В самом начале июня 1547 года семь десятков псковичей прибыли в Москву к царю Ивану Васильевичу с жалобой на своего наместника Ивана Ивановича Турунтая-Пронского. Государь вместе с молодой женой проводил лето в подмосковном селе Островке. В день Лукьяна Ветреника жалобщики явились в Островок для встречи с ним. Среди челобитчиков были иконописец Останя и колокольных дел мастер Тимофей Андреев, некогда пострадавшие от другого наместника — Андрея Шуйского.

— И откуда такая напасть на наш град? — возмущался Тимофей по дороге в великокняжеский дворец. — Был у нас Колтырь Раков. От него, слава Богу, нас великая княгиня Елена освободила. Потом сели на нашу шею Андрей Шуйский с Василием Репниным-Оболенским. Помню, шесть лет назад, в бытность митрополита Иоасафа и Ивана Федоровича Бельского, пришли мы к юному государю Ивану Васильевичу, и он, любезно нас выслушав, велел отозвать Андрея Шуйского с наместничества. Только было вздохнули, а тут, на нашу беду, явился Турунтай. И опять начались в нашем граде неурядицы и грабежи.

Остане и самому все это хорошо ведомо, склонившись к уху друга, он тихо посоветовал:

— Ты бы, Тимофеюшка, поостерегся послухов, в Москве их немало. Сказывали мне, будто наш наместник в дружках у Михаила Глинского ходит, а тот сейчас большую силу имеет.

— Царь-то когда править почнет? То Шуйские, то Бельские, а теперь Глинские верховодят в Москве, а государь-то что ж? Не для забавы, чай, венчали его на царство!

— Много ли годков-то ему? Ведь и семнадцати-то еще нет. Удивительно ли, что бояре обманным путем норовят лишить его власти.

Челобитчики подошли ко дворцу, разговоры прекратились.

— Государь, псковичи пришли к тебе с челобитьем.

— Чего они хотят?

Михаил Глинский досадливо махнул рукой.

— А… а… безделица, чуть что, так и к самому царю-батюшке бегут с челобитьем, как будто у государя дел больше нет. Избаловались псковичи, совсем от рук отбились.

— В чем их челобитье?

— Наместники им никак не угодят. Когда правила твоя матушка, великая княгиня Елена Васильевна, был у них наместником Колтырь Раков. Избалованным вольницей псковичам он не приглянулся, пришли с жалобой к великой княгине. Та их послушала и по доброте сердечной свела Колтыря с наместничества. Понравилось, видать, псковичам такое обхождение: не угодил им новый наместник Андрей Шуйский — опять с жалобой в Москву устремились. И вновь дело их сладилось: Иван Бельский да митрополит Иоасаф отозвали с наместничества Андрея Шуйского. Не так давно ты, государь, послал туда Ивана Ивановича Турунтая-Пронского, мужа твердого, многоопытного, а псковичам и он не люб, вот и удумали — в который уже раз — бить челом государю, авось и ныне будет по их воле.

Михаил Васильевич не смог предотвратить появления псковичей в Островке и теперь пытался внушить государю мысль, будто не наместники виноваты, а их подданные в силу своей строптивости плодят жалобы. Он с удовлетворением заметил, что его слова возымели действие: молодой царь посмурнел лицом, брови его грозно сошлись на переносице, на бледных щеках вспыхнул румянец гнева. Теперь надо распалить его еще больше.

— Не вы ли, государь, заботясь о процветании земли псковской, дал им нового наместника? Так им, псковичам, воля государя ничто! Али, может, Турунтай-Пронский нехорош, может, он плохой тебе слуга? Не он ли пять лет назад прогнал от наших украин крымского царя Сагиб-Гирея? В ту пору князь был во главе передовой рати. Как завидел грозного Турунтай-Пронского Сагиб-Гирей, так и побежал в свой поганый Крым.

Гнев — плохой советчик. Забыл государь, что летом 1541 года, когда со стотысячным войском приходил на Русь Сагиб-Гирей, ему противостоял не только Иван Иванович Турунтай-Пронский, но и Дмитрий Федорович Бельский, Семен Иванович Микулинский, Василий Семенович Серебряный-Оболенский, Михаил Михайлович Курбский, Иван Михайлович Шуйский. О них Михаил Васильевич не обмолвился ни одним словом, ему важно было выгородить дружка своего Турунтая. Ведь именно благодаря им, Глинским, он и стал псковским наместником.

— Дивлюсь я на псковичей! Совсем недавно, осенью прошлого года, был я во Пскове и тогда Печерскому монастырю пожаловал много деревень. Да, видно, неблагодарность у них превыше всего! — Иван порывисто поднялся, намереваясь идти в палату, где его ждали челобитчики.

