Смерть Тохты для всех была внезапна, а для него самого и преждевременна. Он умер, едва ему исполнилось сорок лет, не успев испить до дна чашу величия. Только приладился к ней по-хорошему, ан пора помирать.

Трудно сказать, была ли и его смерть насильственной, однако и этого исключать нельзя. Тем паче при обилии и разнообразии ядов, коими снабжалась столица Ордынского царства. Во всяком случае, Михаил Ярославич, узнав о смерти Тохты, про себя усмехнулся, вспомнив скользкую китайскую чесунчу его нижних рубах.

Тверской предвидел, что в Орде по смерти Тохты, как по смерти всякого ее государя, непременно случится замять. Хорошо оказалось и то, что он не успел отправить в Орду уже собранный ханский выход. Теперь можно было не спешить его отправлять, придержать у себя до тех пор, покуда сами татары не спохватятся да не потребуют.

А еще Михаил надеялся на то, что татары, как это уже случалось прежде, схватятся меж собой из-за власти, да так наконец-то схватятся, что после схватки не вскоре еще и очухаются. И тогда, Бог даст, поймет Русь: и ей пришло время сплотиться против Орды воедино. Сколько же можно терпеть и ждать, ждать и терпеть? Всегда та надежда жила в нем, к тому готовил он Русь и себя. Сильно надеялся великий князь и на то, что лишь только забрезжит для всех, а не для него одного действительная возможность освобождения, тут же, как опадает шелуха с вызревшего в плод семени, опадет злобная и безумная пелена с глаз тех, кто покуда не видит этой возможности избавления от ненавистной татарщины.

Надеялся князь. И надежды его крепли по мере того, как приходили из Орды смутные, неверные слухи. По осени еще Николка Скудин сообщал, что в Орде беспокойно. Вкруг Сарая сбираются пришедшие со всего Дешт-и-Кипчака знатные степняки. По городам же, а особливо в самом Сарае, вдруг в одночасье обнаружилось много приверженцев Алкорана, причем приверженцев тех оказалось много и среди высоких нойонов и прочих начальников, при Тохте ревностно поклонявшихся разноструйным ветрам да Вечно Синему Небу. Кроме того, явился в Сарай откуда-то из Хорезма какой-то Узбек, называющий себя ханом. А за тем Узбеком стоит Хорезмское шахство, сарайские и иные неисчислимые магумедане и их муфтий Имам ад-дин Эльмискари.

Ламы кричат, мол, на улицах против магумедан, но их не слышат. А магумедане покуда молчат. Однако в их молчании, как добавлял Никола, ужаса будет поболее, чем в криках лам и бохшей.

И мимоходящие купцы сведения те подтверждали. Так что по всем сообщениям и слухам, что росли и ширились день ото дня, выходило, что не миновать Орде замяти, и замять та будет великой.

Оттого Михаил Ярославич доволен был и неверным миром с новгородцами. Тогда он приуготовился прощать обиды, потому как и великокняжеские обиды были несоизмеримы с тем, ради чего он жил и чего ждал всю жизнь.

Однако вскоре Великий князь всей Руси — так начали величать Михаила государи иных земель — получил повеление немедля предстать пред новым ордынским царем. Звали того царя Узбек.

Аз-бяк, как называли его русские меж собой…

А в Орде тогда и впрямь не хватило малого, чтобы занялась она повсеместным пожаром.

Согласно Тохтоеву завещанию, заместить его на ханском столе должен был старший сын Ильбасар. Однако, когда Тохта в одночасье скончался, сын находился вдали от Сарая, в устье Дуная, откуда и правил он самым западным улусом Орды.

Узбек же тайно пришел из Хорезма не раньше того и не позднее, а как раз накануне смерти Тохты. А сразу же после смерти правосудного хана с почестями был принят знатными сарайскими магумеданами, которые спешно и прокричали его царем.

Одним словом, Ильбасар вернулся в чужой город. Вернее, в город, для которого он сам стал чужим. И ненадолго пережил отца.

Убийство Ильбасара послужило сигналом к избиению неверных магумеданами. Бохши и ламы уже не лаялись, но смиренно умоляли соплеменников оставить им жизнь. Их снова не слушали: отрубленные головы в остроконечных колпаках нарочно натыкались на колья и выставлялись на улицах и базарах для устрашения. Как всегда в таких случаях, били не одних только ламаистов и приверженцев Ильбасара, но и прочих неверных. Досталось и русским, и иудеям, и латинянам. В несколько дней цветущий Сарай-Баты был опустошен и разграблен. Новый хан наказал ненавистный ему Сарай, из которого когда-то, еще в материнской утробе, его изгнали.

