Глава 2
На разгульную масленицу широко гуляли в Киеве. Веселились Гора и Подол, Черный Яр и Овчинная слобода, пекли блины в домах и избах ремесленников, что тесно прижались к городским стенам.
Легкий мороз, и день солнечный, искристый. Ребята с холма на санках лихо спускались, опрокидывались с визгом. Крепостицу снежную соорудили, на приступ ходят. Гомон и крики. А парни отчаянные над кручей борьбу затеяли, кто кого осилит, вниз столкнет. Борис с Георгием тулупчики короткополые скинули, в обхват сцепились да так, не разнимаясь, до самого Днепра докатились.
К обеду, вдоволь повеселившись, забрели княжич с Георгием к старому гончару, чьи муравленые чаши и горшки славились по всей Киевской земле. Молодого княжича и боярского сына кормили блинами с медом, когда заглянул к гончару сосед, промышлявший добычей соли. Опасным путем водил он валку в Таврию, где черпали соль в озерах.
— Заходи, Аверкий, — зазвал соседа гончар.
За столом они вели разговор, и каждый на свое сетовал: гончар что посуда залежалась, Аверкий на предстоящую по весне дальнюю дорогу.
— Охотников мало, велик риск. Степь не мать родна, — сокрушался Аверкий. — А коли и выпадет удача, за быков и мажары долг отдашь, себе ничего не остается, посуди сам.
Борис с Георгием к разговорам не прислушивались, мало ли какие речи ведут мастеровые. Старуха, жена гончара, знай успевает блины печь, гостей угощать.
Насытившись, княжич с Георгием от стола отвалились.
— Борис, пора восвояси, — сказал Георгий. — Поди, там тоже пироги и блины ждут.
Поклонились хозяину и хозяйке, на мороз выбрались. Георгий головой повертел:
— В Гору-то как подниматься станем? Эвон, поясок тесен.
Дорогой княжич сказал:
— Великий князь вскоре княжение мне выделит.
— Меня ль забудешь?
— В дружину возьму. Пойдешь?
— Уж ли сомнение держишь?
Расстались у княжеских ворот.
— Гляди, Борис, обещанное не забудь.
* * *
Весна ранняя. С вечера о себе ничем не подавала, а к утру со стрех закапало. К вечеру потянуло с низовья сыростью. Минула неделя, снег стал оседать, и из-под пластов потекли ручейки, а с крыш с шумом срывалась наледь. Со дня на день ждали, когда оживет Днепр, зазмеится трещинами и поползет с грохотом льдина на льдину.
А потом долго будет очищаться, сплывать с верховий глыбами и шугой. На Рыбачьей улице уже варили смолу, конопатили лодки, готовились к путине.
Давно уже не видела Киевщина такой дружной весны, тепло явилось как-то враз, набухли почки на березе, сделались липкими, а на проталинах зазеленела первая трава. Ночами чаще и зычней перекликались на стенах караульные, а едва серело небо, оживали улицы. К колодцам спешили бабы с бадейками, переговаривались, кузнецы раздували огни в горнах, плотники сбивались в артели, а хозяйки выгоняли на первый выпас скотину. Скоро потянутся за крепостные укрепления огородники с луком-сеянкой и рассадой ранней капусты. Людно стало в порту: мореходы проверяли обшиву ладей, ремонтировали паруса, изношенные меняли новыми, а на конном ристалище, едва земля покрывалась первой корочкой, затевали учения гридни младшей дружины.
Часто появлялся на ристалище великий князь, любовался, как Свенельд либо другой воевода обучают отроков. Уходил довольный: хорошие гридни в молодшей дружине.
Заходил Владимир и в порт, смотрел, как на открывшейся днепровской воде покачиваются на волнах многочисленные корабли военного флота Киевской Руси, готовые в любой день по его указанию поднять якоря.
Прикроет глаза Владимир, и вот уже видится ему, как режут воды Русского моря ладьи, держат курс на Царьград. И пусть не увенчался успехом его поход, но одолеваемый страхом базилевс Византийской империи подтвердил все прежние договоры с Русью.
Однажды в порту увидел гостей скандинавских. Задержались они в Константинополе, возвращались по первому морозу да и зазимовали в Киеве.
Конунг варягов подошел к великому князю, попросил обновить паруса. По зыбким сходням Владимир перебрался на дракар, ощупал цветастую холстину, согласился:
— Скажи боярину Блуду, я послал…
По улице великий князь шел медленно. Жарко пригревало солнце, и Владимир расстегнул серебряную застежку корзно. Потянуло съездить в Берестово, побыть одному в тишине. В прежние годы, когда была жива Анна, весну и лето они всегда проводили в этом пригородном селе. Теперь, наезжая в Берестово, Владимиру иногда кажется, что она где-то здесь, рядом, позови, откликнется…
Возвращался великий князь и сызнова остановился на конном ристалище, подумал, пора пир устроить, бояре давно о том поговаривают, дескать, забыл о них Владимир.
* * *
По весне князь Борис часто бывал у обрыва, откуда открывались поемные луговые дали, речка Почайна, ее приток Глубочица, Киянка и Лысая гора. Княжичу нравился этот простор. Любил он еще сельцо Предславино, что на реке Лыбедь, и село Багряново за леса липовые, какие окружали его. Когда липа цвела, вокруг пахло духмяно, гудели, собирая мед, пчелы.
В Голубице и на Лыбеде Борис ловил с отроками рыбу, варили уху и ходили в ночное. Пощипывали траву кони, фыркали, а отроки, рассевшись у костра, вспоминали всякие страхи. Говорили о леших, о набегах степняков, от которых искали укрытия в лесах, а иных печенеги угоняли в неволю. Вон в Предславине степняки увели жену и детей тиуна…
Особенно чудными были утра в ночном. На луг наплывал серый, липкий туман, и кони в нем казались плывущими великанами. А от костра тянуло теплом, и было радостно, что ты не один, рядом товарищи…
С обрыва видно, как проплывали по Днепру, подняв паруса, ладьи. Но если падал попутный ветер и спускали паруса, корабелы налегали на весла. Тогда ладья напоминала парящую птицу, а весла крылья.
Над Днепром парил орел, взмывал и, снова пластаясь, делал круг за кругом. Что высматривали его зоркие глаза, что видят они? Борис с завистью провожал гордую птицу. Вот так подняться бы в высоту да взглянуть на всю землю… Сказывают, немало птах улетают зимовать в теплые страны, многое же повидают они…
Отец отмалчивался, будто и разговора никакого не было о Царьграде, а Борис напоминать не осмеливается, как великий князь решит, так тому и быть…
Еще раз глянув на луга и дальний лес, Борис направился в палаты.
