Глава вторая
1
Василевс Восточной Римской империи Иоанн Цимисхий болел тяжко и давно. С тех пор как он вернулся из далекого похода в Азию, страшная, неумолимая болезнь разрушала и разрушала его тело. Император не мог есть, лишился сна, высох. Удивительно было, как еще он живет на свете.
От императора почти не отходила жена его василисса Феодора, проэдр, постельничий Василий, не выходил из Большого дворца дни и ночи. К императору приводили лучших врачей Константинополя, их везли из далекой Сирии, Венеции, Амальфи, но они не могли понять причины болезни императора, а потому и не знали, какими лекарствами и снадобьями нужно его врачевать.
Один только врач, — это был знаменитый Уне-Ра из Египта, — казалось, разгадал таинственную болезнь императора. Осмотрев высохшее, костлявое тело Иоанна, он долго расспрашивал, когда император почувствовал себя плохо, что у него болит…
— О, я понимаю… — прошептал врач Уне-Ра.
Однако, поймав на себе взгляд проэдра Василия, стоявшего у ложа императора, он смутился и умолк. Разумеется, тут не следовало говорить о болезни.
Позже, когда они оказались с глазу на глаз с проэдром Василием, тот спросил:
— Ты, лекарь, знаешь, что это за болезнь?
— Да, — отвечал врач. — Глаза, печень, сердце, цвет кожи подсказывают мне, что императору дали…
— Почему ты умолк? — прошептал проэдр.
— Императору Иоанну дали яд змеи, которая водится только в одном месте — в Египте, в верховьях Нила.
— Ты безумец… Константинополь и Нил… Кто и когда мог дать такой яд императору?
— Не ведаю, — низко поклонился врач Уне-Ра. — Я говорю только то, что вижу и знаю.
— Проклятье! — воскликнул проэдр Василий. — Так неужели же нет лекарств, которые приостановили бы действие этого яда?
— Я знаю такие лекарства, — тихо ответил врач Уне-Ра. Тогда проэдр шагнул вперед, схватил врача за руку и сказал:
— Если они существуют, их нужно найти и применить тотчас же, немедленно. Я, слышишь, лекарь, обещаю тебе великую награду. Ты будешь патрикием Империи, ты получишь все, что захочешь, только спаси василевса.
Врач покинул Большой дворец. Он думал теперь только о лекарствах, готовил их и, возможно, вылечил бы императора Иоанна, но в следующую ночь, когда он возвращался домой на тихую улицу неподалеку от Золотого Рога, на него возле самого дома напали и пронзили его ножами неизвестные, которые тут же исчезли. Единственный врач, разгадавший болезнь и способный еще спасти жизнь императора Иоанна, сам ушел в небытие. И сделал это проэдр Василий, который собственными руками дал императору яд во время похода под горой Олимп.
Император Иоанн знал, что болен очень тяжело. Но такова уж натура человеческая, а императорская тем паче — Иоанн Цимисхий не хотел верить, что вскоре покинет этот свет.
Правда, он говорил всем окружающим, что, должно быть, умрет, велел спешно строить в Константинополе на Халке храм во имя Христа Спасителя, а когда ему доложили, что храм почти готов, велел положить туда привезенные им из Палестины волосы с головы Иоанна Предтечи и приготовить там же мраморную гробницу для бренного своего тела.
Но все это были лишь пустые слова — Иоанн хотел, чтобы живые заботились о нем, молились, просили Бога. Что же касается самого Бога, Иоанн считал, что еще один храм ему не помешает.
Цимисхий прибегнул и к другим средствам: имея бесчисленные владения во всех фемах империи, он велит одно из них, небольшое, под Константинополем, продать, а вырученные деньги раздать нищим, особенно тем, кто страдает от падучей болезни.
Иоанн Цимисхий делает это с умыслом — больные ходят по всему Константинополю, падают, вопят, молятся об исцелении всемогущего Иоанна.
Вспоминает Цимисхий еще об одном. С патриархом Антонием, которого он вывез когда-то из Студийского монастыря и посвятил на соборе в Константинополе, у него сложились плохие отношения: воюя в Азии, Цимисхий был вынужден лишить духовенство многих льгот, из-за чего Антоний воспылал жгучей ненавистью к Иоанну.
Теперь Цимисхий велел привести в Большой дворец не патриарха, а епископа адрианопольского Николая и долго оставался с ним наедине. Все говорили, и епископ подтвердил, что император исповедался в грехах, просил епископа быть посредником между ним и Богом.
Так действовал Иоанн Цимисхий и делал вид, что готовится к смерти. Но когда наступала ночь, он начинал беспокоиться, звал жену Феодору, проэдра Василия, не отпускал их от себя, умолял искать спасения, победить болезнь, стремился вырваться из ее сетей — жить, жить!
Василисса Феодора все время была с ним, переворачивала его с помощью слуг на ложе, поила, давала снадобье, которое навевало сон, смачивала уксусом лоб и губы. Но она сама чувствовала себя плохо, страдала от больной печени, временами не могла выходить из китона. Только проэдр, паракимомен Василий, не оставлял теперь Цимисхия.
В одну из ночей Иоанн долго молча лежал на своем ложе, слушал, как за стеной свистит осенний ветер, смотрел на мусии прежних императоров, которые с молитвенниками в руках, с поднятыми вверх очами изображены были вдоль всех стен опочивальни.
— Одно не дает мне спать, выздороветь, жить, — внезапно прозвучал в тишине опочивальни его голос.
Проэдр Василий, который сидел в это время неподалеку от ложа и отдыхал, смежив веки, вздрогнул и спросил:
— Ты что-то сказал?
— Я говорю о том, — отвечал Иоанн, — что никто не хочет и не может помочь мне в Большом дворце.
По безбородому лицу Василия пробежала еле заметная усмешка.
— Почему же ты забыл обо мне? — спросил он. — Правда, я понимаю. Совсем недавно у горы Олимп ты говорил, что я не заботился и не забочусь о тебе, что я обманывал и изменял тебе.
— Проэдр! — прохрипел Иоанн. — То были несправедливые слова, и я уже говорил об этом. Я верю только тебе, иначе я сошел бы с ума в этой опочивальне.
— Спасибо тебе, василевс, — склонил голову Василий.
— И еще я верю одному человеку на свете, — продолжал Иоанн, — Который не допустил бы, чтобы я так хворал и мучился, который мог бы вырвать меня из лап смерти, но кто, к сожалению, находится сейчас далеко от Константинополя.
— О ком ты думаешь?
— Я говорю о Феофано, которую мы выслали в далекую Армению.
Проэдр молча стоял перед императором.
— Я привык угадывать твои мысли, — сказал он, — знал, что ты захочешь видеть Феофано, ибо действительно только она может поднять тебя с ложа, а потому я давно послал в Армению дромон.
— Ты сделал хорошо, проэдр. Я хочу видеть Феофано, как только она появится в Константинополе.
2
Много лет прошло с тех пор, как Иоанн Цимисхий после убийства Никифора Фоки, по требованию патриарха Полиевкта, выслал Феофано на остров Прот в Пропонтиде, а еще позднее, когда она бежала оттуда и спряталась в соборе Софии, услал ее, уже по собственному решению, в далекую Армению.
