Гощенье в Гнезно
Болеслав Храбрый призвал к себе Горта и сказал:
— Мне только что сообщил поспешный гонец: не сегодня-завтра приезжает Ядвига с зятем.
— Со Святополком?
— Ну да.
— Ну что ж, поздравляю тебя с гостями, князь. С дорогими гостями.
— Я что хотел тебя попросить? Сделай так, чтоб нечаянно Святополк повидал Рыжего.
— Зачем это? Я, наоборот, хотел его запрятать подальше.
— Успеешь, запрячешь. Но пусть зять все же его увидит.
— Неужто хочешь припугнуть?
— Зачем припугивать, он, чай, мне как сын. Но повидать Рыжего должен. И ненароком. Понимаешь? Нечаянно.
— Понимаю. Но я ж должен что-то сказать при этом. Он же спросит: за что его?
— А ты и скажи — за ослушание.
— И все?
— И все. Никаких подробностей. Если заинтересуется, я сам ему объясню. Как он?
— Кто?
— Ну, Рыжий?
— Плачет. Волосы на себе рвет.
— Поздновато рвать начал, надо было раньше. На людей все еще бросается?
— Нет. Перестал.
— Слава Богу, понял, поганец, что людей жалеть надо. Меня не срамит?
— Нет. Но кормящему его мужу раза два уж говорил: лучше б он, ты то есть, убил меня.
— Легко отделаться хотел. Нет, пусть всю жизнь мучается, страдает. Сдается мне, и к смерти Владивоя он руку приложил.
— Как он мог? Он же в Праге не был в то время.
— Мог, Горт, мог. Подослал какую-нибудь ведунью, та подсыпала брату яду, и все. Дело сделано. Престол свободен. А кто его займет? Он же понимал, что я его посажу на чешский престол. Владивой же был моложе меня и здоров, как тур. И вдруг в одночасье умер. Мать сразу сказала: отравили. Только не знала: кто? А я сразу понял, без Рыжего не обошлось.
— Зачем же ты опять посадил его на стол?
— Посмотреть, что он еще выкинет. Вижу, принялся за старое. И понял, надо убирать голубчика. Иначе, если народ опять восстанет, на мне будет грех, посадил, мол, злодея.
— А теперь кого посадишь: Яромира или Олдриха?
— Чего ради? Они у императора под крылышком, пусть и сидят. А пока мы похозяйничаем в Чехии. — Болеслав засмеялся. — Я, чай, тоже наполовину чех.
— Генриху такое не понравится.
— Знаю. А пока терпит, Прага наша. Был бы жив Оттон Третий, с ним бы я как-нибудь уладил. С Генрихом придется повоевать. Этот не дает вам покоя. Но пока мы в Праге, я оттягаю для Польши Моравию. — Болеслав перекрестился. — Да поможет мне Бог в сем деле святом.
Перекрестился и Горт, глядя на сюзерена.
— Помяни мое слово, Горт, и червенские города мы у Руси отберем, дай срок. Зря, что ли, я породнился с Киевом.
— Пока Владимир у власти, вряд ли удастся.
— Но не вечный же он. А там подсадим на киевский стол зятечка дорогого — и все. Червень наш.
— Коли отдаст, конечно.
— Отдаст. Куда он денется. У него братьев куча, мой меч ему все равно понадобится. А за помощь плата полагается.
На следующий день к обеду действительно приехали гости дорогие. Болеслав обнял дочку, спросил на ухо:
— Ты что ж это, мать, доси мне внука не родила? А?
Сам не чая того, наступил отец на больное место дочке. Ядвига даже осерчала:
— Не твое дело, отец.
И потом в застолье сидела надутая и почти ничего не ела.
Зато зять понравился Болеславу: высокий, стройный. Правда, до тестя не дотянулся, но все же. Болеслав, обняв Святополка с искренней приязнью, похлопал ласково по спине.
