ГЛАВА ПЕРВАЯ

а полпути к Старице его догнал сотник великокняжеского полка, сопровождаемый дюжиной выборных дворян, облаченных в боевые доспехи, при мечах и даже копьях. С явной повелительностью в голосе сотник оповестил князя Андрея Ивановича:

- Велено тебе, князь, воротиться.

- Не случилось ли ухудшения с батюшкой, - спросил князь Андрей и тут же поправился, - с великим князем?

- Не ведаю. Послан я братом твоим, великим князем Василием Ивановичем. А батюшка ваш жив, хотя и продолжает зело хворать.

«Что же тогда стряслось?» - задал себе вопрос князь Андрей, вполне понимая, что ответ сможет получить только в Кремле, одно ему ясно: без большой нужды не послал бы Василий за ним вестника.

- Раз зовут, стало быть - не просто так, - сказал он, как бы оправдывая свою полную послушность, и повелел своим дружинникам и путным слугам:

- Поворачиваем коней.

Не обратил князь Андрей внимания на то, что сотник прискакал не с парой путных слуг, а с целой дюжиной вооруженных людей, словно для конвоя приготовившихся. Мимо глаз князя это прошло, не зацепило, не насторожило. Не заметил, как после его приказа едва сдержал ухмылку сотник, которому было велено вернуть князяАндрея в Москву непременно, а если он заартачится, даже применить силу.

Всю обратную дорогу князь пытался понять, почему вдруг понадобилось его присутствие в Кремле, и склонялся к выводу, что отец в дни своей тяжелой, можно сказать безнадежной хворобы желает видеть всех сыновей своих у предсмертного одра.

«Может, собирается сказать заповедное слово, собрав всех нас?»

Однако все вышло не по мыслям князя Старицкого. Едва он спрыгнул с коня, возле него словно из-под земли вырос боярин великого князя Василия и обратился с поклоном:

- К себе зовет государь наш, великий князь Василий Иванович. В своих покоях ждет.

- Иль батюшка мой отошел в мир иной?! - с тревогой воскликнул Андрей.

- Жив Иван Великий. Слава Богу, жив.

- Отчего тогда величаешь Василия государем? Иль уже духовная читана и великий князь Василий Иванович повенчан на царство?

- Кто же, как не он государит? - пожал плечами боярин, ответив вполне буднично, и князь Андрей понял неуклюжесть своего вопроса.

«Зачем себя в неудобство вводил? Суета пустопорожняя».

Он, пройдя мимо своего дворца, решительно направился ко дворцу великого князя Василия, заранее готовя себя к упрямому разговору с братом, ибо только теперь осознал, ради чего возвратили его в Кремль. На сей раз он не ошибся.

Все началось с обычных поклонов, но взгляд Василия был недовольно-строгий, а следом и вопрос взгляду подстать:

- Решил голову под крыло?

- Отчего же «под крыло»? Я не скрывал и теперь не скрою своего несогласия с предстоящими казнями. Говорю открыто: как можно лишать жизни самых толковых советников Ивана Васильевича, отца нашего. Во многом благодаря им он и назван Великим.

- Не крамольничай! У нашего отца у самого - ума палата.

- А я разве иное говорю? Отец наш вполне понимал стремление церковного клира встать над единодержавцем, подергивать его за трензеля в угоду своему властолюбию и стяжательству. Не нам ли, сыновьям своим, он часто говаривал, что каждый волен верить в того бога, какой близок именно его душе? Его слова: православный ли, римлянин, магометанин либо иудей или буддист - все заслуживают пригляда, если они любят Россию, ревностно ей служат? Не он ли говаривал, что Византия пала по причине слияния властей светской и церковной, а это привело к полному своевольству иерархов церкви, жадных до власти и богатства. Алчные стяжатели правили страной, обогащаясь сами, разоряя великую державу. Не тебе ли не знать, что отец боролся со алчностью церковных и монастырских владык. Сколько монастырских земель, особенно Новгородских, он взял под свою руку? А кто ему пособлял в этом? Тебе хорошо известно: Курицын в первую голову, он, дьяк Федор, и брат его Иван. Волк, еще архимандрит Кассиан и брат его, - за государя стеной стояли. Не единожды церковные иерархи намеревались казнить их как еретиков, но отец наш, единодержавец российский, каждый раз говорил свое твердое «нет»!

- Они еретики!

- Кто это определил? Кто судья?! Они видят лучшее в вере, и почему бы не прислушаться к их слову?

- Они - еретики! Они замахнулись на основы основ православия. Они подняли голову против церкви, давая тем самым повод волхвам сквернословить на обители Господни!

- А не сами ли настоятели обителей дают повод для нападок на них? Правы нестяжатели. Ведь даже Иисус Христос отметал само понятие церкви, проповедовал, что Бог в душе каждого, уверовавшего во Всевышнего, что молитву надлежит свершать верующим в полном уединении, наедине лишь с Богом в душе. Правы нестяжатели и в обвинении иерархов в чрезмерной алчности. Даже во время ига Орды церкви и монастыри знатно обогатились, меж тем как паства их стонала от произвола ордынцев, не имея никакой защиты от церкви. Может быть запамятовал ты ярлык Хана Менгу-Тимура митрополиту Кириллу? Его читал нам отец наш, наставляя нас на путь праведный, достойный князей.

- Не кощунствуй, брат, - смягчая тон, отвечал Василий Иванович назидательно на гневные разоблачения брата. - Ты прав лишь отчасти, а вернее, прав не державной правдой, а правдой простолюдина. Разве православие не утверждает, что власть от Бога? Разве не церкви и монастыри молятся за здравие божьего наместника на земле - великого князя, единовластца земли российской? Разве не призывают церковники рабов божьих, свою паству, к почтению стоящим у власти по воле Господа? А если эти призывы пойдут от нищих, кто к ним прислушается? Голос сильного и богатого слушается вдесятеро внимательней. Стремление же иерархов стреножить великого князя, князей и бояр можно придержать жесткой рукой.