Император Иоанн сдержал слово — все эти годы Феофано жила в Армении, в городе Ани, как настоящая василисса, у нее был дворец, множество слуг, сокровища. Вместе с ней жили вначале и ее младшие дочери — Зоя и Анна. На десятый год Зоя умерла, и с нею осталась только Анна, Феофано была такой же, как в дни молодости, — настойчивой, упрямой, жестокой, в свои тридцать пять лет она оставалась столь же привлекательной, красивой, как и раньше. Годы, казалось, обходили ее. На гладком, как мрамор, лице не было ни одной морщинки, глаза, как прежде, блестели под прямыми тонкими бровями, губы пылали; ее гибким рукам, персям, стройному стану могли бы позавидовать сами богини.
Прежним осталось и сердце Феофано — год за годом в нем скапливалась обида, жажда мести, ненависть к Иоанну Цимисхию, к проэдру Василию, с которым она была связана больше, чем с Иоанном: с ним совершила убийство свекра своего Константина, мужей Романа и Никифора Фоки, вместе возложили они корону на голову Иоанна Цимисхия.
И Феофано готовилась к борьбе с ними — тут, в Ани, она часто навещала царя Ашота и стала его другом, принимала царя в своем доме и сама была желанной гостьей многих ишханов, один раз и другой ездила в Грузию, где беседовала с царем Давидом, азнаурами. Феофано знает, что делает, — в Грузии и Армении бесчисленное количество людей ненавидит Византию, которая стремится покорить их земли; и Ашот и Давид — враги императоров-ромеев. Но мать малолетних Василия в Константина, которую изгнали из Константинополя, может стать их искренним другом. Влияет и красота Феофано — боже, до чего прекрасна эта вдовствующая василисса!
Не забывает Феофано и еще одного: недалеко отсюда, в Каппадокии, подняли было восстание против Иоанна брат Никифора Фоки — Лев и сын его Вард. Ныне Лев, ослепленный, живет по приказу императора в Амазии, Варда постригли и выслали в монастырь на острове Хиосе. Феофано справляется о Варде Фоке, встречается в Ани с его приверженцами — все на этом свете может пригодиться!
Одетый в монашескую рясу, Вард Фока, получив первое известие от Феофано, которая живет в далекой Армении, воспрянул духом. Вард Фока хорошо помнит свою тетку, еще в Константинополе, встречая Феофано, он терял рассудок от ее красоты. Монах Вард, вынужденный ныне проводить время в постах и молитвах в монастыре на острове Хиосе, услыхав издалека зов Феофано, готов сделать все, что она прикажет.
В Константинополе тоже помнили Феофано. В Армении она получила от проэдра два пергамента с пожеланием доброго здоровья и счастливого возвращения в Константинополь. Проэдр Василий помнил о Феофано, действовал, подбадривал ее.
И вот прибыл из Константинополя дромон. В руках Феофано очутился еще один, и самый ценный, пергамент. Проэдр Василий велел ей немедленно возвращаться в столицу империи.
Стояла поздняя осень, когда дромон Феофано оторвался от берегов Кавказа и поплыл на запад. Перед ним лежал долгий путь; в Понте Евксинском в это время свирепствовали страшные бури, горами вздымались волны, дули холодные северные ветры. Даже бывалые мореходы-ромеи боялись пускаться в опасный путь.
Но Феофано ни на что не обращала внимания. Дерзкая и отважная, она никогда и ничего не боялась, не пугало ее теперь и море. Вместе с дочерью Анной поднялась она на дромон, спустилась в трюм, где можно было спрятаться от ветра и дождей, терпеливо сидела там, пока тяжелый дромон, ныряя в волнах, продвигался вдоль южных берегов Понта. Мореходы-ромеи, опасаясь в это время года скалистых берегов, где дромон мог в щепки разбиться о камни, шли открытым морем, откуда порой, когда рассеивались тучи и выглядывало солнце, видны были далеко-далеко на юге горы Азии. Так проходили дни и ночи, позади остались Синоп, Амастрида, Ираклия, дромон приближался к Константинополю.
Иногда, когда погода становилась лучше, Феофано с дочерью выходили на палубу и смотрели вперед — на запад, поглядывая иногда и на север. Там над самым небосклоном висели тяжелые, темные, похожие на нагромождение скал, тучи. То и дело толщу этих туч прорезывали острые, ослепительно белые стрелы молний, отблески которых тревожно играли на темно-синих высоких беспокойных волнах, потом оттуда долетали отзвуки и далекого грома.
— Ты почему дрожишь, мама? — спросила испуганная Анна.
— Там, — отвечала Феофано, сжимая плечи дочери, — над Евксинским Понтом лежит страшная земля — Русь, жители ее дикие, жестокие люди. Они живут в норах, едят сырое мясо, не верят в Христа, молятся своим деревянным богам. И они всегда, всегда были нашими врагами, шли на Империю, их каганы стояли под самыми стенами священного нашего Константинополя.
— Но сейчас они не идут на нас?
— О нет, дочка, — усмехнулась Феофано, — Иоанн Цимисхий достойно проучил их кагана Святослава. Вон там, за этим морем, на берегу Дуная, он наголову разбил его. Нужно только впредь остерегаться их всегда.
Маленькая девочка не могла постигнуть всего, что рассказывала ей мать, она поняла только одно, последнее, что русов нужно остерегаться, а потому она прямо, по-детски спросила:
— А до них далеко, мама?
— О да, — уже засмеялась Феофано. — Туда, до нашего города Херсонеса, что лежит на краю Руси, нужно плыть морем много дней и ночей, а до самого их главного города Киева нужно ехать месяцами.
— Это и в самом деле очень далеко, — засмеялась и девочка. — Я не боюсь их, — добавила она задорно.
Разве могла девочка Анна знать, что пройдет много лет — и она поедет в далекую Русь, попадет в Херсонес, а потом и в Киев? В этот час безбрежное море и тяжелые волны заслоняли далекий небосклон, Русь. Дромон бывшей василиссы Феофано с туго натянутыми парусами летел все дальше и дальше на запад.
3
Никто в Константинополе не видел, как однажды темной ночью дромон миновал Сотенную башню и остановился в Золотом Роге, бросив якорь в его конце, напротив Влахернского дворца; как позже к этому кораблю подошли, а затем снова возвратились во Влахерну несколько легких лодий.
В одну из них спустилась женщина с девочкой. Евнухи, неподвижно стоявшие вдоль бортов, и гребцы, которые Размеренно, стараясь не шуметь, поднимали и опускали в черную воду свои весла, — все они не знали, что за женщина в темной одежде и с темным покрывалом на голове спустилась с дромона и села в их лодию. Когда лодия пересекала Золотой Рог, женщина не выдержала и на мгновение откинула с головы покрывало — свет огней Константинополя отразился в глазах, упал на бледный лоб, сжатые губы Феофано.
Она тут же опустила покрывало. Берег был близок. Нос лодии врезался в гальку. Упали сходни. Чьи-то руки подхватили Феофано, ее повели к стене, в узкий и длинный проход, где воздух был холодный и сырой, через сад, терпко пахнувший поздними цветами, каменными лесенками и переходами, где звуки гулко отзывались под сводами, и ввели в палаты, где царила полутьма.
— Привет тебе, василисса!
Покрывало упало с головы, и легкий вздох вырвался из уст Феофано. Василисса — о, как давно не слыхала она этого слова, как много сказало это слово в устах всемогущего проэдра Василия здесь, в Константинополе!
Он подошел к ней ближе и взял ее за руку. Теперь они стояли друг против друга: скопец, проэдр Империи, и Феофано — бывшая василисса, а ныне женщина в темном покрывале.
