Часть I. Заботы князей

а зеленой весенней лужайке, обогреваемой горячим солнцем, расположился киевский князь со своей дружиной, закончившей вечернюю трапезу. Среди них выделялся молодой христианский проповедник, речам которого сыто внимали дружинники.

Аскольд же рассеянно смотрел то на резвый прилет стайки воробьев, шумно и по-хозяйски промышляющих остатками пищи с княжеского стола, то на сороку, что неожиданно уселась на ветке вишни и склонила голову вниз, к нему, владыке Киева. Он пригляделся к воробьям и ухмыльнулся: клюют как обычно — схватят кусочек, отлетят в сторонку и, воровато оглядываясь, придерживая одной лапкой пухлый комочек хлеба, быстро доклевывают его, чтоб успеть схватить еще одну крошку. Но не тут-то было!.. На столе вдруг появилась редкая гостья — яркая, зеленовато-голубая птица с темно-коричневой спинкой, величиной чуть мельче голубя — и с криком «Раак-раак!» — распугала воробьев, резко опустилась на княжеский стол и по-хозяйски прошлась по нему. «Это что еще за диво? Новая птица? Из каких краев ты, милая? И почему ты так хозяйничаешь на моем столе?» — удивленно подумал Аскольд, но в это время длинный луч солнца, выйдя из-за листвы орешника и вишняка, жарко коснулся его лица. «Эх, Аскольд, Аскольд! И когда ты будешь выполнять заветы своих жрецов?» — казалось, укоризненно вздохнуло солнце и, спрятав свой указательный лучик, снова зашло за кроны деревьев. А Аскольд весь отдался тому чувству, которое не оставляло его, с раннего утра. Его терзало буйное тщеславие, которое он скрывал от посторонних глаз. Пока надо было закрыть душу на замок, как замыкают забрало на шеломе перед битвой с опасным врагом, и не посвящать в свою тайну даже жреца, который мог бы легко разгадать любое предзнаменование и облегчить ожидание грядущего события. «Ну, Аскольд, соберись с духом, вникни в слова проповедника! Ведь не зря же они здесь речи христомудрые ведут! Зачем-то их сюда послало небо!»

Князь, низко склонив свою черноволосую красивую голову, услышал:

— Все человеческое ничтожнее тени, — говорил проповедник. Это был молодой человек прекрасной наружности: черноволосый, кареглазый, с тонкими чертами лица, ладно сложенный, но с той особой осанкой, которая сразу выдавала в нем священнослужителя. Он давно уже заметил, что тот, кому он так старается донести учение Христа, почти не слушает его, и сделал сознательно паузу, открыто взглянув на правителя.

Аскольд в ответ слегка передернул плечами, усмехнулся, но ничего не сказал и лишь едва кивнул проповеднику. Тот понял, что князь наконец во внимании, и смиренно продолжил:

— У нас нет ничего собственного, кроме добродетели, а все прочее подобно листьям, приставшим к дереву извне, и с приходом осени избывается!

Князь вдруг почувствовал мудрость слов, произнесенных греком, и сосредоточился. Он прищурил глаза и сложил руки на богатырской груди. Да, сейчас он признался себе, что ему нравилось это тихое чтиво о бытии Божием, о котором ему то один, то другой священник ведали настойчиво и терпеливо. Нынешний день по очереди выпал Исидору. То ли из-за красоты, то ли из-за истинной набожности он более всех приглянулся Аскольду. Юноша никогда не сердился, что возле Аскольда всегда сидело множество его дружинников и, слушая Евангелие, они шумели и недоумевали. Недоверию их не было бы конца, если бы Исидор не объяснял спокойно и терпеливо то или иное событие, касающееся либо жизни Христа, либо его заповедей. Ведь главная задача проповедника состояла в том, чтобы его не только слушали, но и, поняв, пошли за ним! Бледное лицо грека во время чтения текста Евангелия начинало пунцоветь, и, предчувствуя борьбу за души своих слушателей, Исидор становился вдохновенным. Вот и сейчас он, окинув тревожным взглядом внимавших ему дружинников и невесть откуда взявшегося Дира, запнулся, но теплым и чистым голосом продолжил:

— А что добродетель есть наша собственность, это видно из следующего: куда бы мы ни пошли, мы несем ее с собою, а все прочее — нет; следовательно, она — единственная наша собственность, а все прочее — чужое!