- Во всем должна быть умеренность, - так считает наш отец. Не мы ли с тобой слышали это не единожды, когда, собирая всех нас, сыновей своих, вел он задушевные беседы, раскрывая тайны умелого правления? Не он ли взял под свою руку множество земель новгородских монастырей и намеревался продолжить это начинание в центральных землях? Не ради ли изъятия земель у монастырей велел скликать иерархов на Собор?

- Все так. Только изменил великий князь свое отношение к церкви после того, как занемог. Разве ты не понял это, когда отец, собрав всех нас, поехал на богомолье? И это после того, как было уже объявлено о времени Собора.

Да, так оно и было. Для князя Андрея, как и для всех его братьев, возможно, исключая старшего, которого отец с митрополитом уже благословили на великое княжение и который был допущен до дел государственных, решение Ивана Великого посетить с покаянными молитвами монастыри оказалось весьма неожиданным. Уж кому-кому, а сыновьям хорошо было известно, что отец их не только с прохладцей воспринимал внешнюю церковную обрядность, но и относился к церковникам с едва скрываемым презрением, и вдруг - многонедельная поездка по монастырям, явно утомительная и весьма вредная для ослабленного затянувшейся хворью тела. Однако никто из сыновей не попытался даже молвить поперек слова, не стал отговаривать от опрометчивого решения - велик авторитет отца, к тому же самодержца.

Выехал царский поезд в день осеннего солнцестояния. Обещал он быть теплым, солнечным, поэтому Ивану Великому подали открытый возок, лишь накинули царю на ноги медвежий полог. Впереди поезда - пара сотен выборных дворян в доспехах, на ходких ногайских верховых единой саврасой масти. Сыновья великого князя - на арабских скакунах под золочеными седлами и бархатными попонами, шитых жемчугами и самоцветами; следом - крытый возок с несколькими московскими иерархами; замыкала же царский поезд сотня детей боярских, тоже в доспехах и тоже на ногайских конях единой караковой масти.

Первая ночевка в Мытищах. Поезд встречали торжественным колокольным звоном и крестным ходом священнослужителей, облаченных в дорогие тяжелые от обилия самоцветов ризы, и празднично одетых прихожан. Иван Васильевич сошел с возка и, поклонившись низким поклоном, принял благословение настоятеля соборной церкви, возглавлявшего крестный ход, поцеловал крест, что никогда прежде такого не делал.

За ночь небо огрузело тучами, и после заутрени, когда поезду подошла пора трогаться в Троице-Сергиеву Лавру, посыпал, словно из частого сита, нудный дождь. Сопровождал он путников всю оставшуюся до Троицы дорогу.

Ворота в монастырский двор отворены настежь. Князья Дмитрий и Андрей, ехавшие чуть позади старших братьев - Василия и Юрия, вполголоса беседовали, предвкушая отдых в тепле и смену потяжелевшей от воды одежды.

- До самого до последнего промок. Живого места нет. Оденем все сухое, отогреемся у печки, - говорил мечтательно князь Андрей, скуксившийся на седле и спрятавший озябшие до синевы кисти под мокрое корзно насколько позволяли поводья. - Благодать, когда тепло и сухо.

- У меня вода в сапогах хлюпает, - стараясь бодриться, поддержал брата Дмитрий. - Сменим сейчас же платья и - в баньку. Зябкость как рукой снимет. Не приготовили если баньку, попросим истопить. Труда, думаю, не составит чернецам.

Увы, сразу с дороги ни одежды им не пришлось поменять, ни банька их не ждала: отец, ехавший от Мытищ в крытом возке, не подумав ни о сыновьях, ни о ратниках, сопровождавших богомольцев, направил свои стопы в храм вслед за встретившим его архимандритом - настоятелем монастыря.

Лишь отстояв торжественную службу, опятнав мокрыми оспинами беломраморный пол, смогли они попариться на славу и знатно потрапезничать.

Несколько дней провели богомольцы в монастыре, не пропуская ни одной из пяти суточных служб. Утомительно долгих. Вроде бы пора и в Кремль возвращаться, где ждут великого князя польские послы, так нет, великокняжеский поезд тронулся в Переяславль, затем - в Ростов Великий, в Ярославль. Послы подождут.

Во всех городах поезд встречали крестными ходами и торжественным колокольным перезвоном, в каждом монастыре - долгие молитвы. Всюду одно и то же - благословение на дела добрые, державные. Везде - пожелания долгия лета. Сладкие звуки эти лились с амвона, но не шли на пользу здоровью Ивана Великого - заметно сдавал он день ото дня, но, пересиливая недуг, продолжал отстаивать все службы, удивляя тем и сыновей, и настоятелей монастырей, которые очень хорошо знали, с каким невниманием относился к ним великий князь все годы своего правления. Может, и впрямь решил он уповать на Господа Бога: авось позаботится о рабе своем, наместнике на земле российской? Но кто знал его мысли?

- О душе вспомнил! - с тайным злорадством и с надеждой получить себе выгоды обменивались мнениями сопровождющие великого князя московские иерархи и монастырские высшие чины. - Пришло вразумление от Всевышнего?!

По санному пути вернулся великокняжеский поезд в Москву, и тут Иван Великий еще раз всех удивил, велев разобрать до основания Архангельский собор и церковь Иоанна Лествичника и заложить новые храмы.

Это было последнее его распоряжение. Он слег окончательно, и польских послов принимал Василий Иванович с братьями.

