С того времени, как боголюбовские пешцы вступили в московский дом боярина Петра Замятнича, прошло уже более трёх часов.

Дом был обыскан весь — клеть за клетью, чулан за чуланом. Обшарили весь подпол, облазили всё подкровелье. Открыли все сундуки и лари, заглянули под все лавки. Выбрали из сенника, перетряхнули и сметали назад всё сено и всю солому. Наведались во все житные ямы. Перещупали рогатинами всё зерно и всю муку.

Точно так же перебрали всё и у посадника.

Опросили всех боярских и посадских дворовых слуг, воротников, даже зачем-то попа и пономаря, а Иванова конюха и пытали.

Народу у Прокопия было довольно, и под его степенным надзором всё делалось истово.

Однако стольника Ивана Кучковича так и не могли отыскать.

Нашли только в глухой клети сбитую им во сне медвежью шкуру, его бесценную соболью шапку, которой завидовал весь Владимир; задеревенелый от сушки охабень; ещё сыроватые, грязные, подкованные серебром сапоги; дарённую князем саблю; широкий, шитый золотом пояс; красные, прорванные на пятках чулки...

А самого не оказывалось нигде.

Город, боярский и посадничий дворы были по-прежнему оцеплены пешцами. Никого не впускали и не выпускали. Верховой со шрамом поперёк лица стерёг снаружи Боровицкие ворота, а другой верховой, на чуланом забрызганном коньке, не отлучался от напольных.

Сам Прокопий несколько раз ездил вокруг всего города, проверяя, не дремлют ли его люди. Никто не дремал.

Тем временем и посад и город оправились мало-помалу от первого испуга. Жизнь брала своё, пробиваясь сквозь страх. Осторожно поднимал голову московский будень.

К Прокопию приходил огнищанин и просил дозволения выпустить на луга городское стадо и свой конский табун. Посадские женщины потянулись с коромыслами к реке и, встречаясь одна с другой, стояли подолгу, толкуя о ночных событиях. На плетне у проскурни опять появились опрокинутые горшки. На церковном дворе вдовый пономарь старательно чистил закапанный воском свечной ставник, перешучиваясь с глядевшей в окно толстой смешливой дьяконицей. Долгобородый воротник подметал у себя перед избой площадку, отдыхал, опершись обеими руками на помелище, и всё поглядывал в сторону боярского двора — не покажется ли его меньшак.

Успели попривыкнуть даже и к пешцам на валу, даже и к страже у посадничьих и боярских ворот. Белоголовые посадские ребятишки обступили боголюбовцев и разиня рот разглядывали их щиты и копья.

Младшая поповна, из всех четырёх самая шустрая и приглядная, придумывала все новые поводы, чтобы, треща откидными рукавами новой полосатой телогреи, деловито пробежать туда и назад вдоль посадничьего тына, у которого стоял курчавый пешец с прищуренными, смеющимися, красивыми глазами.

Прокопий прохаживался взад и вперёд по Петровым верхним сеням. Время от времени он подходил то к садовым, то к дворовым окнам, останавливался, зевал, тяжело вздыхал, а иногда и охал:

   — Хо-хо-хо...

Он любил и умел бодро и захватисто начинать большие, трудные дела, но не любил и не умел их кончать. «Киевские дрожжи», — насмешливо говорил про своего милостника князь Андрей Юрьевич. Если удача не давалась в руки сразу, Прокопий ударялся в уныние, принимался скучать, во всём сомневаться и думал только о том, как бы поскорее свалить с плеч надоевшую обузу.

Так было и сейчас. Шаги в доме позатихли. Голоса не гудели, как давеча. Прокопий видел, что от него ждут новых приказов, а что приказывать, он не знал.

«И зачем поднимать эдакий всполох из-за трёх человек? — досадливо размышлял он. — Поговорить бы с ними ладком — смотришь, и сыскали бы меж себя в сердцах правду. Уж до того ли опасны, чтоб из-за них троих отрывать от ремесла три сотни добрых рукодельников? Вот такой, к примеру, художник, — подумал он, глядя на вошедшего в сени рыжебородого меньшака, — прогуляет зря четверо-пятеро суток — сколько убытку!»

Меньшак, которого Прокопий оставил при себе для посылок, пришёл сказать, что огнищанин спрашивает, где Прокопию угодно позавтракать: сюда ли подать или пожалует к нему, к огнищанину, в дом?