— Чужо-ое?.. — протянул Дир.

— Да! — убежденно ответил грек и быстро добавил: — Все сказанное дивно просто. Иоанн Златоуст это сказал, и ему верят все христиане вот уже пятое столетие! И еще тысячи лет будут верить! — так же горячо проговорил Исидор, внимательно взглянув на Дира.

— Будут! — почти угрожающе подтвердил Дир, мотнув рыжеволосой головой, и, выдержав взгляд грека, посмотрел на Аскольда.

Аскольд молчал и ждал продолжения спора.

— Так сколь же всего богов, Исидор? — спросил один из знатных дружинников, почесывая затылок.

Исидор улыбнулся ему, как младенцу, и, переведя взгляд на задумчивое лицо Аскольда, тихо, но очень убедительно ответил:

— Бог один! И образ его — как у нас.

— И как же его величать? — с явной досадой в голосе спросил все тот же дружинник.

— «Един Бог — Отец, из него же и мы у него, и един Господь Иисус Христос, им же вся», — медленно и глухо ответил Аскольд и неуверенно добавил: — Иоанн Златоуст сему учит? Так, Исидор?

— Так, княже Киева, — почти смиренно согласился Исидор, но, подняв правую руку вверх, заявил: — Но только сие изрек не Иоанн Златоуст, а апостол Андрей Первозванный, который в этих землях первым свет Христа возвестил.

— Ну, хорошо! — согласился Аскольд и, зазвенев низкой из драгоценных бляшек, красиво обрамлявшей его крепкую загоревшую шею, вдруг озорно потребовал: — Ты мне, Исидор ушка, вот что прочти: «Мы должны радоваться, когда подвергаемся ограблению!»

— A-а! Есть такое апостольское изречение, — улыбнувшись, вспомнил Исидор и подождал, пока Аскольд унял свой смех.

Дир пытливо уставился на грека и с нетерпением ждал.

— «Мы должны радоваться, когда подвергаемся ограблению, подвергаемся клеветам, потому что с такою радостию можем явиться перед лицо Божие: радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах!» — с удивительным подобострастием и покорностью произнес Исидор, желая понять, чего от него хочет этот неукротимый киевский правитель.

А тот снова захохотал.

— Вот-вот, именно эти слова я и хочу воскликнуть перед твоими… — Аскольд коварно не договорил. Он встал, окинул пронзительным взглядом молодого проповедника и вдруг спросил: — Меня сопровождать будешь?

Исидор вспыхнул. Взволнованно прижал к груди огромную, в переплете, книгу и торжественно ответил:

— На все Божья воля! Ежели Ему надо так испытать меня, то я твой раб, Аскольд.

— Вот и прекрасно! — победоносно заключил Аскольд и, расправив плечи и одернув роскошную, шитую золотистым бисером и речным жемчугом, с пестрым орнаментом рубаху, хмуро подумал: «Все равно не верю твоему учению о Христе! Не верю я, что он мог быть среди нас, простых смертных, а если и был, то зачем? Только ли затем, что одних надо было сделать еще глупее, а других — еще, сильнее? Так пусть со мной произойдет второе!» — решил он и хотел было сойти с ковра, как увидел в лучах уходящего солнца своего жреца, ритуально прощающегося со своим божеством. Бастарн стоял в такой торжественно-трогательной позе, подняв руки в прощальном жесте к солнцу и шепча страстные слова истинной веры в силу и добро животворящего светила, что все, кто увидел друида в таком порыве, глубоко задумались.

На княжеском дворе стало тихо. Все невольно смотрели то на верховного жреца, которого совсем недавно Аскольд привез из своих родных влаховских земель, то на киевского правителя и ждали.

Жрец закончил свое прощание с солнцем и медленно повернулся в сторону князя.

— Ты мне хочешь что-то сказать, Бастарн? — крикнул ему Аскольд и сделал несколько шагов навстречу друиду.

— Да возвидит Святовит гнев мой! — жестко произнес Бастарн, как только подошел к киевскому правителю. — Ты опять слушаешь этих блудников! — искренне возмутился он.

Аскольд широко улыбнулся.