— Ты такая же, как прежде, Феофано, — произнес проэдр Василий. — Ты была и осталась самой прекрасной женщиной в мире. Сбрось со своей головы этот черный саван.
— Скажи мне, где я теперь нахожусь и что случилось?
— Мы находимся во Влахерне, где нас никто не может видеть и слышать. Пока еще ничего не случилось. Ты, наверное, очень устала после далекого пути. Представляю себе, как неспокойно сейчас на Понте Евксинском. Но все это далеко позади. Ты будешь жить здесь, во Влахерне, с тобой будет и дочка. Может быть, мы сядем? Вот и вино на столе. Ты хочешь есть? Тут найдется, что выбрать. Пей, ешь, Феофано, тебе это так нужно после дальней дороги.
— А за кого же пить? — усмехнулась Феофано и, подсев к столу, взяла кубок с вином.
— Он умирает, — сказал проэдр, — скоро, должно быть, конец.
— Что у него за болезнь?
— Ты знаешь, Феофано.
— Мой порошок из Египта? — Да.
— Этот яд действует очень быстро.
— Я сохранял порошок, много лет, и он, наверное, утратил силу. Кроме того, Маленький оказался очень крепким. Он подыхает уже полгода, и только теперь конец его близок.
— Для чего же ты звал меня?
— О Феофано, нам нужно сделать очень много. В Империй неспокойно, на севере собирают силы болгары, в Малой Азии вспыхивает восстание за восстанием.
— Теперь я хорошо знаю Малую Азию, — усмехнулась Феофано. — Это настоящий вулкан, который ежечасно может взорваться: Сирия, Месопотамия, Каппадокия, а за ними — арабы…
— Видишь, тебе все точно известно! И в Константинополе неспокойно.
— Я понимаю и знаю все это, — холодно сказала Феофано. — Только мне что до этого?
— Это мое и твое дело, Феофано… Иоанна скоро не станет…
— И что же? Вы пожинаете то, что посеяли. У Иоанна ныне есть порфироносная жена Феодора, и после его смерти она по праву сядет на Соломонов трон, патриарх ее благословит.
Проэдр усмехнулся:
— Не только Феодора, есть и другие, которые хотели бы завладеть Соломоновым троном. Нашей константинопольской знати — тебе, конечно, понятно это — не по душе ни Феодора, ни ты, не обижайся, Феофано, ни твои сыновья: они мечтают об императоре-полководце, который повел бы легионы против болгар и Малой Азии.
— И кого же они прочат?
— Мне кажется, Барда Склира. Ты хорошо его знаешь — он был полководцем Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия, а теперь, как видно, сам хотел бы взойти на их престол.
— Варда Склира я знаю, — промолвила Феофано. — Что ж, он блистательный полководец и, должно быть, будет неплохим императором.
— И это говоришь ты, Феофано, мать Василия и Константина? Да неужели ты не понимаешь, что ни Феодора, ни Вард Склир не допустят в Золотую палату ни сынов твоих, ни тебя.
— Они не допустят тебя, — засмеялась Феофано. — Говори правду, проэдр!
— Да, они не допустят, изгонят из Большого дворца тебя, сынов твоих и меня тоже, — согласился проэдр.
— Теперь ты мне нравишься, Василий, — с издевкой сказала проэдру Феофано.
— А должно быть так, — встал и подошел вплотную к Феофано проэдр, — когда Иоанн Цимисхий умрет, на престол сядут твои сыновья, рядом с ними как регентша и соправительница, а на самом деле как полновластная василисса должна сесть ты. Я же, — проэдр заискивающе посмотрел на Феофано, — останусь тем, кем и был, — вашим, твоим паракимоменом, проэдром.
Феофано так волновалась, что ей трудно было дышать. О, какие величественные дали открывались перед нею! Поверить своему счастью, поверить проэдру или нет? Сколько раз уже он обманывал ее и людей, которые вверялись ему! Но нет, нет, на этот раз он не может лгать и обманывать. Василий и Константин по праву взойдут на трон, они и сейчас соцарствуют с Иоанном.
— Значит, надо убрать Феодору и Склира? — сурово сказала Феофано.
— Да, Феофано, обоих… Я добился того, что Иоанн хочет повидаться и поговорить с тобою. Если же ты побываешь у него, то сумеешь все сделать. Что ж, василисса, — поднял он кубок, — может, мы теперь выпьем за наше счастье и успех?
Он помолчал и добавил:
— …Да еще за то, чтобы Иоанн поскорее занял свое место в гробнице на Халке, в храме Христа Спасителя!
— О нет, — она подняла кубок и дерзко, хищно засмеялась. — Я выпью за то, чтобы Иоанн еще пожил… пока мы не довершим своего дела.
4
Феофано нелегко было пробраться в Большой дворец, еще труднее — очутиться в опочивальне Иоанна, но у проэдра повсюду — и у Слоновых ворот, и на террасе Дафны, и в самом китоне — были свои люди. В черном одеянии, в шляпе со страусовыми перьями, с мечом у пояса, она, как этериот, вместе со сменной стражей прошла в Большой дворец. Там ее повел переходами начальник этерии Пеон, в китоне Феофано скинула одежду этериота, шляпу, меч.
Вместе с проэдром Василием она вошла в опочивальню в Большом дворце, где жила могущественной василиссой во времена императоров Романа и Никифора Фоки и где теперь василевсами были Иоанн и Феодора.
Она даже содрогнулась, увидев после многих лет знакомые стены опочивальни, изображенные на них фигуры прежних императоров; с молитвенниками в руках, подняв очи горе, они все шли и шли куда-то — как прежде, так и теперь. Увидела она и узнала серебряные светильники, стоявшие у стен, темные, пронизанные золотыми нитями занавеси на окнах и дверях, ложе в углу — о, Феофано знала это ложе, на нем почивали императоры Роман, Никифор и Феофано с ними.
Сейчас на этом ложе умирал Иоанн Цимисхий — тот, кто убил здесь, в этой опочивальне, императора Никифора Фоку, тот, кто клялся Феофано в любви, а потом отрекся от нее.
Она даже не узнала его. Это был не тот Иоанн, когда-то крепкий, жилистый, сильный, которого она обнимала и целовала, который утолял здесь ее ненасытную страсть. На ложе лежал скелет, вдоль белой простыни были вытянуты высохшие, темные, сведенные болезнью руки, ужасной была голова — облысевшая, с огненно-рыжими бородой и усами, из-за которых виднелись зубы, с заострившимся носом, темными глазами, сверкавшими в глубоких впадинах.
— Иоанн! — громко произнесла она. — Приветствую тебя, василевс!
— Феофано! — глухо отозвалось в опочивальне.
Чтобы не мешать их беседе, проэдр Василий сделал рукой знак, что будет находиться тут же, за дверями, и вышел из опочивальни.
— Ты меня, наверное, не узнала, — сказал Цимисхий. — С тех пор как разбилось… как я разбил зеркало, я не видал и не хочу видеть своего лица. Скажи, я очень изменился, я очень страшен, Феофано?
Она прошла вперед и остановилась возле его ложа.
— О нет, — сказала Феофано. — Ты болен и переменился, но не страшен.
— Проклятая болезнь! — заволновался он. — Никто ее не знает, а она мучит, изнуряет мое тело и душу. Я уже потерял все силы.
Он помолчал и, тяжело дыша, все смотрел и смотрел на нее — такую же прекрасную, как прежде, несравненно прекрасную Феофано.
