Всего было довольно у Михаила для исполнения решенного, одного не хватало — времени. Но ведь его и никогда много-то не бывает… А коли гонец вчерашний от Константина — младшего брата ростовского князя Дмитрия — не врет, успеют они к Кашину во всяком случае наперед ростовцев… Только неверным, сомнительным казался Михаилу этот гонец, особенно теперь, после того, как принял решение.

Да и вчера еще что-то насторожило в нем князя, да что — не успел ухватить. Сама весть оказалась такой внезапной и грозной, что заслонила все остальное.

Не то было странно, что Константин другом вдруг сделался — старшему брату он всегда рад напакостить, да и не то, что Дмитрий Ростовский великому князю складником стал, объединившись с ним против Твери, хоть и не было у него причин для размирья, Дмитрий Борисыч многохитер и жаден, а у жадных свои резоны. Здесь-то все как раз вяжется. Но в самом гонце что-то оставалось князю неясным, оттого и не шел он из головы…

Князь вспомнил, что его вчера удивило: слишком уж горячо, аж до дрожи, доказывал он против Дмитрия. Будто не Константин велел донести на брата, а сам гонец мстил ростовскому князю. То-то и оно: не дело гонца убеждать, его дело лишь передать, что велели. Да и сам-то он мало походил на гонца — оборван, грязен, как из поруба сбежал, без всякой грамотки, пешим в город вошел. Трех коней, говорит, загнал, как летел. Хорошо, коли так, а коли одного-то коня где пропьянствовал?.. Ишь, морда-То у него какая опухлая, точно били. Или правда так пить горазд, хоть и молод?.. Как обсказал он все давеча, меду ковш ему поднесли. Он выпил и еще попросил. Еще выпил. И еще б попросил, когда бы на ногах не уснул — такая скважина! Все у них, что ли, в Ростове такие?!

«Надо с собой его прихватить, коли соврал — повешу… Да провались ты! Думаю не про дело», — в мыслях оборвал себя князь.

Рванув тяжелую, кованную железом дверь, он вышел из полутьмы нижней клети в белый свет летнего утра и, зажмурившись, остановился на высоком крыльце. Разом смолк шум во дворе, где уже собрались Князевы пасынки, готовые для потехи, охоты или войны. Увидев князя, дружинники посерьезнели, спешили снять шапки, оправить одежду и пояса.

Михаил не успел и слова сказать, как из ближних рядов протолкнулся к крыльцу Константинов гонец и бухнулся лбом в нижнюю, выщербленную ногами ступень.

— Дозволь сказать, батюшка! — истошно заголосил он.

«Верно, не досказал что вчера, забыл спьяну… тать. Засеку!» Теперь Михаил испугался более, чем вчера, — всякое новое слово гонца сулило и новые обстоятельства.

— Говори, коли забыл что, — ласково предложил Михаил.

— Князь-милостивец! Забыл, истинно забыл!

— Ну! — поторопил князь смолкшего вдруг гонца.

— Я что так бежал, князь, коней не жалел… — Парень тряхнул головой, сверкнув зелеными насмешливыми глазами из-под упавших на лоб буйных рыжих волос. — Я ведь николи плотников новгородских не бил! — Теперь он поднял на князя глаза, чуть не плача.

— Так что?!

— Возьми в дружину меня, не губи! — провыл ростовец и снова ударил лбом, да так, что звонкая сухая ступень запела в ответ.

— Все? — удивился Михаил и вдруг радостно ощутил, как отпустила внутри натянутая сильней тетивы тревожная жила.

— Все, как есть на духу, — подтвердил гонец и добавил: — А остальное, князь, коли заслужу, дашь.

Стоявшие рядом дружинники засмеялись ловкому ответу. И Михаил улыбнулся.

— А как же зовут тебя?

— Ефремом, батюшка.

— А кличут как?

— Ране Ростовом кликали, а коли не откажешь — Тверитин стану.

— Как, говоришь, Тверитин? — Михаил засмеялся. Больно смешной показалась вдруг кличка. Бывает так: вроде и обычное слово, а рассмеешься ни с того ни с сего — то ли бесы плачут, то ли ангелы радуются.

И по всему княжескому двору покатился громкий, грубый мужицкий регот:

— Тверитин — ха!

— Как он сказал-то?

— Тверитин, сказал!

— Тверитин!

— Го! Ха! Гы!..

Смеялись дружинники, глядя, как князь улыбается.

— Взял бы я тебя, Ефрем, хмм… Тверитин, — сказал Михаил, как все отсмеялись. — Ан морда у тебя сильно опухлая. Вино, поди, любишь?