Узбек приходился внуком Менгу-Тимуру — он был сыном Тагрула, брата предбывшего хана Тула-Буги. Как известно, Тохта вместе с Тула-Бугой убил и всех его братьев, но отчего-то не догадался убить и их жен. Впрочем, затяжелевшая женщина некоторое время выглядит как пустая. Вот одна из тех жен, пытаясь сберечь оброненное в нее царственное семя Тагрула, и унесла из Сарая, подалее от Тохты, в укромном тайнике своего чрева будущего ордынского хана.

Расправившись со старым Сараем-Баты, Узбек повелел перенести столицу в новый Сарай, располагавшийся выше по течению реки Ахтубы, также невдалеке от Волги. Отныне он приказал именовать столицу Сарай-Берке, прибавив в название имя первого хана, принявшего магумеданство.

Силой утвердившись на престоле, с присущей ему твердостью молодой Узбек начал требовать и от дальних степняков, и ото всех своих подданных немедленного отказа от прежних заблуждений и поголовного обращения в любезное его сердцу магумеданство.

После сарайского побоища немногие уцелели из прежнего окружения Тохты. Однако, проявляя ли назидательное милосердие, из иных ли дальновидных соображений, но родичей того, кто самому Узбеку оставил жизнь лишь по случайному недогляду, он не казнил. Ни жен Тохты не тронул, ни других его сыновей, ни их жен, ни Тохтоевых племянников и их жен. То было странно, божественно великодушно, царствено и непонятно. Новый хан уже был велик и загадочен, как его вера.

Не казнил Узбек и ближайшего из эмиров Тохты Кутлук-Тимура.

А в Дешт-и-Кипчаке кипели страсти: по степи, загоняя коней, летели гонцы, неся от кочевья к кочевью тревожные вести, то тут, то там близ Сарая появлялись летучие отряды степняков. Одни эмиры требовали созвать курултай, другие али собирать войсковые туманы, чтобы уничтожить ненавистных магумедан и их хана, третьи слали Узбеку письма. «Ты ожидай от нас покорности и повиновения, но какое тебе дело до нашей веры и нашего исповедания? Как мы покинем Джасак Чингисхана и перейдем в веру арабов? Думал ли ты о том?» — спрашивали они.

Одним словом, готовился обратный переворот. Среди заговорщиков был Инсар, второй сын Тохты, могущественный эмир Тунгуз, сын Мунджи, и многие другие татарские князья, не желавшие переходить в мугамеданство. Был среди них и тайный магумеданин Кутлук-Тимур. Кутлук-Тимур и выдал заговорщиков. Но не то удивительно, что он рыдал их, он всегда безошибочно предавал обреченных, как предал он Ногая, да и яд Тохте мог поднести только Кутлук-Тимур, странно, что он, магумеданин, оказался в числе заговорщиков-ламаистов. Кутлук-Тимур с ведома, а то и по указке Узбека сам и затеял тот заговор, чтобы разом выявить и уничтожить ханских врагов в столице, без которых остальная степь, уже не сможет подняться.

Заговорщики позвали Узбека на пир, якобы устроенный в его честь, на котором и намеревались его убить. Казалось, все предусмотрено и готово к убийству. Заранее уведомленный Кутлук-Тимуром, Узбек приглашение заговорщиков принял милостиво. Однако на пир пришел не один, но с войском.

Теперь сердце Узбека не знало пощады. Он казнил всех, кого дальновидно не казнил прежде: и Тохтоевых жен, и других Тохтоевых сыновей и их жен, и Тохтоевых племянников и их жен… Он казнил и многих нойонов и беков, даже тех, кто не был напрямую причастен к заговору, но предлагал собрать курултай, и тех, кто слал ему письма или просто стоял в стороне.

Не почитая Джасака, Узбек из всех правил великого предка всегда и неукоснительно соблюдал одно: достоинство всякого дела заключается в том, чтобы оно было доведено до конца.

Степь ужаснулась и покорилась.

На том и умер старый, злобный, но простодушный Дешти-Кипчак.

