Книга: Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл.
Назад: Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл.
Дальше: Глава вторая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПЕРСТЕНЬ С ЯДОМ

Глава первая

1

 

алицкий князь Владимирко Володарьич был человеком не без странностей. Время от времени на него нападала злая меланхолия: он бродил по палатам своего дворца, натыкался на людей и предметы, вскрикивал, не мог никого узнать, не притрагивался к еде и питью, что-то бормотал, иногда заламывал руки и, забившись в угол, плакал. На попытки родных и близких уложить больного в постель отвечал отказом. Угрожал вонзить себе в сердце нож, если кто-то с ним попробует спорить, обвинял всех в желании причинить ему боль, отомстить за содеянные грехи. «Да какие ж такие особенные грехи? - спрашивал епископ Кузьма, княжий духовник, приведённый нарочно к занемогшему. - Ты ведь свят, аки агнец Божий!» - «Будто сам не знаешь! - криво усмехался Владимирко. - Я ж тебя убил!» - «Как - меня?» - делал шаг назад священнослужитель и крестился в ужасе. «Да, тебя. Ты ведь брат, убиенный мною, Ростислав Володарьич? Вижу, что оброс бородой по пояс, поседел и обрюзг, но глаза и губы всё те же. Что, пришёл посчитаться, отплатить за отраву, подсыпанную в вино, привезённое от меня в подарок? Знаю, знаю. Я давно дожидался этого часа. Целых двенадцать лет. И уж лучше сам покончу с собою, нежели позволю, чтобы ты утащил меня в преисподнею!» Выхватив кинжал, князь пытался нанести себе рану. Но проворная челядь, перестав церемониться, отбирала у господина оружие, пеленала несчастного по рукам и ногам и несла в одрину - княжескую спальню. Тот визжал и брыкался, всем сулил расправу, обещал снести неугодным голову, посадить на кол и прилюдно высечь. Но потом стихал, забывался сном, спал не менее суток, а затем просыпался хоть и отощавший, но здравый, начинал питаться, постепенно приходя в норму. Приступы безумия каждый раз продолжались у галицкого владыки около недели.
Хворь досталась ему от прадеда, младшего отпрыска Ярослава Мудрого.
Впрочем, и в спокойные дни повелитель Галича был непредсказуем. Как любой коротышка (по сегодняшним меркам, рост не более 160 сантиметров), он завидовал сильным и высоким и желал ими помыкать. Вероятно, отсюда - и невиданная жестокость князя. Вид чужих страданий, боли, мук приносил ему чуть ли не животное удовольствие. В кровь разбить лицо зазевавшемуся слуге, самолично выпустить кишки кабану, пойманному на охоте, и колоть булавкой грудь своих наложниц было для него в порядке вещей. Никого не жалел, никому не спускал провинностей.
А в историю всё равно вошёл не Владимиром, а Владимирко - как его называли с детства за карликовый рост и бранчливый, петушиный характер.
Разумеется, и в семейной жизни был не сильно счастлив. Он женился не по любви, а беря в расчёт политику, по желанию своего отца, на единственной дочери половецкого хана Вобугрея - Бурче. Та не приглянулась Владимирке с первого мгновения: бледная, худющая, длинноносая и какая-то бесцветная, чем-то напоминала моль. И молодожён посещал одрину супруги редко, по необходимости создавая впечатление, что союз вполне полноценен. В результате их ребёнок появился на свет лишь на пятое лето после свадьбы - в сентябре 1130 года от Рождества Христова.
В честь великого предка назван был Ярославом. А по святцам получил имя Христофора.
Бурча умерла год спустя, не сумев разрешиться от второго бремени. Бабки-повитухи извлекли новорождённую, но малютка не протянула и нескольких дней. Так что матери своей Ярослав не знал. А Владимирко больше никогда не женился.