В Кремле уныние. Церковники лишь по обязанности провозглашали великому князю многие лета. Он подал хороший знак для иерархов и паломничеством, и распоряжением обновить храмы за счет казны, теперь уже не важно, что его не будет на Соборе. Даже лучше, что не будет. Для тех, кто не желает расставаться с необъятными земельными угодьями, охотами и рыбными ловами, с несметными богатствами, кто привык сладко вкушать разносолы, запивая дорогими заморскими винами, ходить в парче, акеамитах и шелках, шитых золотом, жемчугом и алмазами, а во время крестных ходов держать в руках не грубо сработанный деревянный крест, сродни тому, на котором был распят Иисус Христос, а золотой, щедро украшенный эмалью и драгоценными каменьями, - для них болезнь великого князя вместо манны небесной. Осмелели алчные иерархи, зазвучали в их речах обвинения: нестяжатели уже именовались не заблудшими в вере нарушителями единства, а еретиками.

Собор с великой легкостью превысил даже свои полномочия, приняв решение очистить огнем не только душу архимандрита Кассиана, но и подсудного митрополиту, а тем более Собору иерархов, но и служилых государева двора дьяка Ивана Волка и дьяка Митю Коноплева. Еще более жестокая участь ждала дьяка Некраса Рукова. Для назидания и устрашения нетвердых в вере Христовой ему по решению Собора должны были прилюдно, на лобном месте отрезать язык, затем, отвезя в Великий Новгород, сжечь, чтобы душа его очистилась огнем в том городе, где он особенно рьяно поносил церковь.

Вообще в списках еретиков по решению Собора оказались десятки священнослужителей и государевых слуг. Вот почему князь Андрей считал, что намеченные Собором казни не могли свершиться без воли самодержца - такое возможно только для католических стран, но не для России.

«Неужели Василий самолично дозволил, обойдя отца? Пользуясь его немощью?!» - думал князь и спросил, прямо глядя в глаза державному брату:

- Ты благословил казни?

Князь заметил мимолетное замешательство брата, но, прищурив глаза, Василий ответил не так, как хотел услышать Андрей:

- Мы оба с отцом великие князья.

- Не верю тебе. Оговариваешь отца. Сколько раз государь имел право казнить ослушников и даже бунтарей, но не решался на крайность. Твердым словом, твердой рукой добивался своего, а не мечом, и уж тем более - не огнем. Особенно мое сомнение вызывает решение о казни Ивана Волка Курицына, брата любимца великокняжеского дьяка Федора Курицына, много добрых дел свершившего во славу отечества нашего. Не меньше их и на счету Ивана Волка. Разве можно запамятовать, как ловко он прознал про тайный умысел князя Курбского, собравшего рать по воле нашего отца в поход за Камень для приведения к присяге государю российскому тамошних народов и возмечтавшего создать за Каменным поясом свое независимое от Москвы княжество. Чтобы не дать свершиться вероломству, вредоносному для отечества, Волк предложил Ивану Великому дать Курбскому в товарищи с равными правами смелого и башковитого воеводу Салтыкова Травина. Мудрый совет. Почитай, половина Сибири присягнула Москве. А мало ли, иных добрых дел свершено Иваном Волком? Не мог отец наш, государь великодержавный, решиться на казнь верного советника. Не мог! А если дал на казнь согласие, отчего такая перемена? Я хочу сам услышать из уст отца, в чем причина опалы. Может быть, мне что-то неведомо?

- К государю тебя не подпустят. Он нынче впал в беспамятство. Лекари велели никого к нему не пускать. Даже меня.

- Выходит, мое подневольное возвращение в Москву - не его воля? Не обессудь тогда, великий князь Василий, если я удалюсь в Старицу. Ты еще не венчан на царство, стало быть, не государь единовластец.

- Верно, что не венчан, но ты забыл о благословении моем и отцом, и митрополитом. Не им ли сказано: «Властвуй, великий князь Василий Иванович, многие лета». Моя же воля такова: всем нам, братьям, быть на казни еретиков, и после того не покидать Кремль до самого выздоровления великого князя царя Ивана Васильевича. Неисполнение моей воли почту за мятежность. Тогда - оковы! Все. Почивай пока в своем теремном дворце. Казнь завтра. Не припозднись на молебен, где проклянут еретиков.

Вспыхнул гневом князь Андрей Иванович: отец никогда не разговаривал с ним так строго, даже когда он намеревался поступить не по его воле - более увещевал, убеждал фактами. А тут - в оковы! Однако, сцепив зубы, подчинился, склонив голову, сказал:

- Ладно, брат, поступлю по воле твоей.

- Воля моя - от державных интересов. И теперь, и впредь такой останется. Запомни это! Не своего каприза стану сторожиться.

Последнее слово осталось за Василием, и слово это не давало покоя весь свободный вечер и добрую часть ночи, заставляло не только оценивать случившееся, но и пытаться заглянуть в будущее.

Вспоминались беседы отца, которые он вел со всеми братьями, собирая их вместе, и с ним одним, самым младшим, но, как говаривал отец, самым беспокойным и самостоятельно думающим. Основная идея тех бесед: крепкой держава может быть только когда она под единой властной рукой, но рукой разумной, в меру доброй и строгой, и кроме того - правосудной, не стяжательной. Своемыслие каждого князя, каждого боярина пагубно для державы, не только обузно для ее внутреннего устройства, но главное - ослабляет ее ратную мощь, а уже оттого и беспобедные рати с алчными врагами, коих у России пруд пруди, сотни и даже тысячи погибших лучших из лучших ратников, великий полон и потери обустроенных богатых земель.

Будь Россия единой, разве одолела бы ее Орда? Конечно же, нет. Так считал отец, а он мыслил мудро, державно, оттого и почитался в народе Великим. Даже простолюдины - а тем не было нужды подлизываться ради чинов - именовали его не Иваном Третьим, а непременно Иваном Великим. А разве не авторитетным был он для сыновей? Во всяком случае, княжич Андрей всегда с подобострастием внимал словам любимого отца: видел, как напряжены были и лица братьев, когда он делился с ними своими сокровенными мыслями.

