Глава седьмая
1
Замок, где нашли прибежище Ольга и Владимир с семьёй, находился в городе Калише. Младшая дочка Ярослава, выйдя замуж за польского принца, проживала с ним не так далеко отсюда, в Познани. Увидав приехавших мать и брата, вовсе не удивилась, словно бы рассталась с ними вчера, а не семь лет назад; полусонно проговорила: «Это вы? Что-нибудь случилось? Ну, ступайте в Калиш, в замке его высочества вас никто не тронет». Даже не догадалась показать бабке внуков, а когда Долгорукая попросила её о том, дёрнула плечами: «Да смотри, не жалко. Ничего особенного, дети как дети». И сама на племянника Гошку никак не отреагировала.
В Калише действительно было тихо: мирная река Просна в зелени окрестных лесов, домики крестьян, кони на зелёном лугу. Вежливые слуги. Несколько недель прожили спокойно, отходя от недавних приключений, а потом снарядили Кснятина в дорогу - ехать во Владимир-Волынский на разведку. Он отправился в середине мая и как будто бы в воду канул.
Княжич успокоился, вышел из запоя и с немалой охотой занялся обустройством псарни и крольчатника. В сотый раз объяснял Поликсении: «Понимаешь, у меня душа отдыхает, если я гляжу на домашних зверей. От людей ждёшь подвоха, а от них ничего, кроме радости». - «А тогда не знаю, - отвечала поповна, - как ты отнесёшься к появлению в мире нового не кролика или пса, но ребёночка». «Что? Откуда?» - не догадывался Владимир. «Я опять чреватая». - «Господи, неужто? - радовался он. - Ну, конечно, счастлив! Надо известить матушку. Племя Долгоруких растёт, нету нас могучее!» Не произносил «племя Осмомысла», будучи, как прежде, маменькиным сынком.
На макушке лета неожиданно прискакал Серославич и привёз хорошие новости. Князь волынский Святослав Мстиславич продолжает оказывать им поддержку. Вновь за обещание возвратить ему бужские земли, отнятые Галичем, разрешает Якову взять в кормление пограничный город Червень, переехать туда и копить силы для разгрома отца. Вместе с Яковом там поселятся Святополк с Чаргобаем, станут помогать. Феодор Вонифатьич в облике монаха окопался в монастыре возле Болшева и ведёт работу среди церковников. Осенью, Бог даст, можно будет выступить.
Это сообщение так взвинтило княжича, что не мог он ни пить, ни есть двое суток, по прошествии которых впал в безумное состояние, близкое к тому, что случалось иногда с его дедом. Внука тоже вязали по рукам и ногам, окунали в укроп, натирали виски разными маслами и читали над ним молитвы. Дня четыре спустя приступ миновал. Молодой человек приходил в себя, постепенно набирал силы. А к исходу июля мог уже садиться в седло.
В августе они с Серославичем поспешили в Червень (нынешнее село Чермно в Польше), так как время действительно поджимало. Женщины пока оставались в Калише - до Победы над Ярославом и особой весточки от мужчин, позволяющей вернуться на Русь безбоязненно.
Объявление княжича в Червене окончательно воодушевило его сторонников. Во главе собранного войска снова встал Святополк. Кснятина послали в Болшев - помогать.
Феодору разлагать изнутри боярство и духовенство. Чаргобай собирал средства для кампании.
Выступление намечалось на 20 сентября. Но внезапно разведка донесла: Осмомысл бросил против них галицкую рать во главе с Избыгневом Ивачичем. На военном совете было решено: основным полкам под покровом ночи выйти из Червеня и кружным путём устремиться к Галичу; а Избышку с дружиной пропустить, чтобы осаждал пустой город; и пока расчухает правду, дело будет сделано.
Под дождём, в темноте уходили заговорщики на решающий бой. Двигались лесами на юг, дабы, миновав Перемышль, погрузиться в ладьи возле Городка и уже по Днестру понестись в стольный град своего вожделенного княжества.
2
Это лето стало самым счастливым в жизни Ярослава. Вроде бы опять обрёл молодость - несмотря на сорок три года, ухудшающееся зрение и косые взгляды бояр. Выходил к людям с ясными очами, весело кивал на приветствия и судебные споры разрешал с лёгкостью. Заложил новый монастырь. А калекам и нищим на паперти подавал щедрее обычного.
