Власко, как и следовало ожидать, попытался сразу уйти с Совета, но понял, что это неосуществимо, смирился с необходимостью выслушать еще несколько разумных и острословных напутственных пожеланий, шуток-прибауток вроде той, что любил говаривать отец: «Не тот друже, кто медом уста мажет, а тот друже, кто правду-матку в глаза скажет», ибо когда люди успокоятся, тогда речи их бывают любомудрыми и озорными. Но Власко, почуявшему враждебное отношение Совета к себе, было не до шуток. Он и слушал, и улыбался говорившим ему что-то людям, а в душе кипела обида оскорбленного тщеславия, и ноги устремлялись в сторону дома. Какое спасение, что с Ильменя ветер принес первые клубы вечернего тумана, и люди стали расходиться по своим углам.

Затворив за собой дверь, уставший Власко выпустил из себя ту неприязнь и злость, которой горела его душа, и жадно вдохнул воздух родного дома. Как бы он хотел все забыть! В душе его вдруг возникло то чувство покоя и тихой радости, которые вселяются в нас, едва мы ступаем на порог родного дома. Что за сила таится в стенах его, сила, мгновенно оздоровляющая душу того, кто нуждается в ней? Что за чудо этот родной дом, или чудо живет только в том доме, в котором жили добрые люди? Власко усмехнулся своим мыслям и подошел к столу выпить теплого брусничного киселя.

Возле очага стояла Повада и следила за огнем. Красивая, все еще стройная славянка была ровесницей Власко и только из-за его робости не стала его семьяницей в те годы, когда Власко начал заглядываться на девушек. Вадим оказался решительнее. Он сразу выделил любечскую красавицу и, не раздумывая, сделал ее своей женой, хотя и видел-то всего два раза. Повада нахмурилась, вспомнив давний торг в Новгороде, куда отец ее, Радомир, знаменитый любечский купец и внук вождя племени радимичей, привез на показ свою старшую дочь, которой едва минуло шестнадцать лет. Радомировна была статной, пышнотелой красавицей, и отец очень боялся, как бы не умыкнули его дочь недостойные поселяне. А тут как раз Вадим удостоился чести стать князем Гостомыслова поселения. Радомировна помнит, сколько прытких светлоголовых парней по разным пустякам останавливались возле лавки ее отца и всякий раз бросали долгие взгляды на любечскую красавицу. Но вот вошел Вадим, и Радомировна вспыхнула. Это был тот самый витязь, который прошлым летом набирал у них в городе парней в дружину и зашел в лавку к отцу купить какие-то крепления для коней и воинских доспехов. Радомировна подала тогда Вадиму всего несколько вериг, каких-то закорючин и еще чего-то, чего уже не помнила, но он вдруг смело положил свою большую грубую ладонь на ее тонкую смуглую руку и слегка сжал ее. Девушка вспыхнула, подняла серые глаза, прикрытые густыми черными ресницами, на ильменского словенина и вдруг затрепетала. В лавку вошел отец, сурово посмотрел на них и напомнил Вадиму, что его дочери едва шестнадцать исполнилось. Вадим не снял свою ладонь с теплой, слегка дрожащей руки Радомировны и твердо ответил знатному любечу:

— Год я подожду. Но не больше! Договорились?

Отец пожал плечами, не совсем веря ильменцу. Мало ли что может случиться за этот год с буйным князем! Радомир знал, сколько врагов у северных словен. Но Вадим пытливо посмотрел на девушку, затем на ее отца и настойчиво потребовал:

— На будущее лето приезжай в городище Гостомысла, что на Волхове. У нас там торг идет не меньше вашего. Я найду тебя. Но не забудь ее! — властно приказал Вадим и еще раз взглянул на юную красавицу. Крепко сжал на прощание ее руку и вышел из лавки.

А через год Радомировна сказала отцу, что хочет увидеть Гостомыслово городище, о котором болтают все заезжие купцы, и… отец не смог отказать своей любимице. Так Радомировна стала Повадой. Она любила Вадима. За то, что он был первым, смелым и надежным мужчиной в ее жизни, мужем, которому она родила двух сыновей. Но вот отцом он был не долго. Вадима убил на ее глазах этот свирепый варяг Рюрик. Повада сначала никак не могла понять, жива она или нет после той кровавой сечи, очевидицей которой стала по воле этого жестокосердого пришельца. Сколько болела потом — она не помнила, как вернулась к жизни — не заметила. Отец призвал всех кудесников племени, чтобы только увидеть блеск духа жизни в глазах ненаглядной дочери. И жизнь вернулась к Радомировне. Двадцатидвухлетняя вдова поклялась, вырастив сыновей, отомстить за смерть своего любимого мужа. Дух смерти должен коснуться чела тех, кто посмел сделать ее вдовой, а ее сыновей — сиротами, решила Повада и каждый день придумывала слова молитвы, наполненной колючей злобой, прося дух мести перенести это зло в стан варяга. Она решила любыми путями извести Рюрика и его любимую жену, а весь его род осыпала проклятьями до тех пор, пока не заболела снова. Тогда отец нашел в Прикарпатье знаменитого ведуна, привез его к дочери и со слезами отчаяния просил жреца изгнать из его любимицы дух злобы. Бастарн долго смотрел на лицо Радомировны, искаженное страданием и тоской по мужской ласке, и посоветовал отцу необычное средство. Пусть дворовые поищут в лесах редкостные цветы и пересадят их под окно красавицы. Каждый день Радомировна будет видеть красоту и незаметно пропитается ее целительной силой. Кроме того, он заставил Радомировну разговаривать с солнцем, со звездами и месяцем и брать от их света целительную силу. Радомировна слушала жреца древнего прикарпатского племени сначала с сомнением в душе, а затем проникаясь глубоким уважением к его знаниям природы. Как, удивлялась она, все вокруг нас живое? И солнце? И звезды? И месяц? И мы всем этим можем питаться, яко гречишным киселем? И камни? Они говорят с нами? А. мы ничего не хотим слушать, кроме собственной гордыни? Жизнь прекрасна и бесконечна! Как бесконечна? Без конца? Нет, в это она… «Нет, почему, верю, теперь верю», — беспомощно прошелестела тогда Радомировна, а жрец настойчиво продолжил:

— И если эту бесконечность насыщать только местью и злобой, то жизнь всех людей превратится в чудовищный разрушительный мрак.

Радомировна вздрогнула. Жрец видел ее насквозь. Но разве она виновата в том, что ее жизнь разрушил жестокий варяг! Как ненавидела она его!

— Небо каждому дарует свою судьбу, — терпеливо проговорил тогда Бастарн и напомнил: — Разве ты всегда и ко всем была добра? Ты была любимой дочерью знатного человека, но даже не замечала порой свою младшую сестру, а она ведь тоже Радомировна! Ты была жестока к птицам и зверям, а они тоже посланники Неба! Нельзя, дочь человека, жить только духом своей неугомонной плоти! Это твоя вина! Твой муж увлекся духом воина, духом разрушителя людских жизней и не внял наказам духа терпения и созидания. А Небо не примет душу того, кто противится его законам… — Жрец еще раз безжалостно посмотрел на Радомировну и горько сказал: — И потому Вадим до сих пор живет с тобой!

