москва гудела, пораженная удивительной вестью: великий князь Иван Васильевич пожаловал боярина своего семидесятилетнего Василия Васильевича Шуйского, отдал за него свою двоюродную сестру Анастасию, которой недавно исполнилось семнадцать лет. Мать невесты Евдокия была родной сестрой Василия Ивановича. В 1506 году ее выдали замуж за крещеного татарского царевича Кудайкула — Петра. Отец невесты — родной брат казанских правителей Мухаммед-Эмина и Абдул-Летифа находился на Руси под присмотром ростовского архиепископа. Он обратился к митрополиту Симону с просьбой о крещении. И вот в день святителя Петра 1505 года Кудайкул принял православную веру и был поименован Петром. Через седмицу он был выпущен из нятства, принес присягу на верность Василию Ивановичу, а через месяц-в день Григория Богослова состоялась его свадьба с Евдокией Ивановной. От этого брака и родилась Анастасия — невысокая, круглолицая, черноглазая девушка. То-то пересудов, то-то разговоров об ее свадьбе с Василием Шуйским! Одни надрываются от смеха при виде славной парочки, другие сокрушаются: надо же, до чего дожили, не иначе как конец света настал.

Василию Васильевичу эти пересуды все одно что укус комара для слона. Главное, пусть все на Москве видят, как близок он, Шуйский, к государю. Великий князь ничто, дите малое, несмышленое! Всем нынче на Руси Шуйские заправлять будут! Ниже, еще ниже кланяйтесь, москвичи, свадебному поезду влиятельного жениха! Невеста для него молода? Он, Василий Шуйский, не против и с девочками десятилетними побаловаться. И в том деле молодому не уступит.

Василий Васильевич покосился на круглолицую, налитую жизненными соками скромно потупившуюся невесту. Его внимание привлекла темная родинка на правой щеке. Князь с вожделением почмокал губами. Скорей бы уж заканчивался этот нудный свадебный обряд!

Однако при выходе из Успенского собора произошла неприятность. Из толпы раздался вдруг зычный голос юродивого Митяя:

— Боярин, хочешь узнать свою судьбу?

Шуйский насторожился.

— Умрешь ты не от яда, но яд твой сладок.

«О чем это он? — задумался боярин. Веселья в душе как не бывало. Вспомнилась вдруг прожитая жизнь, многочисленные походы по велению русского великого князя то на литовцев, то на крымцев, наместничество в Новгороде, Смоленске, Муроме. Долго ли еще ему ходить по земле? И тут же иная мысль явилась в голову — митрополит Даниил, сославшись на нездоровье, отказался совершать венчание, перепоручил это дело другому. — Ну погоди, старая лиса, ты еще пожалеешь об этом. Надо бы подумать, кого посадить на его место».

Сваха — жена брата Ивана Авдотья — с веткой рябины в руке обошла весь дом, чтобы отвести от молодых порчу, а затем стала готовить для них постель. Она была постлана на деревянных лавках, на которых были разложены ржаные снопы, покрытые сверху коврами и перинами. В ногах и в изголовьях стояли кадки с рожью. Когда молодые сели за стол, поп долго читал молитву, после чего гости для вида прикоснулись к первому блюду. Тут Авдотья встала со своего места и попросила разрешения у Евдокии Ивановны покрыть голову невесты убором, который носили только замужние женщины. Поп запалил свечи и протянул между женихом и невестой кусок тафты, на обоих концах которого было вышито по большому кресту. Авдотья сняла с невесты свадебное покрывало и гребнем расчесала ей волосы, после чего надела на голову сетку и кику.

Двери палаты распахнулись, вошел Андрей Михайлович Шуйский, наряженный в вывернутый шерстью наружу тулуп.

— Славные наши молодые Вася и Настенька, желаю вам любви и согласия на всю вашу жизнь, да чтобы народилось у вас столько детишек, сколько волос в этой шубе.

Шутка развеселила собравшихся, торжественность обряда была нарушена, под шуточки-прибауточки жених с невестой обменялись кольцами.

Тут поднялся с места дружка и преподнес Василию Васильевичу разукрашенную цветными лентами плетку. Жених, приняв ее, Отложил в сторону:

— Надеюсь, твой подарок мне не понадобится.

Наконец-то с кухни принесли на огромном блюде лебедя, а спереди него — жареную курицу. Дружка подхватил курицу и, завернув ее в ширинку, потащил в спальню. Василий Васильевич облегченно вздохнул. Вновь посыпались веселые шуточки.

— Ты, Вася, — пошло улыбаясь, громко крикнул Андрей Михайлович, — в случае чего меня на помощь покличь!

— Без помощи обойдемся, — добродушно проворчал жених.

Гости, проводив молодых в опочивальню; вернулись в палату, чтобы наконец-то от души поесть и попить. Немногословная Авдотья принялась раздевать молодых.

За свою долгую жизнь боярин перепортил немало девиц, многим бабам юбки задрал. Искоса глядя на скромницу невесту, Василий Васильевич прикидывал, как та примет его. Скорее всего, отдастся послушно, вяло, в силу необходимости. Приятно ли молодой девице под стариком лежать? Князь, однако, ошибся — невеста оказалась зажигательной.

«Многих баб я познал, — с удивлением думал боярин, — а такой обладать редко приходилось. Огонь-баба!»

Наутро он с трудом добрался до мыльни. Напарившись, хватил кружку ледяного, принесенного из погреба брусничного кваса и вдруг согнулся от острой боли в боку. Яркие розовые круги поплыли перед глазами. Потом все сразу померкло. Бесчувственным внесли дети боярские его в дом, уложили в постель. Лишь через месяц он оклемался.