Много времени уделял Олегу. Вместе с ним катался на лодке по Днестру, обучал верховой езде и рассказывал о героях древней истории. Например, утверждал, что троянцы - старое славянское племя, жившее в Малой Азии, названное в честь былинного князя Трояна, предка русичей, а Троянская война разразилась между греками и русколанами. И ещё восхищался князем Бусом-Белояром, жившим в Киеве-Кияре, но не нынешнем, на Днепре, а в другом, у Алатырь-горы (Эльбруса), и разрушенном гуннами. Этот Бус-Белояр, полубог-получеловек, был женат на прекрасной деве Эвлисии, от которой имел сына, прозванного Бонном (или Баюном) за умение петь великие гимны под гусли. Бус-Белояр вместе с князем Словеном победил на Дунае готского (германского) короля Германариха, мстя за гибель своей сестры, Царевны Лебеди, и убил его мечом, и про то Боян сложил прекрасную песнь. Но потом готы победили славян и распяли на кресте Буса, словно бы Иисуса Христа… И о старых богах рассказывал сыну - например, о боге Велесе (или Волосе, Волохе, Волхе), в честь которого названы реки Волхв и Волха (Волга), а его жрецы называли себя волхвами.
- Но Белее - языческий бог, поганый, - говорил Олег, - почитать его - грех. Или нет?
- Почитать не надо, - соглашался родитель, - но не помнить тоже нельзя. Наши предки его любили, ставили кумиры-идолы, называли себя велесовыми детьми. Как ни относись, мы с тобой - велесовы внуки. Забывать о предках нельзя.
Часто днём заходил в клети к Настеньке и смотрел, как она склоняется над шитьём, оттопыривая нижнюю губку, любовался молча; или же она заходила к нему и, пристроившись в уголке, наблюдала, как её повелитель пишет, близоруко щурясь, самый кончик пера обмакивает в чернила, чтоб не сделать кляксы, и, лизнув указательный палец, шумно переворачивает пергаментную страницу.
Вчетвером вечеряли - князь, Настасья, приглашённая ими Болеслава и Олег. Иногда звали скоморохов, чтобы те их потешили (церковь не любила бродячих артистов и гоняла с ярмарок, видя в них отголоски язычества, но для Осмомысла делалось исключение). А потом, помолясь, расходились по спальням. И о том, что происходило между Ярославом и его возлюбленной, промолчим деликатно, но заметим, однако, что она расцвела в то лето необыкновенно, рассыпая искры счастья из глаз, прямо-таки светилась от переполнявшего её ликования, отчего недоброжелатели продолжали цедить сквозь зубы: «Чисто ведьма. Нешто красота такая от Бога? Нет, от диавола!»
К сведениям, доходившим до галицкого владыки о приготовлениях в Червене, относился пренебрежительно: что они вообще могут, червяки, букашки? Этот Святополчишка-замухрышка? Неудачливый отпрыск Берладника? Выживший из ума Феодор? Никакой опасности. Сунутся - побью. Наконец разрешил дворскому Олексе Прокудьичу, беспокоившемуся больше остальных, снарядить дружину Ивачича и отправить к Червеню. А потом опять пребывал в полной эйфории.
Лишь Кирилл, новый епископ галицкий, относившийся к Ярославу сочувственно, продолжал свои отрезвляющие речи:
- Действуешь неправедно, княже. Паства недовольна. Зреет смута. Коли полыхнёт - обожжёт любого.
Но правитель не верил:
- Ничего не будет. Всё в моих руках. А твои речи нудные, как покойного отца Александра, моего бывшего духовника.
- Он, глаголя о преступной твоей любви к половчанке, изрекал истину. Мы Олега признали княжичем, но на большее не отважимся и развод с Ольгой Юрьевной не благословим никогда.
- Ну, так я отпишу челобитную патриарху в Царь-град.
- Не позорься, одумайся. Виданное ли дело - вознамериться узаконить двоежёнство!
Тот настаивал:
- Своего добьюсь! Силой постригу Долгорукую в монахини и тогда женюсь на Настасье.