Сын был точной копией половчанки: худощавый, бледный, с редкими прядями бесцветных волос, бледно-голубыми глазами и прямым удлинённым носом. И характером пошёл в мать - тихим, некрикливым, религиозным. Не особенно любил прогулки верхом, разливанные пиры и оружие. Им предпочитал книги и науки. И особенно преуспел в овладении языками: кроме русского, мог читать по-гречески, на латыни и иврите, понимал по-венгерски и по-польски, а по-половецки разговаривал вовсе бойко. Лишь немецкий давался ему с трудом.
Как и с Бурчей, князь Владимирко с сыном виделся редко. Рассуждал обыденно: для ребёнка есть мамки, няньки, учителя. Пусть себе растёт. А потом видно будет.
Может, нелюбовь к покойной жене перенёс и на Ярослава? Или просто был лишён отцовского чувства?
Жизнь родителя наполняли иные страсти. Он ведь стал галицким владыкой не сразу. В юности сидел в захолустном, забытом Богом Звенигороде - несколько южнее современного Львова. Но когда скоропостижно скончался старший брат Ростислав (может, в самом деле отведав отравленного вина?), переехал в крупный и зажиточный Перемышль. Дело стало за малым: устранить двоюродного брата Ивана. Тот и был вскорости убит - неизвестно кем пущенной стрелой на охоте. И теперь, как старший в роду, князь Владимирко завладел ключевыми городами - Теребовлем и Галичем.
Местные бояре, правда, не слишком жаловали нового правителя, буйного и жадного. Да и внешних врагов хватало: Польша и Венгрия с запада, Византия с юга, половцы и Киев с востока - все смотрели с вожделением на богатое и обширное Галицкое княжество. Словом, князь проводил в седле, в битвах и походах, много дней и месяцев, а вернувшись в Галич, в кремль на горе у Днестра, усмирял, как мог, ропщущую знать. И до сына руки не доходили.
Но однажды, а именно по весне 1144 года, встав с постели после очередного приступа чёрной меланхолии, похудевший и обессиленный, он молился часа четыре в небольшой дворцовой часовенке, вышел с мокрым от слёз лицом и велел истопить ему баньку. А тем временем отправился в правое крыло к сыну - узкой галереей на втором этаже, крыша которой подпиралась толстыми квадратными балками, почерневшими на влажном днестровском ветру. Шёл согбенный и сумрачный, маленький и лысый, будто и не князь вовсе, повелитель смердов, а какой-нибудь жалкий скоморох, шут гороховый.
В горнице, где сидел Ярослав, было жарко и от этого слегка душновато. Сын, увидев отца, сразу же вскочил, зацепив столешницу, за которой писал, выронил перо, и чернила из бронзовой чернильницы растеклись по скатерти чёрными зловещими пятнами. Княжич поклонился и пролепетал слова здравицы.
Посмотрев на него снизу вверх (сын в свои четырнадцать лет перерос родителя чуть ли не на целую голову), галицкий властитель цокнул языком:
- Ты совсем взрослый стал! Скоро женим. Юноша зарделся, опустил глаза. Скромно произнёс:
- Как на то будет Божья воля. И твоя, тятенька. Улыбнувшись, Владимирко потрепал его по щеке:
- Молодец, хвалю за такое подобающее детям послушание. А сейчас моя воля такова: будет уж порты протирать, сидючи за пергаментами да книгами; нынче же идём с тобой в баню, вечеряем вместе, а с утра отправляемся на охоту. Чай, доволен, да?
Снова поклонившись, Ярослав ответил:
- Благодарствую вельми за такую честь.
- То-то же, дикарь. Время делать из тебя настоящего князя. Верного помощника и опору в делах. Стойкого соратника. В чьи окрепшие руки я не побоюсь передать бразды правления. Жду тебя внизу. - И, повеселев, он покинул горницу.
- Господи, помилуй! - прошептал юнец и перекрестился. - Принесла нелёгкая… Мне охоты с женитьбой только и не хватало теперя… - Пожевал губами и, возвысив голос, крикнул, не скрывая досады: - Тимка, где ты там? Прибери на столе, скатерть замени. Я ужо спешу, тятенька зовут…