Радомировна покраснела. Опустила голову. Да, каждый день, в середине дня, она от непонятной усталости или слабости, но непременно стремилась прилечь, мгновенно засыпала тяжелым сном, а через некоторое время просыпалась с ощущением совокупления и сладострастного наслаждения с Вадимом. Кому скажешь об этом? Никому на свете! Что это было? Явь или сон?

— Это не сон, — поведал жрец, будто читал ее мысли. — Он живет рядом с тобой… Я же тебе сказал, что жизнь бесконечна… Но если это тебя пугает, то скажи ему, что мертвые к живым не ходят, и он будет ждать тебя в другом месте.

Радомировна вздрогнула. Она часто ощущала Вадима рядом с собой: то он гладил ее по длинным распущенным густым темным волосам, то нечаянно обронял ее гребенки, но, видя, как она пугается этих звуков, отходил от нее и пропадал где-нибудь в укромном уголочке. А иногда она разговаривала с ним о своей мести, о ненависти к Рюрику, но он молчал в ответ, не принуждая ни к какому действию.

Жрец продолжал:

— Если хочешь избавиться от Вадимова духа, выходи замуж. Но запомни: детей ты должна растить в добре, иначе Небо снова тебя накажет.

На прощание он сделал жест, изобразив при помощи развернутых ладоней треугольник, и пожелал ей доброго здравия на многие лета.

И вот грянула одна весть, затем другая. Умерла любимая жена варяга, за ней и он испустил дух. И Радомировна заплакала. Не осуществилась ее мечта, не сыновья Вадима отомстили за отца, но мощный дух ее мести извел пришельца из Рарога. Надо было вздохнуть полной грудью, отвезти венок из цветов, что растут под окном, на поминальный камень и поклониться памяти отца детей своих да показать те места, где жили они когда-то. И с первым торговым караваном ладей отправилась Повада с сыновьями в Новгород.

Поминальный камень, поставленный еще по указу Гостомысла, возвышался на Словенском холме и содержал на лицевой стороне краткую надпись: «Хороброму Водиме, конязю Новгорода, от его поселенцев».

Радомировна подвела двух Вадимовичей к могиле отца и тихонько запричитала, вспоминая свою горячую любовь к мужу и короткую жизнь с ним. Затем она достала из аккуратно сложенного убруса цветы, сплела их в небольшой венок и возложила его к подножию камня. В это время она почувствовала, что на них кто-то пристально смотрит, и медленно повернулась на взгляд.

На нее смотрел высокий красивый Словении могучего телосложения, который пытался понять, кто это мог осмелиться возложить цветы Вадиму, когда варязе еще не ушли с окровавленной ими земли.

— Я захотела показать своим сыновьям город, где их отец был князем и стал жертвой, — сурово проговорила Радомировна, еще не зная, с кем разговаривает.

Власко ахнул. Перед ним стояла та, о которой он забыл и мечтать. Некогда пленительная, юная, нежная красота лица Радомировны уступила место жесткому, аскетическому выражению, скрывающему противоречивые чувства, молниеносно сменяющие друг друга. Вот только что фанатичной местью горели глаза, но окинула Радомировна беглым взглядом старшего сына и словно умылась волшебной водой. Серые глаза ее излучали такое море любви и счастья, что Власко готов был схватиться за сердце, так оно заныло от печали.

— Кто ты? — резко спросила Радомировна и вгляделась в лицо Власко.

— Сын Гостомысла, — ответил Власко, чувствуя, какую бурю вызовет в ней одно упоминание о бывшем владыке Новгорода.

Радомировна сузила глаза, и они обдали Власко холодным блеском металла.

— Полюбуйтесь, сыновья, на этого богатыря, — злобно засмеялась она. — Ежели бы у него вовремя голова созрела для княжьего шелома, то ваш отец был бы жив и никакие варязе не топтали бы нашу землю своими сапогами! — крикнула она.

Власко вспыхнул, как от плевка. Он шагнул ей навстречу, схватил за руку, но в следующее мгновение был вынужден отступить. Два Вадимовича так цепко держали его за плечи, что Власко разозлился.

— Мало того, что знать ничего не желаешь, так еще и сыновей своих жгучей злобой пропитала! — И он рванул локти вперед с такой силой, что оба Вадимовича едва не стукнулись лбами.

— Кто заменит отца моим сыновьям? Кто заменит мне мужа? — Грозно спрашивала Радомировна, смело и насмешливо глядя в голубые глаза «трусливого, ленивого, заевшегося Гостомыслова отрока».

Власко выслушал ее горькую, пропитанную едкой гордыней речь, внимательно посмотрел в ее серые глаза, в которых то вспыхивала злость, то мелькала необузданная страсть, зовущая к жарким объятиям, и спокойно ответил:

— Я!

Радомировна посмотрела на сыновей, их лица, похожие на лицо Вадима, выражали сначала возмущение, затем любопытство, а под конец естественную тоску по отцу, его заботе.

— А не струсишь? — быстро спросила Радомировна, расхохотавшись во весь голос, и над Советной поляной зазвенел радостный смех…

Вот уже месяц, как Радомировна с сыновьями жила в доме Гостомысла и не могла заставить себя смело выходить на улицу, боясь вызвать лишние разговоры, ненароком принудившие бы Власко изменить свое первоначальное решение. Она прятала свое счастливое лицо не только от Власко, но больше от своих сыновей. Как и что она теперь будет им говорить, когда все так быстро изменилось! Ведь сейчас она видит над собой только чистое голубое небо, нежится в лучах жаркого золотого солнца, а под ногами у нее не земля, обагренная кровью ее первого мужа и отца ее любимых сыновей, и не бревна, которыми так любили новгородцы мостить свои улицы, а цветущий луг, над которым она то парит, как ласточка, то порхает, как красивая бабочка! Радомировна делала вид, что у нее очень много хлопот по такому большому дому, и всегда уходила от пронзительных взглядов сыновей, заставляя их помогать ей по хозяйству. Но если от сыновей Радомировна могла спрятать свое счастливое лицо, то от Власко она ничего не хотела больше скрывать. Совет прошел не совсем так, как ей хотелось, но Власко стал посадником Новгорода, и весь край северных и западных словен должен будет считаться с ним. Теперь он готов обнажить меч Вадима против варязей, а кое-кто из именитых словен поможет ему в этом деле. Только как начать? Какой призыв нужен, ибо на не именитое дело словене не пойдут. Одних не отпустит земля, а других — ремесло. Думай, Радомировна, ибо ты запалила душу Власко огнем ненависти к пришельцам, тебе и раздувать этот зловещий огонь. Радомировна остановилась, чтобы отдышаться. Крутой здесь шел подъем на Словенский холм, куда зачастила она ходить, будто прощенья просить у Вадима перед его поминальным камнем… «Что же делать дальше?» — в растерянности думала она и ничего не могла придумать. В голове мелькала то одна мысль, то другая, но ни одна не ложилась на сердце, а это был дурной признак. «Не хочет Святовит меня поддержать, — решила Радомировна, но потом обнадежила себя: — Пойду постою у могилы, может, дух Вадима что подскажет».

