Первая часть. Раздел
Крещение
ад Киевом занимался новый ясный день. Солнце, поднимавшееся из-за Днепра, ласкало теплыми лучами сосновые бревна крепостных стен, выжимая из них янтарные капли пахучей смолы.
Спозаранку, едва откричали третьи петухи, уж помчались по улицам бирючи и княжьи отроки — выгонять народ на реку креститься в новую веру.
Киевляне, потрясенные вчерашним свержением их кумиров Перуна и Волоса, не очень-то рвались принимать нового Бога, которого, сказывают, и увидеть-то невозможно.
Какой же это Бог, ежели невидим? — рассуждали горожане. То ли дело Перун-батюшка. Стоял посреди города, всем видимый, сущий. Можно было подойти, и руками потрогать, и попросить о чем-то: чтоб в пути поберег от разбойников, чтоб доброе жито уродилось, чтоб женка парня родила, а то повадилась девок да девок. Перун даром что молчит — слушает. И ведь исполняет желания, ежели хорошо попросишь да на жертву не поскупишься. Особливо Перуну нравится, ежели ему барана или петуха заколоть да кровью губы помазать. Тут он все исполнит. Эвон Людота Коваль все сделал так и попросил, чтоб кобыла его жеребенка принесла. Все как есть исполнил Перун. Теперь у Людоты и кобыла и жеребчик — в лета уж входит, скоро объезжать будет. Взять того же Братилу. Что ни лето — его огород либо скот потопчет, либо бродни повыдергают. А попросил Перуна, и все как рукой сняло. Теперь Братила и с овощем и с зерном.
И вот те на. Великий князь Владимир Святославич воротился из Херсонеса и привез себе другую, никак уже шестую, жену — царевну византийскую и сам в ее веру перешел. Ну сделал он это сам, куда там, всему народу велит переходить в греческую веру, а кто откажется, на того обещает обрушить свой гнев. Эвон бабка его, княгиня Ольга, приняла греческую веру и никого за собой не тянула. Даже сына Святослава не смогла уговорить. А этот? Ох, неладно делает, кабы беды какой не случилось. Ведь он руку на самого Перуна поднял. И как не боится?
Вчерась велел свалить бога золотоусого в реку. Почитай весь Киев сбежался, бабы в рев: «Перунушка, милай, прости — не уберегли-и!» А дружинники княжьи окопали Перуна, веревками обвязали, свалили и, привязав к хвосту конскому, поволокли к Днепру. Что было-то? Крик, рев, одна старуха упала да руками-те за Перуна имается: «Не отда-ам!» — голосит. Да куда ей, дружинник едва руки не отсек сердешной.
Другая баба кричит. «Перунушка-батюшка, порази ты их, окаянных, ударь их молоньей своей!» Ну и выпросила, один дружинник плеткой-то и ударил ее через лоб: «Не торочь, что не скисло, дура!»
Сбросили Перуна в воду, а он-то все к берегу, к берегу норовит приткнуться. Народ готов ему помочь выбраться, так эти злыдни мордастые к берегу никого не подпускают. А его, сердешного, все баграми, баграми отталкивают. Так и пошли за им, он плывет, а они по бережку — баграми, баграми его. А народу подходить не дают, плетками охаживают. Люди плачут, а им хоть бы что…
Еще по Перуну вой не успел стихнуть, слезы утереть не управились, а уж спозаранку гонят на Днепр всех киевлян. Велено всем-всем быть на крещении, старым и малым, здоровым и больным, ходячим и лежачим. А кто идти не сможет, того велено на закукорках тащить родственникам.
Дружинники княжьи, которые вместе с князем еще в Корсуне окрестились, носятся по улицам вершнем, лазят по дворам, во все клети заглядывают, чтобы кто не утаился от крещения.
Из одной истопки выволокли старика столетнего с белой как снег бородой до пояса, сам идти не может, да и говорить-то уж разучился. Все равно тянут на реку:
— Идем, дед, окрестишься, в царствие небесное попадешь.
Дед иссох, на лист пергаментный походит, легок как пух. На такого-то и одного дружинника довольно. Закинул деда на плечо как мешок и поволок к Днепру.
А у реки по берегу — народа тьма-тьмущая, больше чем на торжище в праздничные дни. Далеко слышен говор толпы над рекой. А по берегу мостки понастроены, в полусотне шагов один от другого, и на каждом мостке священник в ризе позолоченной стоит с крестом и хоругвью, на которой греческий Бог намалеван.