Иерарх крестился:
- Замолчи, несчастный! Как тебе не совестно? Обезумел в своём греховном вожделении. Ты учти, Ярославе: коль толпа не выдержит и захочет увидеть ведьму на костре, Церковь помешать не сумеет.
Князь внимал с улыбкой:
- Где уж Церкви! Как-нибудь и сами управимся. Значит, не предчувствовал до последнего дня.
Но зато Настенька не могла найти себе места: беспрерывно молилась у образов, заклиная Пресвятую Деву Марию защитить своих любимых мужчин - Ярослава с Олегом. Плакала, крестилась. А потом запиралась в горнице и пыталась колдовать, как Арепа, - возжигая свечи и шепча заклинания над священной чарой.
В полусне и полубреду ей явился Чарг. Он смотрел на внучку печально, говорил устало:
- Будь тверда, дорогая. Ты нарушила мой запрет и опять ворожила. Я тебя спасти не сумею.
- Смерть моя близка? - спрашивала та, холодея.
- Ближе не бывает.
- А Олег? А князь? Им какая уготована участь?
- Час их ещё не пробил.
- Слава Богу! От одной этой мысли делаюсь спокойнее.
- Пусть она, эта мысль, утешает тебя и дальше.
- Деде, ответь одно: мне гореть в адском пламени? Он молчал, опустив очи долу.
- Деде, не терзай: ты считаешь, что я потратила жизнь напрасно?
Прорицатель покачал головой:
- Я не знаю. Ты любила - и это главное. Тот, кто любит, существует не зря.
Половчанка заплакала:
- Но любовь принесла столько тягот!
- Что поделаешь! Тот, кто любит, страдает.
- Разве ж не бывает любви без мук?
- На земле ничего не бывает без мук. Ибо жить на земле - уже мука. Но священная, великая мука!
Лишь 8 сентября Настенька решилась заговорить с Осмомыслом о возможном бегстве из города.
- Да с какой стати, душенька? - удивился владыка Галича.
Та ответила неопределённо:
- Было мне видение… очень нехорошее.
- Говори яснее.
- Не могу, нельзя. Ты мне не поверишь. Об одном молю: заберём Олежку и уедем в Тысменицу для начала.
- Никогда.
- Я тогда погибну.
- Ничего не бойся.
- Я не за себя, но за вас боюсь.
Утром 9 сентября зазвонил колокол на площади. Что такое? Прибежал дрожащий от ужаса Миколка Олексич: тятеньку убили! Как, чего? Чернь, подзуживаемая боярами, стала драться с местными половцами - Вобугреевой и Бостеевой чадью; дворский попытался унять обе стороны, и его разорвали в клочья. Требуют им выдать Чаргову Настасью, чтобы сжечь её на костре.
- Где Гаврилко? - крикнул Осмомысл, поднимаясь.
- Держит оборону кремля. Но бунтовщиков больше. Князь схватился за голову:
- Ах, не в добрый час отпустил я Ивачича! Без него не выстоять.
- Говорят, будто Кснятин в городе.
- Негодяй! Удавлю поганца.
- Сила на его стороне.
Город сошёл с ума. Галичане жгли дома половцев, избивали их жён и детей. Дым пожарищ заволакивал небо. Люди Кснятина распахнули ворота и впустили конницу Святополка. Он прорвался к кремлю, начал штурм, смял охрану Гаврилки Василича (самому Гаврилке проломили булавой голову и обезображенный труп сбросили со стены в ров), пробежали в палаты Осмомысла. Но навстречу им вышла Болеслава - бледная, суровая, на руках с маленьким Василием; грозно произнесла:
- Стойте, заклинаю! Я жена Володимера Ярославича это сын его. Коль хотите двинуться дальше, то убейте обоих!
Из толпы нападавших вышел Чаргобай; утирая пот, тяжело сказал:
- Отойди, княжна. Мы тебя не тронем. Пощадим дитя. Нам нужны ведьма и Слепец, вместе с их бастардусом.
- Ни за что! Не смейте!
- Извини. Подвинься. - И её отстранили, сами бросились дальше.