 

 

2

 

Но ни князь, ни тем более княжич не имели понятия, что у них за спиной зреет заговор.
Во главе его были три галицких боярина - Вонифатий Андреич, Серослав Жирославич и Олекса Прокудьич. Все они невзлюбили Владимирку после запрещения им городского веча. Нарушать традиции предков не позволено никому. Править, не советуясь с уважаемыми людьми и пренебрегая мнением стариков, просто не допустимо. А без веча нет и пригляда за воеводами, тиунами, мытниками. Вековые связи нарушены. Нет пригляда - начинается ералаш, общее хозяйство трещит по швам, не работает, как положено. И, само собой, разные поборы и взятки утекают из собственных рук. Как смириться с этим?
Собирались втроём в доме Серослава, пили терпкое фряжское вино, привозимое купцами из Константинополя, гурундели в бороды: надо что-то делать, срочно исправлять положение. Князь не внемлет челобитным бояр, вече восстанавливать не желает. Значит, надо этого Владимирку убирать. Звать его племянника - сына убиенного Ростислава. Тот сидит в далёком Звенигороде, тоже точит зубы на дядю, хочет отомстить за отца. Говорят, и умён, и красив, и статен, на коне гарцует искусно, а в кулачном бою может зашибить любого богатыря. Правда, слишком молод (только двадцать лет) и ещё даже не женат, ну да не беда - молодым повелителем легче помыкать; женим на какой-нибудь киевской княжне - укрепим ослабевшие было связи с великим князем и получим союзника против расхрабрившихся венгров…
Словом, ждали только случая. И когда Владимирко по весне впал в очередное безумие, в общей кутерьме, не заметно от прочих глаз, снарядили Олексу Прокудьича в путь-дорогу. Тот скакал вдоль Днестра на северо-запад и к исходу второго дня прибыл в град Звенигород.
Князь Иван Ростиславич принял галицкого боярина настороженно. Может, провокатор? Может быть, нарочно послан Владимиркой, дабы выманить племянника из родной вотчины и заставить напасть на дядю, а потом дядя его захватит, голову снесёт? Нет, спешить с ответом не следует… И, пока угощал именитого гостя яствами и винами, выслал для разгляда верного гридя - потолкаться в Галиче, разузнать, что да как.
Гридь вернулся спустя неделю и заверил своего господина: в городе спокойно, рать не кличут, не подковывают коней; а Владимирко, говорят, собирается с сыном на охоту, - стало быть, уедут оба в леса на несколько дней.
Тут Иван уж действительно призадумался по-серьезному. Отчего бы не попытать счастья? Если верить Олексе, галицкие бояре впустят его с дружиной без боя, сразу соберут вече и торжественно узаконят смену князя. А коль скоро Владимирко попытается Галич отвоевать, горожане поддержат нового владыку - сил и средств, чтоб отбить нападение, хватит наверняка. Может быть, рискнуть? Понадеяться на Бога и на удачу?
Молодой правитель Звенигорода, вопреки слухам, вряд ли мог считаться писаным красавцем: глубоко посаженные глаза при излишне массивном подбородке и толстенной шее портили его внешность. Но фигуру имел действительно ладную, крепкие умелые руки и могучую грудь. Да и говорил веско. Как появится из ворот, сидя на коне, как сверкнёт очами, крикнет с жаром: «Братья христиане, за мной!» - сразу видно: князь. Обладал способностью увлекать людей.
Вот и в этот раз - вышел к мечникам, преданной дружине, рассказал честно, без утайки: есть возможность полонить Галич; но опасность велика, шансы победить или проиграть приблизительно равные; я хочу испытать судьбу, кто меня поддержит? И дружина сказала: все! Никаких сомнений. Ты наш голова и веди куда хочешь - хоть в полымя, хоть в Иерусалим воевать Гроб Господень!