Сам великий князь Владимир Святославич там же, стоит только выше, на крутояре, почти под стенами крепостными. Одет в новый кафтан рытого бархата, изузоренный по оплечью и бортам золотым шитьем. Простоволос, без шапки. Сказывают, что перед греческим Богом мужам в шапках быть не позволено. Это тебе не Перун, пред которым можно было и в шлеме и в бармицах являться, и даже с мечом.
Семейство великого князя, накануне окрещенное в храме, почти все явилось на крепостную стену, идущую вдоль Днепра. Собрались на забороле смотреть на предстоящее великое событие для Киева и всей Русской земли.
Нет только первой жены Оловы, которая давно уже в Новгороде живет со старшим сыном Владимира Вышеславом, посланным туда посадником.
Пришла княгиня Арлогия со своим восьмилетним сыном Святополком. Гордая Рогнеда явилась с сыновьями Ярославом и Изяславом, Мальфрида привела за руку Святослава, последней прибежала запыхавшаяся Адиль в сопровождении своих сыновей Мстислава и Станислава.
— Еще не начали? — спросила Арлогию.
— Нет еще.
— Боялась, опоздаю. Там эти олухи за косу старуху тащили. Пришлось вступиться, вот и задержалась. Изругала их, иссрамила…
— А при чем они, когда великий князь приказал тащить живого и мертвого?
— Но не так же, за косы, ровно печенеги. Мстислав, куда лезешь? Сверзишься со стены-то!
— Ярославу так можно, а мне все нельзя, — обиделся на мать Мстислав.
— Ярослав старше, да и у него своя мать есть, скажет, коли захочет.
Но Рогнеда ничего не говорила сыну, а он лез меж зубцами, свешиваясь почти по пояс, да еще и поглядывая на братцев хвастливо: мол, вот как я могу, у вас так не получится.
Но Святополк не отставал от него, тоже высовывался с заборола. Арлогия на всякий случай держала его за сорочку. А Ярослав, видя это, показывал Святополку язык, дразнил: «Трус, трус!»
— Мама, отпусти рубаху-то, — просил Святополк, стыдясь этой материнской поддержки. — Вон Ярку-то не держат.
— У Ярки своя мать есть, мне до него нет дела.
Жены великого князя Владимира Святославича всегда недолюбливали друг друга, ревнуя к мужу, и никогда вот так не собирались вместе. А если случалось двум-трем оказаться за одним столом, старались и не смотреть друг на дружку, и этим нередко веселили самого князя: «Эй, что вы надулись как мыши на крупу? А ну перегляньтесь». Ну и переглядывались, а что толку. Тут же и отворачивались.
Но ныне сошлись и даже будто не серчают, а вроде союз меж собой негласный заключили. Муженек-то их общий Владимир Святославич себе новую жену привез, царевну византийскую Анну, с которой уж и обвенчался, а старым женам велел забыть о нем: «Вы со мной не венчаны, стало быть, незаконные».
— Видела я эту царевну, — стрекотала Адиль. — Тоже мне красавица, ни спереди, ни сзади, доска доской. И на такую позарился.
— Он не на ее позарился, а на ее царскую кровь, — сказала Мальфрида.
— Мало ему королевен, царевну подавай.
Арлогия молчала, она не из королевен была, из простых греческих монашек, когда-то из-за красоты ее Святослав привез Арлогию сыну Ярополку в жены, после гибели которого она и перешла, по обычаю, к его брату Владимиру, став ему женой.
— Мама, смотри, смотри! — закричал Святополк, указывая на реку.
Там три человека, бросившись в воду, быстро саженками плыли к другому берегу, — ясно, от крещения бежали. Но за ними на лодийке погнались дружинники. А следом и вторая лодия двинулась.
— Догонят бедолаг, — молвила сочувственно Адиль. — Нашли время бежать. Коли не на воде, то на берегу поймают.
— Да ночью, сказывают, многие в дебри ушли.
— Что проку, не будут же там век сидеть. Владимир-то упертый, все равно своего добьется. Ему коли вожжа под хвост попадет — и вепря переупрямит.
А там на воде, где-то на средине Днепра, догнали-таки беглецов, кого-то веслом огрели, кого-то за волосья ухватили и в лодию втащили. А один уныривать от погони почал, да, видно, силенок не рассчитал. Раз-другой нырнул, а после третьего и не появился. Утоп. Дружинники поозирались по сторонам, подождали — не вынырнет ли? Так и воротились с двумя беглецами. Потащили к князю. Но тот, как виделось с заборола, не стал наказывать — видно, пожурил лишь, но на всякий случай велел привязать их друг к дружке, одного за левую, другого за правую пуку. Так не уплывут…
— Арлогия, ты сызмала в греческой вере, — заговорила Мальфрида, — скажи, разве можно человека силком крестить?