Разумеется, никого не нашли, так как по известному уже подземному ходу четверо беглецов (с ними был ещё Миколка Олексич) устремились к буковой роще за городом. Но поскольку Кснятин Серославич этот вариант просчитал заранее, их уже ожидали при выходе на поверхность воины-мятежники. Несмотря на сопротивление, всех четверых схватили и поволокли в Галич. По дороге обезумевшая толпа, лишь недавно падавшая ниц перед Осмомыслом и превозносившая его доблести, чуть не растерзала свергнутого владыку. Еле-еле дружинникам Святополка удалось оградить захваченных от сиюминутной расправы. Пленников препроводили в острог, бросили в раздельные ямы. Сверху ям задвинули каменные плиты. И, довольные собой, с шутками и руганью победители удалились.
Ярослав упал на колени, стал молиться и плакать. Повторял бессчётно:
- Господи, прости! Сохрани и помилуй Настеньку, Олежку и меня, грешного. Не дозволь сгинуть опозоренным. Не карай сурово!
По плите тарабанил дождь. Взбунтовавшийся город насыщался горячей кровью.
На другое утро, серое, холодное, вымокшего и продрогшего Ярослава извлекли на свет Божий и доставили во дворец. Там сидел синклит: Святополк, Чаргобай, Кснятин и Феодор с преподобным епископом Кириллом. Все, за исключением иерарха, встретили захваченного правителя с неприязнью, нескрываемым отвращением и оставили стоять посреди палаты, словно подсудимого. Начал Кснятин:
- Не взыщи, Володимерич, но в случившемся ты один виновный. Я тебе внушал многократно - отступись, одумайся, призови из Болшева сына и не затевай дела о признании бастардуса. Ты ж нарочно настаивал! И открыто жил с ведьмой! Вот народ и восстал!
Глядя исподлобья, Осмомысл ответил:
- Если б вы народ не мутили, он бы не посмел. Тут вступил Вонифатьич:
- Семя наше взошло на заранее подготовленной почве. Ты не разрешал веча, не давал вольности болярству, правил самочинно. Как сие терпеть?
- Вольность вам? - возмутился князь. - Вы б нагородили с три короба! Об одном жалею: что тебя не отловил, пёс поганый, и не кинул в Днестр с камнем на твоей вые!
Феодор забулькал, обращаясь к сообщникам:
- Слышали? Вы слышали? Что ещё с ним нянькаться? I Бесполезно!
- Совершенно согласен, - поддержал Святополк. - Сто ударов плетью на площади. А когда дух испустит, тело бросить собакам!
- Погодите, чада мои, - оборвал его священнослужитель. - Он покуда - законный князь…
- Никакой не законный, - вставил Ростислав. - По закону - мой родитель Иван и я должны были править!
- Он покуда - законный князь, - повторил епископ, глядя своими ясными голубыми глазами на Осмомысла, словно говорил: слушай, что скажу, и запомни, - и до той поры, как мы не получим подписи его под составленной хартией, что он отрекается, призывать Володимера не имеем права.
- Хартия готова, - сообщил Кснятин, - пусть ея подпишет.
Ярослав оскалился:
- Лишь с одним условием: коли Святополк трижды поцелует меня между ног!
Заговорщики зашумели, начали ругаться, лишь один Кирилл укоризненно покачал головой в фиолетовом клобуке.
- Если же серьёзно, - продолжал правитель, - то у вас единственная возможность избежать собственной погибели: отпустить меня и моих родных и убраться из Галича как можно скорее.
- Он ещё будет угрожать! - крикнул Святополк. - Мерзкая мокрица! Или ты подписываешь отречение, или мы сожжём на костре и сучонка, и сучку! Выбирай!
Поиграв желваками, бледный, задыхающийся от гнева, Осмомысл сказал:
- Нет! Не подпишу. Чтоб вы сдохли, христопродавцы!
- Уведите, - приказал Чаргобай. - Бросьте снова в яму. Пусть ещё подумает.
И когда князя удалили из залы, Серославич обратился к епископу:
- Отче, соглашайтесь. Галичане требуют этой жертвы. Мы покажем силу, Ярославка поймёт, что деваться некуда - вслед за Наськой мы погубим Настасьича. И тогда подпишет.
