Весь правый, пологий берег Днепра и крутой берег Почайны, впадавшей в своенравное русло знаменитой путеводной южнославянской реки, были заняты поселенцами Киева, встречавшими своих отцов, братьев и мужей, возвращавшихся из длительного похода. Был конец месяца серпеня, и, хоть главная забота этой поры — сбор урожая — была еще не избыта, люди все же решили весь нынешний благодатный день посвятить встрече дорогих им домочадцев. Вдоль деревянного помоста, что врезался своими дубовыми опорами глубоко в воды Днепра, с обеих сторон курсировали маленькие юркие лодчонки, управляемые загорелыми бойкими мальчишками, которые ненадолго отплывали со своими суденышками в южном направлении на разведку и быстро возвращались к причалу с криком: «Не видать пока!» Женщины, заслышав их клич, беспокойно поглядывали на кади с ключевой водой, что стояли возле ног почти каждой встречающей киевлянки, и с тревогой думали, как бы не нагрелась вода под лучами палящего солнца, ибо жрецы испокон веку завещали обмывать лицо и руки ратников ледяною ключевою водицей, ибо будто бы только она способна смыть с их лика темные, удушливые силы, прицепившиеся к ним во время длительного похода к чужим народам. Что же касаемо ног дорогих воинов, то их непременно надо обмыть в горячей водице, ну, а все тело попарить в угольной воде. Женщины тихо беседовали о том, как и какими вениками надо обвешивать стены бань, перечисляли свойства кустарников и деревьев, растущих в ополье Киева, восторгались целительными свойствами разнотравья и оберегали друг друга добрыми советами типа: «Смотри, веники осины нигде не вешай! Тело слабнет от нее!» — «А от дуба?» — «Дуб крепость придает всему телу! И береза! Ах, как хороша береза вместе с душицей да мятой! А дышится как легко!..»

Но вот мальчишки с лодок крикнули: «Идут!» — и женщины замерли, а затем, встрепенувшись, с беспокойством оглядели и оправили свои наряды. На каждой красовался костюм древнего завета, ибо, по поверью отцов и дедов, именно одежда оберегала женщину как хранительницу семейного очага от влияния темных сил и защищала в ней присутствие светлых начал. Вытканные узоры на длиннополых платьях и пышнорукавных блузах гласили о проникновении в тайный смысл той силы духа, которая передавалась из рода в род и способствовала охране тела тех, кто носил эту одежду. И каждая женщина гордилась своим семейным узором, ибо верила, что именно он оберегает ее от постоянно витающего темного духа. Но помимо этого каждая семьянина обязана была на поясе или на рукаве носить еще и охранный знак рода своего супруга. И каждая женщина узнавала по этому знаку свою родственницу или иноязычницу и определяла свое отношение к ней. Нынче же все женщины с особой радостью приветствовали друг друга и только, глядя на Экийю, умолкали в растерянности. В который раз они видят жену киевского правителя в одежде ее, мадьярского народа, принесшего когда-то столько бед поселенцам Киева, и охранные знаки кочевого народа красуются на ее платье! А где охранные знаки романских волохов, откуда родом их правитель Аскольд? Экийя, держа голову выше обычного, глядя отчужденным, непроницаемым взглядом вдаль, за днепровские воды, делала вид, что не слышит возмущенного шепота киевлянок, и, держа за руку сына, одетого по-славянски, в светлую льняную длиннополую рубаху, украшенную яркой вышивкой крестом, темные штаны и сафьяновые сапожки, иногда только, как и все, поглядывала на нагревающуюся воду в кади. Более трети дня простояла она, как и все, на ногах, ожидая на берегу возвращения дружины своего мужа, и не смела (как и все!) присесть ни на минуту, ибо это означало бы желание задержки в пути долгожданных домочадцев.

Этого она не желала. Вчера прибывший вестник-гонец сообщил о возвращении Аскольда в Киев и таинственно добавил, что город ждут решительные перемены.

— Что еще нового везет Аскольд? — не стерпела Экийя.

— Веру! — изрек гонец и задумчиво оглядел красавицу жену предводителя киевской дружины.

Экийя вздернула подбородок и вонзила свой взгляд в очи вестника.

— Что ты хочешь этим сказать, гонец? — тихо спросила она. Гонец молча смотрел на жену Аскольда, зная, что более того, что он сказал, он не имеет права говорить. Тогда нетерпеливая Экийя зашла с другой стороны.

— Он срубил со струг идолов Перуна? — осторожно спросила она и снова пытливо уставилась в глаза гонца.

— Еще нет! — хмуро ответил вестник и почувствовал облегчение: семьяница Аскольда все поняла. — Киев все должен узнать только от своего правителя! — предостерегающе напомнил он.