- Давайте вспомним, что было на Калке, вдумаемся, почему стало возможным столь позорное поражение. На мой взгляд, самая главная беда - разнобой в стане наших князей, каждый стремился стяжать славу только себе, обогатить себя, вот и доигрались. Задохнулись под коврами, на которых восседали, пируя победу, дикие кочевники. Единым бы кулаком, да наотмашь, разве смогли бы дикие орды перешагнуть рубежи русской земли, устроенной красными городами, богатыми погостами, деревнями и селами. Понять бы все это после Калки, да только не вразумил Бог себялюбцев, жадных до власти, не встали князья в единый строй и против Батыя, - говорил назидательно отец, - всяк по себе геройствовал, погибая сам, губя и дружины отборные, и вотчины. Так оказались мы под властью ханов Золотой Орды, под властью кочевников. Вот бы хоть после этого одуматься, копить исподволь силы, ковать щиты и мечи, но нет - спешат в Орду за ярлыками на княжение, клевеща друг на Друга, добиваясь подкупами и наветами ярлыка великокняжеского. Пытались некоторые князья объединить силы для борьбы с насильниками, но гибли, предаваемые теми, кто ослеплен был заботой только о своем животе. Лишь Дмитрию Донскому - от кого наша ветвь великокняжеская - удалось основательно побить степняков, правда, не ханские тумены, а тумены Мамая, супротивника ханского. И хотя не освободилась Россия от ига, но взбодрилась. Еще чуток бы напрячься, да по мордасам самому хану, но не тут-то было! Вновь князья за старые распри принялись, снова вцепились друг другу в глотки, борясь не за свободу отечества, а за великокняжеский ярлык. Внук Дмитрия Донского, прозванный за щедрость к обездоленным Калитой, хитрой обходительностью, а то и выпуская коготки, пригреб к Москве добрую часть славянорусских земель, подведя под свою руку более половины удельных князей. Худо ли? Нашлись, однако, несогласные, те, кто не прочь был оставаться под игом монголов, блюдя свою выгоду или надеясь вероломством выцыганить у хана ярлык на великое княжение. Сколько сил пришлось потратить на противостояние с ними. Особенно туго пришлось моему отцу, да и мне тоже до битвы на Угре, ведь даже церковь льготы имела от ханов Золотой Орды, обогащалась на крови и слезах своих прихожан и держала не сторону великих князей, ратовавших за мощную державу, а противников единодержавия.

Помнил Андрей, как однажды отец, упомянув с горечью о ярлыке, который дал митрополиту российскому Кириллу ордынский хан Мингу-Тимур, без запинки, будто читая сам ярлык, пересказал его содержание, особо обратив внимание сыновей на слова: «…да не тронут сборщики дани служителей церкви, пусть за племя наше молятся и благословляют нас». Рассказал отец и об ярлыке Тайдулы: «С церквей и монастырей никакие пошлины не имать, ибо о нас молитву творят». Жирел церковно-монастырский клир, когда народ российский умывался кровью. И каждый новый хан (Узбек - Петру, Джанибек - Феогносту, Бердыбек - Алексию, Тулумбек - Михаилу) подтверждал привилегии церкви и монастырей, ломали позвоночники тем подданным, кто осмеливался нанести хоть какой-либо ущерб монахам и церковным служкам. Не за нарядные одежды правители Орды так трепетно оберегали сутаны. Услуга за услугу.

- Пришел недругам самодержавия конец, как и должно было случиться, но напакостили они изрядно. Одна Казань чего стоит! Выберу в другой раз часок, поведаю и об этом, - этими словами завершил тогда отец беседу с сыновьями.

Не вдруг исполнил свое обещание Иван Васильевич: задержка вышла оттого, что пришлось ему усмирять Великий Новгород, полчить ради этого крупную рать. Поход был трудный, по осенней слякоти, но неожиданный и победоносный, к тому же малокровный. В приподнятом настроении вернулся государь в свой Кремлевский дворец, и на добрую неделю растянулись почестные пиры, только отпраздновав очередную победу, наградив чинами и землями наиболее отличившихся воевод, велел собрать всех сыновей.

- Продолжим разговор о мудрости правления.

Первый раз признался, какую имел цель, ведя с сыновьями вечерние беседы. А ведь и в самом еле, рассказами об успехах и промахах своих предков отец исподволь внушал сыновьям (Андрей, повзрослев, хорошо это понял), что в отношении друг с другом они должны исходить из интересов отечества и, стало быть, в интересах того, кто получит великокняжеский престол и будет повенчан на царство.

- Поведаю вам, как и обещал, о самовольстве, какое привело к появлению еще одного врага нашего отечества, и без того обильно смоченного кровью русичей.

Рассказ его на сей раз был долог и скучен. И о том, как Улу-Мухаммед, хан Орды, благоволил к России, не требовал дани сверх установленной, которую Москва платила исправно, не притеснял России, и о том, что великий князь Василий дорожил той благосклонностью, и многие годы монголы не тревожили русские города и села даже малыми набегами. Улу-Мухаммед, свергнутый собственным братом, бежал в Россию, надеясь на поддержку великого князя в благодарность за доброе отношение к нему. Войдя в Белев, отправил к великому князю послов, чтобы те поведали о горе-несчастье и попросили бы либо помощи, либо приюта.