Опустив глаза, иерарх ответил:
- Соглашаться не стану, но и воспрепятствовать не могу. Бо на всё воля Божья. Поступайте как знаете.
3
На торговой площади возвели дощатый помост, посреди которого высился только что обструганный столб. И со всех сторон его обложили хворостом и соломой. Горожане стекались загодя, занимая лучшие для обзора места; в разговорах и шёпоте слышалось одно: «Ведьма, ведьма, это справедливо, ведьму надо сжечь!» Вскоре же народу набежало такое количество, что какую-то бабку сдавили насмерть, но она, умерев, продолжала вертикально стоять, стиснутая телами. Капал мелкий дождь. Небо было обложено тучами.
Ровно в семь утра появились на паперти заговорщики во главе с Кснятином и Святополком; не было епископа: тот сказался больным. По помосту к столбу вышел Шваран Одноглазый: кто бы ни пришёл к власти, он старательно исполнял свою работу и казнил любого приговорённого.
- Вон - ведут, ведут! - прокатилось среди зевак. - Ведьма, ведьма!
И дружинники Чаргобая вывели Настасью в долгополой рубахе, бледную, простоволосую, босиком, но великолепно прекрасную даже в это трагическое мгновение. Чёрные волосы по плечам в сочетании с белизной кожи были дьявольски хороши. А овальное, похудевшее лицо с тёмными кругами возле глаз чем-то отдалённым напоминало лик Спасителя на Голгофе.
Женщину подтолкнули к столбу, и палач прикрутил её руки верёвками к дереву. В тишине раздался голос бывшего печатника; Серославич проговорил:
- Галичане! Люди добрые! Наконец торжествует справедливость. Мы казним колдунью, диаволопоклонницу, заговорами и чарами помутившую разум князю Ярославу и внёсшую раскол между ним и княгинею. Но теперь будет замирение. Пусть огонь очистит нашу землю от зла. Сам епископ Кирилл не противится этой жертве. Так свершится же воля Небес! Ибо все мы - слепые орудия в битве Света и Тьмы! Будем счастливы!
- Любо! Любо! - согласились люди, и волна одобрения прошла по толпе.
- Дайте мне сказать! - крикнул Чаргобай. - Довожусь ей двоюродным племянником. И моё сердце обливается кровью, глядя на нея у позорного столба. Но помочь ей не в силах. Ибо я православный и отрёкся от поверий и волхвований предков-половцев. А Настасья продолжала колдовать - я тому свидетель: в Пафлагонии напустила порчу на младую деву в городе Энее, а потом сняла хворь своим чародейством. Потому как одержима нечистым. А у княжеского престола не должно быть исчадий ада! Пламя этого костра сделает наш дух крепче и спокойнее!
- Любо! Любо! - поддержали его галичане, кто-то с Удовольствием свистнул.
- Пусть теперь она скажет, - разрешил Святополк Юрьевич. - Может, хоть покается перед гибелью.
- Нет, не надо! Не желаем слушать! - зароптали жители.
- Будьте великодушны, - продолжал настаивать Князь-изгой. - Поступайте по-христиански. Ибо Он учил возлюбить врагов. - И велел Настасье: - Говори, несчастная.
Все взглянули на половчанку. Та смотрела в небо, и обильные слёзы заливали ей щёки. Красные сухие губы произнесли:
- Господи, помилуй мя… Ты же знаешь, что я не ведьма… Если и ворожила, то не со зла…
- Ворожила! - ахнули в толпе. - Слышали? Она ворожила!
- …но пытаясь спасти людей от хвори и боли… не мутила разума Ярославу… только лишь любовью своею…
- А-а, любовью мутила!.. - подхватили люди. - Ведьма, ведьма!
- …родила ему чадо, признанное княжичем…
- Нет! Не княжич! Не верим!
- …и осталась до конца Твоею рабою, ибо нет святее великой Троицы - Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа!
- Подлая! Лукавит! Жечь ея!
- Господи! - воскликнула осуждённая. - Всемогущий Боже! Коли Ты так решил, я и рада, что уйду не по собственному почину, как нередко думала, но по Промыслу Твоему. Мне мучения не страшны. С радостью приму избавление от земных оков, от того, что мешала всем, никому не нужная… Я перед Тобою чиста. И приду к Страшному Суду без малейшего к тому трепета. Господи, прости!..