— На тебе новый наряд! — ласково заметил он и внимательно оглядел все языческие символы, которыми было расшито платье верховного жреца. — Как хорошо и быстро изготовили тебе его мои наложницы! Видно, не только спать умеют! — не кичась, но любуясь благородным и в то же время суровым выражением лица Бастарна и всем его видом, проговорил Аскольд.

— Да накажет Святовит сие буйство нрава твоего! — так же возмущенно проговорил Бастарн, колюче глядя в глаза Аскольда, и тот не выдержал: понял всю глубину презрения, которое охватило его жреца, и боль сожаления скользнула по его лицу.

— Мало того, что ты пытаешься затмить душу свою злоязычием врагов своих, ты и в дружину, и в селения допустил этот смрадный дух! Где взять силы Для преодоления его! — Бастарн вскинул руки к небу и убежденно произнес: — Да услышит Святовит мои мольбы! Да прольет свет мое великое божество на смутную голову столь знатного и сильного воина, перед которым сложил голову сам Царьград!..

— Царьград, верховный мой жрец, — прервал Бастарна Аскольд, — еще не сложил голову передо мной. И я… — он хотел было сказать, что еще раз пойдет на этот город и силой заставит покориться себе всех его правителей и духовных наставников, вот тогда и… Но рано, нельзя было загадывать наперед, нельзя никому говорить о своих намерениях, иначе боги подслушают и помешают сравняться с ними в силе и хитрости! Надо молчать! И Аскольд заговорил о другом: — Не кипи своим гневом на меня, Бастарн! Знаешь ты о моем своеволии давно. Знаешь ты и то, что я желаю испытать себя во всех верах! Ну, а что дружинники мои от меня не хотят отставать, так не могу же я им запретить другую думу о богах иметь? — Аскольд проговорил это низким, грудным голосом, ласково глядя в глаза верховного жреца.

Но жрец, выслушав откровение князя, отступил от него на шаг.

— Какая сила питает твой дух, хотел бы я знать?! — глухо воскликнул он и с недоумением оглянулся на греческого проповедника.

Исидор, с напряжением вслушивающийся в их разговор, про себя отметил стойкость Аскольда и тихо, восхищенно проговорил:

— Какая сила духа! Да сохранит ее Христос как можно дольше!

Дир, как самый верный сподвижник киевского правителя, натужно вытянув шею, тоже вслушивался в разговор князя и жреца, но не поверил ни единому слову Аскольда: что-то другое, тайное, руководило им. Дир не верил в искренность Аскольда, у того нет веры ни во что, кроме веры в силу своего волеизъявления! Этот человек способен только попирать чью бы то ни было веру, и он, Дир, в этом убедился, и не раз. Что-то более страшное, чем первый бесшабашный разбойничий поход на греков, затевает его предводитель, и он не знает что. Аскольд стал скрытен. Многого недоговаривает. Постоянно заигрывает с проповедником. Гневит славного Бастарна… «Терпи, Дир! Ты с ним связан навеки! Ты тень и свет во всех его делах! — внушал себе Дир и хмуро завершил: — Он и сейчас на белом коне! А ты… обжигаешь свою душу лучами его славы!»

Дир посмотрел на горестное выражение лица верховного друида и услышал:

— Какой дух вселил в тебя столько буйства, Аскольд? Ты же погубишь не только себя! Ты погубишь невинные души тысяч воинов!

— Я никого не неволю! — зло возразил жрецу Аскольд. — Дружина хочет моего действа! И я, пока в силе…

— Опомнись! — прервал Аскольда Бастарн. — Я же не для того покинул родное племя, чтобы быть свидетелем и соучастником измены своему божеству и быстротечной гибели своих сородичей благодаря твоей…

— Замолчи, Бастарн! — грубо оборвал его Аскольд и глухо потребовал: — Не мешай мне самому все изведать! Я… чую, познание — наисладчайший плод, и редко кому он в руки попадает! Я не отрекусь от возможности его схватить! А пока успокойся! Я из своей гридни еще не выдворил священный котелок и, как прежде, поклоняюсь тем же святыням, что и ты! Все, Бастарн! — тихо, почти шепотом проговорил Аскольд и оглянулся на своих дружинников, с любопытством вслушивающихся в разговор князя со жрецом.