— Спасибо, что ты приехала. Я очень ждал тебя. Но ты словно гневаешься на меня? Ты, должно быть, не можешь забыть ту ночь в Софии, когда мы говорили с тобой в последний раз и когда я сам посоветовал тебе уехать в Армению.
— Не посоветовал, а выслал, — не сдержалась Феофано.
— Да, да, выслал, этого требовали обстоятельства.
— Я помню ночь в Софии, — промолвила Феофано, — и не обвиняю тебя. Ты поступил тогда так, как требовали обстоятельства. Но ты не разобрался, кто твой друг и кто враг, ты предал Феофано и теперь расплачиваешься за это. Но я все забыла, любила тебя и люблю, стоило тебе позвать меня, и я через весь Понт примчалась в Константинополь, пробралась сюда. Только для чего, для чего, Иоанн?
Он беспомощно огляделся по сторонам.
— Как же я мог не позвать тебя? Ведь я остался совсем один.
— Ты остался одиноким еще тогда, когда мы виделись с тобой в соборе, в Софии. Припомни, ты сам говорил об этом.
— Я помню все, словно это было вчера, Да, я уже тогда был одинок, а потом война со Святославом, походы на Азию, страшная, неизвестная болезнь.
— Ты захворал, Иоанн, только потому, что меня не было рядом с тобой. Я бы этого не допустила, отвела бы вражескую руку.
Она присела на ложе совсем рядом с Цимисхием, видя перед собой его встревоженные, испуганные глаза.
— Ты думаешь, кто-то мог сделать это умышленно?
— Не только мог, но и сделал.
— Но кто же? Неужели он? — Иоанн кивнул в сторону двери, через которую вышел проэдр.
— О нет, — поспешно ответила Феофано. — Я не знаю человека, который служил бы тебе так же верно, как он.
— Тогда кто же, кто? Ведь я заболел не здесь, а в далеком походе. Это началось ночью… у горы Олимп, где я был только с проэдром.
— Есть яды, которые действуют не сразу, а через известное время, и действуют долгие годы…
— А потом? — Он схватил Феофано за руку. У него были холодные, высохшие, костлявые пальцы. — Феофано! Почему же ты молчишь? Ты хотела сказать, что потом конец, смерть?
Феофано гладила теплыми пальцами его холодные руки.
— О нет! — уверенно ответила она. — Против каждого яда есть лекарства. Нужно только узнать, что именно могли тебе дать. Я уверена, что сумела бы разгадать и вылечила бы тебя.
— Спасибо, что ты меня поддерживаешь, Феофано. Только нужно узнать, кто мог дать этот яд, потому что он может дать его еще и еще раз.
— Он или она, — коротко процедила Феофано. Запавшие глаза пристально смотрели на нее.
— Ты думаешь, что это женщина?
— Женщина и мужчина.
— Феофано! Скажи мне правду.
— Хорошо, я скажу правду, какой бы жестокой она ни была. Феодора… Я слыхала о ней еще в Армении, а теперь и в Константинополе… Это твой враг, но много говорят и о Варде Склире, — он даже держит здесь свои легионы. Феодора и Склир — для них это было бы неплохо.
— Какой ужас! — повторял он. — Ничтожная Феодора! Понимаю, она меня никогда не любила, не любил ее и я… Василисса, о, как я ошибся, вступив с ней в брак. А Склир — неблагодарный полководец, бездарность, убийца. Так нет же, они меня не обведут вокруг пальца, не обманут, не обманут, я сделаю так, что их безумные замыслы не осуществятся, рассыплются в прах, а сами они погибнут.
Феофано притворно равнодушно сказала:
— Я тебе открыла всю правду, а ты поступай как хочешь, Иоанн. Помни, что Феофано близко, во Влахерне, и поможет, спасет тебя. Завтра же я разыщу и пришлю тебе лекарства.
— Спасибо, Феофано!
Она наклонилась и поцеловала императора в лоб.
— Император должен действовать спокойно, — склонившись к его уху, прошептала Феофано. — У тебя много врагов.
— Я знаю, что у меня и у тебя много врагов, и буду действовать спокойно, — также шепотом ответил на это Цимисхий. — Ныне еще достаточно одного моего слова, и все будет так, как я хочу. Спасибо, Феофано. Уже поздно, ступай, пришли мне лекарства, сама жди моего слова.
— Прощай. До встречи, любимый василевс!
5
В ночь на шестое января 976 года в опочивальню к умирающему императору пришел вселенский патриарх Антоний — седобородый, старый, но еще подвижный человек. Войдя, он низко поклонился императору, а потом сел у его ложа.
— Помираю я, отче, — начал император. Патриарх смиренно сказал:
— Всевышний благословил тебя, он пошлет тебе здоровье, даст долгие лета жизни на благо Византии и всего мира.
— Нет, отче, дни мои сочтены, и я позвал тебя, чтобы сделать последние мои земные распоряжения.
— Великий василевс, — говорил патриарх, — церковь денно и нощно молится о твоем здравии, хотя сам ты не слишком благосклонен к нам. Ходил в походы, нас лишил всех льгот, когда тебе трудно, кличешь к своему ложу не меня, патриарха, а какого-то адрианопольского епископа… Хотя правда, — добавил патриарх, воздев руки, — все мы равны перед Богом: василевс, патриарх и епископ такожде, а перед смертью тем паче.
Император понимал обиду старого патриарха и старался ее развеять.
— Я звал к себе многих и многих, — сказал он, — и готов позвать сюда всю церковь. Но патриарх у меня один, и потому в этот особенно трудный час зову только тебя. И еще должен сказать, отче мой Антоний, что я поступал не всегда справедливо в отношении тебя и церкви. Когда Империи приходилось трудно, я лишил духовенство многих льгот, установленных прежними императорами. Что ж, винюсь, возвращаю церкви все ее привилегии, которых она была лишена, передаю ей храмы, дам земли в Македонии и Фракии.
— Господь не оставит тебя, мы же прославим навеки.
— Я хочу уйти из этой жизни, поведав тебе обо всех своих грехах и получив перед вечной жизнью прощение от Господа…
— Говори, василевс, а я именем Господа Бога отпущу тебе все грехи.
— Я хочу поведать об одном моем грехе, о незаконном браке. Патриарх, ничего не понимая, внимательно смотрел на Иоанна.
— Как тебе известно, отче, у императора Константина были дети Роман и Феодора, я же — племянник покойного Никифора, который был мужем Феофано — жены Романа…
— О, понимаю, — сурово произнес патриарх, — родство в третьем колене, а церковь запрещает кровосмешение до шестого колена… Помню, патриарх Полиевкт воспретил брак Никифора и Феофано, хотя он был только крестным отцом ее детей… А тут дело хуже.
— Мучаюсь, отче… Как предстану на суд перед престолом Господа Бога?…
— Не поздно еще церкви объявить этот брак кровосмешением, расторгнуть его, я же именем Бога прощу и уже теперь отпускаю тебе грех.
— Я согласен, отче, и прошу огласить мой брак кровосмесительным, расторгнуть его…
— Воля твоя будет исполнена, василевс… Церковь расторгает твой брак с Феодорой…
На следующий день, собрав синклит и пригласив на него патриарха Антония, проэдр Василий добился, чтобы члены синклита признали брак Иоанна с Феодорой недействительным, потому что Иоанн якобы был племянником Никифора, а Никифор — кровный родственник императора Константина, благодаря чему его брак с дочерью Константина Феодорой — кровосмешение.