- Увы, - посетовал государь Иван Васильевич, - вопреки здравому смыслу, отец мой не одарил свергнутого хана землей на окраине державы нашей, не пообещал помощи, вовсе не подумав о том, что Улу-Мухаммед мог бы стать щитом от нашествия ордынцев-грабителей, а послал братьев Шемяку и Дмитрия Красного с ратью, с наказом уговорить свергнутого хана кочевать не по русской земле. Рати придал братьям великий князь лишь для солидности. Чтобы увидел хан, что за словом может последовать дело и несговорчивость может быть наказана. Однако Шемяка и Красный наплевали на великокняжеский наказ и, увидев, что под рукой у Улу-Мухаммеда всего три тысячи всадников, сразу же напали на него, вышедшего для мирной встречи из ворот Белева. Успел укрыться хан за стены города, откуда выслал знатных вельмож для переговоров с великокняжескими братьями, готовый принять любые условия, но Шемяка и Красный приказали своим ратникам взять город. Улу-Мухаммед предпринял еще одну попытку мирно решить все вопросы: выслав пару нойонов на переговоры, вновь подтвердил, что готов принять любые условия, а чтобы ему поверили окончательно, предложил в заложники своего сына Мамутека. Вспомнить бы наказ великого князя Василия братьям его, пойти на мировую, но куда там! Казна ханская дразнила их алчность!

Сердце Улу-Мухаммеда полнилось гневом и обидой: неблагодарной оказалась Русь, которой он сделал много послаблений, разум взывал к мести. Совершил хан дерзкий прорыв, увел своих героев-нукеров в земли мордвы, но, не найдя там надежного места, переправился через Волгу, где захватил старинный город волжских булгар Саинов Юрт, что стоял на берегу Казанки, объявил его столицей нового ханства, назвав Казанью.

- Великий князь Василий не наказал достойно братьев-неслухов за вины их, - обратил внимание отроков Иван Васильевич на вторую ошибку своего отца, - оставил их господствовать в своих уделах, пользоваться частью московских доходов, согласно духовной отца, однако вскоре поплатился за это, к тому же поставил под угрозу Москву, стольный град своей державы. Вот так Русь обрела сама себе врага - отточенный кинжал под боком.

Вздохнув, помолчал малое время Иван Васильевич, затем снова продолжил поучительный рассказ о том, к чему может привести верхоглядство одного и непослушание других, и сыновья узнали, что Улу-Мухаммед довольно быстро подчинил болгар - а вернее слился с ними - и повел крупную рать на русскую землю, чтобы отомстить за вероломство (так он считал) великого князя Василия, и без особого труда захватил Нижний Новгород. Москва же еще не осознала, что у нее появился новый сильный враг, и даже не готовилась к обороне от него. Пограбив города и взяв полон, Улу-Мухаммед направил свое войско к Мурому, но царь Василий успел ополчить свою рать, и передовые отряды татар были встречены под Гороховцом и разбиты. Улу-Мухаммед, проявив благоразумие, отступил за Волгу. Ранней весной казанские тумены неожиданно осадили Нижний Новгород, и Василию пришлось спешно собирать распущенное войско. Увы, идти навстречу Улу-Мухаммеду ему пришлось только с московскими ратниками - Шемяка не поспешил на помощь, даже не послал ни одного смерда.

Сеча произошла на Нерли. Силы татар, вдвое превышали силы русских, но ударив в лоб, они не смогли одолеть упрямый строй мечебитцев. Русские ратники начали даже теснить казанцев к реке, вот-вот должен наступить перелом, но татары пошли на хитрость: вроде бы в Панике бросались в реку, чтобы спастись на противоположном берегу. Не поняли воеводы коварства казанцев, каждый действовал на свой страх и риск. Великий же князь не управлял битвой, не поручил никому рать для наблюдения и руководства сечей, а сам рубился, словно простой ратник. Никто не удержал мечебитцев, сломя голову бросившихся в погоню, и полки оказались в мешке. Побита или пленена почти вся рать. Великий князь с простреленной рукой, со множеством ран был пленен. Оказались в плену и князь Михаил Верейский и множество знатных бояр, только князю Иоанну Можайскому удалось спастись: его, тяжело раненного, вынесли с поля боя стремянные. Бежали трусливо только князь Василий Боровский и несколько его бояр и стремянных. С великого князя Василия царевичи сняли золотой нательный крест и послали его в Москву. Как знак своей победы.

Как завороженные внимали сыновья словам отца. Казалось бы, знали по рассказам об этой совсем недавней истории, о том, как все устремились в Кремль, предвидя появление вражеского войска, о пожаре в Кремле, не оставившем ни одного деревянного здания, о рухнувших стенах каменных храмов, слышали даже а сгоревших заживо почти трех тысячах москвичах. Однако иную, глубинную суть этих событий открыл им отец-государь в столь долгой беседе.

- Полная, казалось бы, безысходность. Рати в Кремле почти нет, - повысил он голос, - царская семья покинула Кремль, уехала в Ростов. Городские ворота и стены во многих местах повреждены и стали для врага слабым препятствием - вламывайся в проемы и бери оставшихся в живых после пожара, бери голыми руками. Но простолюдины смогли сделать то, что не сумели или не могли сделать правители: на сходе избрали верховодов, не из князей и бояр, положили спешно укрепить ворота и стены, одновременно на скорую руку возводить дома - лишь бы крыша над головой - определили вязать тех, кто намерится бежать, будь то дьяк, пусть даже думный, подьячий либо купец или ремесленник. В короткое время жесткой рукой восстановлен был порядок, стены и ворота укреплены, город начал подниматься из пепла, а созданное ополчение готовилось к отражению возможного удара. Это ли не урок для вас, дети мои? Но не менее поучительно и другое: в это же время князь Борис Тверской послал своих воевод не в помощь московскому люду, а в Торжок - разорять владения московских купцов. И поучителен этот пример тем, что в нем ясно видна неистребимая вредность удельного княжения: силен великий князь, все удельные сидят смирно, поджавши хвосты, случись у него хоть малая прореха - тут же находятся отступники от крестоцелования.