У камня возлежало несколько цветочных венков, а поверх них кто-то возложил даже можжевеловый. Радомировна ахнула. Кто бы это мог быть? Значит, кто-то считает, что первым великим князем Северного объединения словен был не варяг Рюрик, а Вадим! Ее Вадим! Вадим Храбрый!.. Радомировна вспомнила, как много худого говорил при ней Вадим о Новгороде, обижался на варягов, на их скрытность. Она вздохнула, затем нагнулась, положила рядом с можжевеловым венком свой, свежий венок, сплетенный из васильков и незабудок, поклонилась еще раз подножию, а затем разогнулась и внимательно посмотрела на небо. Она долго пытала зовущим взглядом каждое облако, отображающее, как ей казалось, душу Вадима, его дела и характер всей его короткой жизни, и терпеливо ждала ответа.

Вдруг перед глазами возник лик Вадима и затем медленно растворился, став облаком. Радомировна призадумалась. Почему лик Вадима так печален и безмолвен? Неужели муж не одобряет дела ее и его сыновей?.. Задумчивая, стояла она на холме и не заметила, как рядом оказался седовласый старец, одетый в длиннополую серую льняную рубаху, теплые домотканые штаны и кожанки.

— Ну что, горлица, услышала ты от мужа своего? — с любопытством спросил он и, казалось, ненароком загородил тропу от Радомировны.

Та вздрогнула, удивилась, что кто-то подглядывал за ней, а затем спохватилась и холодно спросила:

— Кто ты?

Старец вздохнул, погладил свою длинную бороду и тихо молвил:

— Ты бы, горлица, коль свила второе гнездо, не губила бы его. Власко-то ведь гордость наша. Да и запомни: меч мужа твоего слишком тяжел для нонешних времен. Трех витязей для него маловато. Ну да дочери Радомира я слишком много сказал, прости меня, старого, — изрек старец на прощание и первым ступил на тропу, ведущую к Гостомыслову городищу.

Власко хмуро смотрел, как Вадимовичи огромным топором рубили дрова во дворе, и по тому, как разрубались крупные еловые чурбаны, пытался угадать, что ждет его нынче. Вот старший сын Радомировны размахнулся и, всадив топор в чурбан, не смог расколоть его одним ударом на две равные половины. Младший Вадимович не улыбнулся в ответ на неудачу старшего брата, а с усилием всадил топор в ту же расщелину и тоже не добился успеха: чурбан горделиво красовался перед ними. Тогда Власко молча подошел к старшему Вадимовичу и, взяв его топор, размахнулся и со всей силой всадил топор в чурбан. Тот хрустнул и, едва впустив топор в себя, замкнулся. Власко попробовал вытащить топор, но не тут-то было. Тогда он, цепко ухватившись за топор, попробовал его раскачать в разные стороны. Топор торчал в чурбане как влитой.

— Какой нынче день? — догадался вспомнить Власко.

— Влесов! — ахнул старший Вадимович. — Нынче ничего разрушать нельзя, а то Велес Берендею пожалуется и лес родить перестанет!

— А я-то думаю, что дрова не колются? — удивился младший Вадимович и задумчиво произнес: — Ну как сказителям не верить, что во всем свой дух живет и требует повиновения законам жизни!

— Да, — согласился Власко, — наши сказители мудрость народа из века в век передают. От них плохого не услышишь… Куда мать-то пропала? — неожиданно грозно спросил он и тут же смягчился: — Без нее и кусок в горле застревает!

Братья улыбнулись. С тех пор как поселились они в самом большом доме Новгорода, они со всех сторон только и слышали: «Какая пара красная! Давно бы Радомировне надо было к нам приехать, нечего было печаль копить… Только чего свадьбу-то не играют?.. Власко-то ведь всей душой любит ее!..» — «Да какая им свадьба нужна, — баяли другие. — Чай, поди, не молодые, пускай живут, как живется, лишь бы раздора не было». Но как сказать богатырю отчиму, что мать по утрам тайком одну тропу топчет — к поминальному калению отца! Не заревновал бы! Братья переглянулись, сузили голубые, Вадимовы, глаза, чуть улыбнулись и промолчали. Власко заметил их хитроватый прищур и почесал у себя за ухом.

— Ну, Вадимовичи, не для того я вас в свой дом привел, чтобы на наши ухмылки глядеть! — заявил он и не заметил, как сзади подошла Радомировна и положила теплую руку на его спину.

— Ежели в тягость, то нынче же уйдем, — ответила она и не побоялась выдержать долгий взгляд Власко, резко повернувшегося в ее сторону.

Братья как по команде удалились со двора.

— Где ты каждое утро пропадаешь? — спросил ее Власко.

— Я искала ответа у Вадима, — с трудом выговорила Радомировна. — Не дает мне покоя моя клятва отомстить варягу.

Власко обнял Радомировну, крепко прижал ее к себе и поцеловал в голову. Ему тоже не давала покоя горячая клятва.

— Я, как серпоклюв, хочу осесть и свить гнездо в то время, когда пора менять место гнездовий, — широко раскрытыми глазами глядя в одну точку, обреченно проговорила Радомировна и, поцеловав Власко в плечо, тихо призналась: — Я так истосковалась по любви, Власушко, и так долго жила горем и печалью, что боюсь своего жестокосердного нрава, пустившего в моей душе глубокие корни.

— Полно, ненаглядная моя! — не поверил ей Власко, взял голову Радомировны в свои огромные ладони и стал целовать лоб, глаза, щеки, нос, губы, перечисляя каждый раз названия тех цветов, которые вызывали у него чувство любви и радости. Радомировна улыбнулась, слушая, как чудесную музыку, его напевную речь, стараясь представить то распустившуюся вишню, то цветущий паслен, а то вдруг редкостный лакриничник-солодку, корни которой, говорят, слаще меда пчелиного.

— Мы оба истосковались по любви, — хриплым взволнованным голосом проговорил Власко, опьяненный близостью с любимой и запахом ее тела. Тень набежала на лицо Радомировны, в голове промелькнуло: «Вадим был смелее. Он не тянул томление…»

Власко, почувствовавший ее отчужденность, недоуменно отстранился, но затем передумал, крепко обнял любимую и унес в свои покои…

А вечером, сидя у очага и задумчиво глядя на неспокойную игру языков пламени, облизывающих короткие хвойные поленца, Власко, Радомировна и Вадимовичи ощутили присутствие духа мести, вызванного ими.

Власко вздохнул и, будто подхватив ту обреченность, которую днем обронила Радомировна, глядя немигающим взором на огонь, тихо проговорил:

— Мы все дали клятву отомстить варягам за обман, за смерть и поругание родной земли.

Радомировна сжала руку Власко.

Вадимовичи пытливо смотрели на отчима и с нетерпением ждали продолжения его речи.

— Ежели я, любя вашу мать, вдруг… отрекусь от своей клятвы? Как вы поступите, славные братья Вадимовичи? — с трудом спросил Власко, не решаясь посмотреть в глаза сыновьям Радомировны.