Что ж, Иван улыбнулся - а улыбка у него, в самом деле, была чудно хороша, белозубая, светлая, задорная, - и ответил с чувством:
- Любо, ясны соколы! Вместе не пропадём! С добрыми друзьями даже голову сложить - и то в радость!
Сели на коней и числом не более двухсот человек понеслись менять княжескую власть.
Где-то в пяти вёрстах от столицы встали походным лагерем. Выслали дозор, а Олексу Прокудьича не пустили вперёд: пусть пока посидит в заложниках; если всё же выявится предательство и Владимирко нападёт из засады, тут же обезглавим боярина, чтоб другим неповадно было проявлять такое коварство; впрочем, поторговаться с противником, цену жизни назначив видному галичанину, тоже можно.
Но подобные опасения оказались напрасными: вместе с их дозором прискакал бывший главный подвойский Серослав Жирославич. Он сказал Ивану, что Владимирко и сын отбыли на охоту день назад, путь давно свободен, городская власть наготове, встретят Ростиславича хлебом-солью, а посадник Вонифатий Андреич облачается уже в дорогой кафтан, дабы самому открыть новое собрание веча.
- Коли так - вперёд! - ухмыльнулся звенигородец и вскочил в седло. - Галич будет наш!
Вот он показался из-за поворота Днестра: славный, удивительный город, видный центр Древней Руси, о котором знали купцы всей Европы. Толстые дубовые стены, башни по углам, маковки соборов золотятся на солнце. Колокольный "вон! Тучи голубей взмыли в небо, и челны на реке вроде захотели воспарить вместе с ними - замахали приветственно белыми крыльями ветрил. Это вам не крошечный тараканий Звенигород! Райский уголок, за который хочется сражаться изо всех сил!
Вдруг откуда ни возьмись перед самыми городскими воротами на дороге появился почтенный старец в белых одеждах. Волосы седые до плеч были скреплены серебристым обручем-диадемой. А в худой жилистой руке незнакомец сжимал толстый посох. Гриди придержали коней, крикнули прохожему: «Эй, куда лезешь под копыта? Жить не надоело ли, старче?» Тот не внял отъявленной грубости, отыскал глазами Ивана, выставил вперёд указательный палец и спросил дребезжащим голосом:
- Ростиславов сын?
- Ну, допустим, - выехал вперёд храбрый витязь.
- Отступись, возвращайся к себе в Звенигород. Не губи себя и своё потомство. Верно говорю. - Старец замолчал и устало опустил набрякшие веки.
Князь презрительно дёрнул головой:
- Что за прорицатель? Кто таков? Серослав Жирославич быстро разъяснил:
- Местный знахарь, волхв и ведун. Сам из половцев. Некрещёный. На ножах с епископом, нашим отцом Кузьмою.
- Как зовётся?
- Чарг.
Конь всхрапнул под Иваном, стал переминаться с ноги на ногу. Щурясь от слепящего солнца, юноша опять обратился к путнику:
- Значит, коль вернусь, обещаешь спокойствие и семейное счастье?
- Точно так, - поклонился старец. - Многие лета, деток и внуков и кончину в своей одрине.
- Ну, а коль сяду в Галиче, беды да тревоги?
- Горести, скитания, смерть в чужих краях. Жизнь короткую, как полёт звезды.
- Так тому и быть! - Молодой человек сжал кулак и взмахнул им в воздухе. - Лучше чиркнуть по небу яркой вспышкой, чем едва гореть где-то на задворках. Галич мой! Никому его больше не отдам! - Встал на стременах, свистнул, гаркнул: - Гей, орлы! За мной! - И дружина с места в карьер ринулась к городским воротам.
Чарг едва успел отскочить к обочине. Посмотрел вслед несущимся скакунам, стер с лица дорожную пыль, взбитую копытами, грустно произнёс:
- Ах, зачем не внял он моим предостережениям? Всё теперь пойдёт наперекосяк! - И, вздохнув, обречённо побрёл тоже по направлению к Галичу.
