Бабка Буска
Грамота от великого князя Владимира Святославича, присланная в Туров княгине Арлогии, советовала без промедления крестить весь город.
— Великий князь забыл, что для крещения нужны священники и добрая дружина. Ни того, ни другого у нас нет.
— Но он говорил, что-де сама княгиня когда-то служила в монастыре, — отвечал течец великокняжеский, — что-де она знает.
— В монастыре я была ребенком и скорее воспитанницей, чем монашкой, когда меня оттуда выкрали воины Святослава. И в таинстве крещения смыслю не более самого великого князя.
— Но Туров невелик город, это не Киев, и он рассчитывал, что его можно уговорить на крещение.
— Я слышала, Добрыня уговаривал новгородцев на крещение огнем и мечом. Такое не по мне. Передай это великому князю. Пусть шлет епископа, а уж он пусть и обращает народ в греческую веру. Я для этого не гожусь.
Еще по дороге в Туров, проезжая по землям дреговичей, княгиня убедилась, что о греческой вере здесь и слышать не хотят. Здесь, среди лесов и болот, почти у каждой вески есть свои святые места — где старый дуб, где дикий камень, а где и озеро, — которым и молятся дреговичи. В них верят и несут им свои нехитрые дары: жито, мед, а то и какую-либо живность. Чтут Перуна и Волоса, празднуют свои праздники — коляды, масленицу, Ивана Купалу. Что им Греция, о которой иные и слыхом не слыхивали.
Сразу по приезде в Туров дворский Никита принялся подновлять изрядно обветшавший княжеский дворец. Велел крышу перекрыть, крыльцо новое изладить, старое уж сгнило и вид являло жалкий. Из лесу натаскали лесин сосновых, подновляли заплот, огораживавший город. Хотя старожилы что-то не помнили про печенегов: «Куда им до нас через леса и болота».
— Ну не от печенегов, так от зверья надо огорожу иметь, — отвечал Никита и распорядился бревна, которые в заплот шли, сверху хорошенько заострить, ворота железом оковать.
Варяжко занимался с княжичем, обучая его воинским хитростям: из лука стрелять, мечом рубить, копье метать, щитом от встречного удара закрываться, а главное — в седле крепко сидеть.
— Твой дед, князь Святослав, почитай, всю жизнь в седле провел, в пятилетнем возрасте битву с древлянами почал, кинув в их сторону копье, — рассказывал Варяжко Святополку. — Силен и искусен был в ратном деле твой дед.
— Искусен, а погиб, — вздыхал Святополк.
— Смерть на рати для воина — лучший исход. Но зато сколько побед было за ним. Болгары, хазары, касоги — все были им побеждены. И грекам немало хлопот доставил. А погиб в порогах, прикрывая отход Свенельда. За то и презираем был в Киеве Свенельд до самой смерти.
— За что?
— Так ведь князя бросил, не защитил. Хотя и говорил, что Святослав сам приказал ему отходить, но кто воеводе верит? На его совести не только гибель Святослава, но и ссора Ярополка с Олегом. Он, Свенельд, кинул нож кровавый меж братьями.
Такие разговоры, то и дело возникавшие меж ними, убеждали княжича, что Варяжко остается верен памяти отца его, великого князя Ярополка Святославича, и оттого испытывал к пестуну почти сыновьи чувства, заставляя часто повторять историю гибели родителя. И эти повторы усиливали его неприязнь к ныне здравствующему великому князю Владимиру Святославичу, холодили сердце мыслью недоброю: «Ужотко вырасту…»
Часто, седлая коней, выезжал княжич в сопровождении пестуна и нескольких отроков знакомиться с окрестностями. Скакали вдоль Припяти до вески Погост, а то и в. другую сторону — до Верасницы.
Однажды, уже поздней осенью, когда с неба и снежком нет-нет да посыпало, застигла их на обратном пути от погоста снежная буря. Дуло встречь, снегом очи залепляло, ветер, жесткий и холодный, под шубы забирался.
Отрок Путша, наклоняясь с седла к княжичу, кричал:
— Стрибог осерчал на нас, надо молить его!
— А как?
— Надо кричать: «Стрибог, Стрибог, ты силен и могуч, ты хозяин туч, гони их — не на нас, для тебя у нас есть медовый квас, добредем домой, зачерпнем корцом, напоим тебя до пьяным-пьяна». Ну, князь, давай вместе.