Завидев царя, псковичи земно поклонились. Государь посмотрел на них пристальным хмурым взглядом.

— Многих не впервой вижу перед собой, видать, понравилось бывать в Белокаменной. С чем пожаловали?

Заговорил Останя:

— Государь наш, Иван Васильевич! Пришли мы от всех людей псковских с жалобой на твоего наместника Ивана Ивановича Турунтая-Пронского…

— Опять вам наместник не угодил? Верил я, вам, псковичи, а ныне не верю — не могут все наместники быть такими, какими вы их живописуете. Лжецы вы!

Ропот возмущения прошелестел по палате, напомнив царю о прошлогоднем препирательстве с новгородскими пищальниками в Коломне. Тогда он здорово испугался мятежников. Безоружные псковские бородачи не страшили его, сюда, в Островок, не прибегут вооруженные пищалями люди — верная стража покарает любого, кто посягнет на жизнь государя.

— Эй, слуги, несите сюда вина, да побольше, хочу угостить своих дорогих гостей псковичей!

Кое-кто из челобитчиков улыбнулся, решив было, что гнев царя миновал. Слуги внесли в палату сосуды с дымящимся красным вином. Иван принял кубок и направился к улыбавшемуся купцу Петру Постнику.

— Вижу, алчешь ты удостоиться царской чести. Так пей же!

Царь выплеснул горячее вино в лицо Петра. Буровато-красные струйки побежали по нарядной одежде. В палате стояла гробовая тишина.

— Ну, кто еще хочет выпить с государем? Что ж вы молчите, челобитчики несчастные? Я наместника вашего Турунтая чту как победителя Сагиб-Гирея, а вы удумали бесчестить его. Так прежде я вас обесчещу!

Псковичи со страхом наблюдали за беснующимся государем. Вот он взял в руки горящую свечу, приблизился к Остане.

— Ты, дед, долго ли будешь являться ко мне с поношениями на моих наместников?

Останя, видя перед собой искаженное гневом лицо царя, мысленно повторял слова молитвы. От страха ноги его подкосились, иконописец опустился на колени.

— Не приду я боле, государь, упаси меня Бог жаловаться на наместников!

— Так ты хорошенько запомни свои слова!

Иван сунул горящую свечу в пышную бороду псковича. Останя в страхе отпрянул, в палате запахло палеными волосами. Не стерпели псковичи такого унижения, в палате послышался ропот возмущения.

— Так вы еще ропщете, нечестивые псковичи! А ну, разболокайтесь! Кто не сымет с себя одежду, того сей же час велю казнить лютой казнью!

Услышав грозное предостережение, челобитчики торопливо сбросили с себя рубахи и порты, представ перед государем в самом жалком виде.

— А теперь ложитесь!

Псковичи решили, что пришел их смертный час, с молитвой распростерлись по полу.

— Я научу вас чтить волю государя! — громко кричал на них вошедший в раж царь.

В это время дверь распахнулась, в палату вошел дядя жены Ивана боярин Григорий Юрьевич Захарьин. Вид лежащих на полу голых псковичей озадачил его. Ведь именно благодаря ему челобитчики вопреки воле Михаила Глинского сумели попасть на прием к царю.

— Беда, государь!

Иван с неудовольствием глянул на Григория Юрьевича, он намеревался еще покуражиться над челобитчиками.

— Что случилось, боярин?

— В Москве ни с того ни с сего упал колокол Благовестник. Не к добру это, государь!

Иван почувствовал, как липкий страх заползает в его душу — примета-то пакостная! Колокол Большой Благовестник был вылит в год смерти его отца великого князя Василия Ивановича и весил тысячу пудов. Не глянув в сторону лежавших на полу псковичей, он поспешно вышел из палаты и тотчас же потребовал коня.

Из поездки в Москву царь возвратился хмурым, подавленным. Настя, едва увидев мужа, отложила в сторону рукоделие, цепко обвила его шею руками, нежно прижалась к груди.

— Заждалась я тебя, сокол мой ясный. Хотели на лодке вечером кататься, а вдруг говорят: ты в Москву ускакал. Что там подеялось?

— У колокола Благовестника ни с того ни с сего обломились уши, и он обрушился с деревянной колокольни, но, слава Богу, не разбился. Вот я и поехал проведать, не по злому ли умыслу свершилось то дело. Велел приделать ему новые уши, железные.

— Ясно, что не по злому умыслу — разве сыщется на Руси человек, который пожелал бы принять на душу столь тяжкий грех? Нынче с утра было ветрено. Да и диво ли? Лукьян Ветреник пришел. От ветра-то, поди, и обрушился колокол.