Братья тяжело задышали. Дух мести обнял их за плечи и слегка подтолкнул к именитому новгородцу.

— Стало быть, любовь сильнее мести! На чем же тогда держится нрав словен? — жестко проговорил старший Вадимович и гордо поднял свою темноволосую голову.

— Любовь и должна быть сильнее мести, ибо как же иначе продолжится жизнь? — смело ответил ему Власко.

— Любовь к женщине и к отцу не может осилить долг, — хмуро молвил младший брат и исподлобья оглядел Власко.

— Я понимаю ваше горе, — с болью воскликнул Власко и горячо проговорил: — И всей душой хотел отомстить за смерть Вадима так же отважно, как когда-то он ходил на норманнов! Но я познал и что такое любовь к женщине! И я не стыжусь сказать вам, ее сыновьям, что я боюсь потерять счастье, дарованное мне волею богов так поздно! И вы не вправе осуждать меня за это!

Братья хмуро переглянулись.

— Но! — горько продолжил Власко. — Ежели вы скажете, что я должен быть верен слову своему, то я буду просить благословения у Святовита и вашей матери на свершение мести.

Братья молчали, сраженные мужественным решением Власко. Некоторое время они чувствовали удовлетворение от почти одержанной победы и считали, что никакие слова больше не нужны. Мать с напряжением взирала то на сыновей, то на нового мужа. Любовь к кому возьмет верх в ее неугомонной душе, известно было только Святовиту. Но вот она заговорила:

— Я не могу, прости меня, Власко, но у меня не получается быть хозяйкой в твоем доме, и я думаю, что не получится до тех пор, пока мы — я или мои сыновья — не отомстим варягам за смерть Вадима!

— Но эта месть может повлечь за собой много смертей! Как ты этого не понимаешь! — хриплым голосом возразил сын Гостомысла.

— Я все понимаю, Власко! И чувствую, как ты боишься потерять мою любовь! Но мы все сейчас рабы нашей клятвы, и она витает над нами и не дает нам спокойно любить друг друга! — Почти прокричала она. — Надо было поверить мудрым жрецам и не вызывать злобных духов горячим порывом мятежной души! — тяжело дыша, говорила Радомировна, ни на кого не глядя. — Но коль брошен клич…

— Пусть снова льется кровь… — хмуро завершил за нее Власко и, обратившись к Вадимовичам, решительно спросил: — Без многословья, готовы вы к бою за честь отца?

— Не позорил бы ты нас, Власко, этим вопросом! — нетерпеливо посоветовал старший Вадимович и горделиво добавил: — Дело, Словении, давай творить!

Вечер в Рюриковом городище в этот день был таким же, как и предыдущий: вроде бы спокойный, но настороженность — настойчивая спутница варяжского поселения— никак не хотела отступать с насиженного места, и всюду ощущалось ее присутствие. Вот вроде бы настала пора повеселиться молодежи. Вон на правом берегу Волхова костры горят, лихое гулянье идет. Словене Русалин день поминают, сезон купальный открывают. Хороводы водят, напевные песни распевают, будто варязей лукавых поддразнивают, ведь варязе, яко викинги, особо почитают воду.

Бэрин, как верховный жрец, давно посовещался со своими помощниками-друидами и решил, что День Реки и Ночь Воды рароги-русичи обязательно отпразднуют. Накануне из медовушки был вытащен освобожденный от меда небольшой деревянный бочонок, тщательно вымыт с речным песком и с особым обрядовым напевом, посвященным созидательной и очистительной силе воды, заполнен ключевой водой, бьющей прямо с Людиного холма, той самой водицей, по которой в Русалин день можно узнать всю правду о жизни людей на целое лето.

Молодые друиды, одетые в длиннополые хламиды синего цвета, сцепив замком руки, осторожно, попарно сменяясь, несли бочонок с ключевой водой к деревянному храму Святовита, что построили варязе еще при Рюрике. Все поселенцы Рюрикова городища столпились в южной его части, где возвышался деревянный, построенный, как городьба, храм Святовита, и напряженно ждали появления процессии друидов.

Вот из-за княжеского дома показались юноши в синих хламидах, и Бэрин взмахом руки восстановил тишину на обрядовой поляне. Указывая на стоящую рядом с ним скамью, обвитую травянистым плющом, верховный жрец подал знак юношам, которые не знали еще, что такое плотская любовь, поставить бочонок на скамью и придерживать его руками до тех пор, пока не улягутся в нем волны, напоминающие знакомый ковыльный рисунок. Юноши стояли рядом, а Бэрин, наблюдая за волнами ключевой отточины, с грустью подумал: «Близкая беда крадется к русичам — уж больно долго вергинцы усмиряли водяную зыбь». Бэрин подавил вздох и, улыбнувшись дорогим соплеменникам, изрек веселым, громким и одновременно важным голосом:

— Нынче нас ждет озорное лето! Чистая вода несет нам силу нашей земли. Небо, отражаясь в плоти воды, вещает нам защиту от духа Прова.

Олаф, стоящий в первых рядах толпы соплеменников, выслушал откровение своего жреца и уныло покачал головой. Да, Олаф понял суть пророчества жреца, а остальные как?

Бэрин не хотел огорчать людей своего племени, но, предчувствуя многие беды, все же был уверен, что словене нынче ночью не совершат коварного шага.

— Дух Воды не дремлет! — напомнил верховный жрец рарогам-русичам. — Ибо все, о чем вы сейчас думаете, войдет в дух ключевой отточины, а мы ее по ложечке должны будем всю испить! Так что, храбрые, умные мои соплеменники-русичи, — приговаривал Бэрин, обходя скамью с бочонком с запада на восток и пытаясь вернуть своим соплеменникам бодрость и веселье, — я вижу вас в это лето стойкими и достойными памяти своих вождей и князей! Вы постигнете великую крепость тел и душ своих, взявшись за меч Рюрика с силой духа разума Верцина! Вы отторгнете брошенную вам злым недругом чашу ненависти и выпьете чашу мудрости! Победа ваша неминуема, ибо правда на вашей стороне, а кто с правдой дружит, тот и веселью служит! А у кого веселье на лице, у того и счастье на крыльце! А кто в счастье рожден, тот к порокам не сужден! А кто не ведает пороков, тот уйдет в страну пророков! Та страна не далека, в эту ночь будет видна!

Русичи заторопили жреца:

— Дай, Бэрин, скорее испить ключевой водицы, пока дух бодрости взыграл в нашей душе!

И Бэрин дал команду друидам, которые, подчинившись воле верховного жреца, вывели из храма Святовита маленьких, одетых в чистые льняные длиннополые рубахи мальчиков, держащих в правой руке по чистой деревянной ложке, выточенной из трехлетнего дуба.

Мальчики, трепетно вставшие с южной стороны бочонка, благоговейно исполняли наказ верховного жреца племени. Правой рукой они черпали дубовыми ложками ключевую воду и подносили ее испить своим старшим соплеменникам, чтобы те с благостью в душе постигли свою судьбу, предначертанную великими богами.

По окончании ритуала посвящения в истину ключевой воды Бэрин попросил друидов пригласить на священную поляну знаменитого на все поселение пчеловода Имкера, который к нынешнему празднеству по-новому приготовил хмельной напиток.