И кричали все отроки и княжич с ними: «Сгрибог, Стрибог, ты силен, могуч…»
— Еще! — вопил Путша. — До семи разов надо.
И семь раз откричали путники свою просьбу Стрибогу, глотки понадорвали. Святополк в седьмой раз ужо только сипел. И удивительно, ветер и впрямь стих, и даже снег перестал валить, и впереди показался Туров.
— Умолили, уговорили, — больше всех радовался Путша. — Услыхал нас Стрибог, смиловался над нами.
Дивился и Святополк столь скорому отзыву бога ветров на их просьбу. А когда въехали в крепость, Путша исчез куда-то и вскоре воротился с корцом, протянул Святополку:
— Неси, княжич, обещанное Стрибогу, а то вдругорядь обидится. Да хмельного меду-то, хмельного ему, как обещали.
Святополк влетел в трапезную, как был, в шапке, в шубе, залепленной снегом.
— Батюшки светы, — всплеснула руками княгиня. — Поди, промерз весь?
— Меду-у, — хрипло вскричал княжич, требовательно взглянув на служанку, хлопотавшую у стола.
— Вот-вот, — отвечала та с готовностью, беря в руки глиняный кувшин.
Святополк потянул носом над горловиной:
— Это сыта. А мне хмельного надо.
— Сейчас принесу, — кинулась вон служанка.
— Сынок, ты разденься.
— Нет, нет, — мотнул головой княжич. — Я Стрибогу обещал меду.
Арлогия в удивлении вскинула брови. Явилась служанка с корчагой, налила княжичу полный корец. Он выбежал вон.
Путша, приняв из рук княжича корец, вышел с ним на средину двора и стал плескать из него вверх, крича радостно:
— Эй, Стрибог, пей! Пей, Стрибог! Пей!
Разбрызгав корец меду, подбежал к Святополку:
— Он просит еще, говорит: мало.
— Кто?
— Ну Стрибог же.
Святополк исчез за дверью и вскоре воротился с корчагой в руках. Так всю корчагу они и вылили богу ветров. Плескали из корца вверх и Путша и Святополк. Налетавший порывами ветер брызгами развеивал мед, а отроки радовались, что Стрибог принимает их жертву, хотя изрядно досталось и им самим: шапки были в меду и снег на шубейках сползал ошметьями, напитываясь хмельным медом.
А ночью княжичу стало плохо. Варяжко, спавший с ним в опочивальне, проснулся от хрипа, несшегося с ложа Святополка. Встревожился, позвал негромко:
— Святополк? Что с тобой?
Княжич не ответил, продолжал хрипеть и метаться на постели. Варяжко вскочил и, приблизясь к ложу, поймал рукой лоб отрока. И понял — у мальчика сильный жар, княжич без памяти. «Застудился, — подумал Варяжко, — надо будить княгиню».
Был вздут огонь, зажжены свечи, подняты служанки. Арлогия, придя в опочивальню сына, присела к нему на ложе, ощупала рукой лоб мальчика, прошептала испуганно:
— Боже мой, за что?
— Моя вина, княгиня, — вздохнул Варяжко. — Не надо было в Погост ездить. На обратном пути нас буря прихватила, а они еще с отроками кричать вздумали.
— Кричать? Зачем?
— Да Стрибога звали.
Служанка, стоявшая в дверях, молвила негромко:
— Надо бабку Буску звать, она все хвори знает. Травами и заговорами любую изгонит.
— Зови бабку, — обернулась княгиня. — Скорей зови.
Привели бабку Буску, маленькую, сгорбленную, седую старушку с пронзительными темными глазами. Она подошла к ложу больного, взглянула на него:
— Несите ко мне.
— Куда? — удивилась княгиня.
— Ко мне в мою избу.
— Это где же?
— А самая крайняя на посаде в сторону Верасницы.
— Бабушка, — взмолилась княгиня. — А нельзя ли здесь, во дворце?
— Здесь? — переспросила старуха и решительно молвила: — Здесь нельзя.
— Но почему?
— Здесь мне будут мешать.
— Кто?
— А все. И ты в том числе.
— Я? — удивилась Арлогия. — Но я же мать.