С таким же, а возможно, и с большим правом можно было доказать и другое: что Иоанн всю жизнь безуспешно стремился к более тесному родству с кем-либо из императоров. Но проэдру Василию достаточно было ухватиться за тоненькую нить чужих сомнений, нужных для достижения его цели, и ниточка эта становилась подлинным канатом. Синклит все утвердил, патриарх благословил, и в следующую ночь корабль с Феодорой вышел из Золотого Рога, круто свернул у полуострова и направился на запад — к Проту. И, разумеется, Феодора была не Феофано — надежды возвратиться в Константинополь у нее не было.
Не только о Феодоре говорили члены синклита. Проэдр Василий рассказал о Малой Азии: там все кипит, часто вспыхивают восстания. Сирия, Месопотамия, Армения, Иверия, а за ними Аравия и государство Хамсанидов ждут первого попавшегося случая, чтобы напасть на Византию.
Сенаторы, члены синклита сходятся на том, что в Малую Азию нужно послать лучшие легионы, проэдр Василий настаивает на том, чтобы во главе легионов был поставлен и лучший полководец Империи.
— Императорская десница, — добавляет проэдр Василий, — назначает доместиком легионов в Малой Азии славного нашего полководца Варда Склира.
И Вард Склир, принимая назначение, заранее подготовленное проэдром Василием, склоняет низко голову, слушая приказ императора, а подняв ее, смотрит на проэдра ненавидящим взглядом. Он, лучший полководец Империи, самое имя которого приводит в ужас врагов, славный патрикий Константинополя, к голосу которого прислушивался и прислушивается весь синклит, никогда не забудет и не простит того, что сотворил с ним именем императора проэдр Василий.
6
Была ночь накануне десятого января 976 года. От Галаты несся через Золотой Рог, вздымал вихри над Константинополем и гнал высокую волну в Пропонтиде северный холодный ветер. Временами из темных туч, все плывших и плывших от Родопов, лил дождь, сыпал снег.
В такую ночь каждому не по себе, каждый ищет теплого уголка. А умирающему императору Византии Иоанну Цимисхию было совсем тяжко, он мучился, почти отходил.
С самого вечера возле него находились лучшие лекари столицы, они прикладывали к его ногам и рукам амфоры с горячей водой, время от времени давали глоток терпкого вина, которое оживляет тело и поддерживает сердце, слуги распахнули в опочивальне императора двери и окна, выходившие к морю, — но ему уже ничто не помогало.
Около полуночи Цимисхию словно стало лучше: исчезло удушье, ровнее забилось сердце, он даже закрыл глаза и на какое-то мгновение забылся, может быть, и заснул. Когда через короткое время император проснулся, в опочивальне было тихо, где-то глубоко под окнами шумели волны, перекатывались камни.
В ногах у ложа Цимисхия стоял проэдр Василий.
— Я спал? — спросил император.
— Да, ты спал, — ответил проэдр.
— Феодору выслали?
— Да, она теперь уже на Проте.
— А Вард Склир?
— Его легионы уже переправлены в Азию, а сам он тоже покинул Константинополь.
— Как сильно шумят волны… Закрой, проэдр, двери, окна… Меня раздражает этот шум…
Проэдр выполнил приказ императора.
— Теперь лучше… Тихо… Даже совсем тихо… Проэдр, я хочу, чтобы ты привел сюда Феофано…
— Сейчас поздно, завтра она будет здесь.
— Проэдр, ты чего-то недоговариваешь… И почему ты так смотришь на меня?… Ты думаешь… ты думаешь, что я умираю?
— Ты умираешь очень долго, дольше, чем нужно… — Что?…
Собрав все силы, Иоанн Цимисхий оперся руками о ложе и приподнялся. Он смотрел на лицо проэдра, и сейчас оно казалось ему хищным, злым.
— Василий!.. Проэдр! Ты, ты хочешь моей смерти?
— Да! — прозвучал в опочивальне тонкий и неумолимый голос проэдра-скопца. — Я давно, давно уже хочу твоей смерти, потому что ты никчемный император, выскочка, бездарность, ты оскорбил меня — сына императора Романа, я дал тебе яд возле Олимпа… Но ты умирал слишком медленно, долго, и я ныне опять дал тебе яду…
Император хотел закричать, но из его горла вырвался только хрип:
— Феофано!
— Молчи! — громко произнес проэдр. — Лекарства, которые ты пил все эти дни и которые прислала Феофано, — это и есть твоя последняя отрава…
— Боги!
— Теперь тебе уже никто не поможет.
7
Рано утром Феофано разбудили необычайный шум и крики. Она проснулась. Где-то вдалеке, а потом все ближе и ближе слышались ровные шаги многих ног, бряцание. Так, нога в ногу, ударяя при каждом шаге в щиты, ходили только этериоты. Но почему они очутились возле Влахернского дворца, да еще так рано? Феофано вскочила с постели и бросилась к окну.
Сквозь круглое слюдяное оконце было видно, как за Перу рождается утро. Звуки шагов и бряцание щитов все нарастали. Вот Феофано увидела на улице темный четырехугольник этерий. Этериоты остановились, послышались человеческие голоса. Феофано открыла окно.
— Вечная память императору Иоанну, — долетел в комнату громкий выкрик, — да здравствуют божественные императоры Василий и Константин!
Феофано замерла у окна. Сердце ее безудержно билось. «Вечная память императору Иоанну». Значит, этой ночью его не стало. «Да здравствуют императоры Василий и Константин!» Значит, сыновья ее взошли на трон. Так окончилось все с Иоанном, так воцарились порфирородные внуки Константина.
Но почему, почему же мать их, порфироносная Феофано, не знает, что произошло этой ночью в Большом дворце, почему она узнает о воцарении новых императоров, как все Жители Константинополя?
Феофано сгорала от нетерпения. Она ждала, что сейчас, сию минуту, к ней явится посланец от проэдра Василия, от сыновей, что они позовут ее в Большой дворец. Ведь проэдр обещал сделать это немедленно, как только умрет Иоанн, а Василий и Константин — ее сыновья.
Она захотела встретить этих посланцев как подобает, да и конечно же ей нужно было приготовиться, чтобы идти в Большой дворец. Поэтому Феофано наскоро поела, оделась, надела на шею, грудь, руки драгоценности, возложила на голову венец василиссы.
А время шло. До Влахернского дворца доходили все новые и новые вести. Патриарх Антоний на рассвете благословил в Софии молодых императоров, у Слоновых ворот Большого дворца собрались все члены синклита, они направились в Золотую палату, проэдр Василий обратился к ним с речью.
Почему же он не зовет ее? Что случилось? Феофано должна быть там, с сыновьями, в Золотой палате. Ждать еще? Нет, довольно! Настойчивая, неугомонная Феофано решила поступить так, как поступала всю жизнь: не ждать, когда позовут, а идти самой, силой взять то, что принадлежит или даже не принадлежит ей. Она велит слугам приготовить носилки, вместе с дочерью Анной выходит из покоев, спускается вниз.
Но что это? Во Влахерне и на улице стоят этериоты, они заполнили дворец, стоят у всех дверей…
Растерянная, разбитая Феофано все поняла, но не выдала своего волнения, ни единым движением не показала, как это ее поразило, постояла и возвратилась обратно в свои покои.
