Глава 30

Задача, которую поручил ребятам Великий князь, была сложнее, чем могло показаться с первого взгляда. Ростовский посадник боярин Роман Бутович счел прибытие отряда, возглавляемого столь юными отроками, едва ли не оскорблением своей чести, хотя прямо заявлять об этом опасался. Будучи младшим братом покойного Матвея Бутовича, воевавшего когда-то вместе с мятежными Ярополком и Мстиславом против юного, только что ставшего князем владимирским Всеволода, он остро ощущал зыбкость своего положения, даже несмотря на то, что сам великий князь утвердил его на этой должности. Всячески стараясь угодить Всеволоду Юрьевичу, посадник в то же время не хотел выглядеть чересчур усердствующим в глазах ростовских именитых мужей, среди которых многие никак не могли позабыть своего поражения на Юрьевском поле. То, что за данью приезжал сам великий князь, придавало посаднику больше веса у ростовского боярства. К тому же у него была возможность лишний раз выразить великому князю свою преданность и готовность служить и далее. Прибытие же небольшого отряда из Владимира Роман Бутович склонен был расценивать как понижение значения своего посадничества. И даже пытался поначалу показать свой нрав и дать непрошеным гостям надлежащий отпор: пусть, мол, знают, куда приехали.

Прибывшие вели себя весьма нагло. Двое молодых боярских сыновей, особенно тот, что пониже ростом, по имени Борис, не только уязвили самолюбие посадника тем, что приказали ему собрать и приготовить все, что положено, побыстрее, но и потребовали подробной описи — откуда что взято, нет ли недоимок или неправильного расчета.

С тяжелым сердцем посадник выдал им все, что причиталось с Ростова великому князю — почти полторы тысячи гривен серебра в слитках, да еще увесистый ларец с драгоценными изделиями ростовских златокузнецов. Большое богатство! Всегда передача великому князю ежегодной городской подати отличалась особой торжественностью — под стать такому богатству. А нынче — прислал государь небольшой отряд да двух молокососов во главе: недосуг, мол, такими мелочами заниматься. Может, и вправду стал слишком богат великий князь, и для него этот драгоценный груз серебра и золота — мелочь? Или надо так понимать, что чем-то Роман Бутович не угодил и с него достаточно будет лишь беспрекословно подчиниться юным слугам великого князя? Сами они ничего посаднику объяснить не пожелали, заявив только, что такова воля государя, а сам он прибудет в Ростов, когда сочтет нужным.

Дружины для сопровождения драгоценного груза пришло с отроками мало — десятка два человек. Посадник предложил было этому Борису взять людей из ростовского полка, но Борис будто даже обиделся на такое предложение, чем поверг Романа Бутовича в еще более тяжкие раздумья. Все это сильно походило на княжескую немилость — и лично к посаднику, и ко всему городу Ростову. Нужно было бы самому отправиться во Владимир и пошататься узнать причину такой немилости. Но Роман Бутович представил, что ему, пожилому человеку, придется в пути находиться под началом этого Бориса, и раздумал ехать. Решил отправиться позднее, выждав приличное время. С тем и отпустил отряд, попросив лишь кланяться великому князю, что и было посаднику снисходительно обещано.

С посадником объяснялся в основном Борис. Добрыня же, оказавшись в городе, где родился и где была похоронена его мать, испытывал такое волнение, что цель приезда сюда его мало заботила. Ему страшно хотелось увидеть родительский дом, если он еще сохранился, может, увидеть кого-то из знакомых. Его-то наверняка никто не узнает.

За то время, что Добрыня не был здесь, город почти не изменился — все те же золоченые купола горели на солнце и так же, как и прежде, отражались в спокойном широком озере. Добрыня думал, что мог и сейчас жить здесь, в своем доме. Не мог только придумать, кем бы он сейчас был. В лучшем случае — мелким торговцем или, может, пошел в ученики к кузнецу: в детстве любил наблюдать, как бьют молотками по красному горячему железу. Так, может, стоит благодарить судьбу, что вырвала его безжалостной рукой из родного дома и бросила в кипящий котел жизни? Теперь он, Добрыня, служит самому великому князю и знает, что впереди его ждут большие и славные дела. Для этих больших дел он и был рожден. Но, значит, и отец его погиб, и мамка умерла — тоже для этого?

Добрыня, предоставив Бориске разговаривать с посадником, все же съездил в тот конец, где жил раньше. Родной дом он отыскал легко. Но дом этот, в детстве казавшийся огромным, поразил его убогим и бедным видом. На лавке возле покосившихся ворот сидел чужой тощий мужик, тупо глядевший перед собой и не обративший на Добрыню никакого внимания. Две девушки, проходившие мимо, наоборот — уставились на красивого всадника с таким любопытством, что даже позабыли о смущении, а всадник вдруг снял шапку и вытер ею глаза — неужели заплакал? А потом резко повернул коня и, горбясь в седле, тяжело поскакал прочь.