— Ты мать здоровому дитю, — сердито отвечала Буска. — А хворому дитю я мать. Ежели не согласна, то я…
— Согласна, согласна, — отвечала княгиня, обеспокоенная даже намеком на отказ старухи. — Никто тебе не станет мешать.
— Ну что ж, коли так. Вели твоим слугам сполнять все, что им велю. В своей-то избенке я б сама со всем управилась, а тут у тебя все на растопырку: ложе тут, поварня там, медовуша в другом месте. У меня-то дома все под рукой. Пока я схожу к себе за травами и зельем, пусть в поварне греют воду, сыту, растопят нутряного сала, достанут меду липового. И в опочивальню к хворому чтоб никто носу не совал, не мешал мне с богами разговор вести, хворь изгонять с дитенка.
И бабка: Буска поселилась в опочивальне княжича, удалив оттуда даже пестуна Варяжку. «Тебе тут делать нечего». Оставшись наедине с больным княжичем, старуха сняла с него сорочки верхнюю и нижнюю, кинула к порогу. Увидев нательный крестик серебряный, проворчала что-то себе под нос и, сняв его, кинула на подоконник. Затем, зацепив пальцем из плошки топленого нутряного жира, стала натирать больному сначала грудь, потом спину, бормоча под нос: «Поди прочь, хворь поганская, в леса, в болота, в дрягву плывучую, в дебрь дремучую. Оставь дите наше — красоту писану, сердцем незлобливу, мыслию добрей, всеми любимую».
Натирала столь долго, пока самой сил хватило. Натерев, укутала, укрыла княжича. Затем велела в поварне нагреть медовой сыты, едва ли не до кипения, и принести в корчаге. Заткнула горловину корчаги и укутала; в овчинную шубу. Затем из трав наготовила питья, уставила весь стол у окна пузырьками с зельем. Сама, сходя в поварню, изготовила на огне взвару из липового меда, добавив в него настой целебных трав. Воротившись в опочивальню, застала там княгиню, сидевшую на ложе сына.
— Сердце материнское тревожится, — сказала старуха. — А ведь уговаривались не мешаться.
— Это… мне сказали, что ты в поварне, я и пришла, чтоб одному ему не оставаться.
— Ну, коли пришла, то вели принести нам с десяток свечей, чтоб у нас тут не гасло по всем ночам, и пару шуб али тулупов, чтоб дольше взвар не остывал. Ну и с пяток свежих сорочек для хворого. Те вон, что сняла я, у порога лежат, забери их да вели выстирать в снеговой воде да высушить на ветру вольном. Она ведь, хворь-то, прилипчива, как жаба болотная, как змея подколодная.
Укутав горячую сыту и взвар в шубы, оставив в трехсвечном шандале гореть лишь одну свечу, бабка Буска постелила себе на полу тулуп у ложа больного. Потом, обойдя опочивальню и бормоча заклятия хворям, по нескольку раз плюнула в каждый угол и наконец улеглась.
Уснуть долго не могла, прислушивалась к дыханию княжича, уже после вторых петухов забылась чутким, тревожным сном. И тут же проснулась, заслышав, как заворочался на ложе княжич. Вскочила. Заглянула в лицо ему.
— Ты кто? — испуганно спросил отрок.
— Я бабка Буска, деточка. Не боись, я тебя лечить приставлена. Ведь ты ж пить хочешь. Верно?
— Угу.
— Вот и ладненько, — засуетилась старуха, раскутала шубу, где была корчага с ее снадобьем. — Ещет тепленькое, не остыло.
Налила кружку, поднесла княжичу, другой рукой голову ему приподняла.
— Пей, деточка, пей, милай.
Святополк пил, с трудом сглатывая.
— Горлышко болит? Да? Подоле в горлышке-то держи, детка. Пофырчи так вот. Вот-вот.
Едва напоив княжича, старуха пошла в поварню, подняла повара, приказал варить для хворого овсяную кашу и уху из свежей рыбы. Велела топить печь в опочивальне княжича.
— Ишь ты, Перун в юбке, — ворчал повар, но ослушаться не посмел.
Едва повеяло от печи теплом, как бабка, раскрыв княжича, взялась вновь натирать его, бормоча свои заклинания: «Поди прочь, хворь поганская…»
— Теперь, детка, повернись на спину, буду грудь тереть.
И натирала старательно, долго, почти до изнеможения.