Пожилой пасечник, одетый по обычаям своего племени в красную длиннополую рубаху, корзно и широкие полотняные штаны, осторожно нес в глиняном сосуде драгоценный напиток.

— Ну, Имкер, порадуй нас своим умением, — добродушно предложил Бэрин, восседая на холме в окружении Олафа и его гридней.

Имкер поклонился верховному жрецу, Олафу и его знаменитым полководцам.

— Дарю напиток героев и духов доброй силы! — волнуясь, сказал он и вручил большой глиняный сосуд Бэрину.

Тот осторожно дубовой ложкой размешал Напиток.

— Действительно, напиток богов! — восторженно отозвался жрец, отхлебнув настойки. — Поведай, как ты его изготовлял!

Имкер загадочно улыбнулся.

— Такие напитки получаются только один раз в жизни! — смущенно ответил он. — Наверное, солнце было в то лето накалено доброй силой Святовита, да звезды дали вместе с духами веселья ту искру задора, которая проникла в цветочный нектар, а мои карпатские пчелки не поленились его собрать, — добросовестно высказал свои догадки знаменитый чернобровый и ясноокий пчеловод, но о том, сколько было добавлено долей ключевой воды, и сколько разных видов меда смешано, и в какой день какого месяца затворен был напиток — об этом мудрый пчеловод не завел разговора, ибо это было только его делом.

Бэрин дал чистые ложки Олафу и его сподвижникам, и те приложились к глиняному сосуду Имкера.

— Чудесно! Сказочно! — было единое мнение.

— Пусть все отведают! Только так мы сохраним единство и силу духа рарогов-русичей! — посоветовал Олаф Бэрину, и тот с радостью оповестил об этом своих соплеменников.

А когда русичи вслед за своими предводителями опробовали новую медовуху и перешли к созерцанию и восхвалению духов Ночи и Воды, Имкер наклонился к Бэрину и тихо сказал:

— Мои плечи беспокойные стали. Это к скорой беде, чую я.

Бэрин кивнул.

— А Олаф знает? — напряженно спросил пасечник и поинтересовался: — А нам к чему готовиться?

Подошедший с северной стороны к обрядовой поляне дозорный русич пытался прорваться через хоровод, чтобы донести важную весть варяжскому князю. Когда дозорный достиг Олафа и его окружения, береста грозила превратиться в лохмотья, ибо симпатичного парня то тут, то там пытались завлечь в хоровод и постоянно тянули за кушак, которым была подпоясана его длинно-полая рубаха.

Олаф нахмурился, поняв, в чем дело.

— Случайно удалось во время русального праздника словен раздобыть эту бересту у одного из посланников Власко, — пояснил дозорный и подал бересту князю.

Олаф соединил обрывки бересты и вгляделся в знаки, начертанные на ее гладкой стороне. Знаков было несколько, и начертаны они были группами, каждая из которых представляла самостоятельную весть.

— Целое послание! Тайнопись, как во времена Цезаря! — усмехнулся Олаф, пытаясь вникнуть в содержание бересты.

Вглядевшись в первую группу знаков, изображающих круг, затем лук с вонзенной в дерево стрелой, Олаф начал расшифровывать тайнопись главы Гостомыслова городища…

— Ведаю, вести от Власко с требованием дать бой пришельцам варягам-русичам обошли все северные окраинные города словен, — сказал Олаф без задора, которого вправе были ожидать его гридни, собравшиеся на военный совет по зову своего предводителя. — На дворе вресень, но мы ждали горячих дел от Гостомыслова городища все лето. Каждый день мы принимаем вести от своих дозорных и дозорных наших соплеменников, сидящих в окружных крепостях словенских земель, — продолжал Олаф. — А печется Власко только о создании своего войска. То, что есть у него, того мало, чтобы достойно сразиться с нами, а сразиться он хочет на равных.

— Надо напасть первыми на Власко и отбить у него охоту испытывать на крепость нашу секиру, — вспылил молодой друг Олафа, Стемир.

Опытные гридни усмехнулись в ответ на задор юности и приготовились услышать ответ князя.

— Новгородцы заплатили затребованные нами триста гривен вперед. Не должно обнажать меч против среброимцев. — И, помолчав, Олаф продолжил: — Есть весть, что на днях прибывает большой торговый караван из Плескова, или, как его покороче кличут, Пскова.

— Ты хочешь сказать, что товара в нем будет на бисерный вес, а все остальное — ратная сила? — предположил Гюрги.

— Да! — живо отозвался Олаф. — Мы должны быть готовы к бою в любое время! — воскликнул он и каждому напомнил о его месте в минуту опасности.

Гридни умели подчиняться воле своего предводителя: ежели хочешь выжить в чужой земле, то никогда не сей семена раздора среди своих соплеменников. А Олаф, когда дело требовало собранности духа, надо отдать ему должное, всегда умел подчинить себя единому помыслу.

— Ты ничего не хочешь сказать мне на прощание? — глухо спросила Радомировна, недобрая, как наступившее хмурое утро.

— Вот выгоню варязей — поговорим, — так же глухо и жестко ответил ей Власко, расправляя на могучих плечах тяжелый плащ, сотканный любимой женщиной, и гордясь ее искусной работой. Ему осталось надеть только кольчугу.

Радомировна вздохнула, понимая, что все слова излишни. И сколько бы она ни ругала себя за живущий в ней чужой, скрипучий стон гордыни, требующий от нее неимоверного напряжения сил и постоянного напряжения дум, она каждый раз вновь и вновь выполняла его волю, хотя через мгновение готова была раз и навсегда отречься от мести.

Вот сейчас дворовый возьмет мешок, спрячет в него кольчугу, шлем, которые должны будут в опасный момент защитить тело Власко, но ведь она знает, что кроме доспехов тело воина защищают своей силой Перун со Сварогом и вера в добродетельную цель затеянной им войны. А ежели за воина молит его нареченная, то тело его защищает еще и Радогост, который чует своих питомцев, откликаясь на их молитвы, и первым приходит им на помощь. Радомировна вздрогнула, вспомнив, что, когда Вадим уходил на свой последний бой, она не успела умолить богов. И поэтому так вероломно отнял его у нее этот проклятый варяг. А теперь Власко медлит, собираясь в свой решающий бой, который, как ему кажется, должен принести в дом настоящее, звонкое счастье. Вот он один раз мельком взглянул на Радомировну, и она поймала тревожный, вопрошающий взгляд, но не готова была ответить на него. Ее взор все время рассеянно скользил по одеянию Власко, и, казалось, вот-вот прорвется ее нестерпимая боль словами: «Ну, скоро ль ты отомстишь им за него? Сколь можно еще медлить?»

Власко притянул ее к себе, внимательно вгляделся в тревожные очи и, осторожно поцеловав в глаза и губы, тихо проговорил:

— Да поможет нам в этом деле Радогост! Пусть Лель отогреет твою душу: будь уверена, я отомщу им за него!

Радомировна задрожала. Да, он нашел те слова, от которых она покачнулась, как молоденький каштан у нее под окном в Любече. Ну, отрешись же от злобы, Радомировна, подари на дорогу любимому незабудку! Не то будет поздно!