Князь, владеющий небесным даром мгновенно оценивать любую ситуацию, не может принести много лиха своим сподвижникам, подумал Бастарн о киевском владыке, вспомнив, как Аскольд, приехав во Влахию за своими любимыми волошскими орехами и медом, неожиданно предложил знаменитому прикарпатскому кудеснику стать верховным жрецом Киева.

— Но подумай, княже, почему так много разноречивых легенд ходит о Христе! — торопливо проговорил Бастарн, видя, что терпение Аскольда кончается.

— Что ты хочешь этим сказать? — не понял Аскольд, досадуя на проницательность жреца.

— А был ли этот самый Христос таким, каким его описывают? — спросил Бастарн Аскольда, взяв его за руку.

Аскольд осторожно переложил руку жреца в свои ладони, как в гнездо, слегка сжал ее и словно хотел сказать: «А ты прозорлив, кудесник, наперед знаешь все мои мысли, но я не могу сейчас раскрыть тебе свою душу!..» — но, увидев всеобщее движение на поляне и услышав тревожный крик: «Гонец!» — выпустил руку жреца из своих огромных ладоней.

В воротах княжеского двора осадил каурого жеребца гонец с пристани и, указывая на уходящее солнце, быстро выпалил:

— Старался успеть засветло благую весть донести до тебя, владыка и князь Киева!

— Подойди ближе! — потребовал Аскольд. — Что за весть ты нам принес?

— В Новгороде, у ильменских словен, великий князь Рюрик умер! — торжественно объявил гонец и, сняв колпак, ритуально склонил голову. — Целую седмицу справляли тризну русичи, — бесстрастным голосом добавил гонец, выпрямляясь и глядя Аскольду в глаза.

— Яко безвременно! — с сожалением вздохнув, проговорил жрец и глянул на растерянное лицо Аскольда.

Аскольд потрясенно молчал.

— Ты… не рад?! — услышал он взволнованный голос Дира.

«Кто же не будет рад смерти своего врага?!» — хотел было хлестко спросить Аскольд, но сдержался. Он с удивлением взирал то на вестника, то на жреца, то на своего дружинника, словно не хотел поверить своим ушам. Ему не послышалось, нет! Он явно слышал в их кратких фразах сожаление. Но почему?! Ведь русич упорно не хотел признать Аскольда князем! И тогда Аскольд сам нарек себя этим званием и бдил его постоянно! И горе было тому, кто забывал прибавить к имени Аскольда слово «князь». В Киеве все помнили о наказе Аскольда. Но это в Киеве! А в других городах, погостах и крепостях, где сидели варяги-русичи, никто не хотел называть Аскольда князем, и волох знал это. И Аскольд знал и еще зорче следил за обращением к себе своих дружинников. Но что это давало ему, киевскому правителю? Ему мало было поклонов киевлян. Ему нужен был поклон… вселенский? Да-да, вселенский! И он мог, он всей душой хотел заставить русича склонить голову перёд собой! Пусть для этого потребовался бы еще один поход на греков! Да, через признание его Византией, ее царей и патриархов он бы заставил правителя Новгорода кланяться себе!.. «Да! Заставил бы!.. Но боги распорядились по-иному!» — хотел было закричать Аскольд во всю глотку, но вместо этого только сильнее сжал руку Дира.

— Справим тризну по кончине великого князя Новгородского, Рюрика! — хриплым голосом проговорил наконец Аскольд, не выпуская руки Дира. — Зови дружину! — приказал он рыжеволосому сподвижнику и, подняв подбородок, добавил: — Три дня и три ночи кручиниться будем! — И он отпустил, как выбросил вон, руку Дира и неуверенной походкой пошел к идолу, изображающему Святовита, и с жаром зашептал перед ним:

— О Святовит! О твое всевидящее око! Зачем ты так рано отправил в царство северной богини того, с кем я всю жизнь соперничал? Я так хотел, чтобы он увидел и почувствовал, чего стоит моя сила! А теперь? Неужели мне остаются только винолюбивые греки? Ответь мне, Святовит! — Аскольд пытливо всматривался в лицо каменного идола, высеченное на южной стороне глыбы, затем перешел к лику идола, высеченному на восточной стороне, внимательно вгляделся в его очертания и подождал проявления того теплого или сурового выражения на лике, которое он почти всегда замечал, когда ждал особо важного ответа. Вот и сейчас — ему показалось или действительно — южное лико Святовита преобразилось. Аскольд затрепетал. Сколько раз он видел это живое участие Святовита во всех своих действах! Сколько раз, особенно после приезда Бастарна в Киев! Непостижимо! Камень, огромная четырехликая глыба, и — животворящая сила! «Что бы сказал на это Исидор?..» — прошептал Аскольд и понял, что в ближайшее время боги будут благосклонны к его замыслам. Он вдохновенно поднял руки к небу и стал обходить свою святыню, начиная с южной стороны…