Там, сорвав с себя и швырнув на стол украшения и венец, Феофано долго стояла у открытого окна. В Константинополе уже был день, оттуда со всех улиц неслись крики: «Слава божественным императорам! Слава Василию и Константину!», повсюду раздавалось пение, торжественная музыка, звон колоколов.
Итак, проэдр Василий не допустил ее к трону.
8
Восточная Римская империя — Византия, возникшая на смену Риму, знала в прошлом блистательные времена. Первые василевсы ее — Септимий Север, Константин, прозванный Великим, и множество императоров более поздних времен собрали воедино потомков древних римлян и греков, сохранили и приумножили сокровища науки и культуры Рима и Эллады, долгое время поражали мир своей мощью, присоединяли к Империи новые и новые земли в Европе, Азии и даже Африке. В мире рабовладельцев и захватчиков, среди моря насилий и крови Византия выстояла, достигла богатства, силы, расцвета, она владычествовала над многими и многими землями и народами.
Но времена эти миновали. От всемогущей когда-то Империи откалывались земли и народы, внутри ее столетие за столетием вспыхивали восстания, нищали крестьяне, ремесленники, рабы, народ самой Византии не раз поднимался против императоров.
Время, когда василевсами были Роман I и II, Константин VII, а затем полководцы, любовники Феофано, Никифор Фока и Иоанн Цимисхий и, наконец, сыновья Феофано Василий и Константин, было очень тяжким для Византии. Империя принимала на себя один за другим удары соседей и сама горела в огне восстаний.
Проэдр Василий, который был самой приближенной особой и правой рукой императоров Константина, Романа, Никифора и Иоанна, лучше, чем кто бы то ни было, понимал, на чем держится Соломонов трон византийских императоров; ему приходилось пожинать то, что им было посеяно, распутывать узлы, которые он же сам в свое время завязал.
Тяжко было в Империи. В фермах ее несколько лет подряд был неурожай, если что и всходило на каменистых, выжженных солнцем полях, то все забиралось в подати. То тут, то там вспыхивали восстания. Чтобы бороться с ними, необходимо было содержать многочисленную армию, еще более многочисленной и алчной армией были духовенство и монахи, владевшие большими имениями и землями; огромные средства поглощал Большой дворец, в котором любой ценой, хотя бы ради чужеземцев, нужно было поддерживать внешний блеск. Золота, золота и еще раз золота требовали синклит, сенаторы, патрикии, чиновники, наконец, этерия, полки бессмертных, охранявшие особу императора, легионы, рассеянные по Европе и Малой Азии.
Трудно приходилось Византии и с соседями. Злейшим врагом Империи на протяжении последних столетий была новая Германская империя; она как черная туча надвигалась на Византию с севера и с запада, ей принадлежали земли от Варяжского до Средиземного моря, почти вся Италия, острова на Средиземном море.
Долго боролся с Германской империей император Никифор Фока, но одолеть ее не мог. Иоанн Цимисхий сделал то, До чего не додумался его предшественник: он выдал дочь Императора Константина Феофано за сына Оттона I, и теперь, когда этот император умер, а на престол сел его сын — Оттон II, Германская империя и в мыслях не имела стремиться на юг и запад — ее легионы двинулись на восток. Польша отдала Оттону II в заложники малолетнего сына короля Болеслава, Чехия старалась заключить договор. Дочь императора Константина, гречанка Феофано, отводит меч от Византии, направляет его против поляков, чехов, Руси.
Не беспокоился проэдр Василий и о южных границах Византии. Там, в Азии, всегда было неспокойно, Никифор Фока и Иоанн Цимисхий всю жизнь усмиряли эти непокорные земли. Вард Склир жаждет взойти на Соломонов трон, — что ж, если он хочет сохранить свою жизнь и честь, пусть повоюет в Аравийской пустыне. Вместе с Бардом проэдр разбросал по Азии всех его подручных: пустыня велика, непокорных земель много, они, как голодные псы, будут блуждать в сыпучих песках, лизать горячие камни, а тем временем проэдр Василий будет вершить свои дела.
Иное тревожило теперь проэдра: северные и восточные границы Империи… До каких пор Византия будет трепетать перед Болгарией и Русью, до каких пор Константинополь будет содрогаться от бешеного гиперборейского ветра, до каких пор Болгария и Русь будут угрожать Византии?
Проэдр Василий все время пристально следил за Болгарией и знал, что в то время, как император Иоанн сражался в Преславе и Доростоле, в западных областях Болгарии подняли восстание комит Шишман и четыре его сына: сначала отец, а потом комитопулы Давид, Аарон, Моисей и Самуил неустанно расширяли свое царство, ныне они сидят в Водене, готовят поход против Византии.
Неспокоен был проэдр и за Русь; там, как рассказывали купцы, после гибели Святослава сел на престол в Киеве сын Святослава Ярополк, два его брата княжат в других землях русских. Но что замышляют князь Ярополк и его братья? Будут они мстить за смерть своего отца или нет? Не объединятся ли они, сохрани Боже, с болгарскими Шишманами, не обратятся ли к папе римскому или, что еще хуже, к германскому императору?
Война! О, проэдр Василий трепетал, думая о войне с болгарами и Русью. Если она начнется, Византия не только не выиграет ее, но потеряет все.
9
Проэдр Василий торопится. Он велит привести в Большой дворец кесаря Болгарии Бориса и долго разговаривает с ним.
У кесаря Бориса жалкий вид: темное платно на нем выцвело и износилось, сам он исхудал, поблек, у него дрожат руки, он моргает глазами.
И как это ни странно, он теперь не кесарь, а магистр. Император Иоанн жестоко поглумился над ним, Борис живет в Большом дворце, как узник, с ним его жена Мария, двое детей.
Проэдр справляется о здоровье Бориса, расспрашивает о его жене и детях, рассказывает о том, что творят в Болгарии Шишманы.
— Проклятые камиты! — вырывается у Бориса. — Они раздирают Болгарию на клочья, они погубят ее!
Проэдр Василий улыбается всем своим безбородым лицом, подбадривает Бориса:
— Но Болгарию еще можно спасти, и Константинополь хочет это сделать. Что Шишманы — они выскочки, самозванцы, в них нет и капли царской крови.
Борис расправляет плечи. В словах проэдра решительность и упорство, он не напрасно нынче позвал его к себе.
— Да, великий проэдр, Шишманы — выскочки, самозванцы, их никогда не поддержат болгары.
Тогда проэдр Василий переходит к делу.
— Покойный император Иоанн поступил нехорошо, отняв у тебя корону, — говорит он, — но мертвых не судят. Боговенчанная десница императоров наших Василия и Константина в этот трудный для болгар час хочет возвратить тебе царскую корону, багряницу и сандалии… Ты с братом своим Романом, — сурово и медленно говорит проэдр, — поедешь в Болгарию и сядешь на трон в Преславле. В своей борьбе ты можешь рассчитывать полностью на помощь Византии.
Борис низко склоняется и целует костлявую руку проэдра Византии. Он немедленно, не теряя ни одного дня, выедет в Болгарию. Но с кем, с какой армией?
— Проэдр Василий, — говорит Борис об этом вслух, — на кого же я могу положиться в борьбе с Шишманами?
Проэдр улыбается.