Прокопий распорядился подать сюда и, предвкушая лакомую еду, к которой был неравнодушен, провожал повеселевшими глазами длинную спину уходящего меньшака.

«Ну и тощой! — думал он, оглядывая его лопатки и плечи. — Кости что крючья: хоть хомуты вешай».

   — Постой! — крикнул он вдруг, когда меньшак уж затворял за собою дверь.

Тот воротился и выжидательно встал у порога.

   — Чего мне сейчас вспомнилось, — заговорил Прокопий, очень внимательно, по своему обычаю, вглядываясь в крупные веснушки меньшака. — Когда позапрошлого года осенью на булгар вторицей шли и у князя на ночлеге, перед волжской переправой, Борисов меч украли, не ты ль его отыскал?

   — Я.

Прокопий, поглаживая лысину, опять всмотрелся в веснушки.

   — А у кого нашёл?

   — У кузнеца у владимирского: у Нелюба.

   — А чей был кузнец?

   — Боярский.

   — Слыхать, другие-то боярские кузнецы хорошо тебя за то отблагодарствовали?

Меньшак ничего не ответил, только пожал плечами и посмотрел куда-то в сторону.

Украденный меч был заветным княжеским оружием: он, по преданию, принадлежал когда-то князю Борису, убитому без малого двести лет назад и объявленному святым . Андрей никогда не расставался с этим мечом.

Когда вор был найден меньшаком и затем жестоко затерзан и казнён, кузнецы владимирских бояр, ненавидевшие княжеских кузнецов за их льготы, избили меньшака так, что полгода потом он не слезал с печи и стал с тех пор плевать кровью.

Об этом-то и напомнили Прокопию меньшаковы острые лопатки.

   — А как искал вора? — спросил Прокопий.

Меньшак опять пожал плечами. В его глазах мелькнула бледная усмешка.

   — Как искал? — повторил он. — Ходил. Смотрел. Смекал.

Прокопий прошёлся по сеням, постоял у окна, поглядел, как пляшут на реке солнечные гвоздики, и сказал, не оборачиваясь к хитрокознецу:

   — Стольник, видать, из Москвы утёк. А?

   — Может, и утёк.

   — Пора бы нам и домой. Как скажешь?

   — Твоя воля.

   — А всё надо бы перед князем совесть очистить. Пока завтракать буду, не обойти ли вам ещё разок, наскоре, здешний двор? Как думаешь?

   — Отчего не обойти?

   — Ты сам-то ходил, искал?

   — Ты мне приказал на крыльце быть, так куда ж мне было ходить?

   — А сейчас сходишь?

   — Могу и сходить.

   — Так сходи, пожалуй. А то, может, и ни к чему?

   — Твоя воля, — повторил меньшак.

Прокопий опять подошёл к садовому окну. За рекой, на Великом лугу, ворочали княжеское, смокшее за ночь сено. Он сказал, подавляя зевок:

   — Ладно уж, сходи. Только не больно мешкай. А завтрак пускай несут.

Меньшак отворил дверь и занёс ногу за порог.

   — Постой, постой! — опять окликнул его Прокопий. — Поди поближе. — Он понизил голос: — Что я тебе в Боголюбове, как выезжали, дал, ты где бережёшь?

Хитрокознец не сразу понял, о чём речь. Смотрел на Прокопия, хлопая в недоумении белыми ресницами, потом догадался и спросил:

   — Это мою-то утварь?

Прокопий утвердительно кивнул головой.

   — В седле, в потайном кармане, — сказал меньшак.

   — А на скачке-то, в пути, не помял?

   — Своё неужто помну?

   — А из седла никто не вынет?

Меньшак в ответ только рукой махнул и опять бледно усмехнулся одними глазами.

   — Так ступай посмотри, что ли, кое-где в дому да кое-где в саду, — сказал Прокопий. — Смекни, — Он лукаво улыбнулся: — Когда и Кузьмодемьян-угодник помощи не подаст, тогда можно и домой. А?

Он любил пошутить. Ему очень хотелось домой.

Дома ждало чтение. Когда Андреево войско громило без жалости Клёв, Прокопий спасал где мог древние книги. Он вывез их оттуда множество. За их медленным, умилённым разбором (он был не из бойких чтецов) проходили все досужие часы. С ним читывал и Андрей.