— Ну, рад. Очень рад, что свиделись. Наконец-то вспомнили об отце.
После обильного обеда и умеренного возлияния Болеслав зазвал Святополка к себе, усадил на мягкую скамью:
— Давай, сынок, поговорим без баб. А?
— Давай, — согласился Святополк.
— Я за Ядвигу. Как она? Ну, ты понимаешь, в постели годна ли?
Святополк смутился, даже покраснел, пробормотал, опустив очи:
— Ну как? Годна. Женщина как женщина.
— А что ж у вас доси наследника нет? Три года уж живете.
— Не знаю, — пожал плечами Святополк.
— Старшие дочки, гляди, кто двумя, кто тремя обзавелся. А Ядвига все не телится, — осклабился Болеслав. — Может, ты виноват? А?
— Не знаю, князь…
— Какой я тебе князь, зови отцом.
— Не знаю, — повторил Святополк, пока еще не решаясь на «отца».
— А что, долго узнать, что ли? Защучь где-нибудь в амбаре девку-рабыню да и покрой. Чего смущаешься, как красна девица. Ты князь, мужчина и уж в чем, в чем, а в бабах не должен отказа иметь.
— А коли она родит?
— Ну и что? Это и надо. Это и будет значить, что Ядвига яловая, и уже навсегда. Отберешь ребенка у рабыни, а Ядвиге велишь усыновить и вскармливать.
— Но как же…
— С рабыней, что ли? Продашь какому-нибудь греку — и все дела. Что тебя смущает? Важно, что ребенок твой. Понимаешь, твой. Думаешь, твой дед Святополк — сын Ольги?
— Ну а чей же?
— Эх ты. Посчитай-ка. Игорь женился на ней в девятьсот третьем году, а Святополк родился в девятьсот сорок втором. Смекаешь?
— Ну и что?
— Как ну и что? Почти сорок лет баба не рожала, а тут, здрасте вам, под пятьдесят и родила.
— Так что, значит, дед мой, выходит?..
— Да, да, да, твой дед Святополк, выходит, сын рабыни-болгарки. Думаешь, случайно его все время в те края тянуло? Кровь его туда звала. Болгарская кровь.
— А отец кто же?
— Ну, отец, понятно, Игорь. Тут уж спору нет. Ждал он, ждал от своей Ольги наследника, не дождался. Сделал его с рабыней. Ну а Ольге куда деваться? Приняла. Воспитала. Сын. Я так смекаю. Возможно, Ольга сама Игорю такое дело подсказала. Сейчас через семьдесят без малого лет поди узнай, как было.
— Никогда никто мне не говорил об этом, — недоумевал Святополк.
— Чудак ты, сынок. В семье подобное замять стараются, забыть. Владимир вон тоже сын рабыни, а вспоминает ли об этом? Святославич, мол, и все. А мамы вроде и не было. Хотя, ха-ха-ха, — Болеслав рассмеялся, — хотя, оказывается, и по отцу в нем наполовину рабья кровь. А вишь ты — великий князь. Вояка. Грызи орехи-то, грызи, сынок.
— Да грызу я, грызу.
— А то, что я тут наболтал, забудь. Мало ли что чернь про нас не выдумывает. А вот насчет рабыни подумай, сынок. Пока в силе, пока можешь кого-то произвести, производи себе наследника. Когда состаришься, спохватишься, ан поздно будет.
— Ядвига-то разгневается, поди?
— А пошла она… Раз сама не может, пусть рабыня потрудится. Ха-ха-ха. А я сразу твою сторону возьму, если вдруг взъерепенится кобылка наша. Как смотришь, если завтра мы на ловы с тобой отправимся? А?
— На кого?
— На тура, конечно. Это мои любимые соперники. Было бы смешно с моими-то телесами на уток или на какую мелочь идти. Тур! Вот достойная добыча. Ты на него хаживал?