* * *
Не упомнит Георгий, когда в последний раз церковь посещал. Под стать отцу. Блуд не только в церковь не ходил, а и лба не перекрестит. Но в тот день мать уговорила Георгия.
В церкви малолюдно, свечи горят кое-где перед образами, и в храме полумрак. Скучно Георгию, он зевал, чистил нос пальцем, на редких прихожан заглядывался. Вот его глаза остановились на девчонке годами с него в коротком тулупчике и темном платочке. Чем она заинтересовала Георгия, он и сам не понял, но когда из церкви выходил, ноги сами собой понесли его вслед за ней. Георгий то обгонит девицу, то приотстанет, а она его будто не замечает. Наконец изловчился Георгий, в очи ей заглянул. Они у нее голубые и бездонные, такие, что Георгий утонул в них.
Ойкнул отрок, и сердце у него забилось по-особенному. Девчонка остановилась на Подвальной улице у домишка, что рядом с мастерской гончара, у которого Георгий с Борисом на масленицу блины ели. И только тут он вспомнил, что домик этот Аверкия, который водит валку в Таврию за солью.
Пока боярский сын соображал, девчонка уже в доме скрылась. Обратную дорогу голову отрока не покидала мысль о ней…
А в избе Аверкия товарищи собрались, которых он уломал вместе в валку податься. Здесь и огородник Терешка, и чоботарь Гаврюшка, и два смолокура Ивана, один большой, другой маленький. Хоть и опасное предложение Аверкия, да заманчивое. Решили большой валкой не идти, четыре-пять мажар, не больше. Три уже есть, об остальных Аверкий обещал с Блудом поговорить.
— Поклонюсь боярину, может, вступит с нами в долю.
— Коварней Блуда по всему Киеву не сыскать, — заметил худой как жердь Гаврюшка.
— То так, — вздохнул Терентий, — а что иное присоветуешь?
— Хоть Блуд — разбойник известный, да иного не придумаешь, — заявили остальные, — надобно попытаться.
Скрипнула дверь, Аверкий оглянулся:
— Уля вернулась. Накорми нас, дочка. Эвон какие ты балабушки наварила. — И на товарищей посмотрел: — Ульку с собой возьму, она нам стряпать будет. На кого в Киеве ее оставлю?
* * *
Не успел Блуд от послеобеденного сна очнуться, как в опочивальную холоп заглянул:
— Аверкий к твоей милости, боярин.
Блуд кафтан поверх рубахи накинул, на порог вышел. Аверкий в поклоне изломался.
— С чем явился? — недовольно спросил Блуди почесал пятерней взлохмаченные волосы.
— К твоей милости, боярин.
— Аль я благодетель?
— Да уж как изволишь.
— О чем просить станешь?
— Я, боярин, валку собираю, дай мажару с волами.
Блуд на Аверкия из-под кустастых бровей хитро взглянул:
— Э, чего захотел! Да ведомо ли те, сколько волы и мажара стоят? А ведь ты их, как пить дать, погубишь. Степь-то, она не милует, кто мне за мажару и быков заплатит?
— Риск не малый, признаю, но и доход, коли удачей обернется, прибыль сулит.
Блуд седую голову пригладил:
— Так-то оно так, да за волов и мажару половину того, что на нее погрузите.
— Побойся Бога, боярин.
— Богом меня не попрекай, я ль звал тебя?
Отвернулся, намереваясь уйти. Аверкий шапкой о землю ударил:
— Пусть будет по-твоему, боярин, за горло хватил меня.
Едва Аверкий боярское подворье покинул, как его Георгий догнал, за рукав ухватил.
Аверкий удивился.
— Ты вот что, — сказал отрок, — возьми меня в валку.
— Ты это о чем, хлопец? — не сообразил Аверкий.
— В Таврию пойду с тобой.
— Дорога туда, отрок, долгая, и что нас в пути ждет, одному Богу ведомо. Вот я дочку свою Ульку с собой беру, а душа болит — ну как печенеги укараулят.
— Рука у меня, Аверкий, крепкая и глаз зоркий, что меч держать, что лук.
Посмотрел Аверкий на Георгия, упрям и напорист отрок. Махнул рукой:
— Коли боярин отпустит, перечить не стану.
* * *
Из Киева выехали ранним утром, едва солнца край высунулся. У мажар недолго топтались, проводить некому.
— С Богом, — перекрестился Аверкий, и валка тронулась.
Мала валка, всего четыре мажары, да и ту едва собрали, кому охота судьбу испытывать. С передней мажарой Аверкий с Улькой, со второй Георгий с Терешкой, а с двумя другими Гаврюшка и оба Ивана. Каждая мажара своего погонщика требовала, направляющего. Не то станут волы, а то и в сторону свернут, где трава повыше и сочней. Тогда волам и ярмо не помеха.
Аверкий озабочен, все в уме перебирает, оси надежные, колеса и втулки запасные взяли, мазницу с дегтем не забыли. В задке аккуратно сложены мешки под соль и шкуры просмоленные, соль от дождя укрывать. В задке мажары сухари и крупа да сало и лук, похлебку заталкивать. Об этом Улька позаботилась. И котел от сажи вычистила, ложки в холстину завернула.
Радостно Ульке и смешно, что боярский сын Георгий за ними увязался да все на нее, Ульку, поглядывает.
А Георгий лук с колчаном и меч с копьем на мажару положил, идет, глаз с Ульки не сводит, даже забыл, как с домом прощался. Отец не перечил, мать завыла, да Блуд прицыкнул:
— Будя, авось дурь порастеряет, эвон какая дубина вымахала.
Стряпуха слезы утирала, приговаривала:
— Настрадаешься и уж как оголодаешь.
А чего ему, Георгию, страдать, когда Улька рядом. Княжичу Борису на прощание напомнил:
— На княжение в каком городе сядешь, меня жди…
Миновав Овчинную слободу и Черный Яр, валка по крутой дороге выехала в гору. Остановил Аверкий мажару, к Киеву обернулся, до самой земли поклонился:
— Прости, чего не так, Киев-батюшка, коль убережет нас Бог, вернемся.
* * *
Валка двигалась правым берегом Днепра, мужики все чаще шли пешком, волов жалели. Георгий шагал рядом с Улькиной мажарой. Аверкий шутил:
— Гляди, отрок, как бы твой волы в сторону не свернули.
Гаврюшка хитро прищурился:
— А что, Аверкий, сын боярский не за солью, за медом отправился.