И вот на берегу Днепра все оживилось, заволновалось и задвигалось. Еще крепче женщины прижали к себе своих детей и со слезами на глазах, проступившими от волнения и радости, наблюдали, как в бухту заходят родные ладьи, трепеща на ветру парусами, украшенными языческими узорами: то тут, то там появлялись на парусах солнце, бело-синие полосы, чередующиеся бело-черные квадраты, увенчанные драконовидными знаменами, или ярко-красные полотнища, символизирующие веру в силу и жизненную основу огня. Да, вера в пять основных стихий природы, зачавших жизнь на земле, была сильна у дружины киевских правителей. И все казалось на Киевской земле крепким и незыблемым до той поры, пока не причалила к пристани ладья Аскольда и ее хозяин не ступил на нее своей нетвердой ногой.

В свете лучей яркого солнца на груди киевского правителя мерцал крупный серебряный крест, и Экийя вздрогнула.

Аскольд увидел жену и улыбнулся ей счастливей улыбкой. Да, он помнит, как они простились, как разлучила их души русальная ночь накануне необычного похода на греков, как долго звенело в его ушах ее горькое: «Ты потерял чутье на мой зов, Аскольд!» И смутное, тревожное предчувствие беды, вызванное видением сына. Да, он был почти безумно лих во время своего последнего похода на греков, ибо со всей яростью обиженного сердца решил идти прямо навстречу своей смерти. Но время шло, и боги, видимо, смилостивились над ним и отступили. Каждый раз, когда надо было преодолевать какой-нибудь спуск к причалу, где стояли его ладьи и ждали, когда он погрузит на них очередное лихоимское богатство, Аскольд ждал нападения на него какого-нибудь скрытого врага. Но все спуски остались позади, и Царьград встретил Аскольда скорее унынием и печалью, нежели злой боевитостью, а он не смог расправиться с поверженным врагом. Да, поникшую голову его меч не сек. Рука не поднялась на губительный разбой Царьграда, и Аскольд горько задумался. Нет, он не любил врага той любовью, которой требовали от него христианские проповедники. Он просто яростно завидовал своему давнему хитрому врагу, владевшему огромными богатствами.

И это воля Христова духа продиктовала его врагам необходимость украсить Царьград красивыми храмами и обогатить их, ибо на случай беды именно храмы превращаются в недоступные крепости, где можно сохранить и людей, и пищу, и драгоценности. Вот и он, Аскольд, наконец-то решил украсить свой Киев такими же великолепными каменными строениями, коим имя либо храм, либо собор, либо монастырь, и обратил свое лицо к Христовой вере.

«Что ты молчишь, Экийя? Не тебе так долго удивляться на мой новый охранный знак, что в виде серебряного креста украшает мою грудь!» — хмуро думал Аскольд, глядя на Экийю, крепко прижимавшую к себе обеими руками голову сына.

— Ты не ждала меня увидеть живым? — громко спросил Аскольд, уверенно шагнув к жене.

Экийя приготовилась улыбнуться мужу, но в следующее мгновение ее глаза вдруг споткнулись на его лице, выражение которого было сосредоточенным и жестковопросительным: «Неужели ты обнимешь его и прильнешь к его груди после того, что было?»

Экийя сомкнула губы в узкую жесткую полоску, прижала сына к себе еще крепче и не сдвинулась с места.

Аскольд по-своему понял причину резкой перемены на ее лице и, оглянувшись на своих слуг, приказал приступить к выгрузке даров от константинопольских правителей. И пока шла выгрузка тюков и ящиков с драгоценными подношениями от византийских владык, Экийя отметила про себя, как изменился Аскольд.

«Что с тобой случилось, Аскольд? — подумала вдруг Экийя, наблюдая за мужем. — Уж не изменила ли тебе сила духа, которая питалась нашими богами?.. Зачем сменил ты веру? Неужели смог поверить в то, что сила духа одного Христа крепче, чем сила наших языческих богов?» Но когда он подошел к ней и положил свои горячие руки ей на плечи и, заглянув в глаза, тихо спросил:

— Ты все же пришла меня встретить, жизнь моя? — она встрепенулась, слегка качнулась в его сторону и позволила ему обнять себя.

Затем Экийя, отпрянув от Аскольда, робко попросила:

— Омой лицо и руки ключевой водой и смой с души темные силы.

— Мне Айлан сказывал, что крест, который висит на моей груди, защищает и дух мой, и мое тело от любой темной силы, — чистосердечно признался Аскольд, но, заглянув в кадь с ключевой водой, по привычке встал около нее и протянул руки для омовения.