— На вепря попробовал раз и пестуна потерял.
— Ну, вепрь и впрямь опасней тура. Быстрый, гад, верткий, а клыки — что кинжалы. Я и сам на него не люблю, хотя, конечно, мясо у него неплохое. А пестун-то как же оплошал? Поди, воин-то опытный, надеюсь?
— Воин-то опытный. Еще с отцом ратоборствовал. Да, как я думаю, из-за меня. Все боялся, что вепрь меня зацепит, а. своего не усмотрел.
— Это всегда так. И на рати все стрелы, копья видишь, куда летят, в кого попадают. А свою-то стрелу получишь нежданно-негаданно. Она ведь твоя-то, треклятая, даже и не засвистит.
Болеслав поднялся, выглянул в окно.
— Вон у крыльца мой милостник Горт стоит. Хочешь, сынок, пройдись с ним по моему двору, посмотри на кузню там, конюшню, соколятню. Может, что и себе выберешь, так сразу говорю: бери. Коня ли, сокола ли любого — дарю. Даже если кузнец поглянется, отдам. Сходи пройдись.
— А как мне сказать Горту?
— А ничего не говори. Он знает. Скажи, я, мол, готов. Он и поведет.
Святополк вышел. Болеслав видел через окно, как, на крыльце перекинувшись с Гортом несколькими словами, отправились они в сторону конюшни. Любуясь зятем, Болеслав думал с горечью: «Надо было Гунгильду не в Данию, а вот к нему в Русь отправить. Рожала бы русаков, а то рожает датчан, а мне к чему они? Эх, Ядвига, Ядвига, все-то испортила своим пустопорожним чревом».
В горницу заглянул Рейнберн.
— A-а, старый лис, — приветствовал его шутливо Болеслав. — Заходи, заходи.
— Я видел, как вышел Святополк, и решил зайти, доложить тебе.
— Правильно решил, святой отче. Ну, рассказывай, что и как.
— Особо хвастаться нечем, князь. Ну, обвенчал я их, княгиню исповедую, причащаю. С Святополком вроде и не ссоримся, но и не дружим. Он хоть и крещен, но замечаю, язычникам потакает. Когда три года тому приезжал на свадьбу Владимир, то велел весь город крестить, так полгорода жителей в леса убежало, не окрестились. Великий князь уехал, все из лесу вернулись. А Святополку хоть бы хны — и пальцем не шевельнет. Владимир церковь срубил, епископа Фому привез. Старец хлопочет, все народ крестит. Так язычники его едва в Припяти не утопили, чудом спасся. И опять князь не чешется.
— Может, потому и не чешется, святый отче, чтоб самого не утопили, — усмехнулся Болеслав.
— Вот Владимир-то и Киев окрестил, и Новгород. А этот?
— Этот молод, отче. Не забывай, Владимир — старый волк, а этому едва за двадцать перевалило. Владимир уж на скольких ратях копье ломал, а этот в глаза боя не зрел. И потом, крещение ведь не княжеское дело, отче. Ваше, сударь мой, ваше, поповское. Вот вдвоем бы с этим Фомой взялся да и крестил бы.
— Не могу я с ним соединяться, князь. Не имею права. Папа римский узнает, может меня из сана извергнуть. Фома-то по греческому закону служит.
— Ну вот разбери вас. Оба в Христа верите, а соединяться не хотите. Эвон германский епископ Бруно не поленился, добрался до Киева, мало что Владимира благословлял, так еще к печенегам поехал, у них умудрился тридцать человек окрестить.
— Знаю. Рассказывал он, когда у нас остановился. Чуть живота не лишился.
— Зато Богу послужил, как и святой Войтех. А кто Святополка польской мове выучил? Не ты?
— Отчасти, отчасти, князь. Более всего княгиня Ядвига постаралась.
— Слава Богу, хоть в сем преуспела доченька.
— А я с азбукой нашей, латиницей, его ознакомил.