Хохотала валка, а Улька краснела, злилась, но Георгий на товарищей внимания не обращал, благо они вскорости унялись. Нравится отроку, и пусть себе держится за Аверкиеву мажару.
Ехали с утра до вечера, не одно сельцо миновали. Потом потянулись места безлюдные, запорожские. С бугра на бугор переваливают мажары. Устали волы, подбились люди. Одно и спасение, еще в Киеве посоветовал Аверкий скинуть чоботы и обернуть ноги постолами, кожаными лаптями, — и идти мягко, и ноги не натираешь.
Георгий совету не внял, но через неделю согласился.
Валка все дальше и дальше двигалась к югу. Днем привалы делали короткие, а на ночь выпрягали волов, ярма с них скидывали, ставили мажары квадратом на случай, ежели лихие люди нагрянут.
Пока Улька стряпала, мужики предстоящий путь обговаривали.
— Через Днепр переправимся за последним порогом, — говорил Аверкий, — там хоть и броды печенежские, да река мельче. На камнях следите, чтоб колеса не поломать. А левобережьем пойдем, гляди в оба, там уже ни засек наших, ни сторожи. Выпадет счастье, степную дорогу в два десятка ден умнем. Засады печенежские обойдем стороной, мне они известны.
Ночами Аверкий выверял путь по звездам, по Молочному Шляху. Боялся дать крюк.
Георгий спал чутко, каждый шорох слышал, ну-тко печенежин подкрадется и утащит Ульку. Рука у отрока на мече лежит, и за Ульку он станет биться до конца.
Георгий так часто думал об этом, что ему даже приснилось, как печенег Ульку увозит.
Пробудился в поту холодном, приподнял голову, вздохнул с облегчением. Улька завтрак готовит.
Небо даже не засерело, и звезды еще не погасли. Эко спозаранку Улька всколготилась. Подсел отрок к костру:
— Я, Улька, сон страшный повидал, будто печенег тя в жены увез.
Улька руками замахала:
— Причудится такое! Ну ладно, валку буди…
* * *
Пока поели и заложили волов, взошло солнце. Тронулись дальше. И снова бугры, балки, высокие курганы. Они будут встречаться по всей степи.
Курганы на Руси! Кем насыпаны, сторожевые ли, погребальные? Кто лежит под этой толщей земли, чей прах покоится, скифа ли знатного, поди угадай…
Скрипят колеса, лениво идут волы. Издалека донесся шум. То вода днепровская бурлила на пороге. Редко встречались дубравы. Закуковала кукушка. Огородник Терешка спросил и сам же ответил:
— Отчего зозуля страдает? А было так: жили мужик с бабой, да все у них не так, как у людей. Озлилась баба и убила мужика, а сама обратилась в зозулю и заплакала. Чуете, до сей поры плачет.
— Убила, теперь кукуй, — сказал смолокур, большой Иван.
Невеселый получился Терешкин сказ. Долго шагали молча. Вспомнил Георгий, как с княжичем Борисом загадывали кукушке: «Зозуля, зозуля, сколько нам жить?» И считали…
К середине июня, который на Руси разноцветом именуют, добралась валка до переправы.
— На тот берег переберемся, дадим волам отдых, — сказал Аверкий. — На переправе, глядите, на валунах колеса не поломайте.
Взял шест, побрел впереди, меряя дно. Следом за ним потянулись одна за другой мажары. Георгий вел головную мажару. Разомлевшие от жары волы пошли в воду охотно.
Брод оказался неглубоким, вода едва до ступиц доставала.
— Половину пути перевалили, — вздохнул Аверкий, когда мажары выехали на берег и в зарослях тальника сделали остановку.
— Впереди степь, держи копья и стрелы наготове, — предупредил Аверкий.
Выставив сторожу, валка изготовилась ко сну. До самой полуночи не мор заснуть Георгий, всякие мысли в голову лезли, а кончалось одним — Улька перед глазами стояла.
Где-то в отдалении, даже гром пока не слышался, начиналась гроза. Из страны ляхов надвигалась черная туча. Ее перерезали ослепительные молнии. Но вот туча приблизилась, и теперь слышалось урчание грома.
При первых крупных каплях дождя артельщики укрылись под мажарами. Хлынул ливень, он был коротким, но проливным, будто туча всю воду опрокинула на валку.
К утру небо очистилось, туча уползла в степь, и где-то там в отдалении погромыхивало. Вскоре показалось солнце, и дождевые капли заблестели на листьях драгоценными камешками.
— Дождь в дорогу — доброе предзнаменование, — заметил смолокур, большой Иван, и, скинув свитку из домотканой холстины, повесил ее на дышло на просушку.
Стоя на коленях, Георгий долго высекал кресалом искру. Наконец трут затлел, и отрок поднес его к сухой бересте, раздул огонь. Улька подвесила на треногу казав, и пока варился кулеш, артельщики смазывали ступицы дегтем. Аверкий заметил:
— В степи колесный скрип далеко слышно, а у печенега ухо чуткое.
Дикая степь встретила валку омытой-травой, чистым воздухом, летали стрекозы и бабочки, а в высоком небе пел жаворонок. Кому он пел, может, Георгию или Ульке, а может, всей валке?
Задрал голову отрок, поискал глазами певунью, но ее не видно.
В высокой, сочной от влаги траве мажары словно плыли по зеленому морю. Степное разнотравье цвело белым горошком, красным маком и воронцами, синими, как глаза у Ульки, васильками. Нарвав охапку цветов, Улька сплела венок, возложила на голову.
— Ну, Улька, ты истинная княгиня, — восхитился Георгий.
— Скажешь, — смутилась она.
Тишина в степи и безлюдье, казалось, кроме валки здесь на многие и многие версты никого нет. Но артельщики знали, степь полна опасностей. Где-то стоят вежи печенегов, кочуют орды, мчатся на мохнатых, выносливых лошаденках печенежские разъезды. Соляной шлях щедро полит кровью русичей, и не один обоз в пути исчез бесследно…
Валка держалась осторожно, готовая ко всяким неожиданностям. На ночевку останавливались на буграх, каких по степи множество, огораживались мажарами. Костры разжигали малые и только по свету, а в сумерки гасили. Ночью огонь далеко виден. Дням вели счет от ночевки к ночевке.
Георгий ничуть не жалел, что подался с валкой. Хоть и опасно и усталь берет, да и отощал, порты сползают, но сколько в пути повидал и чего только не наслушался, но главное, Улька рядом…
Однажды, когда валка готовилась к ночевью, Аверкий обрадовал:
— Завтра откроется Таврия, и вы увидите, как играют соленые озера.