Экийя взяла в руки серебряный ковш и, зачерпнув им воду из кади, помогла Аскольду совершить обряд очищения души от темных и злых сил, обряд, называемый язычниками «возвращение домой».

Проходившие мимо них Дир, Мути, Глен и другие сподвижники киевского правителя также устремились к своим семьяницам и, не думая о том, хорошо это или плохо, вытягивали руки свои возле кадей с ключевой водой.

А христианские проповедники, глядя на то, как ревностно еще блюдут языческие обряды оглашенные во Христовой вере, подумали, что так просто оторвать от родительской веры словен вряд ли удастся.

Айлан же видел только одно: Экийю и ее руки, одна из которых крепко обнимала сына, а другая так же крепко сжимала рукоять серебряного ковша, из которого струилась прекрасная родниковая водица.

— Аскольд, позволь и нам свершить обряд «возвращения домой», — обратился он вдруг к киевскому князю. Исидор и Софроний раскрыли рты и удивленно ждали ответа от князя. Экийя опустила руки и едва не выронила ковш.

Аскольд широко улыбнулся и гордо заметил:

— Все же вода родниковая для всех является святой, и это гоже, Айлан, что ты не отвергаешь наш обряд, а принимаешь его к душе. Экийя, полей ты ему водички на руки и лицо, коль нет у главы нашей Христианской Церкви ни жены, ни детей.

Экийя широко раскрыла глаза и удивленно посмотрела на Аскольда.

«Как же ты можешь просить меня об этом, когда и стар, и млад знают, что кто польет родниковой водицы гостю на руки, тот и станет его семьяницей!..» — вихрем пронеслось в голове Экийи, и она не посмела протянуть руку с ковшом к кади.

Айлан еще раз вопросительно посмотрел на Аскольда, а тот с раздражением глянул сначала на Экийю, затем на Айлана, низко склонившегося с вытянутыми руками возле кади, и потребовал:

— Экийя! Полей ключевой водицы на руки будущему патриарху Киева!

— Воля твоя! — отрешенно ответила Экийя и молча погрузила ковш в кадь с водой.

Все смотрели с немым укором на своего предводителя, который своей волей приказал жене совершить омовение рук чужеземца. Аскольд всей грудью вдохнул порицание поселенцев своего городища и, взяв сына за руку, тяжелой поступью пошел к дому…

Олаф слушал рассказ Гаста о втором походе Аскольда на греков и задумчиво кивал.

— Стало быть, свершилось! — заключил Олаф и взъерошил обеими руками волосы. — Святовит ведает, что творит! Теперь настал мой час! Медлить нельзя, ибо повторять чужие ошибки — только гнев богов навлекать на свою голову! Благодарю, Гаст, за верную службу! Вот твое серебро! — С этими словами Олаф отвернулся от маленького окна, взял со стола увесистый мешочек и протянул его верному лазутчику.

Гаст, запахнув меховую перегибу, взял положенную плату за риск и отвагу и стал ждать приказа.

— Останешься здесь, в Рюриковом городище, вместе с Руальдом, который заменит меня, и частью моей дружины. Будете дозор вести за Власко. Вдруг, бедовый, с Вадимовичами вновь взбунтуется!

— А ты в Киев надолго?

Олаф вгляделся в обеспокоенное лицо Гаста и тепло спросил:

— У тебя там что, зазноба?

— Да. Наложница Боваш…

— Она не догадывается, кто ты? — тревожно спросил Олаф и пояснил: — Ты же знаешь, как мне важно, чтоб даже куры твоего двора не подозревали о твоих истинных делах!

— Она ни о чем не догадывается! — спокойно заверил Гаст, глядя прямо в глаза Олафу.

— Мне необходимо полное неведение Аскольда! — с жаром проговорил Олаф, не отрывая горячего взора от взволнованного лица своего лазутчика.

— Если ты сомневаешься во мне, то возьми с собой! — предложил Гаст князю и добился своего.

— Ты прав, — немного подумав, проговорил Олаф. — Руальд с Эбоном справятся здесь и без тебя. А ты действительно там мне понадобишься больше…

Гаст боялся перевести дух: не спугнуть бы решение князя. Да, что-то огромное всколыхнулось в его душе и двигало им, и это — веление богов — так значимо и так важно, что не заметить его, или пренебречь им, или, что еще страшнее, оттянуть и помешать — нельзя, и Гаст всей душой чувствовал, что и Олаф сейчас полностью находится в подчинении у этого могучего зова. Ничто не свершится иначе чем по велению их всесильных богов.