Василий Иванович умолк, обдумывая, как ловчее поведать о долгой борьбе державно мыслящих великих князей с удельной раздробленностью, вроде бы решительной и даже успешной, но по вине этих же самых великих князей не приносившей видимых плодов. Думал, как сказать, чтобы поняли сыновья, что сам он подобной ошибки не допустит, даже предвидя возможные обиды из-за его духовной.

- Все годы своего правления я потратил на устройство державное, подобное тому, какое сложилось при Владимире Первом и при Ярославе. В те годы, подчиненное единовластию, наше отечество стало примером для всей Европы. Тишина и порядок в городах и поселках; крепкая, хорошо устроенная рать; хорошо продуманные и справедливые уставы; налаженное образование, развитая торговля, добрый флот - вот чем тогда могла гордиться наша держава, могла она гордиться и справедливым судом. При Ярославе, который внес много новых, соответствующих его времени дополнений в «Русскую Правду», ни князь, ни назначенный им вершить суд боярин не могли без присяжных решать важные тяжбы или дела разбойные. Тогда смертная казнь находилась вне закона, ее ввел лишь Дмитрий Донской, не видевший иного способа устрашить преступников, заполонивших Россию. При Ярославе и даже при Мономахе царило правило: не убивать даже виновных, ибо жизнь христианина священна.

Снова сделал государь небольшую передышку, внимательно взглянул на сыновей: понимают ли, осознают ли, в чем было величие державы. Похоже, понимают. Вон как горят их глаза, а у самого младшего, Андрея, даже пылают щеки.

- Говорят, если бы не Батый, не потеряли бы мы былой ладности в устройстве державном, но это не так. Я считаю, что задолго до Батыева нашествия мы лишились устойчивого порядка. И виновен в этом великий князь Ярослав: потратив много сил на объединение всех княжеств под единую руку, он в своей духовной разодрал единой на уделы - чтобы всем сыновьям досталось без обиды. Непоправимая близорукость! Не успела утихнуть скорбь всенародная по усопшему, как зазвенели мечи - земля русская оросилась кровью и слезами несчастного народа, а в междоусобной рати гибли самые отважные богатыри.

Горестный вздох издал Иван Васильевич, словно все то страшное пришлось пережить самому, а затем с еще большей грустью в голосе он продолжил:

- Андрей Боголюбский усмирил было междоусобья, определив ради этого новый для державы стольный град - Владимир, но - увы, коварно убиенный, не довел дело до конца. Его сводный брат Всеволод захватил великокняжеский престол. Каждого птенца своего большого гнезда в духовной одарил уделом - междоусобье вспыхнуло с новой силой. То - давняя история, но и ближе к нашим дням, не то ли самое видим? Разве мало сделал отец мой, ваш дед, продолжая начатое Калитой, а чем закончил? В духовной определил меня великим князем Московским и царем всей русской земли, причем по своей воле, без ордынского ярлыка, самолично, как бы утвердив этим, что не подвластны мы больше Орде, я же - единодержавец. Вроде бы куда как ладно? Но наделил он моих братьев уделами, отдав им и треть от доходов московских. Вышло так, что не един я во власти, уравнялся в духовной со своими братьями. К чему это привело? Только Андрей Меньшой признавал меня полновластным правителем всей русской земли. Андрей же Большой и Юрий сколько зла сотворили, сколько крови людской пролили, борясь против единства державного. И это в то самое время, когда хан Орды Ахматполчил тумены для похода на нашу землю, дабы снова ее поставить на колени. Многие десятилетия, а то и столетия мы безропотно платили бы дань кочевникам, оставаясь их рабами. Братья мои даже не думали о последствиях своего мятежа, горестно-страшных, как не думали и об единой обороне те удельные князья, когда налетел на Русь Батый прожорливой саранчой.

Замолчал государь на мгновение и потом сказал то, ради чего, возможно, и затевал столь долгий разговор с сыновьями:

- Я подобной ошибки в своей духовной не допущу. Как бы кому из вас не показалось обидным за обделение наследством. В вашем единстве под рукой старшего, кому оставлю я трон, и ваше благополучие, и ваша сила.

Помнил об этом разговоре князь Андрей, однако, не забыл он и о том, что позже отец едва не повторил то, что так решительно осуждал и что могло бы иметь более тяжелые последствия: он венчал еще при своей жизни на Царство малолетнего внука - сына Ивана Молодого и его жены, Елены, дочери молдавского господаря Стефана Третьего - но вовремя одумался. И то верно: четверо сыновей от Софьи Палеолог разве смирились бы с отдалением от трона? Такая бы началась карусель, что страшно подумать! Непременно вмешались бы и священнослужители, именовавшие меж собой великую княгиню римлянкой, не остались бы в стороне князья и бояре, которые тоже не верили, что Софья Фоминична, прирученная Папой Римским, искренняя последовательница византийского православия.

Князь Андрей оценивать суматошность отца в выборе наследника станет много позже, когда сам столкнется с проблемой выбора: либо смирная и послушная жизнь, либо - решительная борьба. Но это время еще далеко впереди - сейчас он, обиженный высокомерной резкостью и даже жестокой угрозой старшего брата, вспоминал наказы отца быть едиными меж собой во всем, сравнивал действия его, добивавшегося полновластия более убеждениями, чем карой, с первыми шагами старшего брата, еще не венчанного на царство, но уже взявшего в свои руки верховную власть. И виделось князю Андрею, что грядет резкая перемена в образе правления. Цель у Василия как и у отца, - единовластие, но по всему видно, особенно по готовящейся казни, что к этой цели брат пойдет иным путем.

