Весть о случившемся быстро облетела всю округу.

Люди сбежались даже из дальних сел, и под вечер множество народу толкалось на берегу Москвы-реки, у подножия холма.

Смотрели туда, где над самой кручей, на воткнутом в землю высоком древке с золотым двузубым навершием, полоскался на ветру ещё никем на Москве не виданный княжеский стяг.

Его алый атласный клин, то вытягиваясь хоботом, то переливаясь волнами, пламенел на закате. По багряному полю шелками да золотой ниткой был искусно вышит большеголовый лев, поднявшийся в ярости на задние лапы.

А позади стяга, вне боярского двора за городком, под вековыми соснами были раскинуты шатры. Всех наряднее и всех выше был один — просторный, тёплый. Все его полы были мечены одним круглым знаком, похожим на колесо. По доносившемуся из этого шатра беспорядочному шуму голосов слышно было, что там пируют.

Старого князя народ не успел толком разглядеть.

Лишь один раз выходил Юрий из шатра. Он снял доспех и был теперь в такой же, как у Андрея, высокой шапке, отороченной бобром. Медленно прошагал он на крутую изголовь холма и, взявшись рукой за древко своего стяга, долго простоял там молча, скашивая узкие глаза то на закат, то на полдень, то на восход, будто высматривая такое, чего другим не видать.

Зато на долготелого княжича все нагляделись вдоволь, пока он расставлял сторожей да устраивал на ночёвку владимирский полк.

Видели, как уже под вечер он на своём пегом страшилище выехал далеко за околицу провожать четыре гружёные подводы. На них увозили во Владимир старуху боярыню с обеими снохами, с дочерью и с внучкой.

Откинув назад и вбок маленькую голову, княжич долго смотрел им вслед, пока медленный их поезд тянулся мимо распряжённых обозных телег и полковых костров, которыми мигало в сумерках всё широкое Кучково поле.

...Когда к ночи народ стал расходиться по домам, толки о сегодняшних событиях были самые различные. О старом не плакали, новому не радовались. Всего значения происшедшего не понимал никто. Больше удивлялись и гадали не без страха о неизвестном будущем.

Полнолицая Гончарова жена, коренная вятичанка, никогда ещё не живавшая под князьями, всё не могла уразуметь, на что Юрию чужое, когда у него под Суздалем и своего, как толкуют, не перечесть.

   — Что дивиться, миланька? — отвечала ей соседка, вдова киевского серебряника, ядовитая старуха, видавшая на долгом веку всякие виды. — Не с одного цветка пчёлка мёд берет.

Многих мужчин изумляло, что Кучко, человек хоть и вспыльчивый, да осторожный, будто сам накликнулся на грех. Зачем было бегать? Поклонился бы князю, одарил бы как следует. Упрямая овца — волку корысть.

   — Вот и главно-то! — горячился пожилой кудрявый кузнец. — Упёрся, как бык в стену рогами. Распалил воробьиное сердце! А нам отдуваться.

Кузнец был родом из Любеча, где его двор из-за княжеских усобиц четыре раза выгорал дотла. Он четырежды отстраивал его заново, но после пятого пожара потерял терпение и перебрался в Кучковы слободы.

   — Что ты? - возражал ему степенный суздалец Неждан, боярский бортник. — Разве князя поклонами да подарками удовольствуешь! У него своё на уме: что задумал, то сделает. Нам ли его нрава не знать?

Третьяк, укладываясь на сеновале спать и натягивая на себя вместо Одеяла короткий посконный зипун весь в дырьях, окликнул соседа:

   — Истома, ой Истома! Чего у тебя в брюхе больно громко урчит? Будто жеребец ржёт!

   — Заурчит, когда за весь день только раз хлебца ущипнул! — отозвался из темноты сонный голос Истомы.

   — Нда-а! — протянул Третьяк. — Кабы не дыра во рту, жили бы да жили, ни о чём бы не тужили... — Он зевнул. — На молотьбу-то погонят нас завтра, что ли?

   — Не на молотьбу, так на другое. В покое не оставят. Что при боярине, что при князе — нашему брату всё едино свету не видать.

Третьяк выдрал из бороды застрявший ещё с утра репей и ничего не ответил.

Жалел боярина один дурачок Зотик. Он сидел на холодном земляном полу в своём чулане один-одинёшенек, нюхал душистый кипарисовый посох, подобранный днём в берёзовом лесочке, слизывал со щеки солёную слезу и приговаривал шёпотом:

   — Дитятко!

В опустевшей Параниной светёлке ночевал назначенный Андреем Юрьевичем чернобородый дворский управитель нового княжеского двора, который велено было с этого дня называть не Кучково, а по имени реки — Москов.

От яблочного ли духа, который сочился из соседнего подкровелья, от вчерашнего ли мёда, выпитого в тёплом шатре, дворский пробудился утром со свинцовой головой. Поднявшись с пуховой девичьей постели, он приотворил слюдяное оконце и хмуро оглядел неметёный двор.

А сквозь тонкие веточки плакучей берёзы синело чистое осеннее небо, полное непонятных надежд.

Новое сильнее старого.

Про то, каков был Кучко и чем досадил князю, забыли скоро. Запомнили только, что выдала его сорока.

И долго ещё, веками, держалось поверье, что сорока на Москве птица проклятая и что сорочьей породе здесь не житье.