Настя обладала удивительной способностью благотворно влиять на мужа. Душа у него беспокойная, мятущаяся, во всем видит он опасность, злой умысел. Но заговорит любимая им юница, и словно теплым благодатным ветром повеет, успокаивается мятущаяся душа, черное представляется уже серым, а то и совсем белым, невинным. Так затихает капризный больной ребенок при звуках спокойного, ласкового голоса матери.

Иван почти не помнил своей матери Елены Васильевны, поэтому Настя стала для него не только женой, но и воплощением материнского тепла, которого ему так не хватало в детстве. В ее присутствии он стеснялся обнаруживать некоторые свои качества, сформировавшиеся под влиянием дурного воспитания. Ведомо ему: жена любит его так, как никто никогда не любил. Ни одна царапина на его теле не осталась без внимания, ласкового прикосновения ее руки. Успешно врачует она не только телесные, но и душевные раны мужа.

— Около Успенского собора повстречал я юродивого Митяя. На всю площадь орал он, будто настал конец света, что неурядицы в нашем государстве разгневали Господа Бога, а от того быть на Руси новым великим бедствиям.

— Мало ли что юродивые болтают! Не слушай их, Ваня… После обедни пошла тебя разыскивать по дворцу, гляжу, из палаты люди выходят, горькими слезами обливаются. Кто это, говорю, вас обидел? Посмотрели они на меня и, ничего не сказав, ушли.

Иван опустил глаза. Рядом с любимой юницей ему стыдно за издевательства над псковичами. Может, оттого и колокол свалился? Грешен он, ох как грешен!

Со слов дяди Григория Юрьевича Настя знает, что псковичей до слез изобидел ее муж, но ей хочется, чтобы он сам, без понуждения, понял свою вину и, покаявшись перед ней, очистил душу.

— Вижу, тревожишься ты, государь. Помолись Спасу Нерукотворному, и все минует, покайся перед Господом Богом!

— Грешен я, оттого и карает меня Господь Бог. Нынче челобитчиков псковских бесчестил…

— В чем провинились они перед тобой?

— Пришли с жалобой на наместника Турунтая-Пронского.

— Так ведь и вправду Турунтай-Пронский чересчур лют, и ты бы, Ваня, предостерег его от дурных деяний, потому как своей лютостью он и тебя, государя, бесчестит. С чего это ты взъярился на псковских челобитчиков?

— Перед тем мы с Михаилом Васильевичем о них говорили и сошлись во мнении, что псковичи строптивы, на третьего наместника пришли жаловаться.

Настя прижалась щекой к груди мужа.

— Сердце твое слышу… Грозный ты, а сердце твое ласковое, нежное. Так ты слушайся своего сердца, а не дядюшки. Не нравится он мне: лицом улыбчивый, а в глазах злоба таится. Ты бы, Ваня, поостерегся его.

Иван и сам не раз думал о том, что советы Михаила Васильевича Глинского вроде бы и дельные, но почему-то всегда заканчиваются дурным. И в самом деле надо меньше слушать его.

— Да и кто не ведает, что Иван Иванович Турунтай-Пронский — ближайший друг Михаила Васильевича, вот он и выгораживает его.

— Умница ты у меня, ласковая моя юница! — Иван подхватил Настю на руки. — И дня без тебя прожить не могу. Как долго тебя не вижу, сердиться начинаю.

— А ты как почнешь сердиться, так сразу же спеши ко мне. Помни: кто гнев свой одолевает, тот крепок бывает.

В день окликания родителей за Яузой, где жили гончары и кожевники, приключился пожар. Когда загорелись дома в Сыромятниках, Афоня с сыновьями, как ни старались, не смогли отстоять свой дом. Пришлось поселиться в полуобгоревшем сарае, благо погода стояла все время сухая, ни одного дождя не выпало за все лето. Авдотья не вынесла переживаний и тихо угасла. Афоня извлек из тайника деньги, некогда подаренные воеводой Иваном Овчиной и хранившиеся по черный день, купил на них лесу и теперь каждый день вместе с сыновьями складывал сруб новой избы. О поездке в заволжский скит к отцу Андриану не могло быть и речи: человек предполагает, а Бог располагает.

Не многие соседи смогли отстроиться после пожара, иные пошли по миру с сумой, другие в поте лица трудились, чтобы скопить денег на постройку нового дома. Пожарище заселялось новыми людьми, понабежавшими в Москву из разных мест.