Гийас ад-дин Мухаммад Узбек был юн и красив той царственной красотой, что отличает красоту властителей от заурядной пригожести мелких злодеев и неумеренных сладострастников.

Узбек был велик. А его юное, миловидное лицо лишь подчеркивало это величие. Никто еще не знал, что спустя немногие годы целые народы в знак любви к государю назовут себя его именем, никто не ведал, что причислен он будет к самым умным и могущественнейшим царям мира, никто не предполагал, до каких небывалых высот вновь возвысит этот отрок Золотую Орду.

Не знал о том и Михаил Ярославич. Но с первого взгляда, когда увидел он в ханском дворце молодого царя, нахлынуло на него отчаяние, чувство необоримой и очевидной безысходности, которой не было ранее, и защемило сердце. Точно сердце вперед ума узнало, кто перед ним.

Румяное, в нежном пушке, тонкогубое, не желтое, а скорее смуглое лицо хана будто светилось изнутри непреходящим изумлением, словно все, что окружало его, было внове ему. Когда он слушал доклады визирей, рот его даже приоткрывался как-то совсем по-детски, а брови, сросшиеся на переносье, сами по себе ползли вверх.

«Вот как? Любопытно… так-так-так», — без слов говорило его лицо.

Когда он бывал милостив, улыбка Узбека лучилась добротой и приязнью.

«Ну что же! — звал он к себе всех и каждого улыбкой всемогущего Бога. — Идите же ко мне! Разве вы от меня ничего не хотите? Я дам вам — всем и каждому — то, чего вы пожелаете. Ну же…»

Но мало кто обманывался этой улыбкой.

Когда же хан был сумрачен, то наводил округ такой ужас, что не только визири, а и мимолетящие мухи, казалось, впадали в уныние. Но менялся хан лишь для того, чтобы нынче отличаться от себя вчерашнего, а завтра не быть похожим на себя сегодняшнего.

Однако внутри он всегда оставался холоден, расчетлив и ровен. Никого не впускал в душу, был одинок, счастлив и корд своим одиночеством. Вести и те принимал на ум осторожно, как глотают студеную воду.

Весело и удобно было хану менять личины, зная заранее, на многие годы вперед, чем обернется кому-то вот эта его улыбка, оброненная будто бы невзначай…

Более двух долгих лет с тоской наблюдал Михаил Ярославич за внешними переменами и уловками хана. При всей его дальновидности, при магумеданской изощренности строгого и ясного ума, сам по себе он все-таки не был страшен князю, хотя бы потому, что во многом Михаил умел понять и предугадать молодого Узбека. Но за Узбеком стояла Орда, страшная и без Узбековой воли, Орда, которую хитрый хан предусмотрительно еще прочнее сплотил на века жесткой единой верой.

За Тверским была Русь.

А из Руси приходили худые вести. И скорбные… Во Владимире, в Успенском монастыре, почила благоверная инокиня Мария. В миру княгиня Ксения Юрьевна. Матушка…

Еще никогда с такой безысходной тоской не принимал Михаил Ярославич обычный татарский волок. Хотя и волок был необычен. Узбек держал его подле себя, впрочем не допуская вблизь, будто нарочно испытывая терпение великого князя. Не было нужды ему далее оставаться в Сарае, все, что можно было решить и уладить, было улажено и решено. И ярлык с новой ханской тамгой давно уж лежал в походном княжеском сундуке. Но великий беклерибек Кутлук-Тимур, с которым несколько раз добивался встречи Михаил Ярославич, лишь пыжился и глядел на русского князя, не скрывая злорадства и давнего, необъяснимого презрения: мол, погоди, князь, не торопись, теперь уж недолго осталось…

Михаил Ярославич понимал, о чем говорил взгляд беклерибека. Впрочем, значения ему не придавал: какой татарин не хочет смерти русского князя?

— Когда же? — одно спрашивал тверской князь у Кутлук-Тимура.

— Нет покуда на то воли великого шахиншаха.

Михаил Ярославич понимал: с той прытью, с какой начал Узбек, он не удовольствуется наведением порядков в одной лишь Орде, непременно потянет руки к Руси, и Узбековы руки будут покрепче иных, а Русь и не чует того. Сказывают, Новгород так вольно разгулялся под Юрием, что от ушкуйников спасу нет, до Нижнего добегают на лодьях, а по пути бесчинствуют, словно в чужой земле.