Могилу мамки Добрыня отыскал не сразу. Но детская память подсказала ему, оглядываясь по сторонам, он увидел почти незаметный, осевший и заросший травой холмик с небольшим камнем в изножье. Странно, но именно здесь, рядом с мамкой, Добрыня никак не мог вспомнить лицо матери, словно что-то ему мешало вызвать в памяти милый облик. Словно что-то подсказывало: твоя мамка не здесь, ищи ее всегда в своем сердце, а больше нигде не найдешь. Добрыня постоял над могилкой, пошептал немного, поговорил с мамкой, но не дождался от нее ответа, лишь почувствовал, как пусто стало на душе. Это уже был не его погост, не его город, не его жизнь. Отсюда можно было уходить, и он ушел.

Вернувшись на подворье ростовского посадника и снова увидев важного Бориску, Добрыня похвалил себя, что догадался не взять брата с собой. Что бы он показал ему? Нищету, из которой вышел? Не нужно, чтобы Бориска знал об этой нищете. Добрыне захотелось домой, во Владимир. Он деятельно стал помогать Бориске разбираться с посадником — проверять по спискам, сколько сдано серебра, пересчитывать и еще раз пересчитывать тяжелые гривны, укладывать их в кожаные мешки. Завтра на рассвете тронутся в путь. Бориска так был увлечен препирательствами с посадником, что даже не полюбопытствовал, куда это отлучался Добрыня. Суета, связанная со сборами, отвлекла Добрыню от грустных мыслей. Осталось только ощущение, что он слишком рано вернулся в этот город и что когда-нибудь он сюда вернется по-другому. Может, станет хозяином этого города. А иначе, пожалуй, не стоит сюда возвращаться.

Из города выехали, когда было еще темно. В окружении своих дружинников Добрыня вновь почувствовал силу и уверенность в себе. Теперь им предстояло ждать нападения, о чем предупреждал их с Борисом великий князь, давая наставления перед дорогой. Наверняка у шайки разбойников, которая хозяйничает в окрестностях Ростова, есть в городе свои люди. И, узнав о драгоценном грузе, шайка непременно вздумает напасть на отряд, особенно когда узнает, что охраны немного — всего два десятка всадников. Для этого-то и нужно было основную часть отряда укрыть в лесу и, на обратном пути соединившись с ней, постараться придумать какую-нибудь хитрость, чтобы выманить на себя разбойников, не подозревающих о действительной численности охраны.

Хитрость эта, впрочем, была уже придумана. И подсказал ее Добрыне и Бориске сам великий князь. Когда-то, очень давно, рассказывал он, в Греции произошел один случай, весьма назидательный. Войско осаждало мощную крепость и никак не могло ее взять. Тогда осаждавшие сделали из дерева огромного коня, внутрь которого посадили самых храбрых воинов. И преподнесли этого коня защитникам крепости, как бы в знак восхищения их мужеством. Коня затащили внутрь крепости, спрятанные воины вышли наружу и перебили всех защитников. Бориска сразу подхватил мысль великого князя и сказал, что коня пустого им сделать не удастся, да и по лесной дороге его не провезешь, а вот спрятать в крытых возах несколько десятков дружинников очень даже можно. Великий князь выдумку Борискину одобрил и намекнул, что от того, как юноши справятся с поручением, может зависеть их дальнейшая судьба. Добрыня же просто пришел в восторг от предстоящего дела. Наконец-то! Это не то что мечом размахивать, гоняясь по степи за удирающими булгарами. Это будет настоящий подвиг, если им с Бориской удастся избавить всех от шайки злодеев. В душе Добрыни пробуждались какие-то смутные надежды, в которых он сам себе боялся признаваться.

На рассвете они подъехали к месту, где в лесу были спрятаны телеги и находившаяся в них дружина. Все шло, как и было условлено. Старший при засаде дружинник Твердила увидел знак, поданный ему Бориской, и через небольшое время телеги, крытые наподобие половецких — шатрами, стали одна за другой выезжать на дорогу. Повозки производили впечатление груженных разным добром, и это впечатление не было обманчивым: в каждой из них сидело по пять человек, вооруженных луками и мечами, с большим запасом сулиц; снаружи никого не видно. Повозные — тоже дружинники, под простой холщовой рубахой у каждого надета кольчуга. Все было продумано. В молчании отряд Бориски и Добрыни поравнялся с обозом, рассредоточился вдоль него. Телеги с грузом серебра и золота, прикрытого сеном, были поставлены в середину обоза. Добрыня ехал сзади, чтобы видеть все. Когда стало совсем светло, Бориска присоединился к нему.