Исидор, издали наблюдая за поведением Аскольда, сжался в комок. Он обхватил обеими руками Святое Писание и тихо бормотал:

— О всевидящий Боже Иисусе Христе! Просвети головы этих дивных воев своим учением! Заставь их исповедаться и понять тебя! Да исповедаются имени твоему великому, яко страшно и свято есть! Во веки веков, аминь!..

— Не будем отступать, когда бываем не услышаны! Не станем унывать и ослабевать, но будем продолжать просить с усердием, ибо Бог делает все на пользу! — услышал вдруг греческий проповедник жаркий шепот и оглянулся: за его спиной стоял один из черноволосых дружинников Аскольда, которого он чаще других видел во время своих бесед с киевским правителем.

— Кто ты? Я тебя вижу здесь довольно часто, — оторопев, проговорил Исидор, внимательно разглядывая дружинника.

— Всего лишь сотник, — лукаво ответил тот.

— Это я понял, но как кличут тебя? — все так же растерянно допытывался Исидор.

— Мое имя… Софроний! — многозначительно, но почти беззвучно ответил сотник и благосклонно проговорил; — Ты хороший проповедник, Исидор! Тебя приятно слушать и зрить!

Исидор смутился.

— Не отходи от Аскольда ни на шаг! — прошептал Софроний и, описав в воздухе руками треугольник, резко отвернулся от крайне удивленного проповедника и быстро зашагал прочь с княжеского двора.

— Софроний!.. — прошептал обескураженный грек и вспомнил учение патриарха Иерусалимского, жившего двести пятьдесят лет назад и проповедующего: «Сейте в себе правду! Помните о воле Божьей, которая учит нас только добру! Просветите этот свет ведения всем, кого встретите на пути своем, ибо только в добре смысл всей жизни!»

— Так-так, — бормотал Исидор, пытаясь сосредоточиться на главном. — Какой сегодня день?.. Все верно! В конце второй седмицы первого весеннего месяца я должен получить весть и узнаю… Да! Он так и сказал! — И Исидор вспомнил наставления самого Фотия: «В канун дня святого Софрония тебе поведают, как дальше быть!» — И патриарх Константинопольский очертил тогда в воздухе развернутыми ладонями угольник с тремя вершинами.

«Значит, я давно здесь не один!» — обрадовался Исидор и выпрямил спину. Он ласково и бережно положил рядом с собой Евангелие, прочел про себя молитву ко святому Иоанну Предтече и хотел было тихо удалиться в дом Аскольда, как увидел Дира, решительно направляющегося к нему.

— Что означает этот жест, проповедник? — спросил Дир, очертя в воздухе ладонями треугольник, и пытливо уставился на грека.

Исидор, оттягивая ответ, попытался переключить внимание рыжеволосого волоха на его одежду.

— Какие красивые вышивки сотворили ваши жены на ваших рубахах! — искренне изумился он. — И везде вижу я крест!

— Не лукавь, грек! Боишься отвечать? — зло допытывался Дир.

— Нет! — просто возразил Исидор. — Я отвечу, — и, спокойно глядя в лицо волоха, объяснил: — Это священный знак моих братьев во Христе.

— Знак?! — удивленно переспросил Дир и подставил голову свежему порыву ветра. Но, глотнув весеннего воздуха и упрямо тряхнув головой, он еще более подозрительно продолжил рассуждать вслух, Произнося некоторые слова медленно, почти по складам: — Значит, предвестие? Невысказанная мысль? Ратная тайна?! Вы, монахи, тоже воины? Отвечай!

— Это… — неуверенно протянул грек. — Не в том смысле, как ты понимаешь…

— А как надо понимать? — ехидно спросил Дир и, снова вытянув шею, вдохнул воздух, насыщенный ранним цветением трав и речной влагой.