- Жечь ея! Жечь немедля! - разнеслось над площадью, и толпа стала наседать, приближаясь к помосту.
Кснятин Серославич взмахнул платком. Кату поднесли запалённый факел, и Шваран Одноглазый сунул пламя в солому. Но она оказалась влажной, разгоралась нехотя, с дымом и шипением, вроде бы противясь незаконному делу. Чаргобай что-то приказал своим гридям, те ещё принесли огня, стали поджигать хворост с четырёх углов. Наконец костёр вспыхнул, как положено, охватил помост, быстро подбираясь к столбу.
Вдруг вперёд выскочил пожилой мужчина и, тряся бородой с проседью, начал голосить:
- Дочка! Доченька! Не пущу! Не надо!
Это был Микита Куздеич, Настенькин отец. Бросился к костру, стал расшвыривать горящие ветки. Но сияющий смерч взвился к небу, отчего толпа, ахнув суеверно, схлынула назад, распахнула глаза от благоговейного ужаса, силясь рассмотреть, что творится с ведьмой и её родителем. Но уже не видела ничего, кроме алых обезумевших языков пламени и слепящих искр…
Кое-кто из зевак после утверждал, будто в тот момент разглядел, как из туч возник призрак старого Чарга, протянул костлявую руку и увлёк за собой наверх собственную внучку. Но другие, не узревшие чуда, им не верили, обвиняли болтунов, что они с утра слишком много выпили.
Тем не менее день спустя дворские холопы, убиравшие площадь от ужасного пепелища, обнаружили в золе лишь один мужской обгоревший костяк, женского найти не смогли. Но, с другой стороны, слишком и не искали…
Казнь произошла месяца сентября 11 числа 1173 года от Рождества Христова. Город был по-прежнему под пятой мятежников.
4
Осмомысл, услышав о сожжении своей ненагляды, только рассмеялся: ишь, чего брешут, негодяи, чтоб меня дожать! Но тогда к нему привели Болеславу, и она подтвердила: сказанное - правда, Насти больше нет и сейчас заговорщики угрожают уничтожить Олега.
Ярослав сидел словно истукан. Неожиданно вздрогнул, тихо застонал и упал без чувств. Болеслава бросилась его поднимать. Он открыл глаза, приподнялся, скорбно обнял невестку и заплакал тихо. Повторял одними губами: «Вот несчастье, Господи… Как мне жить теперь?»
Женщина взмолилась:
- Подпиши отречение, сохрани сына.
- Подпишу, изволь. Всё уже едино…
Быстро принесли грамоту. Ярослав приложил к ней руку, не читая. И опять сидел с Болеславой, плакал и дрожал, будто бы от холода. Спрашивал её:
- Как ты думаешь, больно было Настеньке? Та его утешала:
- Я надеюсь, что нет, при таком-то пламени умирают мгновенно.
Промокал глаза и сморкался. Сам с собой рассуждал:
- Но ея-то за что? Благо бы меня… я во всём виновный… - Поворачивался к жене сына, говорил уверенно: - Не колдунья, но мученица святая. Слышишь, да? Страстотерпица и раба Божья. Солнышко моё, любушка, соловушка… Как мне одиноко и больно! - И, упав ей на грудь, разражался слезами.
На другой день привезли Владимира-Якова. Перед въездом в ворота новому правителю Галича подали белого коня, и наследник возник перед взорами столпившихся горожан, словно триумфатор, с гордо поднятой головой и закрученными кверху усами. Правда, у дворца конь споткнулся и упал на передние колени, чуть не вывалив всадника в грязи. Но Владимир удержался в седле, натянул поводья и поднял скакуна с земли. Все кругом приветствовали молодецкий этот поступок.
Отдохнув и помывшись с дороги, он созвал соратников за накрытый стол, чтобы за едой обсудить положение дел. Те ему доложили обстановку в городе, описали умерщвление Настеньки. Новый князь спросил:
- Что отец? Убивается, плачет?
- Нет, уже получше. Всё благодаря Болеславе: утешала его, чуть ли не за руки держала два дня.