— Ну что? — спросил он вполголоса. — Хуже мы, что ли, тех греков?

— Князю скажи спасибо, — тихо ответил Добрыня.

— Я тебе, так уж и быть, скажу, — наклонился поближе Бориска, — Я, между прочим, раньше князя это придумал. Просто не успел первый сказать. А потом уж как-то неловко стало признаваться.

Добрыня, однако, не расположен был шутить. Вздохнул, покачал головой.

— Смотри лучше по сторонам.

Тележные оси были густо смазаны салом — чтобы не скрипели. Но все равно движущийся обоз производил достаточно шума и заглушал нечаянный хруст сучка под ногой. Для того чтобы услышать крадущихся тайком, нужно было напряженно вслушиваться в звуки окружавшего леса.

А утренний лес понемногу наполнялся звуками и шумами вовсе не тревожными. Запели птицы, послышался деловитый стук дятла. Лесная дорога, вся в солнечных стрелах, пробивавшихся сквозь листву, не выглядела опасной. Можно было посочувствовать тем, кто ехал в закрытых повозках и не видел всей прелести этого погожего летнего утра.

— А ты зачем в город ездил? — спросил Бориска.

Добрыня даже вздрогнул. Несколько мгновений раздумывал: говорить или не говорить? Сейчас почему-то особенно не хотелось врать Бориске или уклоняться от ответа. Решил сказать.

— Мамка у меня там похоронена. К ней ходил.

Бориска, кажется, сам не рад был, что полез с расспросами. Давно еще и Юрята и Любава запретили ему говорить с Добрыней о его настоящих родителях. Неловко получилось.

Дальше ехали молча. Прислушивались, приглядывались. Нет — лес был по-прежнему тих и спокоен. Никто пока не собирался на них нападать.

— Ты не сердись на меня, Добрыня, — неожиданно виновато сказал Бориска. — Я ведь не знал.

Добрыня улыбнулся, хотя Бориске показалось, что на глазах у него блеснули слезы.

— Ничего, брат, — сказал Добрыня.

Если бы та шайка разбойников напала на них именно сейчас, то она выбрала бы самое неудачное для этого время. Добрыня был готов сразиться хоть с целым полком. Он даже мечтал, чтобы разбойников оказалось как можно больше, потому что броситься в самую гущу и рубить наотмашь — это было самое лучшее, чем он мог выразить свою любовь к брату. Добрыня знал, как бывает сладко в упоении битвы хоть на краткий миг вспоминать о том, что бьешься, защищая близких тебе людей.

Но все было тихо, и скоро это пьянящее чувство ушло, сменившись прежним состоянием спокойной готовности.

Солнце между тем поднялось уже совсем высоко, начинало изрядно припекать. Всадников клонило в сон — в эту ночь они почти не спали. Из-под тележных укрытий кое-кто стал проситься по нужде. Бориска злился, шепотом уговаривал спрятанных дружинников потерпеть, как терпели, должно быть, когда-то древние греки, но уже сам понимал, что остановку делать придется. И может, сейчас ее даже лучше сделать, пока не видно никакой опасности. Стали искать место, где расположить повозки так, чтобы их не разглядели со стороны. Ничего подходящего не попадалось: по обеим сторонам дороги стоял густой лес, и отъехать вбок, чтобы спрятаться, было невозможно. Бориска велел остановиться. Торопил самых нетерпеливых. Если кто-нибудь наблюдает за ними из леса, то пропала вся их греческая хитрость.

— Хорошо было грекам, они небось до ветру не ходили, не то что наши остолопы, — бурчал Бориска.

Остановка получилась недолгой, вскоре тронулись дальше. Послали вперед двух дозорных. Через некоторое время те вернулись, ничего подозрительного не обнаружив.

— Знаешь, Бориска, что я думаю? — спросил Добрыня. И сам ответил: — Думаю, что мы спокойно до дому доедем.

— И мне так кажется, — согласился Бориска.

Ехать становилось все скучнее. Всякая военная хитрость лишь тогда может считаться таковой, когда она удается. Взять тех же греков… Если бы осажденные в крепости отказались брать дареного коня, а пихнули его куда-нибудь в овраг — вот смеху-то было бы… В самом смешном положении оказывается тот, кто сам себя перехитрил. Нынешняя, устроенная по совету великого князя уловка уже представлялась Бориске ненужной и глупой. Будто князь нарочно решил над ними посмеяться, а они, дураки, поверили. Теперь дружина проходу не даст! Каждый, кто сейчас в телеге парится, станет зубоскалить, мстя своим юным начальникам за вынужденные походные неудобства. Не будешь ведь оправдываться, что приказ самого князя Всеволода исполняли.