Власко подождал еще немного, улыбнулся своим думам, попробовал задорно кивнуть ненаглядной, а получилось не очень, и он решительно кликнул Вадимовичей: пора на торговые ряды, псковичей встренуть надо бы!

Эту по весне заболоченную равнину, примыкавшую к совиному лесу, разросшемуся сразу за Неревским концом Новгорода, Власко выбрал для боя с варягами не сразу. Поначалу, опьяненный злобной надеждой немедленно расправиться с варягами или выгнать их вон, Власко решил, что биться будет с проклятыми пришельцами прямо в их городище. Но неделю назад пришла сестра с младенцем на руках и, показав племянника, ненароком обмолвилась, что первая, с сыном на руках, выйдет навстречу войску Власко и встанет прямо перед конем родного брата. Гостомыслица-Гюргина снова пыталась отговорить брата от кровавой сечи с варягами, но поняла, что сила зова Радомировны крепче, чем ее мольба. Сестра ушла ни с чем, но Власко все же передумал нападать на Рюриково городище, ибо под меч могут попасть женщины и дети, а такую славу он не хотел иметь. Объехав земли, примыкавшие к городу, он решил, что совиная равнинка, или болонья сов и речных крачек, к осени совсем высохнет и будет самым подходящим местом для битвы с русичами. «Расшугаем тут всех лягушек, камышниц и сов», — пробормотал тогда Власко и искоса оглядел своего молчаливого спутника.

Сын Мстислава, Пределавин, златокудрый высокий силач, молча кивнул Власко, но говорить ни о чем не стал. Он ходил по полю крупными шагами, словно отмеряя и выбирая себе место битвы с силачом варягом, как вдруг услышал свиристель сверчка. «Ты кого предупреждаешь о смерти, сверчишка?» — недовольно подумал Предславин и, качнув головой, прошептал:

— Не может быть, чтоб я! Он здесь сдохнет! — заверил себя силач и спросил у Власко: — А с кем из варяжских силачей я биться буду?

— Это Олаф держит пока в тайне! — ответил Власко и оглядел массивную фигуру знаменитого словенского богатыря. Предславин, сказывают, уже так натренировал свои руки и пальцы, что одним рывком сдирал шкуру с бегущего быка. А у варязей кто такой хваткой похвастаться может?

— Предславин, а хватка твоих ног равна силе хватки твоих рук? — спросил Власко богатыря и еще раз оглядел его взглядом знатока.

— Боишься, что не удержусь в седле? — в упор спросил Предславин и, приподняв свою массивную ногу, резко топнул ею по валявшемуся рядом бревну. Бревно треснуло, расщепилось в том месте, где раздавила его нога богатыря, и обнажило твердую древесину, Власко ахнул. Он не ожидал такой силы от Предславина и осторожно посоветовал ему:

— Побереги свою прыть для варяга.

— Ты спросил, я ответил, — улыбнулся силач и топнул по бревну другой ногой.

— Хватит, Предславин! Надо убрать это бревно, а то во время боя мешать будет! — Власко не успел еще договорить, как увидел силача, подбиравшего бревна и несущего их в сторону совиного леса.

Власко расхохотался. Ну ежели такие мужи взялись за дело против варязей, то в Новгородской земле русичам осталось жить не долго!

Да, Власко обхаживал, будто обживал это совиное поле, но не как будущий поселенец, а как воин, который был обязан впитать в себя все соки и дух той земли, на которой будет сражаться с врагом. «Нет такой силы, которая бы покорила словенина! — яростно думал он, ступая по засохшему травянистому покрову болоньи. — Земля моя родимица! Дай мне силушки для борьбы с коварными злодеями, что хитростью хотят укрепиться на тебе и изгнать нас, твоих исконных хозяев! Не хотят они вернуть нам наше право судить самих себя! Они считают нас народом, лишенным крепкого разума! Они позорят нас своим присутствием, ибо считают, что словене не способны защитить самих себя от кочевников! Они убили нашего князя, Храброго Вадима, и теперь стремятся погасить в нас дух свободы!»

Говоря эти горькие слова, Власко пытался зажечь свою душу воинским духом — духом непреклонной воли к сопротивлению той жилке добродушия, которая еще нет-нет да и давала знать о себе. Власко постоянно ловил себя на мысли, что почти готов к мировому сговору с варязями, вспоминая, что пришли они все же по зову отца его и не с помощью коварства и хитрости утвердились в земле его. Но в следующее мгновение перед его взором всплывало лицо Радомировны, скованное скорбью, и он вспыхивал, ощущая новый прилив ненависти к русичам.

— Ну, земля словенская, солнце словенское, вода словенская, воздух словенский, дайте мне ваши силы для свершения справедливого боя с варязями! — горячо воскликнул Власко и подхлестнул себя напоминанием: — Завтра псковичи с изборянами прибывают!

На Неревской набережной тесно стало от прибывших торговых людей из Плескова, Изборска и Ладоги. Власко стоял на берегу, не заглядывая в ладьи и не интересуясь товаром, но тщательно осматривал «купцов», крепко пожимал руки прибывшим словенам и широко улыбался каждому. Сразу по прибытии дозорные дружины Власко провожали «купцов» не на торговые ряды, что возвышались прямо за набережной, а на Неревский конец, откуда вела уже хорошо проторенная дорожка к совиной болонье… Не оглядываясь на Рюриково городище, которое бросалось в глаза своей новой смотровой вышкой, что красовалась на левом, Людином мысу Волхова, вновь прибывшие ратники-словене деловито направлялись к указанному месту.

Словении от данного слова не отрекается, ибо словенские реки вспять не текут! «И полно баять о смятении! Коли душа в человеке есть, то она обязательно силою наполнится в нужный момент! Святовит с нами! Вон ведун идет и серую мглу ведет, нам силу несет… — стараясь вызвать дух бодрости и отваги, говорили друг другу словенские ратники. — A-а! Костры уже горят! Землю и душу ратников обогревают!.. К победе, словене, день грядущий приведет! Да будет тако!..»

А в Рюриковом городище факелы освещали поляну возле Святовитова храма, где друиды приготовили священный синий настой, которым спешили покрасить длинные волосы своих соплеменников, ибо только по цвету волос дерущихся завтра воинов боги смогут определить, кому они будут оказывать помощь. Русичи с обнаженной головой спокойно подходили к огромным кадям с синей краской, послушно подставляли их поливавшим друидам, затем отходили в центр поляны и, расчесывая волосы и глядя на луну, шептали ей свои мольбы о спасении своих жизней в земле словен, свято веря, что Святовит внемлет их мольбам.

Верховный жрец русичей наблюдал за соблюдением ритуала и с беспокойством ожидал его конца, ибо на очереди был еще и силач Бегнор, имя которого означало «достойный».