— Дак кто ж, князь, вина-то не любит? — смело глянул ростовец. — А морда у меня опухлая от иного.

— Что так?

— Да батюшка еще давеча, в Ростове-то, за волосья таскал, да и стукнул нечаянно мордой-то об стол.

— Так за что ж он тебя? — спросил Михаил.

— За вино, дак… — притворно понурился Ефрем.

И снова дружный регот пошел по рядам, едино взмывая в небо. Легко стало на душе Михаила, и любо было ему, опершись руками на гладкие, согретые уже солнцем липовые перильца, стоять на крыльце среди преданной, верной дружины да подсмеиваться над этим шибко крученым ростовцем.

— Ну, Ефрем, вставай с колен-то. Беру я тебя на прокорм. Но гляди, — Михаил усмехнулся, — волосьев-то на таску еще много оставил тебе отец. А я ведь не батюшка, за волосья таскать не буду — заодно с головой сниму, коли что…

— А и я не холоп, князь, — усмехнулся в ответ и Ефрем. — Не в закуп иду.

Он стоял перед Михаилом рослый, плечистый, лет на пять старше князя, и в расхристанный ворот холстинной рубахи с бугристой груди лезли жесткие курчавые волосы, золотые от солнца.

— А и ни Константину, ни Дмитрию креста я не целовал, князь. По воле к тебе ушел. Мне теперь назад пути нет, — сказал он твердо, прямо глядя Михаилу в глаза. — Ежели присягнул, князь, до гроба будем вместях.

— Служи — не загадывай, — отозвался Михаил.

Он дал знать конюшему и со ступеней, без стремени, вспрыгнул в седло подведенного под крыльцо коня.

Кратко, но истово Михаил помолился в маленькой деревянной церковке, поставленной для него в приделе Спасо-Преображенского храма, заложенного матушкой три года назад. Над возведенными стенами уже и своды были, однако закончить работу во всей красе денег недоставало…

Хоть и наполнилась Тверь людьми, а все же их число оказалось не так велико, как хотелось бы князю. Да и сколько бы ни было жителей, больше с каждого, чем он может дать, все равно не возьмешь. Нельзя обижать свободных людей поборами, иначе они в иные земли уйдут, к иным князьям, а то и в вольные бродники, которых и татары в днепровских плавнях не могут достать. А с холопами ни города не построишь, ни пашню не обживешь, ни землю свою не оборонишь… Слава Богу, идут в Тверь люди, знать, не хуже в Твери у них с матушкой, чем у других князей. Правда, и тяготы велики, но куда ж от них денешься? В одну Орду не «с дыма», не со двора, а с каждой Божьей души собери и отдай десятую часть от любого дохода, да дружину надо кормить, да боярам давать кормиться, а здесь еще великий князь своей доли требует. Где уж тут серебра напастись?.. Епископ же Симон, ревнуя ли к новому храму, сквалыжничая ли ради братии, не многим и без охоты с городом делится. Нравоучителен епископ, а жаден.

Вот и стоит пустоглавым задуманный во славу Господню главный тверской собор.

Пока на площадь перед собором сзывали народ, Михаил в сопровождении Ивана Царьгородца, своего духовника и настоятеля нового храма, поднялся по лесам к самым деревянным решеткам не крытых еще куполов. Храм этот строился у него на глазах, и князь не хуже десятников знал каждый ряд клейменых кирпичей, замешенных и обожженных своими же гончарами.

Крепок и ладен храм Спаса. Века простоит — не подвинется. Оборонил Господь от татар Андреевых, сколько жизней людских сохранил, упас от мук, от огня и железа — малая благодарность Господу этот храм. Надо бы в каждом сердце неувядаемую благость нести, да, выходит, не помнят люди. Давно ли было, а вон уж винят Святослава, что своей чести не пожалел тогда ради них…

Михаил вздохнул, пытаясь забыть недавние несправедливые слова тысяцкого: «Господа нашего не помним благодарить за каждый день прожитый, чего уж нам, грешным, ждать…» Но все равно, обида за брата не проходила.