Отец никогда не ломал резко сложившиеся до него уклады й, на первый взгляд, действовал вроде бы вяло, нерешительно, на самом же деле он двигался к своей цели твердым шагом, лишь сообразуясь с обстоятельствами, порой выжидая, когда сама жизнь предоставит возможность, а то и создавая ее своими действиями, а когда же видел, что успех вполне достижим, не упускал момента. Ни разу. Главнее всего для отца была настойчивая последовательность, без вероломства и спешки, а еще и твердость слова, верность которого подтверждалась событиями. Когда же отец видел бесполезность и даже опасность дальнейшего увещевания, тогда он объявлял войну и наносил хорошо продуманный, практически неотразимый удар. Только братьям своим, которые не единожды заслуживали решительного удара, он все прощал и именно этим отношением добивался их смирения - не полного, но все же приемлемого.

А Василий?! Не пойдешь созерцать изуверство - в оковы! А ведь он еще даже не венчан на царство. Отец еще жив, и кому предстоит быть великим князем, еще не известно. И потом… Разве великая крамола - да и крамола ли вообще - нежелание глазеть, как корчатся охваченные пламенем достойные из достойнейших?

Князь Андрей долго обдумывал случившееся, лелея обиду свою на брата, обеляя себя полностью, без всяких оговорок, однако здравый смысл исподволь подтачивал эту уверенность в своей правоте, и размышления постепенно принимали иную окраску.

Верно, не велика вроде бы беда в том, что он, не согласившись с решением казнить, по его мнению, невинных людей, подался в свое имение, но если взглянуть на подобную выходку с иной точки зрения, то не ослушание ли это, не первый ли шаг к раздору, которого отец так настойчиво наставлял не допускать?

«Сегодня я запротивился быть на Красной площади, завтра - откажусь вести дружину против врагов, посчитав поход несвоевременным… Не устроит духовная отца - начну добиваться справедливости… Да, далеко можно зайти… Утром повинюсь перед братом Василием, дам слово идти у его руки без мудрствования».

Окончательный вывод князя Андрея был весьма категоричным: да, грядет иное время, более жесткое, даже более жестокое, но по сути своей имеющее ту же главную цель - мир и спокойствие на русской земле под единой рукой великого князя, государя всероссийского.

Надолго ли этот вывод останется неизменным?

Вчера, когда князь Андрей въезжал в Кремль, солнце искрилось на маковках храмов, морозец пощипывал нос, не заметил он никаких изменений за едва тронутым морозцем окном, тускло освещенным луной, и во время своих затянувшихся раздумий. Разбудил же князя постельничий будто совершенно в иную пору: сильный ветер швырял в оконце комья тяжелого, мокрого снега, сползавшего по стеклу скользкой поверхности слезящимися комочками, как бы спеша уступить место новым снежным шлепкам.

- Плачет небо, - словно невзначай промолвил постельничий и, спохватившись, поспешно добавил: - До нитки можно промокнуть.

У князя защемило сердце от этих будничных слов, проникнутых вроде бы лишь заботой о своем любезном хозяине, но Андрей понял и скрытый смысл сказанного. Навалилось даже сомнение: «Верно ли поступил, подчинившись Василию? Даже постельничий осуждает. Никому казнь не в угоду, кроме иерархов…»

Пока князь одевался и наскоро завтракал, снежный заряд пронесся, и до Успенского собора, в котором определено было проклясть еретиков и получить благословение Господа на очищение душ отступников от православной веры огнем, он шел в безветрии, лишь сквозь какую-то насупленность всего воздуха.

Служба была короткая, а вот проповедь митрополита растянулась надолго: он возносил решение Собора иерархов церкви казнить огнем еретиков, но так путано, так невразумительно, что Андрей Иванович не узнавал владыку, отличавшегося велеречивостью. Похоже было, сейчас митрополит неумело оправдывался.

Наконец проповедь-оправдание завершилась, и митрополиту поднесли массивный золотой крест, а поверх пестревшей драгоценными камнями и густым золотым шитьем сутаны надели черную рясу, наподобие тех, что обычно носят монахи, исполняющие самые грязные послушания. Только митра на голове осталась прежней, обильно утыканная жемчугом, алмазами, яхонтами и иными сверкающими каменьями, она нелепо торчала на голове перевернутым ночным горшком.

На Соборной площади уже стояли рядами по три человека иерархи, облаченные во все черное и держащие серебряные кресты и иконы в золотых и серебряных окладах. За иерархами - толпа бояр, князей, дьяков и подьячих, а уж за ними, тоже по трое, растянулись чернецы Чудова монастыря.

Сейчас сойдет с паперти митрополит, за ним, как полагал князь Андрей, последует великий князь Василий Иванович, следом - его братья, и двинется черная змея крестного хода на Красную площадь через Фроловские ворота. Однако Василий Иванович жестом остановил братьев, и процессия тронулась в непривычном порядке, великий князь с братьями словно провожал ее.

«Что еще удумал?!»

Лишь когда прошагали мимо паперти чернецы Чудова монастыря, Иван Васильевич, кивнув братьям, спустился по ступеням и двинулся за чернецами, отстав на несколько саженей, братья, отступив на полшага, - за ним. Их спины тут же прикрыла сотня детей боярских в доспехах и с обнаженными акинаками.

Весьма хитро придумано. Вроде бы он, великий князь, подневольник решения церковного Собора и идет к месту казни по необходимости, вопреки своему желанию.

Красная площадь почти битком забита разномастным людом, оставившим все свои дела ради необычности, которая должна была свершиться. По обеим сторонам широкого прохода, ведущего сквозь толпу к Лобному месту, выстроились, словно частая изгородь, ратники охранного полка. Лобное место опоясывало кольцо, образованное изчернецов московских и подмосковных монастырей, стоявших вперемежку с ратниками царева полка.