Который день Аскольд ловил себя на мысли, что везде и всюду ему попадаются то под руку, то под ногу приметы чьей-то сломанной жизни. Все началось с того, что на следующий день после возвращения из Царьграда он увидел, как огромный пушистый серый кот, которого Аскольдович всегда кормил рыбой или мясными объедками с княжеского стола, в этот раз пренебрег подачками княжича и ловко схватил зазевавшуюся на дворовой поляне сизокрылку. Аскольд сначала полюбовался на охотничью сноровку кота, а затем решил освободить добычу из его цепких, алчных лап. Кот, рассвирепев, набросился на Аскольда и, прокусив ему палец, снова вцепился в свою жертву. Князь поразился быстроте его расправы с бедной птахой. Кот доедал свою жертву, разбросав по двору красивые перья редкой птицы Приднепровья. Аскольд нахмурился и пошел прочь со двора. А еще через день сцена свертывания птичьей шеи повторилась, но на этот раз кот схватил голубя, и Аскольд увидел лужицу крови, от которой у него почему-то на мгновение похолодело сердце. Он помрачнел и задумался: боги упорно предупреждают его о каком-то кровопролитии. Но о каком? Дозорные каждую треть дня оповещают его о спокойствии на речных, лесных и степных границах его княжества. Бастарн заверил его, что волхвы не будут точить ножи и не станут оспаривать свою первенствующую роль в духовной жизни киевлян, ежели Аскольд не станет применять силу для обращения поселенцев столицы южных словен в Христову веру. И Аскольд не только поклялся, что обращение в новую веру его дружинников будет происходить только по их доброй воле, но и оставался верен своей клятве. Что же касается христианских проповедников, то ни Исидор, ни Софроний и ни тем более Айлан не торопили событий и не требовали от Аскольда невозможного. Они каждый вечер среди дружинников терпеливо вели беседы о заповедях нового учения. Казалось, никто никому не угрожал, и в киевском воздухе совсем не пахло сечей.

Но прошло еще два дня, и Аскольд снова стал свидетелем кровавой расправы, но на этот раз полосатого хорька с курицей. Он осторожно открыл калитку, ведущую во двор отсека дома, принадлежащего Диру.

Тот стоял, сокрушенно покачивая рыжеволосой головой над убитой птицей, и, завидев Аскольда, смутился. Они хмуро уставились друг на друга и не знали, о чем заговорить. Дети здоровы, жены улыбаются, а души правителей Киевской земли переполнены тревогой и ждут чего-то неминуемого, гибельного. Аскольд сжал плечо друга и молча ушел к себе.

Но в следующие два-три дня последовало затишье, кровавых знамений не было, и Аскольд увлекся христолюбивыми беседами с византийскими проповедниками.

— Только от нас самих зависит, услышит ли нас Бог.

В ответ раздался недоверчивый гул слушателей.

Но Исидор выждал тишину и спокойно продолжил:

— Бог приближается к человеку по делам его, ибо только тогда он внемлет мольбам человека.

Аскольд выслушал откровение Иоанна Златоуста в изложении грека и угрюмо задумался: на его счету благих дел нет, и Христос никогда не помилует киевского князя, если им когда-нибудь суждено встретиться. Зачем он слушает все это?! Или, может, все-таки есть какая-нибудь особая молитва, которая обладает чудодейственной силой и продлит жизнь Аскольда на земле? Аскольд посмотрел на Исидора и хмуро спросил:

— Если у меня своя правда, то зачем нужна молитва?

Исидор вгляделся в лицо Аскольда и внутренне содрогнулся: «Что-то, князь, тебя ждет нехорошее, коль ты думами своими далеко от нас…» — и постарался спокойно ответить:

— Бог знает тебя, Аскольд, ибо именно тебя послал Он на спасение патриарха нашего, всеми почитаемого Игнатия, и ежели ты попросишь Христа, то Он даст тебе просимое.

— У меня есть все, — буркнул Аскольд и отвел глаза от проницательного взора проповедника.