* * *
Давно уже не видел Киев такого веселья. Великий князь давал пир. Неделю длилось гулянье. Для люда столы на улицах выставили, снеди на них вдосталь. А чтоб ночами темени не было, жгли факелы и плошки жировые.
Старшая боярская дружина и люди именитые, те пировали под крытыми просторными «сенями», которые вдоль всего дворца протянулись, а внизу двор княжеский уставлен столами один к одному. Здесь меньшая дружина и гости городские пируют.
И чем только не потчевал Владимир Святославович гостей, ломились столы от мяса вареного и жареного. Одних быков годовалых из княжеского стада пригнали полсотни, отару овец сотни две, а птицы битой и счета не вели. По всей Горе жгли костры, и от огромных котлов пахло на весь Киев.
Кипела в масле рыба, да не какая-нибудь сорная, караси либо щуки, а сомятина и красная. Батьку осетра, которого на Днепре спичаком зовут, рубили фунтовыми кусками, а маток осетровых, прежде чем секач занести, вспарывали, черную кашицу вытаскивали, ту икру, посолив, ставили на столы, ели ложками, заедая грибами маринованными.
А от печей тянуло хлебным духом. Здесь едва успевали тесто заводить, пироги метать.
Дюжие отроки выкатывали из глубоких подвалов бочки с хмельным медом, вином и пивом, щедро наполняя бокалы гостям и всем, кто пожелает, носились вокруг столов блюдоноши с тяжелыми подносами, полными всякой еды. Потешают люд гусляры и гудошники, пели песни сказители, им есть о чем петь, славна Русь Киевская, а кто ее к этому привел? Великий князь Владимир!
Радовались киевляне, князь Владимир Красное Солнышко народу дань отдает.
Сам великий князь восседал на возвышении, чтоб его всяк видел и он каждого замечал, и тех, кто на «сенях», и кто внизу веселится.
За княжеским столом по правую руку сыновья Борис и Глеб, по левую воеводы. Вот Илья. О чем он задумался? Может, о том, что предстоит отъезд в Муром и не хочет Киев покидать? Так поедет он в родные места.
Рядом с Ильей Свенельд и Судислав, а напротив Владимира Блуд с боярыней, красавицей Настеной. Ее он привел на пир по просьбе великого князя.
Смотрит Владимир на тех, кто с ним за одним столом, и думает, что нет здесь воеводы Добрыни, который с Ярославом в Новгороде, Александр Попович в Переславле воеводит.
Глаза князя задержались на Настене. И не красотой ее наслаждался Владимир. Анну вспомнил. Почудилось, будто она рядом с ним сидит. Великий князь даже запах ее волос услышал. И защемило сердце.
Поднялся великий князь, и замолкли гусляры, затихли «сени» и «низ». Негромко, но так, что услышали все, Владимир заговорил:
— Дружина моя любимая и вы, гости дорогие, не вас водил я на недругов, не с вами ль государство Киевское боронили от степняков, город строили? Поди, этим не один десяток лет жили. Ныне о чем скажу. Вот сыновья мои Борис и Глеб. Меньшему выделяю я в княжение Муром, а с ним в советники и воеводою боярина Илью Муромчанина, и там его место.
Встал воевода Илья, поклонился за честь, а Владимир продолжал:
— Борису же княжить в Ростове. Но прежде чем оставит он Киев и в свой удел отправится, хочу послать его в Царьград, и не на брань с греками, а чтоб очами своими поглядел на тот город, откуда веру мы взяли, где княгини Анны родина, а базилевсами братья ее Василий и Константин. Таково желание Бориса.
Закончил Владимир, взорвались «сени» и «низ» приветственными криками:
— Великому князю здравие!
— Здоровье князю ростовскому Борису! Здоровье Глебу, князю муромскому!
— Владимиру слава!
— Слава земле Киевской!
* * *
Не успел угомониться Киев от княжеского пира, не улеглись страсти и пересуды, как заговорили о приезде Туровского князя Святололка:
— Три года не заявлялся, видать, обиду на отца таил…
— Может, и так.
— Дуйся не дуйся, а выше Киева не прыгнешь.
— По-доброму не склонишься, силой согнут!
Усердствовали на торгу бабы-пирожницы, им все ведомо, а где не знают, придумают. А уж тут речь о князе, который с королем ляхов породнился, с Болеславом, на дочери его Марысе женился.
Владимир сына принял холодно. В первый же день спросил:
— Не стряслось ли чего?
Высокий, худой как жердь, князь Святополк, жидкую бороденку пощипивая, ответил:
— А что могло стрястись, ужли отца проведать нельзя?
Великий князь усмехнулся:
— Долго же собирался. Не смерти ль моей выглядывал? Так я еще поживу.
Промолчал Святополк, только взгляд еще мрачнее стал. А Владимир снова с вопросом:
— Слух до меня дошел, будто с Болеславом в заговоре против Киева, ляхам города сулишь, коли они те княжеством киевским помогут овладеть. Так ли?
— Враки! — вздрогнул Святополк и отшатнулся.
— Да ты не бойсь, у великого князя силы предостаточно и на ляхов, и на тех, кто в заговор против него вступит. Так отчего долго не появлялся?
— Гнева твоего опасался. Знал, что слухи обо мне всякие пускают.
— Хм! Слухи, сказываешь? Нет дыма без огня. А ведь я мог и гнев на тебя поиметь, да все думаю, сын-то ты мне аль не сын?
Не ответил Святополк, только голову потупил.
— Ладно уж, иди, а я подумаю.
Покинул Святополк отцовскую палату, на душе тяжело. Отправляясь в Киев, знал, спрос с него будет строгий, не мог не докатиться слух до князя Владимира о его наездах в Краков. О чем будет думать великий князь? Может, не стоило ехать в Киев и не права ли была Марыся, когда советовала не появляться у отца, говаривала, от великого князя добра не жди, ты на отца моего Болеслава надежду имей…
Но откуда мог знать Владимир, о чем они с Болеславом уговаривались? И сказывал король ляхов:
— Когда ты, Святополк, станешь великим князем киевским, то отдашь мне за Марысю и мою поддержку города Червенские, которые Владимир отнял у меня.
Как дознался об этом отец, ведь король и Святополк вели речь наедине?
Ужли сегодняшним допросом ограничится великий князь? А то велит бросить в клеть…
Страх одолевал Святополка, мысль — бежать. И тут же другая — куда? Туров не спасение, только в Польшу, к королю… Но примет ли Болеслав, вступится ли? Дружина у Туровского князя мала, ей ли противостоять полкам киевским?
И Святополк решает положиться во всем на волю великого князя, ведь сыном его зовет.