А Ивана встречали, словно долгожданного избавителя. Девушки в цветастых нарядах пели величальные песни и мели дорогу перед носом его скакуна; галичане, теснясь в растворах своих ворот, низко кланялись и ломили шапки; из соседних улочек выбегал народ и глазел на нового повелителя, радостно кивал: молодость и сила звенигородца людям нравились. Лишь одни собаки яростно брехали на проезжавших; да на то они и собаки, чтобы лаять попусту.
На торговой площади Ростиславова сына встретил Вонифатий Андреич - в дорогих одеждах из парчи и бархата, отороченных мехом, золотых застёжках и массивных перстнях с бриллиантами. Но высокую горностаеву шапку, по обычаю, не снимал, только поклонился, приложив руку к сердцу. Вся его свита сделала то же самое.
Молодой правитель спрыгнул наземь (сам, без помощи стременного, протянувшего ему руку), подошёл к посаднику. Тот вручил Ивану символический ключ от города - весь усыпанный дорогими каменьями. Взяв почётный дар, новый князь прикоснулся к нему губами и прижал ко лбу. А потом с хитрецой воскликнул:
- Видно, дядюшка обходился с вами круто, коли мне устроили этакую встречу!
- Ох, не говори! - дунул в бороду вечевой глава и развёл руками. - Каждое мгновение ожидали с его стороны какой-нибудь пакости, казней да разору. Будто на иголках сидели.
- Ну, а как вернётся обратно? Вонифатий Андреич выпучил глаза:
- Ни за что на свете! Лучше сразу в гроб! Рассмеявшись, Иван ответил:
- Да, сдаваться пока не станем. Потягаемся силушкой - кто кого сбороть сможет. - И пошёл к раскрытым воротам церкви Пресвятой Богородицы, где его приветствовал сам епископ.
После богослужения во дворце состоялся пир, где рекою лилось вино и хмельное пиво, подавались бесконечные яства, а затем удалые воины-звенигородцы показали сноровку в овладении - не вообще населением города, но отдельными его лицами (разумеется, женскими.) Длились эти буйные схватки до зари.
Лишь один человек из знати не участвовал в пиршестве - сын Подвойского Серослава Жирославича - Константин (в просторечии - Кснятин). Он считал с самого начала, что Ивана звать не годится, выйдут только распри, новые несчастья; будучи, не в пример отцу, человеком тонким, проницательным, он решил сделать ставку на другого возможного правителя - Ярослава; тот, с его умом и спокойствием, вдумчивостью и мягкостью, представлялся молодому боярину наилучшим князем. «Сын Владимирки далеко пойдёт! - убеждал Кснятин родителя. - Мальчик скоро станет семи пядей во лбу!» - «Ты ещё скажи - Осмомыслом!» - издевательски отвечал Серослав. (Слово «Осмомысл» было переводом с половецкого языка - «Сериз-кырлы» - то есть ловкий, «восьмигранный» джигит, - и носило в то время у русских ироничный оттенок.) «Да, вот именно: Осмомысл! - не сдавался отпрыск. - Восемь граней, восемь мыслей и разумен за восьмерых!» Но Подвойский от него отстранялся, слушать не желал: «Перестань! Ты о чём? Ждать ещё три-четыре года, прежде чем юнец оперится? Нет, Владимирку надобно сейчас заменять, мы устали от его самодурства! Призовём Ивана!» Словом, разругались.
И теперь Кснятин не желал сдаваться. Как стемнело, по подземному ходу выбрался из кремля. На крутом берегу Днестра в зеленеющей буковой рощице дожидались его два надёжных помощника - оба на лошадях, третьего скакуна вели под уздцы - для боярина. Тот поднялся в седло, натянул поводья, развернул коня и пришпорил. В загустевших сумерках тройка устремилась на юг - в благодатные тысменицкие леса, где охотился Владимирко Володарьич с сыном.