«Потерпи немного, князь, придет время, и ты поймешь, что не прогадал, сняв с шеи астрагал бобра и заменив его Христовым знамением. Только не оглядывайся назад, князь, и все будет хорошо!» — молил Исидор Аскольда взглядом и не смог сразу влиться в беседу дружинников со своими сподвижниками по вере. Как сквозь сон, услышал он твердые слова Айлана: «Нужны молитвы, в которых испрашивается то, что даровать прилично Богу, и в которых не испрашивается от Него ничего, противного законам Его… Тем, кто просит Его против врагов своих, потому что это не согласно с постановленным от Него законом. Он говорит: «Прощайте должникам вашим», а ты Его пытаешься призвать против врагов своих… Что может быть хуже такого безумия? Молящемуся должно иметь вид, мысли и чувствование униженного просителя: зачем же ты принимаешь на себя другой вид, вид обвинителя? Как ты можешь получить прощение собственных грехов, когда просишь Бога, чтобы Он наказал за грехи других? Пусть молитва будет смиренною, мирною, имеющею позывы добрые и приятные!.. Только такая молитва не изгоняется со зрелища и бывает увенчанною; она имеет золотые гусли и золотую одежду!.. Когда мы приступаем к Богу, то не будем думать, что это — обыкновенное зрелище; здесь собрание целой вселенной или — лучше — горних сонмов небесных, и среди них сидит и сам Царь, готовый слушать нашу молитву. Будем же стараться, как говорит Иоанн Златоуст, чтобы наша молитва соответствовала достойному зрелищу!..»

Исидор, слушавший наставления Иоанна Златоуста о молитве в изложении Айлана, поразился, насколько хорошо владеет этот тайный христианский катафрактарий учением знаменитого константинопольского архиепископа, жившего в четвертом веке и проповедовавшего сначала в Антиохии, а затем в Константинополе. А ведь Исидор всегда думал об Айлане как о своем негласном регенте, не позволявшем себе снизойти до черновой, проповеднической работы. У него и лицо, и голос совсем не годятся для этого. Его место скорее на коне, защищенном рыцарской одеждой, нежели в монашеской келье.

— Аскольд! Ты своим горьким молчанием разъедаешь не только свою душу, но и мою! Думаешь, мы все только и думаем о своей победе над твоим язычеством? — с болью проговорил Айлан, быстро окинув гневным взором поникшую голову Аскольда.

Над поляной зависла тяжелая тишина, и все уставились на Аскольда, ожидая от него ответа на горячий призыв Айлана.

Аскольд поднял черные брови, глянул исподлобья на Айлана и, усмехнувшись, проговорил:

— С женщинами-то я никогда не был кроток, а ты требуешь…

— Ас женщинами и не надо быть кротким, — засмеялся Айлан, — иначе они возненавидят нас за нашу дурь. Им надо объяснять только, когда по законам неба не допускается совокупление, чтобы не появлялись на свет люди-уроды! И все!

Дружинники на поляне зашумели, вопросительно поглядывая то на Аскольда, то на Айлана.

— А разве Бастарн говорит не о том же? — хмуро спросил Аскольд, почуяв общий интерес своих дружинников.

— Да! Я думаю, Бастарн тоже принадлежит к небожителям и в будущем получит от Бога крылья архангела, ибо он всеми средствами удерживал тебя от зла! И он не просто верит, что наш Бог Христос был на земле! Он это знает! И я хочу вам здесь нести свет учения того Христа, которого знает Бастарн!

— Скажи, Айлан, ты от павликиан? — еще сильнее наморщив лоб, спросил Аскольд.

Айлан задумался: одно дело — сказать правду одному князю, с глазу на глаз, а другое — при всех дружинниках. Но… правда о Христе не нуждается ни в каких хитросплетениях, ни в какой лжи.

— Да… и нет!

Аскольд вздрогнул.

— Да — потому, что я признаю учение павликиан как единственно правильное христианское учение, — поторопился объяснить Айлан. — А нет — потому, что я прислан к вам правителями не павликианского государства, а византийского, которое борется против павликиан…

Они немного помолчали, чувствуя, как внимательно вслушиваются дружинники в слова миссионера.

— Ты как-то говорил, что гордишься рыцарскими успехами, — сказал Аскольд, пытаясь определить на глаз, каковы же мускулы под его длиннополым плащом.

— Хочешь убедиться в этом прямо сейчас? Давай, князь, померяемся силушкой? — спросил Айлан, легко поднявшись с поляны, и, сняв с себя плащ, широким жестом бросил его к ногам Аскольда.

— Ты катафрактарий? — догадался спросить Аскольд, мгновенно оценив боевую стойку монаха.

— Но ты же встречался с такими и на Балканах, и на Теревинфе… К бою, князь, к бою! — задорно смеялся Айлан, зная, что Аскольд медлит не из трусости. — Не бойся, мы не злобу души своей будем казать друг другу, а только ловкость рук и ног да хитрость бойцовского ума!

— Князь! На торговой пристани купцы новгородские ждут тебя и Дира, чтоб показать свой редкий товар! — звонко выкрикнул молодой дозорный, вбежавший на княжеский двор и остановившийся в растерянности, увидев князя с монахом в боевой стойке.

— Подождут! — отмахнулся Аскольд и осторожными шагами стал наступать на монаха.

— Князь! Они торопятся с торгом в Царьград! — снова звонко прокричал дозорный с пристани.