— А так, что для нашего Бога мы должны быть святым воинством, — пытался объяснить Исидор, ощущая боевой азарт и злость помощника Аскольда. — Но…

— Да-а, — протянул Дир, смягчив свой гнев и видя искреннее недоумение проповедника. — Объясни-ка все же, что означает этот ваш символический жест? — уже теплее спросил Дир и снова очертил в воздухе развернутыми к собеседнику ладонями треугольник.

— Хорошо, — согласился Исидор и словоохотливо объяснил: — Три вершины треугольника — это три ступени познания Бога Отца, Бога Сына, Бога Святаго Духа!

— Три ступени познания? — как эхо повторил Дир и сознался себе, что ничего из этого не понял.

— Бывают видения, сны, в которых людям являются либо сам Бог, либо его архангелы…

— Видения?! Ну и что? Да, в сны мы верим тоже.

— Эта связь объясняет возможность нашей вечной жизни… Через три ступени бытия! — с медлительной важностью, выделяя особой паузой каждое слово, прошептал Исидор и взглянул на небо. — В основе человеческого бытия три силы: сила духа, сила разума и сила любви, которые тоже объясняют три стороны священного треугольника.

Но это объяснение не убедило Дира, и он снова недоверчиво спросил:

— Так просто?! Скрываете, наверное, что-то еще…

— Почему скрываем? — изумился грек. — Напротив, потому и ни семьи, ни дома не имеем, что то одному народу, то другому эти истины Божии доносим.

Дир вгляделся в глаза грека. Они были чистыми, ласковыми, спокойными.

— Странно, — протянул волох. — Либо я напугал тебя и ты мне не все сказал, либо… я не способен жить думами.

Он отпустил измученного разговором грека и зашагал в южный угол двора, где Аскольд, стоя на коленях перед изваянием Святовита, уже творил моление об умершем великом князе Новгорода. Дир замедлил шаг, вгляделся в лицо своего повелителя и понял, какое важное дело вершил сейчас их предводитель. Очень важно было сразу, как только весть о смерти великого князя достигла его бывших сподвижников, поведать своим богам, и прежде всего Святовиту, свою скорбь и свою покорность воле богов. Очень важно было сейчас говорить в молитве о Рюрике добрыми, теплыми словами, слить воедино доброту слов и помыслов о великом князе, благодаря которому в конце концов Аскольд и Дир стали такими сильными и важными правителями Киева. Важно было искренне и горячо попросить богов переселить душу Рюрика в гордую, красивую птицу, что своим полетом будет напоминать всем о незабвенном первом великом князе, русиче в словенской земле!

Дир вдруг поймал себя на мысли, что думает сейчас словами Бэрина, когда-то верховного жреца рарожского селения, а ныне, наверное, Новгорода. Ведь Рюрик везде неотступно возил с собой этого необычного человека, который всегда так ревностно старался оберегать здоровье их былого единого князя-русича и вот не сберег.

«Как же ты там теперь, Бэрин, один, без Рюрика?» — неожиданно подумал Дир и вспомнил, как этот хитрый друид наказал Аскольда за позорное поучение секирой рарожского князя. Дир вспомнил, как неожиданно заточение Аскольда закончилось не смертью, а почетным участием волохов в битве рарогов с германцами, где его предводитель особо отличился, тяжело ранив Лотария и обеспечив победу Рюрику. Дир вспомнил, как долго и упорно противостояли друг другу Рюрик и Аскольд, как хотели доказать друг другу каждый свою правоту… Да, у Рюрика было больше врагов, чем у Аскольда, поэтому, наверное, русич так рано и ушел в царство северной владыки Яги… А Аскольд? Этот неугомонный черноволосый волох, понимает ли он, сколько лет жизни отнял он у новгородского князя?!

Дир всмотрелся в отрешенное выражение лица Аскольда и понял, что не ошибся. Аскольд действительно оказался способен не только на добрые помыслы о варяге-русиче, о чем свидетельствовали его расслабленное лицо и обреченно опущенные плечи, но и на справедливость. Потный лоб и плотно сжатые губы говорили об огромном душевном напряжении киевского правителя, который, закрыв глаза, добросовестно отдавал сейчас часть своей души воле богов, чтобы те приняли его скорбящий зов совести…