— Кесарь Борис, — насмешливо цедит он, — только что ты сам сказал, что болгары никогда не поддержат Шишманов. Но ведь тебя, сына Петра и внука Симеона, они должны поддержать? Конечно, надеяться на то, что ты сразу соберешь войско, не приходится. Земля в Болгарии слишком раскалена, ты должен действовать не спеша, постепенно, опираясь на боляр, боилов, кметов. Дать тебе свое войско не могу, ибо тогда Византия должна начать войну с Шишманами, а сейчас делать этого не стоит. Ты, и только ты, должен начать восстание против Шишманов; для начала я тебе дам небольшую дружину из легионеров, а войско собирай в Болгарии сам.
— А корона? — вырвалось у будущего кесаря.
— Тебе известно, — спокойно ответил на это проэдр Василий, — что Иоанн Цимисхий отдал корону болгарских каганов в Святую Софию. Там она и будет лежать, а когда сядешь на престол в Преславле, получишь корону. Кесарю — кесарево!
Отступать! Нет, кесарю Борису уже поздно это делать. Проэдр Василий возвращает ему корону, но надеть ее на голову должен сам Борис. Что ж, у кесаря выбора нет.
Проэдр Василий приглашает в свои покои в Большом дворце патрикия Феодора.
Муж этот был одним из богатейших людей в Константинополе, прославился тем, что торговал десяток лет с русами, смело пересекал каждую весну Русское море и поднимался вверх по Днепру в Киев, где у него был свой двор, погреба, рабы, осенью возвращался с нагруженными всяким добром хеландиями в Константинополь, — его даже прозвали Феодором Бореем.
Проэдр Василий хорошо знал патрикия Феодора, не раз приглашал его в Большой дворец, чтобы разузнать о далекой Руси; бывали случаи, когда проэдр Василий давал Феодору и важные задания (купцы Византии всегда были глазами императоров в чужих землях): именно Феодора Борея посылал проэдр с василиками к печенежскому кагану Куре, когда Иоанн Цимисхий задумал убить князя Святослава.
И патрикий Феодор выполнил тогда задание Цимисхия, разыскал у Днепра Курю, дал ему двести кентинариев, а каган весной дождался князя и убил его на острове Хортица.
Теперь проэдр Василий и патрикий Феодор встретились как старые знакомые, друзья.
— Я слыхал, патрикий Феодор, — начал беседу проэдр, что ты только что прибыл из Киева.
— Да, проэдр Василий, я прибыл из Киева три дня тому назад.
— Ты ехал морем?
— Нет, по Борисфену и Понтом я побоялся ехать. На этот раз я ехал лошадьми через земли тиверцев и уличей, а потом через Болгарию.
— И как мне говорили, ты опять отправляешься в Киев?
— Сейчас зима, и все пути на Русь закрыты, но весной я непременно выеду в Киев.
— Ты — настоящий рус! — засмеялся проэдр.
— Русом я никогда не стану, — так же шутливо отвечал патрикий Феодор, — хотя многие русы считают меня своим ромеем.
— Ты, как мне передавали, даже имущество имеешь на Руси.
Феодор Борей усмехнулся:
— Когда купец торгует в чужих землях, он должен молиться и своим и чужим богам.
— Но веруешь ты в единого Бога?
— Я верую только в единого Бога — и императоры Византии и ты, проэдр Василий, это знаете.
— Да, императоры знают и благодарны тебе. Ты оказал великую услугу, убив Святослава.
— Я никогда никого не убивал, — сурово произнес патрикий Феодор, — князя Святослава убил каган Куря.
— За наше золото…
— Да, золото было наше, — согласился Феодор.
— А тебе не страшно там, в городе Киеве?
— А чего же мне бояться? Не один я сижу в Киеве, есть там наши купцы и кроме меня, дворы у них есть и на севере Руси, в Новгороде. Торгуем, проэдр Василий, и торгуем неплохо. Богата земля русская, у нас есть, что им продать, а еще больше можем купить у них.
— А как русы относятся к нашим купцам?
— Хорошо! Русы, проэдр, очень мирные люди и никогда не обманут, не обидят купца. Они страшны только тогда, когда кто-нибудь с оружием вторгается к ним… А мы, прости меня на слове, вторгаемся и вторгаемся к ним.
— Послушай, патрикий, — проэдр вскочил с кресла и несколько раз прошелся по палате, — сейчас Византия не хочет и сил не имеет вторгаться на Русь. Хватит! Я сам видел войско князя их Игоря под Константинополем, Святослава — на Дунае… Благодарение Богу, что этот варвар убит. А что теперь творится на Руси?
— О чем именно ты хочешь знать, проэдр?
— Каков Большой дворец киевских князей? Патрикий Феодор усмехнулся:
— Такого большого дворца, как наш константинопольский, в Киеве нет.
— Меня интересует не сам дворец, а князья.
— Понимаю… На Руси ныне сидят сыновья князя Святослава.
— Сколько их?
— В Киеве сидит Ярополк, под Киевом на земле Древлянской — Олег, они сыновья Святослава и угорской княжны, а еще один, князь Владимир, сидит в Новгороде, он сын князя Святослава и рабыни.
Проэдр Василий вздрогнул: сыну императора и рабыни тяжело было слышать это.
— А кто из них, — спросил он, — лучше всех, то есть с кем из них легче договориться? Слышишь, патрикий, мы сейчас не можем воевать с Русью, я хочу с ней договориться.
— Ты хорошо делаешь, проэдр, с Русью лучше не воевать, а договориться и вести торг. Прежние императоры наши, к сожалению, этого не делали, если же мы установим такие отношения с Русью, тогда скорее удастся и покорить ее…
— Я вижу, ты меня понимаешь, патрикий! Хорошо, будем действовать. Так какой же из князей русских наиболее пригоден для Византии?
— Только киевский князь Ярополк. Он христианин, очень честолюбив, ненавидит своих братьев, особенно сына рабыни, Владимира.
— Он женат?
— Нет, проэдр. Тебя, я вижу, и это занимает…
— Занимает, и даже очень, потому что ты поедешь весной в Киев не только как купец, но и как наш посол, вместе с тобой поедет посольство, а может быть, и епископ… По дороге в Киев вы должны будете найти печенегов…
— Ты задумал убить Ярополка?
— Отнюдь. Наоборот, ты найдешь печенежского кагана…
— Курю?
— Нет, Курю уже знают, он для этого не годится. Ты найдешь другого кагана, дашь ему золота, чтобы он поехал в Киев и заключил мир с Ярополком.
— Мир с Ярополком? Подожди, проэдр! Найти кагана, который возьмет наше золото и заключит мир с Ярополком, очень легко, но зачем это? Я ничего не понимаю, проэдр!
— Потом все поймешь… А вы тем временем поедете вслед за печенегами в Киев, повезете князю Ярополку дары, заключите с ним мир, а кроме того, повезете, возможно, князю и жену.
— О проэдр, я вижу, ты хочешь затеять с князем Ярополком брань большую, чем покойный император.
— На этот раз брань будет без крови.
— Кровь ни к чему! Золотом, проэдр, да если еще к нему прибавить жену, можно достигнуть большего, чем на поле брани…
10
На самом берегу Тибра, на каменистом холме Ватикане, окруженное рвом и валами, стоит мрачное каменное сооружение с башнями, высокими стенами, мостом, который поднимается на ночь, с тяжелыми железными воротами.
Такие же сооружения виднеются и на других холмах — Авентине, Квириналии, Капитолии, — все эти крепости охраняли когда-то древний Рим, раскинувшийся над Тибром и в долинах, его величественные храмы, дворцы, форумы, базилики, памятники, сокровища.