— Вот отберу у них весь товар, тогда торопиться не с чем и некуда будет! — огрызнулся Аскольд, видя, как ловко уходит монах в самый последний момент от его атакующего прыжка.

— Князь! Они с поклоном пришли и очень просили, чтоб порасторопнее расплатиться с тобой и засветло добраться до порогов…

— Аскольд! — раздался вдруг грозный зов Бастарна, и Аскольд разогнул спину.

— Вы мне дадите нынче монаху хребет сломать али нет? — шутливо возмутился он, оборачиваясь в сторону верховного жреца и вопросительно вглядываясь в тревожное лицо Бастарна. — Что стряслось?

— Пчелы вырвались из ульев и покусали друида! — с ужасом в глазах оповестил Бастарн князя.

— Что я могу сделать? — удивился Аскольд.

— Я не о помощи тебя прошу, а предупреждаю о грозящей опасности!

— От пчел? — засмеялся Аскольд.

— Пчелы своим поведением несут злую весть! Кто-то идет разить твою рать! — гневно проговорил жрец, сочувственно глядя на князя.

— Уж не желторотые ли новгородцы пришли разить мою рать? — снова попробовал засмеяться Аскольд и браво заявил: — Вон, на торговой пристани стоят, согнув спинушку, ждут Аскольда, чтоб дорогую пошлину с них содрал за редкостный товар! Так, что ли, дозорный? Сколь ладей из Новгорода причалило к пристани-то? — весело допрашивал он прыткого парня, пытаясь своей веселостью сбить тревогу Бастарна.

— Четыре! — звонко ответил дозорный, но грянувший хохот дружинников не смутил жреца.

— И ты пойдешь смотреть их товар один? — негодующе спросил он.

— Почему один? Они еще Дира хотят увидеть…

— Где Экийя? — прервав князя, спросил жрец.

— Пошла в лес за орехами…

— Если пойдешь смотреть товар новгородцев, то не забудь взять с собой доспехи! — посоветовал жрец, чуя упрямство Аскольда.

— Бастарн, там всего четыре ладьи! Зря тревогу бьешь; у меня на пристани хорошая охрана! Да и смешно: четыре ладьи, набитые товаром!

— Кто возглавляет новгородский караван?! — гневно обратился Бастарн к Аскольду, не доверяя неопытному дозорному.

Аскольд пожал плечами и хмуро взглянул на дозорного.

— Якой-то Олаф, — певуче ответил дозорный, сморщив свой курносый, обгорелый на солнце нос.

— Ты его знаешь? — хмуро спросил Бастарн Аскольда.

— Да…

— А почему он не вышел на сушу сам? — продолжал допрашивать жрец.

— Что я должен сделать, по-твоему? — упрямо мотнув головой, спросил Аскольд, стараясь заглушить неясное предчувствие в душе и надеясь весь разговор со жрецом обратить в шутку и новым взрывом смеха дружинников снять остроту спора с Бастарном.

— Не глумись, князь! — с болью в сердце попросил Бастарн и резко повелел: — Не ходи на пристань!

— Ты хочешь, чтобы всю осень и зиму Новгород со смеху покатывался над рассказом о том, как киевский князь Аскольд побоялся самолично взять пошлину с купцов Рюрикова городища? Да?! — голос Аскольда звенел горечью, недоумением.

— Неужели ты не чуешь хитрости Олафа? — безнадежно спросил Бастарн.

— А ты думаешь, он научился хитрить? Ботя, чем Олаф хочет торговать в Царьграде? — улыбаясь, спросил Аскольд дозорного, и тот, сосредоточившись, вспомнил:

— Сказывал, что у него множество мехов, льна, воска, меда и бисера драгоценного, который на Востоке называют жемчугом, и что он имеет важный разговор к тебе и Диру…

— Но почему он сам не вышел на сушу и не поднялся в Аскольдово дворище?! — снова, кипя негодованием, спросил верховный жрец.

— Ботя, ответь Бастарну, почему купцы из Рюрикова городища не вышли из своих ладей, — хмуро потребовал Аскольд от дозорного.

Дозорный вытер вспотевший лоб и почти по складам произнес:

— Купец сказывал, что Олаф простыл, совершая волок под дождем, и очень просил на него обиду не таить, а пошлину взять прямо из его ладьи, дабы Аскольд сам смог увидеть весь товар и определить пошлину за него.

— И ты всему этому веришь? — устало разведя руки в стороны, спросил Бастарн.

— Но почему ты считаешь, что Олаф что-то замышляет! — вскричал в бешенстве Аскольд. — Уж кто и мог бы меня убить, так это Рюрик! Но его нет давным-давно, а Олафу я не навредил еще ничем! — прокричал Аскольд и почувствовал звон в голове от собственного отчаяния.