Едва Святополк покинул княжеский дворец, за ворота успел выйти, как Блуд навстречу и из-под кустастых бровей поглядывает хитро.
— Тя ли очи мои зрят, Святополк? Пожаловал-таки в Киев.
— Желанный ли я в Киеве, боярин Блуд?
— Кому и не желанный, однако не запамятовал, кто тебя в отрочестве пестовал.
— Мне ль забыть ласку твою, боярин.
— Не во гневе ли великий князь?
— Неласков.
Блуд по сторонам посмотрел:
— Ох-хо, князь Святополк, постарел князь Владимир, нет того, каким ты его знал. Гречанку вспоминает. Не наказанье ли Перуна над ним?
— Аль великий князь мать мою честил? Да и к другим женам была ли любовь?
— Мимо меня то не проходило! — Блуд укоризненно покачал головой, знал, как больней ударить Святополка.
— Ты, боярин, воеводой у Ярополка был, когда мать моя еще женой его была.
Блуд сделал вид, что не услышал, свое повел:
— На пиру Владимир объявил, что выделяет Борису Ростов, а ноне в Царьград посылает. Ох, чует душа моя, не в Ростове удел Бориса, у великого князя Борис в любимцах. Владимир мыслит оставить стол киевский сыну гречанки.
— Открой истину, боярин-воевода, кто отец мой, Владимир, Ярополк?
— Истину ищешь, князь Святополк? Как могу утверждать я? Одному Богу ведомо твое зачатие да матери твоей, а она его с собой унесла.
— Сызнова от ответа уклонился, боярин Блуд, великого князя остерегаешься. Мне ль забыть твои намеки? Не в них ли истина?
Блуд сызнова увернулся от ответа:
— К чему ищешь ее, не вороши старое, забудь о том… В гости зайди, князь Святополк, порадуй боярыню, мы ныне с ней вдвоем остались. Георгий-то наш с валкой за солью в Таврию подался.
— Уж ли обезденежел, боярин, что сына отправил, аль холопа на то не сыскал?
— Сам напросился. Видать, за разумом отправился. Авось судьба к нему милостива будет… А печенеги, так они нынче присмирели… — И, расставаясь, промолвил: — Заглянь к нам с Настеной, глядишь, чего и припомню.
* * *
День воскресный, но Борис в порт завернул. С той поры, как отец дозволил ему сплавать в Константинополь, княжич часто появлялся в порту, смотрел, как корабельщики готовят ладьи в дальнее плавание. Еще с началом весны проконопатили, смоляным варом залили днище и высокие борта, закончили кроить и шить толстину под паруса. Они будут цветастые, подобно варяжским: красные, синие, зеленые, белые…
В порту безлюдно, только стража от лихих людей выставлена, они, случается, в Киеве озоруют…
На будущей неделе начнется погрузка товара, которым гости киевские торг в. Константинополе поведут, а он, Борис, одаривать чиновников базилевса и патриарха Константинопольского…
Ждет не дождется Борис, когда взметнутся весла и попутный ветер наполнит паруса. Поплывут ладьи вниз по Днепру. Не беда, что пороги, впервой ли русичам проходить их. А когда выйдут корабли в открытое море, птицами понесут они Бориса. Княжич не задумывается о трудностях, которые предстоит преодолеть, пока ладьи не бросят якоря в константинопольской бухте…
Возвращаясь в палаты, встретил Святополка. Лицо у брата мрачное, на приветствие Бориса едва буркнул. Борис не обиделся, спросил:
— Что гнетет тя, брат старший? Не отец ли обидел? Либо в княжестве твоем стряслось чего?
— Нет, в Турове я господин; Про отца, великого князя, спрашиваешь, Борис, так когда он милость свою ко мне выказывал? Он тебя да еще Глеба любовью одаривал.
На лице Бориса с едва пробившейся растительностью мелькнула печаль.
— Отчего, старший брат мой, ты ко мне со злобствованием, давно то примечаю, с ранних лет.
— Не смекаешь? — усмехнулся Святополк.
— Нет, брате.
— То и худо, коли не догадываешься. — И бороденку жидкую подергал. — Так, сказываешь, отец те Ростов в княжение выделил, там, где прежде Ярослав сидел?
— То великого князя сказ.
— А сам ты, поди, в Киеве желал бы остаться?
— К чему речь ведешь?
— Да так, к слову пришлось.
— Будет, как отец велит.
Промолчал Святополк. Постояли братья и, не сказав больше друг другу ни слова, разошлись.
* * *
В тот день позвал Владимир иерея Десятинной церкви Анастаса и повел с ним разговор о предстоящей поездке Бориса в Константинополь.
— Поручаю те, иерей, сопровождать князя в Царьград, а на обратном пути покажи город ромеев Херсонес, который открыл ворота великому князю киевскому. Много воды утекло с той поры, и я не забыл, какую помощь оказал ты мне, Анастас.
Невысокий, плотный иерей с лысой головой и седой бородой заморгал подслеповато:
— Коли б не ведал, княже, с чем ты к Херсонесу пришел, то не указал бы, откуда вода в город поступает. А сколь попреков услышал я от херсонесцев… И сказал я им: «Язычники веру нашу принять к вам явились, а вы их за стенами города держите…» Поступки мои Господь направлял.
— Однако не только об этом хотел услышать, Анастас. Наказ дам те. Мягок Борис, а ему княжить и, может, великим князем киевским останется после меня.
— Не познать душу человека.
— Знаю и не того требую. Примерами достойными взрасти в душе Бориса семена славы воинской. Пусть гордость за победы русичей будет ему в пути спутницей. В Царьграде предстанут перед ним подвиги Олега, который заставил императора признать Русь и подписать мир, а греки уразумели, что мы не токмо Великая Скифь, но государство. — Владимир поднял палец. — Государство! А чтоб государство уважали, надобно, чтобы оно силой обладало воинской. И великому князю киевскому об этом повседневно бы помнить, в разум взять и быть готовым меч обнажить на недруга, ибо порвут государство на уделы, погибнет оно. Кто станет уважать Русь Киевскую, коли в ней силы не будет?
Владимир подошел к иерею, заглянул в глаза:
— Уяснил ли ты, иерей Анастас, чего жду от тя? Пополни книжный ум Бориса тем, чего не додали вы с Варфоломеем. Русич к славе должен тянуться.
— Нелегкую задачу возлагаешь на меня, великий князь. Молодое дерево в росте за солнцем тянется, как могу повернуть его?