В день мученицы Ульяны у хозяйки дома именины. Да только до праздника ли погорельцам? Им не до жиру, быть бы живу. И все же Ульяна умудрилась испечь к обеду пирог, вот только пообедать в тот день не пришлось.

Около полудня над Москвой распростерлась зловещая темная туча. Ульяна перекрестилась.

— Не приведи, Господи, грозе случиться, вся Москва как стог сена вспыхнет.

Афоня, а вслед за ним Якимка, Ерошка и Ивашка перестали стучать топорами. С высоты сруба им было виднее, что творилось в городе. Вот первая молонья, вырвавшись из лона тучи, ужалила далекую церковь, и та тотчас же запылала словно свечка.

— Церковь Воздвижения на Арбате загорелась! — закричали с ближайшей колокольни.

От церкви пламя перекинулось на соседние дома и, подгоняемое ветром, устремилось на закат.

— Отец, можно нам с Брошкой и Ивашкой сбегать в город? — спросил Якимка.

— Пошто?

— Поглазеть на пожар охота, а может, поможем чем людям.

— Никуда не пущай их, Афоня, — вмешалась Ульяна, — гроза может сюда повернуть и тут бед понаделать. Посмотри, там несусветное что-то творится, такого пожара я отродясь не видела.

— Верно мать сказала, не следует вам лезть на рожон, побудьте здесь.

Между тем огненный вал катил на закат, обращая в пепел все, что попадалось ему на пути. Вскоре запылало Семчинское сельцо, раскинувшееся на берегу Москвы-реки. Но вот ветер переменил направление, и валы пламени погнало на Кремль. Почти одновременно загорелся верх Успенского собора, деревянные кровли великокняжеских палат, Казенный двор, Благовещенский собор. На глазах людей полностью сгорела Оружейная палата вместе с хранившимся в ней оружием, Постельная палата с личной казной царя, царские конюшни, разрядные избы.

В каменных церквах сгорели иконостасы и людское добро, хранившееся в храмах. Огонь проник даже а погреба под палатами. В Кремле были полностью уничтожены пламенем Чудов и Вознесенский монастыри.

Вырвавшись из Кремля, огонь прошелся по Пожару и обрушился на Китай-город. В пепел были обращены все лавки с товарами и жилые дворы. Чудом сохранились лишь две церкви да десяток лавок.

— К нам, к нам идет пожар! — испуганно кричали с колокольни. И у каждого, кто слышал этот крик, сердце леденело от страха. Люди вокруг крестились, читали молитвы.

А город меж тем продолжал полыхать. В наступившей темноте пожар казался еще страшнее. Клубы смрадного дыма обрушились на Сыромятники. Испуганно ржали лошади, мычали коровы, блеяли козы и овцы, завывали собаки. По Рождественке огонь проследовал до Никольского Драчевского монастыря, по Покровке — до церкви Святого Василия, а по Мясницкой- до церкви Святого Флора.

Когда загорелось митрополичье подворье, Макарий перешел в Успенский собор. Но и здесь стало небезопасно, когда занялась огнем кровля. От едкого дыма слезились глаза, першило в горле, а полыхавшие поблизости дома сильно раскалили воздух. Митрополит вынужден был покинуть и это убежище. Подняв над головой образ Богородицы, написанный митрополитом Петром, он вышел из врат Успенского собора. За ним с церковными правилами в руках, привезенными на Русь митрополитом Киприаном из Царьграда, шел протопоп. Макарий направился на городскую стену. Вид пылающего города ошеломил его. Раскаленное железо рдело, как в горниле, временами слышались взрывы зелья. Пламя под блеск молний и грохотание грома пожирало Москву.

В кремлевской стене был тайник, от которого начинался подземный ход к Москве-реке. В тайнике стояла духота, едко пахло дымом, и митрополит едва не лишился сознания. Сопровождавшие Макария слуги обвязали его веревкой и стали осторожно спускать туда, где начинался подземный ход. Неожиданно веревка оборвалась, и Макарий, сильно ушибившись, потерял сознание. Перепуганные слуги долго не могли привести его в чувство. Наконец первосвятителя отправили в Новоспасский монастырь.

Никогда прежде москвичи не знали такого пожара. За один день сгорело более двадцати пяти тысяч домов, огромное число людей осталось без крова, около трех тысяч жизней отняло ненасытное пламя.

Великий князь с женой, братом Юрием и боярами уехал в село Воробьево.

Наутро царь отправился с боярами в Новоспасский монастырь проведать митрополита Макария. Вид пожарища был ужасен. Среди дымящихся развалин бродили люди в поисках своего добра и близких, пропавших без вести. Казалось, Москва никогда уже не восстанет из руин.