— А что, ежели Олаф решил не повторять ошибок Рюрика? — снова набравшись терпения, спокойно спросил Бастарн.

— Ты о чем? — не понял Аскольд.

— О том, как выросла твоя дружина, услышав о походе в Царьград! Откуда к тебе сбегались ратники? Забыл?

Аскольд улыбнулся.

— Но Рюриково городище еще не пропиталось вестью о моем успехе во втором походе на греков! Да и все знают, что я христианских проповедников привез, а не богатство. Успокойся, Бастарн! Я схожу на пристань, возьму пошлину с купцов Олафа, чтоб впредь он был умнее и не болтал много о своем богатстве. Затем я вернусь сюда, вот на эту поляну, чтоб сразиться в честном рукопашном бою вот с этим катафрактарием! — лихо заявил Аскольд, скрепил скромной фибулой верхние полы монашеского плаща на Айлане и, положив ему руки на плечи, почувствовал напряжение и силу его мышц.

— Позволь, князь, я пойду с тобой на пристань, — твердо и почти повелительно попросил Айлан, чем вызвал лихой смех у Аскольда.

— Не хватало только, чтоб меня монахи защищали от варязей-русичей! Да знаю я их, Бастарн! Они никогда не были способны на коварство! Только открытый бой — вот их девиз, и они подчиняются ему все, от вождя й жреца и до мамки-няньки! Это не словене! Те лукавые, бедовые, за любую хитрость хватаются, лишь бы проскользнуть и спастись! А русичи — младенцы в деле хитрости, уверяю тебя! — казалось, бодро говорил Аскольд, и вместе с тем чувствовалось, что он выверяет все «за» и «против» для своей встречи с Рюриковичами.

— Дир! Ну хоть ты помоги остановить Аскольда от его опрометчивой затеи! — взмолился Бастарн, метнувшись к рыжеволосому волоху, стоявшему поодаль и хмуро вслушивающемуся в их спор.

— Для нас, Бастарн, зов орлана всегда был самой сильной приманкой, — грустно проговорил Дир и сокрушенно покачал головой, уклоняясь от просящего взора жреца.

— Ты не слышишь ничего дурного в зове скопы, Дир?

— Я слышу так же, как и ты, ее настойчивый зов, Аскольд!

— «…Скопа с веточкой летела, гнездо вить уж собралась, на ветку дуба вдруг уселась, Днепра стремниной увлеклась…» — глядя в землю перед собой ничего не видящим взором, рассеянно и мрачно низким голосом пропел Аскольд. — Дир, ты готов? — тихо спросил он.

— Да! — отозвался тот.

— Бастарн, ты думаешь, род Соколов-сапсанов начинает расправлять крылья? — не глядя на жреца, снова глухим голосом спросил Аскольд.

— Боги! Призываю вас в свидетели! Аскольд, опомнись! Неужели тебе не передаются скорбный стон моей души и терзающая боль сердца моего?!

— Я верю, Бастарн, но зов соколов сильнее меня! Ты же знаешь, однажды я уже пошел на этот зов и остался живым! Даже от жреческих испытаний спас меня Рюрик, а Олаф тогда был вихрастым мальчишкой, сыном вождя Верцина, которого так высоко чтили все рароги-русичи, потому что он никогда никому не лгал! Я не верю, Бастарн, что Олаф способен на коварство, тем более что мы с ним нигде и никогда своими клювами еще не сталкивались. Я думаю, ему хватает Новгорода и Пскова с их северо-западным клином словенской земли, а мне хватает моего южного клина словенской земли. Нам не о чем спорить с сыном Верцина!

Для дороги на пристань он выбрал Воловий спуск. Широкий, утоптанный копытами мощных волов, на которых поляне пахали земли Киевского ополья, он пролегал в овражьей ложбине и манил к себе путников любого ранга своей прохладой и долом, вплотную подступающим к Днепру, где и совершали волы водопой. Да, спуск был чаще всего загаженным, но тех, кто стремился быстро достичь пристани, сие не пугало, ибо это был самый короткий путь к Днепру.