— Примерами достойными пробуди жажду к славе, Корсунянин. Обрати его любопытство к истории великих походов. Александр Македонский немногим старше Бориса был, однако какой славой покрыл себя, полмира покорил. Отец мой славы каждодневно искал…
* * *
От великого князя Анастас вышел с неспокойной душой. Прежде думал, поплывет с Борисом духовником и наставником, ан иной урок дал Владимир. Исполнимо ли желание великого князя? Воином ли рожден Борис, нет, в чем помыслы его, не рано ль судить, пока князем не сел. Владимир утверждает, нет жизни без славы. Но так ли? Всяк сущий свое предназначение имеет, так Всевышним дадено…
Великий князь — воин, и слава ему видится в ратных подвигах, слуга Божий — в наставлениях заблудших на путь праведный, смерд — растить хлеб, ремесленника — мастеровой труд красит…
Мысли иерея Анастаса на предстоящую поездку перебрасываются. Тридцать лет тому назад покинул Анастас Константинополь, в Херсонесе пожил, потом в Киев жизнь его забросила, чтобы язычников русов к истинной вере повернуть.
Хорошо помнится, как все это было, люд к Днепру силой сгоняли, кое-кто пытался бежать, но их гридни возвращали. А уж когда главного бога язычников в Днепр столкнули и он поплыл в низовья, люд побежал за ним с воем и воплями…
В памяти Анастаса Константинополь предстал: форум и площади, дворцы и храмы, мрамор построек и памятников, колонн и арок. Все это он покажет князю Борису.
Если выпадет удача, молодой князь русов увидит выезд базилевса, старшего брата своей матери Анны… Базилевс предстанет во всем величии, и гвардия будет сопровождать императора, а народ ликовать…
Солнце поднялось высоко, пригревало. На Анастасе черная ряса до пят, и, обходя лужи, иерей приподнимал полы.
Лет пять назад в Киеве замостили сосновыми плахами дорогу в Гору к палатам великого князя, ко двору митрополита, торжищу и к перевозу через Днепр. Но возчики нередко съезжали на обочину. На мостовых разбивались колеса, сыпались.
За митрополичьим подворьем домик иерея. Жилище ему срубили те же мастеровые, что поставили палаты митрополиту. Остановился Анастас у калитки, мимо монах прошел, поклонился, а иерею вспомнилось пожелание великого князя иметь на Русской земле монастыри.
В пользе монашества иерей Анастас убежден. И не только потому, что оттуда проповедники пойдут по всей Руси, но и появятся свои летописцы. Кому как не монахам-книжникам писать летописи, истории княжеств.
Едва Анастас за ручку двери взялся, как позади услышал шаги.
— Отче, — сказал догнавший его инок, — владыка зовет.
Иерей заторопился к митрополиту. Разговор с Иоанном был недолгим. Скорее не разговор, митрополит совета спрашивал.
— Вчерашним вечером посетил меня туровский князь Святополк и просил дать ему духовника. Жаловался, папский прелат Рейнберг одолевает, склоняет к вере латинской. Намерился яз послать в Туров пресвитера Иллариона. Не совершаю ли яз ошибку, иерей, ты пресвитера Иллариона лучше меня знаешь.
— Владыка, пресвитер Илларион духом крепок и католику даст отпор достойный.
Митрополит кивнул головой:
— Ты, иерей Анастас, развеял мои малые сомнения, ибо на туровского князя Святополка не только прелат папский давление оказывает, но и король Болеслав, а он ревностный сторонник веры латинской.
* * *
Одиноко Святополку в отцовских хоромах, неприкаянно. Борис попрекнул, дескать, злобствуешь на меня, Святополк. Но забыть ли Святополку отрочество, когда великий князь из всех детей Бориса и замечал. А не так ли ныне? Борис все в любимцах ходит. В отроческие годы посеял боярин Блуд в душе Святополка подозрение, что не Владимир отец его, а Ярополк. Сомнения начали рассеиваться, когда великий князь выделил ему Туров, город не ниже других городов земли Киевской. Через Туров лежит дорога торговая из Киева к морю Варяжскому, и многие гости не через Новгород, а туровского пути держатся, где речной узел: Струмень и Припять, Случь и верховья Немана.
На этом пути Гродно и Слуцк да иные поселения славянские…
Но вот дошли в Туров слухи, что будто бы Владимир мыслит посадить после себя киевским князем не по старшинству, как испокон велось, а Бориса. В Киеве Святополк в этом убедился, а встреча с Блудом пробудила сомнения в отцовстве Владимира.
С этими неспокойными мыслями намерился Святополк покинуть Киев, собрался просить великого князя отпустить его, да тот сам позвал. Усадив рядом, повел строгий разговор:
— О прежнем речь моя, Святополк. Ты хоть и отрицал, что с королем ляхов противу меня уговаривались, но я в ответе твоем сомневаюсь. Было ли такое, признайся.
Не ожидал Святополк такого вопроса, развел руками:
— Таких речей не вели мы, отец.
Пристально посмотрел Владимир в глаза Святополку:
— Гляди, туровский князь, коли слухи о том подтвердятся, а ты замыслы короля ляхов скрываешь, постигнет тя суровая кара…
Потер седые виски, снова сказал:
— От митрополита слышал, ты в духовники попросил Иллариона, выбор твой одобряю, ибо с Марысей католики в Туров ровно саранча налетели. От них подальше держись, Святополк. — И, взяв его руку в свою, добавил: — Римлянам палец протяни, ладонь отхватят, дашь ладонь — руки лишишься.
Святополк с Владимиром в душе согласен. Болеслав уже вел речь о Червенских городах. Однако признаться в том не решился. Ну как обвинит его великий князь в измене…
— Хочу в Туров воротиться, отец, — промолвил Святослав.
— Не держу, но помни, короля ляхов не привечай и сам к нему не тянись, ино веру в тебя потеряю, и тогда не будет те прощения…
* * *
Триста верст от Киева до Турова. Места ближе к Турову лесные, болотистые, зверя всякого не мало, туры водятся, оттого и город Туровом назвали. А уж грибов и ягод, не ленись, собирай.
Со Святополком дружина малая, десятка два гридней, от лихих людей защита. Случалось, нападали они здесь, особенно когда ладья какая без надежного караула плыла. Окружат ее ватажники на быстрых челнах, ограбят и скроются в лесах…
Тревожно в душе Святополка. Киев покидал, никто не проводил. А с вечера Борис сказал:
— Не держи на меня обиду, брате Святополк, я тебя завсегда старшим чту.