— Нельзя. Надо с любовью и приязнью.
— А что ж ты ему не сказала об этом?
— Думаешь, он послушал бы? Да у меня он года три уже не появлялся.
— Не до тебя ему. Он в последнее время от Адильки не вылезает.
— Ну и что, — поджала губы Адиль, — я ему нравлюсь. Он уж и от царевны ко мне прибегал. И посадничество Станиславу хорошее дает.
— Где?
— В Смоленске.
— Ну и что ж там хорошего?
— Как что? Смоленск-то на пути в Новгород лежит, туда поедет, меня навестит. После царевны — у меня как в раю очутится.
— А Мстислава куда?
— Мстислава пока учиться оставляет, шибко успешен он в грамоте, а потом, сказал, хороший город ему даст.
— А твоему, Арлогия, он что дает?
— Святополка в Туров посылает.
— А мово Святослава в Овруч, — вздохнула Мальфрида.
— Ну, а чем плохо? Это ж ближе к Киеву.
— Ближе-то ближе, да реки там нет. Стало быть, без рыбы сидеть. Да и потом, древляне — народ опасный.
— С чего ты взяла?
— Как с чего? Не они ли князя Игоря растерзали?
— Ну это когда было? Боле сорока лет тому. Да, поди, от Ольгиной мести им по сю пору икается. Она их так прищемила, что и в двести лет не забудут.
— А что Рогнеда-то молчит? — спросила Адиль и тут же позвала: — Рогнеда!
— Ну чего?
— Ты что, княгиня, на нас, что ли, серчаешь?
— Нужны вы мне.
— Ты вон на царевну дуйся, — не унималась Адиль. — А мы и сами отлучены от ложа Володимирова. И куда ж он тебя отсылает? А?
Рогнеда молчала, гордость не позволяла ей болтать с Адилью. Но тут уж вступила Мальфрида:
— Ну чего ты молчишь, Рогнеда? Мы, чай, теперь ягодки из одного лукошка. Не таись.
— Он меня с Изяславом в Полоцк отсылает.
— Ба, на родину, значит?
— Да, на родину. К могилам отца и братьев.
— Стало быть, повезло тебе.
— Повезло, — усмехнулась горько Рогнеда.
— А Ярослава куда?
— Ярослава с пестуном-кормильцем в Ростов шлет.
— А Всеволода?
— А Всеволода на Волынь во Владимир.
— И ведь ты погляди, как он раскидал твоих-то, в самые разные стороны. Бессердечный, что и говорить, муженек наш…
Рогнеда на это ничего не ответила, но видно было, что вполне согласна с Мальфридой. Но Адиль возразила:
— А вы как думали? У него не десять сердец, одно. А одно на всех не поделишь.
— Это верно, — засмеялась Мальфрида, — ведь половину сердца ты себе уже ухватила, Адиль.
— Гладите, глядите! — чуть не хором вскричали княжичи, указывая на берег.
Там, тесня толпу киевлян к воде, бегали дружинники, заставляя народ раздеваться; тех, кто замешкается, подгоняли плетками.
И вот уж весь берег зажелтел обнаженными телами. Тут же последовал знак великого князя — взмах платком, — и дружинники, завопив «В воду, в воду!», стали теснить толпу к реке.
— Чем не купальская ночь, — заметила княгиня Мальфрида.
— Ночью-то не срамно, а днем… — отвечала Адиль.
— Нашему муженьку что ночь, что день — нет запретов.
Большинство лезло в воду с визгом, со смехом. Чей-то ребенок остался на берегу, дружинники, ухватив его, швырнули, как щенка, в воду. Ребенок с испугу заревел во все горло. И даже объявившаяся тут же мать долго не могла успокоить младенца.
А меж тем на мостках священники вознесли кресты и стали громко читать молитвы. Киевляне затихли, прислушиваясь и вникая в смысл молитв, они силились что-либо понять.
— Чего они говорят-то? — спрашивали друг друга.
— Сам не пойму.
— Это они Бога своего призывают, греческого.
— Чтой-то не видно его.
— А он, сказывают, невидимый.
— Эх, то ли дело Перун.
— Вспомянул тоже. Перун наш батюшка где-то уж на порогах каменных мечется. А греческий Бог, сказывают, на каждом кресте. Ишь, иереи их как молятся. Станут нас из воды выпущать, каждому по Богу дадут.