 

 

3

 

В полторы недели князь собрал ополчение из окрестных мест - Василева, Коломыи и Торопца - численностью в полторы тысячи; да ещё собственной дружины было человек триста; словом - сила немалая, чтобы выкурить Ивана из Галича.
В эти дни ратных приготовлений сумасбродный правитель преображался: от безумца-меланхолика не было и помина; энергичный, жёсткий, он командовал вдумчиво и сурово, расставлял людей на ответственные участки, доверял молодым командование полками, но и спрашивал по всей строгости. В первый раз Ярослав увидел отца таким - не крикливым по пустякам, а расчётливо-деловым, искушённым в военных премудростях. Дни охоты их сблизили - вместе грелись возле костра, вместе загоняли зверя в силки и ямы, вместе ели поджаренное парное кабанье мясо, сочное и душистое. «Вкусно?» - спрашивал родитель, усмехаясь, глядя, как юноша с аппетитом обгладывает большущий мосол. «О, чудесно! - соглашался сын, чуточку смущаясь. - С этих пор охота на туров и секачей станет главным развлечением в моей жизни!» - «Ты не зарекайся, - продолжал балагурить князь, - в жизни много и других удовольствий». Говорили на разные отвлечённые темы - об истории, мировом устройстве, христианстве и на самые конкретные - о политике, мире и войне с соседями. Лучше всех галицкий правитель отзывался о суздальском владыке - князе Юрии (Георгии) по прозвищу Долгорукий - сильном и разумном; нравился ему и черниговский Святослав из клана Ольговичей; но зато киевского Всеволода ненавидел от всей души - за его желание заграбастать и Галицию, и Волынь. «Киев - главный противник наш, - поучал он единственного наследника. - С унграми теперь мы в союзе, а в Цареграде прынцессой - наша с покойным Ростиславом сестрица Ирина Добродея - и твоя, получается, тётка. Тут бояться нечего. А от Киева надо ждать всяких неприятностей. Помни это крепко, сынок».
Но удар пришёл с неожиданной стороны - от Ивана Звенигородского и проклятых изменников-бояр. Прискакавший Кснятин Серославич сообщил о событиях в их столице. У Владимирки пятна пошли по лицу; он сидел какое-то время молча, лишь катал желваки в углах скул и довольно громко сопел; а потом сказал тихо, но яростно: «Раздавлю, как вшу. Вот племянничек - сучий потрох! Знал бы - отравил бы вместе с его папашкой!» Поднял налитые кровью глаза на докладчика-витязя и спросил с издёвкой: «Ты-то как? Тятьку продал - не боязно?» Кснятин даже не моргнул: «Если тятька продался сам - он мне не тятька!» Князь невесело рассмеялся: «Надо же, каков! За усердие - от меня спасибо. Но за отречение от отца родного - от меня хула. Вот и разумей о моём к тебе отношении». Молодой вельможа лишь почтительно согнулся в поклоне.
Выступили две недели спустя после воцарения узурпатора в Галиче. Юный Ярослав ехал на коне сбоку от Владимирки и едва не терял сознания, представляя, как ему придётся поучаствовать в настоящей битве. Вдруг стрела пробьёт горло? Или неприятель проломит шлем? Умереть, ничего не увидев в жизни, очень, очень обидно! Не прочесть всех заветных книг… не познать любви женщины… не почувствовать себя полноправным владыкой княжества… Разве можно? Нет, бежать, бежать, спрятаться за чужие спины! Но тогда отец его проклянёт, и дружинники станут издеваться, а друзья обзовут заячьей душонкой. Этак не годится… Надо было терпеть, прикусив губу. И надеяться, что Бог не допустит подобной несправедливости.
Рано утром 16 марта воины-дозорные разглядели со стены Галича, что огромная рать Владимирки окружает город.
Быстро доложили Ивану. Он в одних исподних портах выскочил из одрины, где роскошным стёганым одеялом прикрывала наготу от досужих глаз перепуганная растрёпанная деваха, и охрипшим, непроснувшимся голосом рявкнул: «Подымать народ! Всем раздать оружие! Ляжем тут костьми, а братоубивца не пустим!»
Началась осада. Трижды нападавшие принимались штурмовать стены, но бесстрашные галичане отбивали атаки. Дважды выезжала дружина звенигородцев во главе с сыном Ростислава из ворот столицы, но в открытом поле перевес был на стороне у законного князя, и подобные вылазки оборачивались ненужными жертвами, бегством смельчаков, чудом успевавших проскочить обратно в ворота.