В центре круга - высокий помост, наспех сколоченный. По нему прохаживается, подбоченясь, палач в красном кафтане и красном колпаке с внушительным тесаком в руке. Ни топора, ни колоды на помосте не видать.

«Язык станут усекать Некрасу!» - с возмущением определил князьАндрей, который никак не мог согласиться с тем, что намечалось свершить на Красной площади, считая это несправедливым изуверством.

Вокруг помоста - кольцо из десяти костищ, но без столбов, к которым должно прикручивать приговоренных к сожжению, над кострищами - массивные кованные треноги, а в руках у чернецов, стоящих у кострищ, - горящие факелы.

«Что замыслили?!»

Жестокость придуманного стала понятной, когда из Фроловских ворот потянулись одна за другой биндюхис железными клетками, в каждой из которых - осужденный на сожжение. Биндюхи въехали в круг, остановились у определенного каждой повозке кострища, возницы и несколько крепкотелых мужиков принялись снимать клетки и устанавливать их на треноги, и тут оказалось, что пол клеток сделан из листов железа.

Выходит, не огнем станут очищать души несчастных, а поджариванием, как грешников в аду на сковородке! До каких же пределов может дойти злобство утонувших в нечести властолюбцев и сластолюбцев?!

Сейчас митрополит даст сигнал, и чернецы-косторовые подсунут факелы под ловко уложенные березовые поленья и специально подготовленную бересту, хотя дрова и облеплены мокрым снегом, но еще не успели освновательно промокнуть - вот-вот запылают костры. Митрополит, однако же, медлит, явно чего-то ожидая, поглядывает то и дело на Фроловские ворота.

Неурядица какая-то, похоже, вписалась в заранее определенный порядок.

И верно, лишь через некоторое время в воротах показалась стража, подгоняющая тычками под бок Некраса Руковова, окованного тяжелыми цепями. Тычки мало помогали: Некрас то и дело останавливался, и у стражников лопнуло терпение. Двое из них, вложив мечи в ножны, подхватили осужденного под руки и, двигаясь скорым шагом, поволокли его к Лобному месту. Когда Некраса втащили на помост, он безвольно плюхнулся на колени, хотел что-то сказать, видимо молить о пощаде, но крепкая ладонь палача зажала ему рот: палач хорошо знал свое дело, исполнял его ревностно и умело, без каких-либо подсказок.

На помост, кряхтя, поднялся по-бабьи толстомясый иеромонах и на удивление зычным баритоном возгласил:

- Собор святителей православной церкви постановил очистить души грешников-еретиков огнем за отступничество от заветов Господа Бога нашего и за святотатство. Аминь!

Иерархи достойно, а чернецы во всю мощь своих легких подхватили «Аминь!», и слово троекратно прокатилось над головами зрителей, молча взирающих на происходящее.

Переждав малость, иеромонах продолжил:

- За дьявольские речения, смущавшие православный люд Великого Новгорода, еретику Некрасу урезать язык здесь, на Лобном месте, а душу огнем очистить в самом Новгороде. Аминь!

Еще прокатывалось по площади троекратное «Аминь!», а палач, выхватив язык несчастного, отсек его ножом, и уже поднял высоко над головой окровавленный кулак с зажатым в нем отрезанным языком - пусть все любуются его чистой работой.

Площадь ахнула. Послышались громкие моления:

- Господи, прости и помилуй!

Некраса Руковова стражники стащили с помоста и поволокли на Казенный двор, а во след им полетел, подхлестывая людей, снежный заряд.

Новая задержка. Митрополит переждал, пока ветер с мокрым снегом не пронесся дальше, и, лишь когда небо утихомирилось, вознес к огрузлым тучами небесам крест, держа его в обеих руках, и возопил:

- Господи! Благослови свершить святое дело!

Десять епископов - каждый со служкой, который нес серебряное ведерко со святой водой и мочальной кистью, - подошли к назначенным им клеткам и принялись окроплять их, повторяя: «Господи, благослови и помилуй!» Окропляли старательно, торжествуя свою полную победу над теми, кто намеревался лишить их властного, безнадзорного и сытого житья.

Дождавшись, когда епископы закончат освящение клеток, митрополит резко опустил крест, и чернецы сразу же начали разжигать костры. Дрова разгорались медленно, постепенно накаляя железные полы клеток. Многие из обреченных начали уже приплясывать, взвизгивая все жалостней, только Иван Волк Курицын и архиепископ не двигались, стояли твердо, намертво вцепившись руками в прутья клеток.

Брат Кассиана, клетка которого была установлена слева от архиепископской, заскулил жалостно, но Кассиан попросил его отечески заботливым тоном:

- Терпи. Не давай повода торжествовать нехристям. И тут Иван Волк, напрягши до предела голос, заговорил с молчаливой толпой:

- Люди! Православные! Вы видите зло, творимое теми, кого вы считаете святителями! Не верьте им! Они погрязли в разврате! Они утонули в роскоши! Они забыли заповеди Иисуса Христа, прожигая жизнь свою в пьянке и прелюбодеяниях!

У клетки тут же оказался толстомясый иеромонах, закричал зычным голосом:

- Изыди! Сатана! Изыди!

- Ты сам есть сатана! Изыди ты! Гореть тебе вечным огнем в аду за то, что лебезишь перед иеромонахами, погрязшими в грехах смертных! Господь не простит вас всех до единого! В аду ваши места! В аду!

Иеромонах и чернецы прилагали все усилия, чтобы скорее раздуть костер, и он разгорелся живей, накаляя пол до красна. Князь Андрей не сводил глаз с Ивана Волка Курицына, ступни которого начали пузыриться и далее дымить.

«Сейчас взвоет от боли. Не железный же он!» Иван Волк молчал, сцепив зубы и мертвой хваткой сжимая могучими руками прутья клетки.