Митрополит, перевязанный во многих местах, возлежал на лавке. Несмотря на страдания, причиняемые ему ранами, он смотрел бодро, говорил оживленно. Рядом с ним стоял духовник государя протопоп Благовещенского собора Федор Бармин, человек могучего телосложения, с широкой окладистой бородой. Здесь же находились князья Федор Иванович Скопин-Шуйский и Юрий Иванович Темкин. Три с половиной года назад они вместе с Андреем Михайловичем Шуйским избивали любимца государя Федора Воронцова, за что подверглись опале и были сосланы из Москвы. Ныне по просьбе митрополита Макария государь вернул им свою милость. Среди присутствующих выделялся красотой и статью окольничий Федор Михайлович Нагой, жена которого была свахой на свадьбе царя. У окна, скромно потупившись, стоял Григорий Юрьевич Захарьин. Голова у него большая, лобастая, взгляд дружелюбный, приветливый.

Иван подошел к митрополиту, чтобы принять благословение.

— Тяжкое испытание послал нам Господь Бог, — тихо произнес Макарий.

— Во время пожара, — чистосердечно признался царь, — вошел страх в душу мою и трепет в кости мои, и познал я свои прегрешения, потому положил на себя пост и молитву.

— Да минует нас гнев Божий, придет вновь радость на землю Русскую, — попытался успокоить его митрополит.

Иван исподлобья осмотрел присутствующих.

— Мнится мне, — хрипло произнес он, — что неспроста пожар приключился, потому как не впервой красный петух по Москве гуляет: на Василия Парийского был сильный пожар, а через седмицу опять город заполыхал. Не иначе как по злому умыслу такое творится.

— Верно государь молвил, — убежденно произнес Иван Петрович Федоров, словно он только и ждал этих слов царя, — и в народе говорят такожде, повсюду только и разговоров, что волшебством Москву запалили. Будто бы чародеи вынимали сердца человеческие, мочили их в воде, а той водой кропили по улицам. От этого-то Москва и занялась, словно стог сена.

Иван внимательно слушал боярина.

— И в самом деле, — поддержал Федорова Скопин-Шуйский, — такого пожара никто еще не видывал, без чародейства тут не обошлось никак.

— Что и говорить, злым умыслом загорелась Москва, — густым басом произнес Федор Бармин.

Государь еще больше посмурнел лицом.

— Повелеваю вам немедля учинить розыск тех чародеев, чтобы казнить их лютой казнью.

Федор Бармин обратился к царю:

— В Благовещенском соборе, государь, сгорел иконостас, писанный прославленным Андреем Рублевым. Многие деревянные церкви обратились в пепел. В Успенском соборе иконостас хоть и уцелел, да поправки требует. Потому велел бы ты, государь, псковским да новгородским иконописцам прибыть в Москву иконы писати, палаты подписывати.

Иван вспомнил, как измывался над псковскими челобитчиками, палил бороду известному иконописцу Остане и тяжело вздохнул.

«Прости, Господи, мои прегрешения!»

— Сегодня же велю отправить грамоты наместникам нашим, чтобы немедля прислали в Москву новгородских и псковских иконописцев, дел для них здесь много.

— Приставь, государь, к тем иконописцам благовещенского протопопа Сильвестра, не то без догляду они такое намалюют — сожалеть не пришлось бы, — попросил митрополит. — Сильвестр же искушен в Священном писании, прилежно трудится над житием Ольги для Степенной книги.

Иван хорошо помнил Сильвестра, шесть лет назад ходатайствовавшего перед ним об освобождении из заточения двоюродного брата Владимира Старицкого.

— Будь по-твоему, святой отец. — Мысли царя потекли дальше, и он как бы про себя, тихо заговорил: — Много у нас разного богатства — и хлеба, и льну, и пеньки, и лесу, и зверя, и рыбы, и в земле всяких руд. Но все это мы не умеем обрабатывать, нет у нас ни ремесел, ни искусства, всякое ценное изделие получаем из-за рубежа. А потому надобно нам из Европии выписать знающих людей. Проведав, что в Москве обретается немец Иоганн Шлитте, решил я дать ему денег и послать с письмом к императору Карлу, чтобы он дозволил Шлитте нанять всяких людей из немцев, заводить у нас разные мастерства.

Митрополит ласково глянул на Ивана.

— Мудрые слова молвил, государь, многие люди потребуются нам для устройства Москвы. Одно помни свято; пришлые из Европии люди принесут с собой веру поганую. Так ты бы твердо стоял на страже своей исконной веры, не разрешил бы строить пришельцам своих храмов.

— Веру свою, святой отец, всегда буду чтить превыше всего.