Аскольд шел первым. Он шел торопливым шагом, который подгонялся крутизной спуска и тайным желанием скорее увидеть того, кто уже избыт в памяти, но кто не должен ни в коем случае уязвить его, киевского князя Аскольда! Да где-то подспудно было еще одно желание: ежели и суждено чему-то страшному сбыться, пусть это произойдет поскорее! «Я готов к этому!. Пусть! Экийя не кладет мне больше голову на плечо… Плечо мужа-христианина ей кажется ненадежным, а переметнуться снова в стан язычников… Нет, этим болел Рюрик! А повторять его хворь негоже. Болезнь духа опасна для тела… Скоро ль Днепр?» — хмуро терзался Аскольд и не мог найти в себе сил, чтоб заговорить с Диром, или с Гленом, или с богатырем Мути…

Они вошли в Воловий Дол стремительной походкой и круто повернули влево, к пристани. Стражники, охранявшие подход к Воловьему спуску, всегда с особой медлительностью прохаживались вдоль его подножия, ибо вид на спуск был одним из прекраснейших.

Пышная зелень дубов, каштанов, ясеней, вишен и кленов покрывала киевские горы и овраги и вызывала восхищение в душе каждого, кто обращал свой взор на эту красоту. Казалось, само небо расписало здесь землю в разнообразные оттенки зелени и ту буйную пестроту красок начального увядания природы, которая бывает только во времена серпеня и вресеня месяцев.

— И впрямь, ну кто не захочет владеть такою прекрасною землею! — пророчески воскликнул Аскольд, и вдруг, как молния, промелькнула догадка: «А сеча будет здесь!»

Дир, Глен, Мути, как по команде, посмотрели на ярчайшую красоту земли, которую защищали столько лет от половцев и печенегов, от хазар и древлян, и не могли произнести ни слова. Слезы стояли в их глазах, а неповоротливые мысли комом торчали в глотках. Что должна была сказать им сейчас эта земля? Земля полян, древлян и северян, земля, по которой вихрем пробегали угорские конники и хазарские всадники; земля, которая рыдала от воя чужеземцев вместе со своими поселенцами и укрывала их как могла и чем могла кормила. Ты стала ли им матерью-землею, Киевская земля? Если да, то должна спасти их! А ежели — нет? Ты позволишь создать на память об этих удалых ратниках Киева курган поминальный?

И зашумела в ответ дубрава, со стоном опуская до земли раскидистые ветви с плодами. И запели иволги с сойками в кленовой роще, воспевая и оплакивая подвиги Аскольда с Диром и его неугомонных ратников. И слушали могучие богатыри Киева песню желней, щур, ласточек и скворцов, что подхватили начальный запев иволг и соек и разнесли повсюду печальный плач легкокрылых пернатых по ранней смерти правителей Киева.

Аскольд отвернулся от раскидистого, пышнолиственного берега, наполненного звенящим, горьким, заливистым плачем птиц и ароматом прощального дыхания земли, и нетерпеливо спросил у одного из дозорных:

— Где ладьи новгородских купцов?

— Отсюда не видать, князь, — оторопело ответил дозорный, опираясь на копье, и хриплым голосом пояснил: — Надо немного пройтить вдоль реки…

— Уйди с дороги, — зло приказал ему Аскольд, и, когда дозорный неуклюже посторонился, князь первым ступил на тропу своей смерти.

Олаф в ожидании Аскольда и Дира снова и снова всеми силами стремился заглушить в себе зов совести. «Пусть боги знают, что я намерен убрать со своего пути волохов, осевших в Киеве и самолично называющих себя князьями! — окрепнув духом, подумал он и подхлестнул себя самым решительным доводом: — Я не позволю распасться моей дружине из-за их алчных походов, превращающих войско киевских князей в разбойников.

Рюрик с таким трудом начал создавать цепь нужных крепостей, защищающих словенские земли от норманнов и степняков, но стоило кому-нибудь из русичей узнать об успешном грабеже, как ни один из наших наместников не мог сохранить свою дружину! Не научились еще русичи выдерживать испытание алчностью! И именно поэтому я отрублю голову этому дракону в его логове!» — злобно прошептал Олаф и уставился на древесную обшивку ладьи.

— А ежели они не придут? — настороженно спросил Стемир и с недоумением заметил: — Зачем ты назвался дозорному? Они могут учуять причину твоего истинного зова!

— Я решил проверить пророчество Бэрина и вещий завет Гостомыслова волхва, — улыбнулся Олаф.

— Бесполезно спрашивать, что они тебе вещали, — вздохнул Стемир.

— Да! Пока не скажу! Но и ты не превращайся в ворона! Не забудь, что служишь соколу! Иди, проверь посты, а я прилягу, коль «болен»…

— Князь, идут! — раздался тихий голос дозорного.

— С какой стороны? — встрепенулся Олаф.

— Со стороны Воловьева спуска…

— Я так и знал! Они простились с красотою края! О зов соколов! Ты кого угодно затащишь в свои сети! Стемир! Пошли в Барвихинскую бухту гонца: пусть идут в Киев!..