Усмехнулся Святополк, хотел спросить, поди, так будет, пока на киевский стол не сядешь? Да смолчал, иное промолвил:
— Добро бы так…
Рядом с князем, стремя в стремя, дворский, бярин Онфим. Время к полудню, и боярин замечает:
— Не пора ли, князь, дружине отдых дать, семь ден в седлах, только ноне верст десять кинули.
— В Турове отоспятся, — недовольно буркнул Святополк. Но вскоре, заметив впереди на лесной окраине поляну, сказал: — Пусть гридни коней расседлают, часок-другой дадим им передых…
Пока гридни костер разожгли и кашу варили, Святополк на войлочном потнике уселся, обхватив руками колени, смотрел, как дым высоко поднимается над лесом.
Подошел Онфим, уселся рядом.
— А что, дворский, не пытал ли о чем тя великий князь? — спросил Святополк.
— Князь Владимир нет, а боярин Блуд в гости зазвал, все спрашивал о тебе, князь, и как живешь, и случается ли королю наезжать в Туров. Я ему и ответствовал, что князь туровский не милостью Болеслава княжит, а с руки великого князя киевского…
Вздохнул Святополк. Ах боярин Блуд, боярин Блуд, чего же в тебе больше, добра ли, зла?
Уже когда тронулись дальше, Святополк вспомнил, как Блуд звал его в гости, вздохнул:
— Поди, угощал бы, а сам в душу ко мне лез.
Дворский не расслышал, переспросил:
— Ты это о чем, княже?
— Да так я, сам с собой. Неспокойна душа моя.
* * *
Ночь перед отплытием Борис не сомкнул глаз. Спать не хотелось, мысли уносили молодого князя в город, о котором он думал не единожды и в котором мечтал побывать. А накануне отец обнял его, сказал:
— Не для праздного любопытства отправляешься ты в далекий путь, а познания ради. Византия — могучая империя, но помни, сыне, Русь Киевская приходила ей на подмогу. Смекаешь ли, какой урок? Отдавая должное империи, помни о силе Руси, о стены киевские сколь раз печенеги разбивались. Не уподобляйся птице сороке, какую блеск манит, ты орлом над Царьградом пари и помни, князь Олег его ворота потрясал… А еще в пути забудь, что князь ты, с ладейщиками едешь и труд дели, Днепр и море возмужанию твоему поспособствуют. К голосу старшего рулевого Ивана Любечанина прислушивайся.
Едва рассвет тронул небо, прокричал петух, отсчитывавший кораблям время. В плавании петух будет звонкоголосо будить мореходов, напоминать им о земном бытии…
Начали гаснуть звезды, и ладьи одна за другой на веслах отошли от причалов. Сначала ладья князя Бориса, за ней ладьи купцов киевских. Гомонили на пристани провожающие, но Борис не слышал их. Он стоял у борта, высматривал отца, хотя знал, на берегу его нет. Владимир сказал еще вечером:
— Я, сыне, провожать тебя не явлюсь, боюсь, как бы слезу не ронить. Видно, старость подобралась. Ждать буду, вот тогда и встречать выйду.
Медленно отдалялся город, сначала не стало видно и люда, теснившегося на нем, затем скрылись домики и избы предместья, постройки на Горе, а вот уже не стало видно стен крепостных и стрельниц.
Посмотрел Борис на небо, звезд нет, и только подрагивала утренняя звезда, скоро и она погаснет. Покачивается ладья, взмах и всплеск весел, еще взмах и всплеск. Вышли ладьи на течение реки, подняли паруса ладейщики, и корабли один за другим потянулись вниз по Днепру.
— Смотри, князь, любуйся, — обронил молчавший до того Анастас. — Такую красоту только по возвращении узришь.
* * *
Таврия встретила валку суховеем. Он задул на перешейке, обдавал жарой. Огнем перехватывало в горле, обветривались губы. Хотелось пить, но Аверкий предупредил: Таврия на воду скупа, где ни копни, одна горечь.
Артельщики с нетерпением ждали встречи с соляными озерами. К ним они подъехали только к обеду следующего дня. Здесь, у Гнилого моря, озера казались мертвыми. Наполненные соленой морской водой, в летнюю пору озера пересыхали, покрывались соляной коркой, у берега — тонкой, дальше — толще, и она от ярко-розовой переходила в бледную.
Георгий увидел тех, кто работал на этих озерах. Они копошились в искрившейся жиже, лопатами поддевали ее и вывозили тележками на берег, складывая в скирды. Другие обкладывали бурты хворостом, поджигали его, чтобы, обгорая, соль бралась коричневой корой и не размокала под дождем.
На работном люде одежда задубелая, к постолам дощечки подвязаны, чтоб соль ноги не разъела, а руки в рукавицах из грубой холстины. За солью к озерам приезжали из Херсонеса и Византии, покупали ее печенеги и русичи. Едва валка остановилась, распрягли волов, Улька уже котел сняла, принялась за кулеш. Аверкий сказал:
— Полон котел вари, ноне едоков много будет.
К валке подошел весь задубелый, обросший волосами, едва глаза проглядывают, мужичок, узнал Аверкия.
— С прибытием, Аверкий!
— Здрави будь, Сазон, все ватажишь? И бригада все та же?
— Та, разве вот Мешко помер да Дубина не выдержал, отправился счастье искать.
— А где оно валяется, знал бы, подобрал. Ты вот что, Сазон, зови артель на ужин.
— Раз так, мы с радостью. На добрый зов добром откликнемся. За едой и о цене уговоримся. Привез-то чего?
— Холстины домотканой и крупы — гречи да еще меда и кожи.
— Холстина и кожи это хорошо, вишь, наша одежда и постолы колом стоят. А нет с тобой гривен, либо, как прошлым разом, карман дырявый?
— Не глумись, Сазон, я тебя не богаче, меня нужда на варницу гонит.
— Ну да ладно, ни ты меня, ни я тебя не обидим. А у костерка уж не твоя ли дочка, Аверкий?
— Улька моя.
— Красна. — Атаман нахмурился, сказал с печалью в голосе: — Не случись у меня беда, не убей тиун моего сына Васюху, женил бы я его на твоей Ульяне. — Встряхнул лохмами. — Бери, Улька, торбу да иди за мной, я тебе соли царской отсыплю на счастье.
* * *
Издалека завидев подъезжавшего князя, караульные распахнули ворота, и Святополк въехал в город. Миновав предместье, где селился люд, промышлявший ремеслами и огородничеством, князь направил коня к детинцу. Простучали копыта по бревенчатому мосту через широкий ров, и Святополк остановился у княжеских палат.
Хоромы у туровского князя рубленые, не то что у великого князя киевского. У Владимира Святославовича дворец, а у Святополка хоромы чуть больше боярских.