Бегнор разминал ноги, руки, демонстрируя ловкость и игру туго натянутых мышц, а Олаф, изучая его движения, пытался определить, устоит ли его молодой силач перед опытной хваткой знаменитого словенина. Князь долго думал, прежде чем остановил свой выбор на друге Стемира. Дело в том, что Бегнор еще ребенком удивил всех, когда во время ссоры родителей, вместо того чтобы прикрикнуть на них, он одним ударом руки разломил дубовую скамью на две половинки. С тех пор Бегнор прятался от сверстников, ибо боялся во время потех ненароком кому-нибудь ребра переломать или лицо помять. Он чаще всех брался за тяжелые работы и, поражая взрослых соплеменников, заменял троих зрелых мужей. Долго пытались убедить юнца не надрываться, а сначала подрасти — все было бесполезно, и Бегнор-старший перестал мешать своему сыну помогать в строительстве то храма Святовита, то крепежей для ладей, то смотровой вышки. Все привыкли видеть на работах двух Бегноров, и Олаф полюбил их еще в Ладоге, а когда умер Рюрик, то уговорил перебраться к нему поближе. Но одно дело — приязнь князя к силачу, а другое дело, когда вся дружина любит силача. Олаф чуял, что и силач, и дружина будут до смерти верны ему. Князь очень хотел, чтобы завтра, во время схватки силачей, победил Бегнор-младший, и в этом ему поможет Бэрин, ибо кто же, как не верховный жрец, подберет силачу русичу нужный бальзам, предохраняющий богатыря от цепких рук Предславина. А Бэрин, перехватив взгляд Олафа, устремленный на Бегнора-младшего, понял, что силу духа надо вкладывать в обоих. Молодой варяжский князь непременно хотел победить и завоевать себе полное право на жизнь среди словен, да помогут ему силы телесные и духи предков. Бэрин вскинул обе руки вверх и обратился с молитвой к Святовиту, владеющему душами героев-русичей.

Все силы небесные, обитающие над поселением ильменских словен, были призваны в свидетели грозной битвы, разыгравшейся между варязями-русичами и хозяевами-словенами, которой, так сулили боги, избежать было нельзя ни той, ни другой стороне. Казалось, небо разверзлось и выпустило из своих дальних просторов всех, кого призывали на помощь поселенцы Гостомыслова и Рюрикова городищ, и позволило нынче, в день двадцать первого вресеня, свершить небесный суд над борющимися сторонами. Именно поэтому, как только солнце поднялось над совиным лесом, в центр болоньей пустоши вышла первая пара богатырей опробовать силы духа враждующих сторон. Победителем оказался словенин. Во второй паре богатырей сильнейшим оказался варяг Дружины молча наблюдали за схваткой.

Третья пара силачей выехала в центр поляны на конях, и совиный лес застыл. Солнце, казалось, застыло на одном месте и решило не двигаться до тех пор, пока не будет нанесен последний удар. Все затаили дыхание.

Предславин, обнаженный по пояс, грузно восседал на коне, цепко обхватив его круп мощными ногами. Бегнор, так же как и словенин, не имеющий ни одного воинского доспеха, одетый только в короткие кельтские красные штаны, с развевающимися синими волосами и настороженным лицом, не сводил глаз с могучих рук словенского богатыря и, следя за каждым его жестом, приблизился к сопернику.

Власко зорко оглядел новичка-варяга и сразу оценил его ловкий выезд на Предславина. «И где ты его прятал так долго, русич?» — подумал Власко и стал с тревогой наблюдать за подступом силачей друг к другу.

Богатыри не торопились. Кони под ними были тяжелые, обученные съезжаться в единоборстве и умеющие улавливать любое желание наездников. Вот конь Предславина взял бурный разбег и устремился на соперника. Бегнор вовремя отвел своего коня, и словенин промахнулся. Предславин перегнулся через круп коня и грузно повис, увлеченный силой тяжести своего тела. Но сильные ноги спасли его от падения. Мощным рывком и усилием рук он удержался на коне. Бегнор, подхлестнув своего коня, в мгновение ока оказался возле Пределавина и быстрым, ловким рывком обеих рук пригнул к холке коня словенского богатыря, и тот не смог разогнуть спину.

Дружина словен вздрогнула и застонала.

Предславин, тяжело дыша, пытался ухватить варяга за руки, но статный силач русич еще раз пригнул словенина к холке коня, и Олафу показалось, что он услышал хруст костей новгородского богатыря.

Власко понял, что начало проиграно, и поднял левую руку вверх.

Бегнор отпустил словенского богатыря, но Предславин, едва дыша, так и не смог разогнуть спину.

Едва силачи освободили поле, как Олаф дал команду своим воеводам конницы секироносцев взять круговой разбег и ударить по центру ополчения словен.

Гюрги с Кьятом, Стемир и Дагар мгновенно отъехали от своего предводителя исполнять его наказ.

Власко, прижимая основную силу своего войска к совиному лесу, дал команду конникам с честью отразить натиск варязей.

И загорелся бой, подхлестанный злобой и враждой с обеих сторон. Скрежетали щиты и шлемы, принимающие на себя первую ярость бьющихся врагов, защищая тела и головы своих хозяев.

Солнце двинулось к западу, а соперники еще не чувствовали усталости, но уже стали терять своих самых молодых, неопытных бойцов…

Власко старался бодриться, ибо знал, что вид предводителя всегда является причиной либо удачи, либо поражения. «Я должен победить!» — обращался он всей силой своего внушения ко всей Новгородской земле и знал, что она не подведет, не позволит сбросить словен с седел их коней под ноги пришельцев.

Словене дрались с упорством, отчаянно, воодушевленные горячими призывами своего предводителя, искренне стремясь защитить свои исконные права на родную землю.

Варязе, чуя, что перед ними не столь хорошо подготовленные ратники, поняли, что надо беречь силы на последний бросок, а сейчас разумнее чуть-чуть отступить к центру пустоши, чтобы было где развернуться под прикрытием меченосцев и лучников, ибо засада еще не вступила в сечу.

Кьят из-за укрытия наблюдал, как ведут бой Стемир и Гюрги, и отправил гонца к Олафу.

— Еще не время, — решительно отказал князь, чувствуя отчаянное сопротивление словен, ощущая их злобу, но не теряя веры в свою дружину. Он почти осязал ту силу своей правоты, которая, казалось, была отпущена ему самим Святовитом. Да, он князь варяжский, но он не со злом сюда шел и зла здесь не творил! «Никому не уступлю ни прав своих, ни той земли, что пришлось защищать от норманнов!» — Олаф горячо дышал, борясь с нахлынувшими чувствами: он знал, что сейчас необходимо только следить за сражением, правильно рассчитать силы своих соплеменников и сделать все возможное и невозможное для необходимой, как воздух, победы.

Князь еще раз вгляделся в ход битвы, увидел, как Гюрги, атакуя секирой какого-то словенина, заставил его отступить, и радостно воскликнул:

— Молодец, Гюрги! Что творит! Так их, пусть не думают, что злобой и хитростью смогут одолеть опытного соперника!

— Князь, может, пора нам вступить в схватку? — снова напомнил о себе Кьят. — Мы с Дагаром устали смотреть издали, как бьются наши соплеменники.

— Вот когда Власко выведет на поле своих меченосцев, тогда и ваш час наступит! — мудро ответил Олаф, и опытные меченосцы приняли его решение к душе.