Между тем на подмогу к Владимирке подошли ещё около полутора тысяч ратников, собранных в Рогатине и Подгайцах. Ситуация складывалась не в пользу Ивана. Вонифатий Андреич умолял его не сдаваться и стоять до последнего. Серослав Жирославич и епископ Кузьма предлагали послать для переговоров с Владимиркой нескольких старейшин, возглавляемых нестарым, но достаточно опытным Олексой Прокудьичем. А Олекса, заперевшись с Иваном в отдалённой горнице дворца, так сказал:
- Коли ты поклянёшься взять меня с собою и по избавлении не снести мне голову, я тебе покажу тайный путь из города по подземному ходу.
У того вспыхнули надеждой глаза:
- Есть подземный ход? Что же ты молчал до сих пор, скотина? Мы пройдём по нему с дружиной и ударим противника с тыла!
Но боярин отрицательно мотнул бородой:
- Ход старинный, может обвалиться в любой момент. Многим не пробраться. Чудо будет, если мы спасёмся вдвоём.
Молодой человек взад-вперёд прошёлся по горнице, опустился на колени перед иконой в красном углу. Быстро перекрестившись, пылко прошептал:
- Господи Иисусе! Вразуми, наставь! Как мне поступить?
- Что тут сомневаться, Иване? - вместо Бога проговорил Олекса. - Смерть твоя от полков Владимирки в дверь уже стучит. Мёртвым ты ему уже отомстить не сумеешь. А живой, целый-невредимый, наберёшь людей да и вдругорядь попытаешь счастья! Или я не прав?
Обернувши к нему лицо - злое, раздражённое, - Ростиславов сын процедил с упрёком:
- А дружину бросить?
- Можешь не бросать, если есть желание вместе с ней погибнуть.
Сморщившись, поникнув, самозванец продолжал стоять на коленях. Но потом поднялся и, не глядя в глаза вельможе, коротко ответил:
- Искуситель. Змей. Уломал меня. Нынче ночью приходи сюда. Вместе побежим.
Весть об исчезновении нового правителя Вонифатий Андреич сохранял в тайне от простых горожан пару дней. Галичане сражались храбро и отбили ещё одно нападение. Но потом возроптала дружина звенигородцев: где Иван, отчего нет его в бою? А когда Серослав Жирославич рассказал всю правду - начали буянить и отказывались дальше обороняться. Более того: снарядили посольство из трёх человек в стан врага - мол, откроем ворота, если обещаете нас, звенигородцев, не трогать. Радостный Владимирко заявил:
- Обещаю помиловать, коли вы до единого перейдёте на мою сторону.
- Слово чести, княже.
Галич пал. Обезумевший от победы Ярославов отец жаждал крови. Он убил Вонифатия самолично, выхватив из рук его символический ключ от города и воткнув заострённую бородку в правый глаз боярина. Труп вельможи целый день возили по улицам, чтобы устрашить население. Тысячу простых горожан, защищавших Ивана, с ходу умертвили - воеводам отрубив голову, рядовых утопив в Днестре - связанными, с камнем на шее. Одного только Серослава жить оставили: сын последнего, Кснятин Серославич, у Владимирки валялся в ногах, умоляя пощадить его тятеньку. «Ну, пускай, пускай, - отмахнулся владыка. - Отблагодарю тебя за твои заслуги». Тем не менее Кснятинова отца всё же наказал - выпорол прилюдно меж других шибко провинившихся.
Город подчинился безропотно. Сделал вид, будто бы не хочет больше буйствовать. Погрузился в тишину и смирение. Но обид не забыл. Вроде затаился на время.
Ярослав же, взволнованный от всего происшедшего, долго не мог вернуться к прежним своим наукам. Говорил своему подручному Тимофею:
- Мне в лесах охота понравилась, даже очень, потому как зверье убивать не грех: нам оно дано Вседержителем к пропитанию нашему и забавы для. Но вот ратное дело - происки лукавого. Ибо сказано: «Не убий». А коль скоро люди созданы по подобию Божьему, посягать на Господень образ - преступление тяжкое. Всем убивцам гореть в огненной геенне.
Тимка возражал:
- Так-то так, да не совсем так. Коли ближний твой посягает на тебя самого, на твоё добро, на твою жену и детей, как ему тогда не ответить? Если не убьёшь, то убьют тебя. И такое убивство праведно.
- Нет, не может быть праведного убивства, - упирался княжич.
- Да с такими мыслями надобно в монахи идтить, - ласково подкалывал слуга господина.
Юноша сердился, губы надувал:
- Может, и пойду! Вот возьму и пойду! Стану за вас за всех, грешников, молиться.
- Нет, нельзя, нельзя, - беспокоился Тимофей уже по-серьёзному. - У отца твоего больше нет наследничков. Ты - надёжа Галича. Без тебя мы останемся неизвестно с кем.
- Власти княжьей не бывает без крови. Мне же кровь противна!
- Что ж поделаешь! Мир стоит на сем. Не ты первый и не ты последний.
- Ах, как грустно, Тимка! Отчего миром правит не любовь, но вражда?

 

 

Назад: Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл.
Дальше: Глава вторая