Святополк смотрел на нее внимательно и наконец спросил:
— Почему тебя Буской зовут? Ты ж уж старая.
— Ой, деточка, — улыбнулась старуха, — Я ж не всегда такой была. Родилась, как мама сказывала, с рукавичку всего. А на дворе дождь бусой лил, мелкий, значит, как пыль, вот по дождю и назвали Буской. Отец недоволен был, что я родилась, ждал парня. Ну, а за мной, слава Сварогу, родился и парень, стало быть, брат мне. Ну Жданом и нарекли, потому как ждали. Кажному имени, деточка, своя причина есть. Кажному.
— Значит, и моему?
— И твоему, деточка. А как же? Ты ж не осевок какой, а князь. Святополк — это значит святой воитель. Да, деточка. Значит, это тебе от рождения определено. Не зря ж вон тебя пестун натаривает и из лука, и копья кидать. А ну-ка давай свежую сорочку наденем.
Старуха стала натягивать на отрока сорочку, он спросил:
— А где же мой крест, Буска?
— А эвон на подоконце, — отвечала бабка пренебрежительно.
— Зачем ты сняла его?
— А шоб не мешал.
— Но это ж Бог.
— Может, и Бог, но не наш, детка. Не наш, коли тебя от хвори не сберег. Наш главный бог — Сварог. Как у нас поется-то: «У бога Сварога деток много. Перун — сынок, Стрибог — сынок. И Дидо и Ладо тоже сварожата, потому как Сварог всего неба бог. Поклонимся Сварогу — главному богу, одарим медом и житом, что потом нашим нажито». Вот так-то, детка.
Буска опять тепло укутала княжича.
— А сейчас будем есть.
— Я не хочу.
— Надо, детка, надо. Не будешь есть, хворь не выгоним. Голод еще никого не вылечивал. А овсяная каша силу дает, детка. Поешь овса, возьмешь лук и стрелишь стрелой аж через Припять.
— И перелетит стрела?
— Как есть перелетит, детка. Конь-то откуда силу берет? С овса, детка, с овса.
Так с приговорками накормила-таки Буска хворого отрока. Потом дала опять лекарства выпить, горло выполоскать.
Когда рассвело, была потушена свеча, в оконце засветило солнце, пришла в опочивальню княгиня.
— Ну как?
— Слава Сварогу, — отвечала Буска, — хворь-то по углам разогнали, но сидит она еще здесь, сидит, злыдня. Те-то сорочки выстирали?
— Нет еще.
— Как же так? В них же злыдня эта таится. Скорее гнать ее надо, скорее. Вот лечила б у себя в избушке, сразу б выстирала. А у тебя слуг много, рук мало, княгинюшка. Не сердись.
— Я сейчас же распоряжусь. Встирают.
— Распорядись, милая, распорядись.
Арлогия прошла к сыну, присела на ложе, ласково погладила его по щеке:
— Что, сынок? Плохо?
— Сейчас ничего, — отвечал Святополк, тяжело дыша. — Ночью было плохо, что-то шибко в груди давило, хотелось проткнуть ее.
— Ты уж бабку Буску слушайся, сынок.
— Да уж слушаюсь, — отвечал княжич, вымученно улыбнувшись, — У бога Сварога деток много, Перун — сынок, Стрибог — сынок и Велес — скотий бог тоже сынок… — и повторил всю присказку, которую только что услышал от Буски.
— Это ж надо, — удивилась старуха. — Память-то, память какая у княжича. Сразу видать, княжьих кровей отрок.
Похвала старушечья более княгиню согрела, чем княжича. Арлогия никогда никому не говорила, но в душе твердо убеждена была, что если кто и достоин в грядущем великого княженья, то это ее сын — Святополк. Ведь его отец Ярополк был рожден королевой венгерской, законной женой Святослава. А Владимир? Рожден рабыней, наложницей Святослава. И теперь в его детях, рожденных от разных жен, есть и рабья кровь. А у Святополка не то что у названых братьев, этих самых Вышеславов, Ярославов, Мстиславов, у него королевская кровь. И он даже мог бы претендовать на королевскую корону, а уж на великокняжий стол ему сам Бог велел.
Так думала Арлогия, вознося своего единственного и любимого сына на недосягаемую высоту. Но только думала, никогда не произнося этого вслух, лишь лелея мысль дожить до сыновьего возмужания и тогда все ему рассказать.