Но вот солнце незаметно зашло за верхушки высоких елей совиного леса, и Власко дал команду лучникам и меченосцам. Первые с флангов, вторые мощным ударом по центру обрушились на варязей и потеснили их к реке.

— Кьят! Дагар! К бою! — скомандовал Олаф и быстро добавил: — Я с вами!

— Прикрой нас, Олаф! — крикнул Дагар.

Олаф оглянулся. Рядом с ним только два охранника, и все. А там, за рекой, крепость Рюрикова городища… Олаф почувствовал, как заныла его душа. Нет, его сильные, хорошо обученные дружинники умеют вести длительный бой. Ведь они все лето, зная, готовились к сече.

«Нет! Я покажу этому пустоголовому красавцу словенину, как выгонять нас с обжитого места!» — И Олаф, ничего не сказав охранникам, рванулся в бой.

Вот лучники мгновенно расступились, завидев коня своего князя, и едва успели предупредить секироносцев.

Гюрги, увидев пополнение рядов грозными меченосцами, облегченно вздохнул, но не успел порадоваться решению молодого князя, как увидел самого Олафа, стремительно увлекающего варязей-русичей в новую мощную атаку против словен.

Олаф в битве, а он, Власко, — в засаде. Словене отступают к лесу, где уже нет никакого резерва. В бою все, кто мог еще сражаться. Убитых — сотни, раненых — не считали.

Власко тронул коня и ринулся в бой. Он, и только он, должен достать этого варяга-русича своим мечом! Миновав левофланговых лучников, Власко стрелой пролетел строй своих секироносцев, мужественно отражавших атаки варязей, и врезался в ряды меченосцев. «Вот где, варяг, мы и поговорим с тобой!» — решил Власко, отбиваясь от какого-то варяга и ища взглядом Олафа.

— Гюрги, он — мой! — услышал вдруг Власко знакомый голос и развернулся в сторону ненавистного врага.

Мгновение они смотрели друг на друга испепеляющими взглядами, затем в один голос рявкнули:

— Освободить поляну! Наш поединок должен решить все!

Накал вражды в обоих предводителях был настолько велик, что, казалось, само небо решило в этот момент испытать их дух и волю.

Удары булатных мечей и скрежет щитов слышны были, наверно, даже женам, заждавшимся своих мужей и сыновей. Уже весь Гостомыслов посад побывал на болоньей пустоши и перетаскал туда еду, питье, травяное снадобье для раненых, и вдруг разнеслась весть о поединке Власко и Олафа.

— Пошто не ратью, а вожаками судьбу решили пытать? — передавалось из уст в уста, а душа и ноги сказителей рвались туда, где два самых лучших представителя родственных народов пытались доказать друг другу свою правоту…

Власко заметал, как пот скатывается с лица варяга и мешает ему видеть соперника, но ответная сила удара Олафа была все той же, богатырской. Рука Власко так же крепко сжимала рукоять меча, мышцы были напряжены.

«Ну, за что ты его хочешь лишить жизни?» — вдруг отчетливо прозвучал голос Гостомысла в голове Власко.

Власко пошатнулся в седле, и словене ахнули. Занесенная над ним рука варяга должна была опуститься с разящим мечом на именитого словенина и срубить ему голову. Но Олаф стегнул коня и с поднятым мечом отъехал от Власко на безопасное расстояние.

На болоньей пустоши установилась мертвая тишина.

«Что это он? — не понял Власко. — Он же должен был меня убить! Варяг, ты хочешь сразить меня благородством своего поступка?»

Власко, едва отдышавшись, резко стукнул коленом коня и атаковал Олафа.

Олаф отражал все удары словенина с честью, понимая, что Власко не хочет идти на мировую. Но и убивать Власко Олаф не хотел. В его голове вдруг мелькнула сцена из ладожской битвы с норманнами, где и Олаф, и Власко были в одной дружине! А это было всего несколько лет назад. «Ну почему они такие беспамятные, эти словене? Ну почему они такие недальнозоркие?! Почему все решают силой грозного окрика и дракой?» — разозлился Олаф и, издав древнекельтский низкий гортанный крик, с двойным оружием — секирой и мечом — напал на Власко.

Власко стал отступать, едва успевая отвечать на град молниеносных ударов, сыпавшихся со всех сторон, и вот ослабела левая рука, не выдержав удара секиры, и если бы не крепкая кольчуга, то… Снова мощный удар варяга, и правая рука с булатным мечом сдала. Олаф быстро и широко размахнулся, и его меч снова завис над головой словенина, и не пожалел бы он сейчас своего упрямого соперника, ежели бы не увидел вдруг обреченно сложенные руки его на холке коня.

— Что? — воскликнул Олаф, приподнявшись в седле и держа меч на вытянутой руке. — Понял, что не имеешь права лишать меня жизни только за то, что я выполняю завет отца твоего вместе со своим народом и защищаю вас, словен?!

Власко молчал.

— Небо знает больше тебя! Оно решает, кому и где жить, неугомонный словенин! Живи и люби! Вот тебе мой завет!

Власко все молчал.

— Нет! — вдруг раздался вопль Вадимовича-старшего. — Я должен отомстить тебе, варяг проклятый, за смерть моего отца!

Власко встрепенулся.

— Назад! — рявкнул он так, что словене вздрогнули.

— Трус! А еще матери клялся! — И Вадимович поднял меч.

Но тут вмешался Вальдс.

— Эй, словенин, ты, видно, любишь слушать только ложь! — крикнул малый князь или наместник, живущий у кривичей в Изборске.

— Вальдс, не мешай, я проучу его! — разозлился Олаф.

— Но они убьют тебя! — возмутился тот.

— Пусть научатся меч в руках держать! — крикнул разъяренный Олаф и, стремительно налетев на Вадимовича, вышиб из его рук меч. Разворачиваясь для следующей атаки, Олаф увидел блеснувшую зловещим светом летящую в его сторону секиру и вовремя подставил щит.

— Ну, что тебе подать, ослепленный и оглушенный коварным враньем старший сын Вадима Храброго? — язвительно спросил Олаф, подъезжая к Вадимовичу и держа в руках его оружие.

— О каком вранье вы речь ведете? — злобно спросил тот, поглядывая исподлобья то на Вальдса, то на Олафа, то на Власко, то на своего младшего брата.

— Может, ты скажешь, словенин, любящий честь и высокое имя? — так же язвительно обратился Олаф к Власко, видя, как синеголовая дружина русичей окружила их плотным кольцом, оттеснив редкие ряды словен к лесу.

Вадимович-старший впился глазами в бледное от напряжения лицо Власко…

— Они правы, сын, — глухо признался именитый словенин и переждал его дикий крик: «Нет! Мать не могла нам солгать! Они убили нашего отца! Да! Скажи: да!..»

— Нет! — упрямо ответил Власко и увидел слезы обиды и бессилия на молодом лице Вадимовича.

— Как ты мог?! — взревел Вадимович-старший.

— Я поведаю тебе обо всем дома, — хмуро проговорил Власко и, обернувшись к Олафу, объявил свою волю: — Ты отстоял свое право жить меж нами. Да будет тако!