Он-то помнил, хоть и малой совсем был, как далось Святославу уговорить Андрея не жечь тогда Тверь. Главное, чистый бес — в самое Рождество нагрянул, когда и не ждал никто. В Отроче колокола еще славу звонили, а посад уж огнем занялся. Не многие поселенцы за стенами укрыться успели, так внезапно наехал, словно дьявол ему помог. Много голов да костей обгорелых в Волгу по весне унесло. Кто знает, может, осталась бы и Михайлова голова на том пепелище, не сумей его сводный брат Святослав убедить Андрея в своей приязни. Ведь они с матушкой рядом с ним были живым залогом…

Еще не все откричали, кто мучился, умирая от ран, еще не всех ребятишек, которые были ниже тележного колеса, покидали в огонь на глазах у обезумевших от горя матерей и отцов, которых, топча конями, сгоняли в стадо, чтобы увести за собой. Вой стоял над пожарищем. И в этот вой, в этот огонь и ад вышел Святослав, ведя за собой самых близких. Дьявол не успокаивается, пока не получит все…

Матушка смотрела вокруг черными, вмиг запавшими, сухими глазами, будто не видя, только беззвучно одними губами шептала молитвы. Святослав впереди, как холоп, пешим стоял перед конными Андреем и татарским царьком, только что шапку не снял, потому как из города вышел простоволос. Сначала Андрей что-то кричал ему, бешено дергая шеей, а потом весело скалил зубы, тыча в них плетью, видно хвастаясь татарину русской покорностью. Тогда Михаил и заплакал, не выдержал. До сих пор не прощал себе этих слез, хотя ни мать, ни брат никогда не упрекали его. Не смерти он испугался — безгрешному легко умирать, — стыда не вынес. А каково Святославу было? Через то унижение и умер брат в ненависти. А город спас. Но стоит ли чужая жизнь своей чести?

Иван Царьгородец, стоя за спиной князя, не смел тревожить его, будто зная, про что тот думает…

А внизу раскинулся город. Росла Тверь пришлыми слободами, как река в половодье. Дома с неровными клиньями огородов рядами спускались до самой Волги. С правой руки вливалась в Волгу Тверца, давая большой воде бег. Невелика речка, а начало дает великому, чему ни слов равных нет, ни пределов во всей русской земле.

И уж с торговища, от Отроча, с Заманихи, с лесной стороны, по тесным улицам и прогонам, опрокидывая возки и роняя заборы, бежали к площади люди, как вода в ручьях от талого снега в весенний день. Площадь, казалось, была полна, а народ все прибывал, шел, шел, и уж не было вроде места ему на площади, ан и еще находилось.

Шум поднимался в небо невнятной, но мощной разноголосицей. Верно говорят: плохая весть соколом налетает. Город шумел как улей, не в свой черед потревоженный бортником. Еще не ведая дела, дурные бабы выли, как воют перед скудельницей по покойнику.

— Ордынцев видали, сказывают!

— Иде?

— За рекой.

— Иди ты…

— Да нет — купцов спымали, которые соль-то с мокрым пеплом мешали…

— А-а-а-а!..

— Да не ори ты, дура скаженная, не слыхать ничего!

— Кто идет-то?

— Али Ондрей с татаре, али Дмитрий с литвинами.

— Поди?..

— Ммм-мы… — билась в припадке какая-то баба, пуская желтую бешеную слюну.

Как ни было тесно, а люди жались, упирались, однако хранили пустое пространство вкруг бесноватой — а ну как заразная? А сзади толкались, забирались на плечи:

— Что там? Кого бьют? За что?..

Разиня рот и закатывая глаза, баба колотилась о жесткую землю затылком, и какой-то мужик, видно муж, суетился подле нее. Но вместо помощи только хлопал себя руками по ляжкам и болезненно вскрикивал:

— И-иых!..

«Ммм-мы» — «И-иых!» — «М-мм-мы» — «И-иых!..» — жутко неслось над площадью, обещая беду, покуда какой-то чернец не затиснул припадочней в рот прикушенный, посиневший язык и зажал его там железным концом большого креста с груди. Баба смолкла. Видно, выходя, остатние сатанинские силы еще трясли ее тело страшной дрожью, бежавшей от ног к голове, но реже, и пальцы со сбитыми в кровь ногтями все медленней скребли по земле. Истинно говорят: бесы креста боятся.

В толпе крестились и плакали: «Господи, на все Твоя воля…»

Опонники, гвоздошники, кузнецы, древоделы, стеклянники, кожевенники, седельники, шведы, прочие рукодельники, купцы, монастырские чернецы, холопы боярские, пришлые смерды с ближних и дальних погостов и деревень, базарные мытари, церковные сироты — все его люди были перед князем теперь. Михаилу казалось, что нету силы, которая угомонит это безумное вавилонское толковище, это людское стадо, в страхе потерявшее ряд.

— Смотри, князь, — сказал за спиной Царьгородец.