Выздоравливал Святополк медленно. Бабка Буска применила все свои снадобья в лечении княжича, ежедневно по нескольку раз бормоча заклятия против хвори, и наконец-то добилась своего. Болезнь изгнали и из «деточки», и из всех углов его опочивальни, и даже изо всех сорочек, выстиранных в снеговой воде и высушенных на ветру.
Святополк выздоровел, но был столь слаб после болезни, что Буска и не помышляла об уходе: «Пока на ноги не поставлю, пока в седло не посажу дитятко, до тех пор не оставлю сердешного». Что ни говори, за время болезни привязалась старуха к княжичу ровно к сыну родному. Да и он привык, что у ложа его на тулупе лежит добрая, заботливая старушка, лечит, кормит, натирает, а ночью, когда и свеча погашена, сказки сказывает про леших, про кикимор, про Бабу Ягу Костяную Ногу. Жутко княжичу от тех сказок и сладко на душе.
— Расскажи про Лешего, Буска, как он водит?
— Я же сказывала вчерась.
— Расскажи еще.
— В лесу дремучем, в дебре колючей жил-был Леший, мохом обвешанный, — начинала в который уже раз бабка Буска, и княжич затихал, затаивался, вроде и дышать переставал, слушая сказку.
А меж тем зима набирала силу, студень перевалил уже за половину, замерзла река.
— Скоро коляды, — обмолвилась как-то Буска. — Славно бы было, детка, тебе и на улку выйти в праздник-то.
— А что такое коляды, Буска?
— Коляды — это… — замялась старуха. — Коляды — это когда колядуют.
— Как колядуют? Кто?
— Эх, дитятко, — вздохнула Буска сочувственно. — Не зря, видать, баяли, что в Киеве народ силодером в воду заганивали, а в Новегороде и огнем и мечом. В веру-то надо лаской, а не таской, дитятко. А про коляду как рассказать? Лучше показать.
И отправилась бабка Буска к княгине уговаривать ее, чтоб в колядки пустить ряженых в опочивальню княжича.
— Пусть поглядит, порадуется. А то ведь сколь недель уж, окромя мово колдовства, ничего не зрел дитенок.
— Ну что ж, пусть приходят, — согласилась Арлогия. — Но ведь их дарить чем-то надо?
— А как же, такой обычай.
— Скажи в поварне, пусть напекут с медом, с маком каких постряпушек.
Дивился княжич, когда бабка Буска стала натаскивать к нему в опочивальню постряпушки: пышки, ватрушки, пирожки.
— Зачем это?
— Годится, деточка, шибко годится. Погодь, узришь.
На следующий день за окном послышался шум, крики, бил бубен, заливалась дудка.
— Что это? — спросил Святополк Буску.
— Колядовщики, детка, пожаловали.
И вот с шумом ввалились колядовщики в опочивальню княжича. Впереди всех в вывороченной шубе «коза», за ней «дед» с мешком, один парень с бубном, другой с дудой и еще с десяток размалеванных сажей и краской юных колядовщиков. Ударил бубен, задудела дудка, и нестройный хор запел славу:
Слава Богу, слава дому.
Слава княжичу младому!
Слава всем, кто здесь живет.
Кто не сеет и не жнет.
Только пряники жует.
Слава нашей коляде-е…
И тут «коза» принялась отплясывать так, что скрипели половицы и подпрыгивали рога. А колядовщики в такт пляске запели:
Пришла хвороба ко княжичу Святополку Ярополчичу.
Бабка Буска пошептала, на Сварога погадала.
Прогнала хворобу вон-вон-вон.
Бабке Буске наш поклон-лон-лон-лон!
С этими словами «коза» ухватила Буску и потащила на круг, та не упиралась, стала тоже кружиться в пляске.
Княжич раскраснелся, развеселился и даже расхохотался, когда у «козы» свалились рога и чуть не боднули Буску.
А хор продолжал петь:
Мы желаем княжичу лёса богатого,
А здоровья как у тура рогатого,
Чтобы сила как у вепря дикого,
Чтоб боялись вороги крика его.