С порога князь велел истопить баню, долго парился, смывал усталь. Лежа на полке, в коий раз мысленно перебирал дни, проведенные в Киеве, и по всему получалось, съездил попусту.
В трапезной уселись за столом Святополк с дворским да еще боярин Путша. Ели не спеша, стряпуха подала щи горячие, прямо с огня, пышки ржаные, их Святополк с детства любил, вели разговор не таясь, кого остерегаться.
— Постарел великий князь, осунулся, — говорил Святополк, — угасает жизнь.
Дворский кивнул:
— Не тот, не тот Владимир, какой полки водил в Болгарию и на Корсунь.
— Значит, сказываешь, княже, Борису над нами стоять? — спросил Пуша. — А у него, поди, и борода не пробилась, на губах молоко гречанки не просохло. Обижает, обижает Владимир дедовские обычаи, испокон старший по летам князем киевским оставался.
— Да уж, видно, Борису над нами княжить.
— Борис ныне в Царьград намерился. — Святополк отложил ложку, потянулся за мясом, горкой возвышавшимся на доске.
— Говоришь, к грекам поплывет? — спросил Путша. — Ужли кровь заговорила?
— По всему так, — согласился князь.
— Авось на порогах печенеги переймут, и стрела на Бориску сыщется. — Путша вытер льняным рушником вспотевший лоб.
Дворский поддержал:
— Дай-то Бог.
Святополк поморщился:
— К чему так, не взывайте к Богу, бояре. Что гонец из Кракова?
—: С той поры как ты, княже, в Киев отъехал, не являлся.
Святополк хмыкнул:
— От короля не жду, а Марысе пора и вернуться, засиделась у отца.
— По всему, скоро увидишь княгиню.
— Митрополит духовника в Туров шлет, пресвитера Иллариона.
Путша рассмеялся:
— То-то подарок Рейбергу. Римлянин мнит себя в Турове папой. Марысю поучениями одолел. Видно, намерился туровцев в веру свою обратить.
Святополк прервал его:
— Вы, бояре, такими речами меня до греха доведете. Великий князь и так гневается. И все, что в Турове творится, ему ведомо.
Путша руки развел:
— Откуда?
— Сам гадаю. Однако стоило Болеславу раз появиться в Турове, а великий князь с меня уже допрос снимал, да не единожды.
— Занятно!
— Занятно аль нет, но так оно было, и Онфим тому свидетель.
— Ну что ж, поостережемся.
— Видать, завелся в Турове соглядатай великого князя.
— Познать бы — кто?
— Уследим!
— Уж не из твоих ли холопов, княже? — Путша посмотрел на Святополка.
Князь лоб поморщил:
— Будто и нет таких, однако присмотреться не мешает.
Онфим головой повертел:
— Лишку хватил, Путша. Когда бы кто из холопов, да как в Киев сообщит?
— С гостями торговыми.
— Вестимо! Ты, дворский, глаз с холопов не спускай.
* * *
Малый княжеский шатер стоял на корме, но так, что не закрывал видимости рулевому. Борис только спит в шатре, а все остальное время проводит с ладейщиками, с ними садится за весла, поднимает паруса, всматривается в берега с редкими дубравами. Пели птицы, ворковали горлинки, а ночами слышался переливчатый свист соловья.
Где-то здесь начало лесостепи, безлюдной, с землями сочными, никогда не знавшими сохи, вековая целина. И не бывать в этом краю селам и городкам, пока будут угрожать ему орды кочевников.
Мысль Бориса перебрасывается, он думает, что скоро ладья причалит в константинопольском порту…
Римская империя! Варфоломей и Анастас так много рассказывали княжичам о ней, что Борису казалось, он бывал там, Константинополь виделся ему и во сне. Царьградом называли его русичи, городом Константина звал столицу Византийской империи отец, великий князь Владимир.
Видно, разговоры об империи, красоте Константинополя и зародили у Бориса желание побывать в нем. А может, правы те, кто утверждал, что в нем заговорила кровь матери.
Так ли, нет, но Борис и сам не мог ответить на этот вопрос.
А еще он хотел проделать путь, каким ходил на Царьград великий князь Олег. Борис благодарен отцу, позволившему отправиться в такую дальнюю дорогу, а в проводники по Днепру и морю выделил самого опытного на Руси мореходца Ивана Любечанина. Когда тот зычным голосом отдает команды, его слышат на всех ладьях. Гости торговые Любечанину верят, когда он ведет караван ладей, успех всегда обеспечен.
Рулевому немало лет, он ровесник великому князю и, как Владимир, крупный и грузный. Иногда Любечанин разговаривал с Борисом, вспоминал, как водил ладьи великого князя к Херсонесу. О днепровских порогах рулевой высказывался с почтением. Грозные — да, но и страшиться их нельзя. Одолеет страх, быть беде.
Время к обеду, и ладейщики разожгли очаг. В котле сварили мясо, выложили его на кожу и, порезав на куски, принялись за еду. Запивали мясо отваром.
Ели жадно и быстро, а насытившись, снова сели на весла.
Одна за другой плыли ладьи под разноцветными парусами. Вот уже в стороне остался Переяславль, а до него водой верст сто двадцать, миновали Каневское поселение, впереди пороги. Их несколько: Ессупи и Неясыть, Напрези и Шумный, Крарийская переправа, где печенеги убили его деда, храброго князя Святополка.
За много верст послышался неистовый гул порогов. Суров и безжалостен Днепр на порогах. Гул нарастал, бушевал и наконец взревел.
А накануне Иван Любечанин велел ладьям пристать к берегу, спустили паруса, подошли на веслах.
— Ну, други, когда понесет, поспешайте в подмогу, вертеть почнет, в воду и шестами держите, по течению направляйте, да остерегайтесь днища, ино в лепешку сотрет… Животы едой не набивайте, легче работаться будет. И еще, товары на берег снимите.
И вот уже понесло, закружило княжескую ладью. Посыпались мореходы за борт, упёрлись шестами, сдержали. Борис со всеми, не дают течению протащить ладью по гальке, ударить о камни и валуны. Вода кипела, бурлила, и казалось, нет с ней сладу. Однако первый порог позади, а впереди еще и не один.
Когда полуголые ладейщики, перегружая товары, где перетягивали ладьи, где переносили берегом, миновали пороги и бросили якоря на середине реки, Борис почувствовал усталость. Тело в ссадинах и кровоподтеках, сапоги развалились, а одежда изорвалась в клочья.
— С крещением, князь, — усмехнулся Иван Любечанин, — теперь до самого моря Днепр тихий и покорный.