В долгие, беспроглядные сарайские ночи, тревожные от ветров, ему мнилось: попади он сейчас на Русь, одно имя его остановит беззакония. А Новгород он накажет по-своему, так, чтобы надолго запомнил… А Юрия… Что ж Юрий? Как ни обширна земля, а, видно, не жить им вместе с племянником на земле этой. Хватит уже — до трех раз прощают.

И молил Господа освободить его из татарского плена.

За те два года, что провел Михаил Ярославич в новом Сарае, не так уж много раз видел он хана, а еще менее говорил с ним. Но всегда, понимая, что хитростью с Узбеком ему ничего не достичь, говорил откровенно, насколько можно было быть откровенным русскому князю с ордынским царем. И всякий раз с горечью сознавал, что и откровенностью не добился, чего хотел. Милостиво улыбаясь, Узбек принимал самые неожиданные, внезапные решения, но совершенно противоположные тем, на какие рассчитывал Михаил Ярославич. Иногда то обнаруживалось сразу, иногда после.

В Сарай великий князь пришел вместе с митрополитом Петром. Тому тоже надо было подтвердить у нового хана монастырские льготы, существовавшие еще со времен Менгу-Тимура. Кстати, Михаил Ярославич и надоумил на то Петра, и уговорил его пойти в Сарай вместе с собой.

С пущей щедростью Узбек подтвердил те льготы, но при этом ущемил права великого князя и защитил перед ним митрополита. Михаил Ярославич ждал ответа от константинопольского патриарха Нифонта на свою грамоту, в которой просил церковным судом судить Петра и, коли суд найдет возможным, сместить его с высокого митрополичьего престола. К тому он прилагал основания.

Петр же пожаловался Узбеку на притеснения, какие якобы имеет он от великого князя. Да если бы и были те притеснения, как мог допустить себе митрополит всея Руси подать жалобу на великого князя не кому-нибудь, но магумеданину и ордынскому притеснителю!

Господи! Доколь мелки бывают и высокие слуги Твои, держащиеся за свой стол!

Менгу-Тимурова грамота, определив монастырские льготы, никоим образом не вмешивалась ни в отношения Церкви с русскими великими князьями, ни собственно в дела самой Церкви. Узбеку лестно было вмешаться в дела иного Бога, кроме того, митрополичья просьба давала ему право и впредь вникать в возможные тяжбы как между православными священнослужителями, так и между ветвями духовной и княжеской власти. Хотя православие было скучно Узбеку. В будущем, пусть неблизком, он мечтал видеть Русь, да и весь подлунный мир магумеданским.

А в Твери уже дожидалось князя послание патриарха Православной Церкви константинопольского старца Нифонта. Нифонт своей патриаршей властью поручал великому князю силой отправить недостойного митрополита в Константинополь. Не знал еще о том Михаил Ярославич, а когда сведал, уж не дотянулся до Петра, укрывшегося в Москве. Да после и не до того ему было.

А еще во всякую встречу с ханом Михаил Ярославич просил Узбека рассудить его с Юрием. На ту просьбу он имел право, так как и тверской, и московский князья считались слугами ордынского царя. Не о многом просил он — ишь о ханском суде. Узбеку, судя по тому, как слушал он Михаила, Юрий показался любопытен. Он непременно обещал его вскоре вызвать, но отчего-то не звал. И Михаил Ярославич знал отчего: не нужен был хану суд, на котором великий князь непременно доказал бы вину племянника. После того как тот сел на Новгороде, слишком уж она стала очевидна.

Так и тянулся без проку безнадежный татарский волок.

А Орда под властной рукой молодого хана все крепла, и ясно становилось Михаилу, что теперь цель Руси уж не в том состоит, чтобы скинуть татар, как хотел он того, но лишь в том, чтоб не дать Орде утвердиться на Руси на вечные времена. Благо еще, что Узбек, хорезмский царевич, более глядел не в сторону Руси, а на юг и восток. Но долго ли перевести взгляд с востока на запад? А там Русь. А на Руси раздоры: да свары, зависть да злоба к самим себе. Приходи да бери ее, бей, режь, жги, грабь да силуй. Кто поднимется, кто защитит кресты православные?

Страшно Михаилу за Русь пред новой Узбековой силой. И тяжко, так тяжко, что, случалось, на молитве или бессонной ночью чувствовал вдруг, как мокнут глаза, — то, будто в детстве от нетерпимой обиды, прихлыновали к ним вдруг жаркие бессильные слезы.