Молодой правитель ответил:
- Да, она женщина душевная. Настоящая христианка.
Рассказал друзьям, что послал гонцов во Владимир-Волынский и Калиш. В первой грамоте сообщал Святославу Мстиславичу о смещении Осмомысла и о передаче города Бужска с его окрестностями в подчинение Волыни. А в другой приглашал Ольгу Юрьевну и поповну с детьми возвратиться в Галич.
- Как же будет с твоей поповной? - обратился к нему Кснятин Серославич. - Ты сидишь на престоле, должен жить с Болеславой и забыть прежних полюбовниц. А не то выйдет срам: от одной избавились, а вторую - здрасьте пожалуйста! - тут же приютили.
У Владимира вспыхнули от злости глаза:
- Вот ещё, придумал! Как хочу, так и поступлю. - Но, отпив вина, быстро помягчел, - Ладно, там посмотрим. Может быть, верну Поликсению отцу Дмитрию. Четверо его деток, двое от меня - вместе веселее им будет.
Тут же он раздал должности: Святополка сделал своим тысяцким - во главе дружины, Чаргобая - дворским, Кснятина вновь назначил печатником, Феодору поручил созывать боярское вече, а епископа Кирилла попросил провести заупокойную службу по погибшим в этой смуте с той и с другой стороны.
Разгорелись споры вокруг Осмомысла. Святополк жаждал мести и настаивал на публичной порке. Многие его поддержали. А глава Галицкой епархии возражал, говорил, что с отрёкшегося князя и сожжения Настеньки достаточно. Яков быстро взял сторону священника:
- Да, согласен. Хватит разных бесчинств. Выделю ему Коломыю - пусть сидит вдалеке отсюда, на реке Пруте, вместе с маменькой мирно доживает свой век, за любимыми книгами древних авторов. Да такой судьбе можно позавидовать! Я и сам был бы рад провести подобную старость.
Святополк, разумеется, надулся, но смолчал. Пир закончился далеко за полночь. Пьяного правителя отнесли в одрину, уложили в постель и оставили отсыпаться до утра.
Но подняли раньше: во дворце были топот, крики, зарево пожарища освещало чёрное небо; полусонный князь, ничего не соображая с похмелья, хлопал перепуганными глазами, спрашивал стоящего напротив Ростислава:
- Ась? Какого лешего? Тот орал и топал ногами:
- Да вставай, придурок! Мы ужо пропали! Полчища Избыгнева в город ворвались! Вонифатьич убит, Святополк ранен. Надобно бежать по подземному ходу!
У Владимира от ужаса приключился приступ медвежьей болезни, и желудок сработал прямо на ложе.
- Господи, засранец! - сплюнул Чаргобай. - Ну, идём скорее! Подмываться некогда! - И они устремились к Перемётной палате.
Прилетевшая из-под Червеня конница Ивачича быстро овладела кремлём. Гриди перебили охрану у дверей Ярославовой клети и освободили пленённого князя. Он их обнял, крепко расцеловал, поблагодарил за служение долгу. Приказал подоспевшему Избыгневу:
- Живо дуйте в острог. Там Олег и Микола Олексич, надо вызволять. А ещё людей - в рощу, где дыра от подземного хода. Захватите смутьянов - всех, кто уцелел!
Вышла Болеслава со слезами радости на глазах:
- Счастье-то какое, свет мой, батюшка! Не гадали, не чаяли… Ты опять полновластный князь!
Взяв сноху за локоть, Осмомысл поцеловал её в щёку:
- Доченька, голубушка. Я всегда им был. Отречение ложное, ибо взято под принуждением. Всё теперь восстановим по-старому. - Горестно добавил: - Нет, по-старому уже не получится. Настенька погибла, нет в живых Олексы Прокудьича и Гаврилки Василича… Кончилась одна полоса жизни, начинается новая.
Женщина ответила:
- Постараемся выдюжить. Помнить о невинно загубленных и любить живых.
Он поцеловал её снова:
- Я тебя люблю, золотая. Ты меня поддержала в трудную годину.
Опустив глаза и зардевшись, та проговорила:
- Я тебя никогда не брошу.