— Это что ж, всем дадут?
— Всем. Чтоб каждый, когда захотел, вынул его из-за пазухи и попросил чего ему надо.
— И даст?
— Сказывают, дает. Но не всем, а которые без греха. Безгрешным полную калиту насыпает.
— Золотых?
— А каких попросишь, таких и насыплет.
— Видать, неплохой Бог, ежели так.
— Все равно, братцы, Перун был надежней. И помогал, если схочет. Одно слово — свой бог. Что-то не глянется мне этот.
— Поглянется. Всыплет тебе князь сотню плетей — поглянется.
— Глянь, на забороле-то, никак весь его выводок высыпал. Небось их в реку не гонит.
— А че гнать, он их намедни в церкви крестил.
— Их так в церкви, а нас так в реке.
— Ежели таких, как ты, через церкву пропущать, так и за год не управиться. Кажный сверчок знай свой шесток.
Но вот с помостов донеслось вполне понятное всем:
— Крещаются рабы Божии во имя Отца и Сына и Святаго Духа-а…
— Выходи, крещеные, — весело вскричали дружинники. — Да поживей!
Выбегали киевляне на берег к своей одежке, отряхивались, фыркали… Не обошлось и без путаницы, кто-то не свои порты натянул, у кого-то сорочка пропала, сапоги куда-то подевались. Поднялся галдеж:
— Снимай мои порты! Ну!
— А мои где?
— Ищи. Живо вытряхивайся!
— Эй, крещеные, кто мою сорочку видал?
— А кака она?
— Зеленая.
— Побежала перекрашиваться. Гы-гы-гы.
— Отдайте мне сапог! Кто взял мой сапог?
Самые умные, кто путаницу предвидел, свою одежку узелком завязали да хорошо приметили. Они, выскочив из воды, быстренько к узелкам, развязали, оделись, обулись да и в город наладились.
— Куда вы, олухи? — останавливали их дружинники. — Подходите к иереям за крестами.
Кого-то завернули, но самые шустрые сразу прорвались к городу. Однако в воротах дружинники с оружием остановили:
— Окрещен?
— Окрещен.
— Кажи крест.
— Так я думал… — мялся шустрый.
— В это время ветер дунул. Вертайся к попу, получай крест.
Ничего не поделаешь, приходилось назад к берегу бежать крест нательный получать. А там уж к иереям очереди верстовые. Но и тут находились самые шустрые:
— Говорят, в Лядских воротах не проверяют.
Находились проворные, добегали до Лядских ворот. Но и там стражи приворотные с оружием стояли:
— Кажи крест.
Ай да Владимир Святославич! Всех перехитрил, все предусмотрел и самых шустрых и самых умных переклюкал. Хошь не хошь вставай за крестом: «Кто последний?..»
А тут еще слух разнесся, что все, у кого крест есть, будут ныне пировать у великого князя. А какой же дурень от дармовщины бегает. «Кто последний?..»
Священников на берегу было много, и всем пришлось изрядно потрудиться. Вручая крест, надо было показать вчерашнему язычнику, как надевать его, как креститься, что говорить при этом. Тут уж не до молитвы было, пусть начала ради хоть два слова запомнит:
— Так и молви, сын мой, «Господи, помилуй» и эдак крестом себя осеняй. Да не так, а вот этак. Следующий…
Солнце перевалило за полдень, когда наконец-то, благословив последних новокрещенцев, вздохнули епископы от труда праведного. Сходились в кучку, крестились, поздравляли друг друга с окончанием великого дела.
Подошел великий князь Владимир Святославич в сопровождении своих милостников.
— Ну спасибо, святые отцы, за великий почин. Идемте ко дворцу, чай, меды да брашно заждались нас.
И направился в гору к воротам. За ним гурьбой последовали златоплечие иереи. Владимир Святославич взглянул ненароком вверх на забороло, увидел там меж заостренных бревен головенки сыновей и жен своих, приветно помахал им рукой.
— Наконец-то своих заметил новоженец наш, — молвила ехидно Мальфрида.
Княжичи в ответ дружно замахали отцу руками, закричали вразнобой каждый свое. Но ни одна княгиня и головой не кивнула. Правда, Адиль исподтишка чуть ладошкой махнула, и то у самого своего уха: не то другие княгини заметят. Надеясь, что новоженец еще до ее отъезда в опочивальню к ней наведается. Уж ее-то, такую мяконькую, не забыть этому женолюбцу.