«Пошто вы, русские люди, не любите так себя?..»

Наконец на новый, шестнадцатый год — а год исчислялся тогда с сентября, — еще раз позвали великого князя к хану.

То был не обычный ханский прием, на каких присутствовало и до сотни разных людей. На совете-диване собрались лишь самые близкие и доверенные Узбеку лица — Кутлук-Тимур и самые видные эмиры, первая жена хана, хорезмская красавица Балаянь, Узбековы сестры. Сначала долго говорили, не трогая сути. К сути же подошли, как всегда бывает, внезапно и покончили с ней в один миг. Все уж было подготовлено и решено. Узбек позвал Михаила лишь объявить ему свою волю.

Узбек глядел на русского князя будто с сочувствием. Как ни затворено ханское сердце, нравился ему этот русский. И статью своей, и взглядом, в котором не чувствовалось привычного хану раболепства и страха, и тем, что не юлил, как другие, и тем даже, что пытался ограждать свою Русь, и умом, который так редок в людях. Однако знал Узбек: в том, что нравится ему великий князь, для самого князя ничего хорошего нет. Если помощники нужны поподлей, побессовестней да помельче, то что уж говорить о врагах?

Легко держать в подчинении лишь тот народ, который лишен достоинства. Но можно ли позволить такому народу иметь достойных князей? «Конечно, нет, — разумно полагал хан, ласково глядя, словно прощаясь, на великого князя. — Иначе, глядя на достойных князей, и сам народ взбодрится, почует достоинство, а таким народом нельзя уже управлять одной силой».

Пока Михаил был в Орде, многие склоняли Узбека к тому, чтобы избавиться от него. Кутлук-Тимур и прямо настаивал убить Тверского сейчас же. Мол, первый то враг для Орды среди русских. Но хан не спешил. Больно уж чист и ни в чем не замаран оказался тверской князь перед Русью, как белый голубь на синем небе. Такие-то после смерти, бывает, оказываются пострашнее, чем при жизни. Прежде чем убивать, надо его пометить кровью, как дегтем, да густо, чтобы уж не голубем взмыл, а вороном. И есть к тому у хана надежное средство. А еще было б лучше, если бы не татары, но сами русские его и убили. Это при их злобе и зависти устроить не тяжело.

Жизнь человека, даже если он хан, коротка. И прожить ее нужно мудро и бережно. Как девы хранят всякий раз белые одежды от неизбежной крови, так государи должны оберегать будущую по себе память от неизбежной хулы. Чтобы потом, когда призовет к себе божественный Мухаммед, вечное время наслаждаться в его цветущих садах и слушать, как люди на земле славят твои добродетели. Гийас ад-дин Мухаммад Узбек никого не убивает безвинно. Он лишь наказывает.

— Я дам тебе войско, князь. Накажи тех неверных людей — новгородцев.

Будто одаривал, Узбек сиял лучезарной улыбкой.

Слова толмача были внезапны.

— Я не прошу у тебя войска, великий хан.

Выслушав ответ толмача, хан не перестал улыбаться.

Между прочим, Узбек знал, что тверской князь понимает и говорит на куманском наречии, но обращался к нему через гласника. Так ему было удобнее.

— Разве князь отказывается от дружеской помощи милостивого Узбека? — Узбек все так же лучезарно улыбался, покуда улыбкой давая понять, что от дружеской ханской помощи не отказываются.

— Я просил у хана суда с Юрием, а не войска на Новгород, — ответил Михаил Ярославич.

Хан не перестал улыбаться, но теперь улыбка его неуловимо изменилась, стала холодна и хрупка, как стекло.

— Будет суд, — пообещал Узбек. — Я послал за тем Юрием. Сначала надобно выслушать и его. Так берешь мое войско, князь?

Хан больше не улыбался.

— Великий хан, мне новгородцы обиду сделали, я их и наказать должен.

Хлопнув в ладони, что означало решение дела, Узбек внезапно весело рассмеялся:

— Верю тебе, князь! Я посылаю войско на тех неверных новгородцев. Ты его поведешь…

За Покровом татарское войско во главе с воеводой Тойтемером, ведомое великим князем тверским, вступило в Русь.

Вот уж истинно — злее зла честь татарская…