Но здание на Ватиканском холме над Тибром не только крепость. Когда-то у его стен велись жестокие бои, лилась человеческая кровь, ныне же тут живет со своим конклавом наместник Бога на земле — римский папа.
В поздний ночной час папа Бенедикт VII не спит. Он сидит и беседует с епископом Львом, который только этим вечером прибыл в Рим из Константинополя, куда ездил негласно, под видом купца.
— Итак, императора Иоанна не стало…
— Да, всесвятейший, Господь Бог призвал его к себе.
— Уверен, что Господь Бог отдаст его душу только дьяволу. Этот армянский полководец натворил нам столько бед в Средиземном море, как ни один из императоров Византии, Значит, теперь на престоле в Константинополе сидят Василий и Константин.
— Над ними стоит все тот же проэдр Василий.
— О, — усмехается папа, — этот проэдр — хитрая лиса, но он не поведет легионов, как Иоанн.
— Это верно, — соглашается епископ, — он, разумеется, легионов не поведет, но в Константинополе я слыхал, что проэдр освободил кесаря Бориса и тот уже выехал в Болгарию, а на Русь он собирается послать своих послов и епископов.
Епископ умолкает. В палате, где они сидят, царит тишина. Через некоторое время слышится звон сторожевых колоколов на башнях Ватикана, вот долетели такие же, но более глухие звуки — откликнулись Квириналии, Капитолий… Поздно. Скоро, должно быть, начнется рассвет, епископу нестерпимо хочется спать.
Но папа не отпускает его, склонив голову к столу, он думает. Внешне ничто не говорит о том, какие тяжкие и сложные заботы тревожат душу наисвятейшего, на безбородом, высохшем, бледном лице не шевелится ни один мускул, глаза папы полузакрыты, на тонких синеватых губах — мягкая усмешка.
В голове у папы роится тысяча мыслей, старческое его сердце учащенно бьется от напряжения, спрятанные под скатерть пальцы разжимаются и сжимаются в кулаки.
С Ватиканского холма днем видны горы, долины, Рим. Но папа Бенедикт видит отсюда дальше и больше, он вспоминает прежнюю Римскую империю, ее цезарей и императоров, ее мощь, перед которой когда-то содрогался весь мир.
Римская империя! О, ее уже нет, вся северная и центральная часть былой Империи захвачена германцами, Юг полуострова и прилегающие к нему острова принадлежат Византии. Германская империя на севере и Восточная Римская на востоке — эти две империи господствуют теперь в мире, они угрожают уничтожить и все то, что осталось от империи цезарей, угрожают самому Риму.
Поэтому папа Бенедикт с глубокой благодарностью вспоминает своего предшественника папу Иоанна XII; в то время когда германский король Оттон I захватил Северную Италию, брал города Средней Италии и уже угрожал Риму, папа Иоанн XII одним взмахом руки сумел остановить орды Оттона, не допустил их к Риму.
Это напоминало чудо, но на самом деле о чуде здесь не было и речи: Оттон и сил-то не имел продвигаться по Италии дальше, гонцы с севера сообщали, что там все чаще и чаще происходили стычки с уграми. Но больше всего беспокоила Оттона Византия: императоры ромеев, по-видимому, насылают на них угров, чтобы потом ударить самим.
Оттон I пишет папе Иоанну XII, что он согласен остановить свое войско и не пойдет на Рим, но требует, чтобы папа короновал его как императора Германской империи, которая отныне будет называться Священной Римской империей.
Священная Римская империя германской нации — это была наглость и просто безумие. Никогда германские короли не были императорами, никогда Германия не была Империей, никогда Германия не имела никакого отношения к Риму. А если бы, наконец, и возникла бы Германская империя, то с какой стати ей быть Римской, да еще и Священной.
Папа понимает, что кроется за требованием германского короля.
Империя цезарей исчезла и никогда уже не возродится, на смену ей в Константинополе возникла Восточная Римская империя, которая стремится поглотить весь мир. Ныне противостоять ей могут только германские короли. Папа Иоанн соглашается короновать Оттона.
Но Иоанн хочет получить награду за корону, которую он вручит Оттону, а потому требует, чтобы новый, посвященный им на престол германский император признал, что папы тоже обладают властью императоров, им должны быть подчинены Рим, Италия, все страны Запада, главенство над Александрийской, Антиохийской, Иерусалимской и Константинопольской церквами. Папа Иоанн не только требовал, но доказывал, что эти права якобы были дарованы папам римским императором Константином, что, кроме того, он даровал им высшую судебную законодательную власть в церкви, право смещения епископов и суда над ними.
Король Оттон знал, что дар Константина — папская выдумка, но он жаждал стать императором и утвердил права Ватиканского престола, за что и получил из рук папы золотую корону.
Так с помощью пап возникла новая Германская империя, принявшая название Священной Римской империи, папы же получили подтверждение дара Константина и вооруженную помощь новых германских императоров.
Папам было тесно в городе Ромула и Рема, они мечтали о древней Римской империи, о владычестве над всем миром, хотя не имели ни сил, ни войска. Но в их руках оставалась сила, с помощью которой можно было сделать гораздо больше, чем с помощью оружия, — тысячи священнослужителей, и сидевших в Риме, и рассеянных по всему свету. Они действовали крестом, чтобы когда-нибудь, возможно, закрепить свои права мечом.
В этом папам повезло. Слуги Ватикана стали духовными наставниками германских императоров, они окатоличили польских и чешских королей, стояли уже у престолов Франции, Англии — весь Запад затопляли волны католицизма.
Но ничего не могли поделать слуги Ватикана на Востоке. Не только папа Бенедикт, но уже несколько его предшественников думали и пеклись об окатоличении славянских земель; еще в 956 году в Германии при Магдебургском епископе были учреждены две новые епархии «Patribus infideli-um»[ для Польши и для Руси.
Самовольно учредив эти епархии, Оттон I и папа Иоанн XI продолжали действовать, назначили епископом русским Адальберта, послали его в Киев.
Однако княгиня Ольга сразу поняла, чего добиваются германский император и папа римский, — не стала даже раз говаривать с «епископом русским», а русские люди выгнали Адальберта из Киева и перебили всю его свиту. — Мы тоже начнем переговоры с киевским князем, — наконец поднимает голову и говорит епископу Льву папа Бенедикт. — Ты не будешь долго отдыхать, епископ, а выедешь через несколько дней в Кведлинбург и потом на Русь. Епископ смотрит на папу испуганными глазами.
— Боюсь, что меня там ждет участь Адальберта.
— История с Адальбертом не должна повториться, — успокоил перепуганного епископа папа. — Епархии для язычников ныне не существует, русского епископа в Магдебурге нет, а говорить с русскими князьями мы можем и должны.
— Эти князья — язычники, варвары!
— Нет, варвара и язычника князя Святослава больше не существует. Император Оттон известил меня, что в Киеве ныне сидит его сын Ярополк. Он христианин, его окружают знатные люди, среди них немало христиан, а кое-кто тайно исповедует нашу веру. Ты, епископ, по дороге в Киев заедешь в Кведлинбург и будешь иметь беседу с Оттоном. Желательно, чтобы он послал с тобой своего человека, разумеется, под видом священника. Мы, — заканчивает он, — пошлем послов в Киев, а за ними пойдут легионы Оттона, или же, наоборот, пускай Оттон шлет свои легионы, а мы можем пойти на Русь следом за ними!
На берегах Тибра тихо. Рим спит. Пора отдохнуть и папе.