После всего этого все пустились в пляс, половицы заходили ходуном. Бабка Буска вырвалась из круга, запыхавшаяся, побледневшая:
— Ох, колядовщики-гостюшки, растрясли мои старые косточки. — И к Святополку: —Вот, детка, сейчас будут на дары проситься, одаривай их сам.
И, словно услышав слова старухи, колядовщики возопили в десять глоток:
Ай да свет наш Святополк Ярополчич,
Пусть рука твоя будет щедрою.
Подари нас тем, что нам следует.
Не забудь, что «коза» наша падкая
До печеного и до сладкого.
— Дари, — шепнула Буска Святополку.
Княжич брал сколько могли ухватить руки и подавал всем, кто только подходил, а «деду» в мешок едва ли не половину постряпушек вывалил. Пока шло дарение, пляски и песни стихли. Но едва стол освободился от постряпушек, вновь ударил бубен и колядовщики грянули, приплясывая:
Ах, колядочки, вы на дуб, на дуб,
А нам ныне ж никто не люб.
Ни старенький, ни маленький,
А наш княжич молоденький!
С пляской, бубном и дуденьем вывалились колядовщики от княжича.
— Ну как, детка? — спросила бабка Святополка. — Понравилось?
— Очень, — признался отрок. — Пойдем на улицу, ты же обещала.
Буска укутала княжичу горло, сама застегнула шубейку, нахлобучила шапку, молвила строго:
— Надо, детка, надо одеться потеплей. Хвороба твоя из дому ушла, да за углом стоит, тебя сторожит.
— Неужто сторожит?
— А как же. Эта злыдня не в миг отстанет.
Они вышли с Буской на вечернюю улицу, в небе сияла полная луна, было морозно, но тихо. Лишь доносился от соседней усадьбы хор колядовщиков. С другого конца крепости слышался девичий смех.
Княжич с бабкой не спеша направились в ту сторону, там увидели, как, громоздясь на короба, девушки лезли по очереди к застрехе, потом спрыгивали оттуда, что-то громко со смехом обсуждая.
— Чего они? — спросил княжич.
— Ворожат, кто когда замуж выйдет.
— Как?
— А просто. Выдергивают зубами соломинки с крыши, а потом меряют, у кого соломинка длиннее. Та, у которой самая длинная, выйдет первой замуж.
— И ты так ворожила?
— Когда молодая была, по-всякому, детка, бывало. И на соломинке и на дровах.
— На дровах? А как?
— Просто, детка. В колядки как наберешь беремя дров, да внесешь в избу, да бросишь. Тут же и за гаданье берешься. Откладываешь полешки по паре, откладываешь, откладываешь. Ежели последнее полешко без пары будет — значит, ныне уж и не жди себе жениха.
— И это так и бывает?
— Так и бывает, детка.
— И с тобой так было?
— И со мной так. В тот год, как мне замуж выйти, у меня все поленья в колядки с парами были. А уж летом на Купалу я встретила своего суженого.
— И поженились?
— А как же? Все как у людей. Окрутились.
— Как окрутились?
— Ну как? Взялись за руки, три раза вокруг святого дуба обошли, вот и стали мужем и женой.
— Только вкруг дуба можно?
— Это где как, детка. У нас дуб святой, у других озеро. Там, чтоб окрутиться, три раза озеро вместе надо обежать, чтоб люди видели и знали, что пара теперь муж и жена.
— И все-то ты знаешь, Буска, — вздохнул княжич. — Ты всегда такой мудрой была?
— Что ты, детка. Во младости эвон такой же пересмешницей была, как эти девки. В первую же ночь от мужа плетей получила за глупство.
— За что, Буска?
— За дело, детка. Разувать не с той ноги почала его. Надо с правой, а я левый сапог стащила, а за ноговицей плеть у него. Он и давай меня ею охаживать, учить уму-разуму.
— А если б правый сапог стащила, что тогда?
— Тогда б получила серебряную куну, она у него в правой ноговице лежала. И богато бы, счастливо жизнь прожили. А то вот дернуло меня левый сапог тянуть, так всю жизнь и промаялись.
— Ты, наверно, не знала, да?
— Знала, детка, в том-то и дело, что знала.
— Так чего ж ты?
— Я ж говорю, по глупости. Шибко радовалась, вот и ухватилась не за тот сапог, не подумавши. Он же, левый-то, насупротив моей правой руки, вот и дернула. Всю жизнь к худу своротила.