С княжеского двора в окружении дружинников конными выехали тысяцкий, воевода и другие бояре, которым Михаил поручил объявить свою волю.

— Иду-у-ут… — пронесся над площадью тяжелый, протяжный стон.

Сверху хорошо было видно, как толпа качнулась навстречу посланникам, словно в едином стремлении не впустить их в себя. Да ведь и некуда было, так все стеснились. Однако верховые спокойно и даже как бы гуляя и не спеша направили коней в самую гущу народа, который вдруг разом смолк. При полном молчании и тишине сближались верховые и пешие. И, когда морды коней нависли над полем людских голов, с обеих рук плетями засвистали дружинники по спинам тех, кто стоял на пути.

— Дорогу! Дорогу боярам Князевым!..

— Куда ж вы лупите, черти! Ироды!..

Под быстрыми молниями плетей в один невидимый миг, который Михаил будто бы проморгнул, неуправляемая, не подвластная никому толпа чудесно преобразилась. И ясен стал от веку определенный ее закон, по которому дальние равны ближним и каждый единый — многим, а многие собрались здесь ради единого, не важно, кто он: купец, боярин, ремесленник или нищий… И все они теперь смолкли ради его, Михайлова, слова.

Поднявшись на стременах и набравши воздуха в грудь, Кондрат Тимохин прокричал:

— Божьей милостью князь наш Михаил Ярославич, печалясь о вас и жизни вашей, и Твери, и всего его княжества, велит идти защищать нашу отчину… — Кондрат опустился в седло, еще набрал воздуха и снова вытянулся на стременах. Его зычный голос доставал, поди, и за Волгу, так тихо было окрест. — Защищать нашу отчину от великого князя владимирского Дмитрия Александровича и ростовского его складника Дмитрия же! За князя нашего! За Тверь! — не крикнул, а уже хрипло выдохнул тысяцкий.

Толпа не ответила радостным кличем, как ждал того Михаил, но глухо, без слов промычала что-то, чего нельзя было принять ни за одобрение, ни за протест.

Воевода Помога огрел плетью коня, вскинул его на дыбы и отчего-то тонким высоким голосом закричал:

— Князь вам поруку дает, отныне без силы ворота не отворять никому! Али вам Твери не жаль, тверичи?!

Но и его слова не достигли умов. Толпа безучастно и даже зло, как казалось Михаилу, молчала.

Наконец в томительной тишине кто-то растяжно, лениво крикнул:

— А кто поведет-то?

— Князь поведет, Михаил Ярославич! — зычно ответил тысяцкий.

Сверху видно было, как по толпе до самых ее пределов покатилась волна: «Князь ведет, Михаил!..»

— За Тверь! — снова проорал тысяцкий.

— За Тверь! — вторил ему, вопя ребячьим дишкантом, Помога Андреич.

И тут, будто только сейчас до нее дошло то, о чем кричали бояре, едино прорычала толпа в сотни глоток:

— За Тверь!

— Не выдадим Михалку, князя нашего, как он нас не выдал! — раздался над площадью чей-то пронзительный голос, и тут же ответно выдохнула толпа:

— За князя! За Михаила!..

«Помнят они, все помнят, хоть и не моя это слава…»

Михаил с трудом разжал пальцы, вцепившиеся в леса, резко повернулся на качнувшейся под ногами лесине и начал спускаться. Заткнув полы рясы за пояс, отец Иван едва поспевал за князем.

Внизу, у схода, Михаила дожидались каменорезцы, что стояли на храме.

— Дозволь с тобой идти, князь!

— Нет. Храм за вами, — оборвал Михаил их сотского.

Вбежал под темные, небеленые своды, перекрестился на крест обыденки, сиявший золотом в каменном полумраке, упал на колени:

— Помоги, Господи…

Потом услышал за спиной тихие шаги Царьгородца, попросил:

— Благослови, отец…

Уже на ступенях храма, выложенных из гранитных плит, прощаясь, Царьгородец спросил:

— Видел, Михаил Ярославич, чад своих?

— Видел, отче.

— Попомни, княже: ты только ими силен. А они сильны, когда вместе, под именем да под дланью единой.

— Попомню…

Дальше день закрутился горячим гончарным кругом. И везде — у лодей на Волге, на торгу, куда свозили прокорм, у складниц, где снаряжали копьями, мечами, луками да кольчужками не имевших своего оружия ополченцев, — бодря горожан, горело золотом княжеское оплечье.

В лето тысяча двести восемьдесят восьмого года Михаилу было пятнадцать лет.