— Ну вот, а говоришь, успехов нет. На нашей мове размовляет, будет поляком, дай срок.
Назавтра перед выездом на охоту Болеслав, улучив время, спросил Горта:
— Ну как? Показал гостю Рыжего?
— Показал.
— А он?
— Он очень расстроился и сказал, что великий грех лишать человека очей, которые от Бога даны ему.
— Но ты разве не сказал, за что Рыжий был ослеплен?
— Он этим и не интересовался, сказал — это тяжкий грех, и все.
— Выходит, осудил?
— Выходит, так. Я же говорил, не надо ему казать.
— Ладно, не ной. Кто ж думал, что он такой жалостливый. Чего доброго, на охоте за тура вступится.
Вперед уехали ловчие со сворой собак, князья выехали позже в сопровождении целой свиты слуг, везших набор копий, котел и мешок с посудой, состоявшей в основном из деревянных тарелей и кружек. Везли даже корчагу хмельного меда.
— Главное в охоте на тура, сынок, — это отколоть быка от стада, — посвящал Болеслав Святополка в предстоящее событие. — А это не так просто. Ловчий должен его разозлить, чтоб он погнался за ним. Причем, убегая, ловчий не может далеко отрываться от быка. Иначе тур вернется назад к стаду. Ловчий должен поддерживать в звере уверенность, что тот вот-вот догонит охотника и расправится с ним. В общем, охотник все время должен чувствовать за спиной рога. А это, поверь, не очень приятное ощущение. Споткнись, и бык затопчет тебя. Хорошо, если ловчий ранит тура, это злит его еще более. Раненый бык почти наверняка не бросит погоню. Он горит желанием отомстить ловчему за рану, и это губит его. Убегая, ловчий выводит быка на меня, а уж я убиваю его. Вот ты это сегодня и увидишь. Это будет мой одиннадцатый бык.
— А как мы узнаем, что ловчий отколол быка от стада?
— А протрубит рог.
Они выехали на поляну, на которую предполагалось выманить тура. Болеслав велел всем отъехать в кусты, оставив возле себя, кроме Святополка, двух копьеносцев.
— И эти-то вряд ли понадобятся, — сказал Болеслав о них. — Так, на всякий случай. И ты, сынок, тоже не лезь в драку, не отвлекай зверя. Я сам его буду брать. Только гляди. Хорошо?
Они слезли с коней. Болеслав обошел своего коня, проверил укрепленную в подгрудье овчину, пояснил:
— Это ему вместо щита от рогов турьих.
— И защищает?
— А как же. Без нее ему б давно тур кишки выпустил. Он у меня боевой, — и похлопал ласково коня по шее. — Свое дело знает. Правда, Велес?
Конь всхрапнул, словно понимая слова хозяина.
Ждать пришлось долго, а возможно, так им казалось, поскольку ожидание всегда растягивает время. Сели на траву. Болеслав, покусывая травинку, все ждал, когда Святополк заговорит о Рыжем, чтобы рассказать, за что все-таки он ослепил его. Но гость не заговаривал. Болеслав пытался подтолкнуть его к этому:
— Ну, как тебе мой двор? Понравился? Как кони? Соколы? Кузня?
— Понравились, — отвечал Святополк.
— Кто?
— Кони. Есть очень хорошие.
— Ты выбрал себе?
— У меня есть уже.
— Но-но, сынок, выбери у меня, чтоб в подарок. Сделай отцу приятное.
— Там есть белый такой.
— A-а, знаю. Считай, что он уже твой.
— Спасибо… — Святополк, поколебавшись, добавил: —…Отец, — доставив сим Болеславу приятные мгновения.
— Ну, а из соколов, сынок, выбрал себе какого?
— Нет. Я не люблю этот лов.
«Ясно, — подумал Болеслав. — Не любит потому, что закогченной птице надо башку сворачивать». И мысль эта была ему неприятна. По его, болеславским, понятиям настоящий князь не должен знать жалости и бояться крови. Он воин, и этим все сказано. Но вслух произнес:
— Да, пожалуй, ты прав. Лов с соколом — детская забава.
Но и этот разговор о конях и соколах не подвигнул Святополка вспомнить о Рыжем, а самому начинать разговор об этом Болеслав счел унизительным: «Как будто я должен оправдываться перед мальчишкой. Спросит. Отвечу…»
— Князь, труба, — сообщил один из копьеносцев, заметив, что князья, занятые разговором, не обратили внимания на звуки рога, донесшиеся из леса.
Болеслав и Святополк одновременно вскочили с земли, сели на коней. Копьеносцы подали им копья.
— Учти, сынок, копьем тура не возьмешь.
— А зачем же мы их взяли?
— А Чтоб ему холку почесать, — отвечал Болеслав, хохотнув коротко. — Вот сейчас увидишь, как я его брать буду.
На поляну первым выскочил не тур, а ловчий на взмыленном коне, за ним, едва не поддевая на рога коня, несся разъяренный бык, в холке которого уже торчало две стрелы.
— Беру-у-у! — крикнул Болеслав и, вскинув в руке для удара копье, направил коня навстречу туру. Тяжеловесный конь князя, несший на себе нелегкую тушу хозяина, видимо, был уже приучен к подобным испытаниям и без колебаний слушался руки своего седока. Чего нельзя было сказать о коне Святополка, который, увидев разъяренного зверя и дрожащего от испуга коня ловчего, сам неожиданно вздыбился, едва не сбросив седока.
— Но-но-но. — Святополк натянул до отказа поводья и сжал каблуками бока коню. — Стой, дурачок. Стой.
Ловчий пронесся мимо. Его задача была выполнена: тур взъярен и выведен на князя…
Бык, увидев перед собой нового врага, без колебаний ринулся ему навстречу, ударил рогами прямо коню в грудь и начал пятить его назад. Болеслав спрыгнул с коня и, отбросив копье, выхватил меч и вонзил туру в подреберье — прямо в сердце животного. Бык, издав тяжелый вздох, рухнул замертво у ног княжьего коня.
— Вот так! — крикнул Болеслав и, вынув меч, стал отирать его травой, направляясь к Святополку. — Видал?
— Здорово, — отвечал Святополк, не скрывая восхищения.
— Ведь он, дурачок, думает, что Велес — его главный враг, и долбит его. А я в это время спешусь и… И все. И копье не требуется. Так что победа эта на двоих делится, сынок. Догадываешься?
— Ты и конь.
— Верно. Без Велеса еще неведомо, чем бы кончилось. Он меня и на рати не раз выручал. Сцепимся с супротивником, рубим, от мечей искры летят. А он-то, Велес, возьми да хвати зубами его коня, конь прянет в сторону и седока своего набок валит, тому уж не о бое думать, а как в седле удержаться. Тут я его и достаю.
А Велес между тем шел за хозяином, словно прислушиваясь к похвалам на свой счет.
— Эй вы, крысы! — крикнул Болеслав. — Вылезайте. За дело!
Из кустов набежали слуги, засверкали ножи, началась разделка быка. Явились и ловчие с собаками, отрезавшие тура от стада. Повар разложил костер, подвесил котел с водой.
Для князей под кустом расстелили походный ковер, на котором явились тарели, кружки и корчага с хмельным медом. Болеслав был весел, сам выдернул пробку, налил в кружки себе и зятю.
— Ну что, сынок? С полем нас.
— С полем, отец.
Они чокнулись кружками, выпили, стали закусывать калачом. До мясного еще было далеко. Костер лишь разгорался, а с тура еще сдирали шкуру. Только разнузданный князем Велес уплетал заслуженную награду — отборный овес, насыпанный щедрой рукой прямо под кустом.