Бориске показалось, что Твердила, сидевший на месте повозного, ухмыльнулся. Ну вот — начинается. Хоть сам беги в лес, ищи тех разбойников да приглашай княжескую Казну пограбить. Бориска подумал, что всем дружинникам из отряда, которых они с Добрыней так придирчиво отбирали, должно быть смешно. В самом деле, дружинники эти — народ бывалый, по возрасту старше обоих своих начальников, ходили на войну и с воеводами, и с великим князем, а теперь их, словно баранов, покидали на телеги, прикрыли сверху тряпками да шкурами и велели сидеть тихо, ждать, когда злодеи прибегут. То-то, поди, насмешничают сейчас да ругаются, хоть и шепотом, потому что разговаривать громко им запрещено.

Твердила еще раз поглядел на Бориску, ехавшего рядом и пытавшегося сохранить невозмутимый вид, потом оглянулся на свой возок и теперь уже открыто издевательски улыбнулся, покачав головой.

Эх, как они с Добрыней радовались, берясь за это дело! А теперь — сиди в седле, лови недовольные, презрительные взгляды. Бориска сжал зубы до скрипа. Надо было что-то предпринять. Но что? Ругаться с дружинниками, объяснять? Еще смешнее выглядеть будешь. Бориска придержал коня, подождал, пока Добрыня поравняется с ним. Надо посоветоваться.

— Над нами уж смеются, — дрожащим от обиды голосом сказал Бориска. — Зря мы это затеяли. Открывать надо возы, пускай так едут.

— Кто это смеется? — спросил Добрыня. Спросил так спокойно и даже чуть властно, что Бориске сразу полегчало.

— Да все они. Твердила зубы скалит, — сказал Бориска, чувствуя, как мстительная радость загорается внутри слабым огоньком. Вот сейчас все будет в порядке. Он посмотрел на Добрыню, который чуть сдвинул брови и вроде бы стал еще больше. Как под ним конь-то не падает?

— Поеду посмотрю, как там, — небрежно проговорил Добрыня. Тронул поводья, поскакал вдоль обоза — туда, где один из дружинников, Сысой, о чем-то оживленно разговаривал с Твердилой. Разговор у них был веселый и громкий, им явно хотелось, чтобы их все слышали. Добрыня подъехал, как раз когда с повозки, которой правил Твердила, раздался приглушенный шатром смех нескольких человек.

— Кому тут весело? — приближаясь, спросил Добрыня таким безразличным голосом, что смех сразу оборвался. Сысой заторопился вперед, в голову обоза, где и должно было быть его место. Твердила еще пытался сохранить улыбку на лице, но под прищуренным взглядом Добрыни улыбка эта скисла.

Таким Добрыню Твердила еще не видел. Был раньше отрок как отрок, здоровый, правда, как буйвол, но вполне добродушный. Можно было и пошутить над ним, и похвалить его снисходительно — мальчишка все принимал как должное. Теперь Твердила видел перед собой грозную мощь, способную раздавить одним движением любого, кто станет поперек пути. Опытный ратник, всегда кичившийся своим бесстрашием, Твердила под взглядом этих беспощадных глаз понял себе истинную цену, как понимает ее заяц, увлекшийся радостным бегом и вдруг натолкнувшийся на медведя.

— Если еще услышу веселье, — так же не повышая голоса, произнес Добрыня, — сильно огорчу.

Казалось, даже обозные кони старались ступать потише. Добрыня остановился и подождал, пока с ним поравняется последняя повозка, рядом с которой ехал брат. Двинулись вместе. По выражению Борискиного лица было видно — доволен.

— А знаешь, Добрыня, — сказал он, — мне мать говорила, что женить нас собирается. Может, нам и вправду пора?

— Может, и пора, — ответил Добрыня, сразу помрачнев.

Опять что-то не так сказал, расстроился Бориска. Наверное, у брата зазноба есть, вот он и переживает. Может, и замужняя. Или не любит его, Добрыню. Хотя — как такого не любить?

— Ты не печалься, брат. — Бориска притронулся к Добрыниной руке. — Отца попроси, он тебе любую засватает, хоть боярскую дочку, хоть половецкую княжну. Видел ведь, какие они, половчанки-то, бывают? — Бориска закатил глаза и покачался в седле, сраженный красотой воображаемой половецкой княжны. — Глаза у них — как звезды ночью. — Бориска подумал, какие еще достоинства половчанок предъявить Добрыне, но, как назло, кроме глаз раскосых, ничего не мог вспомнить, потому что больше ничего у степных красавиц и не видал. Помолчал и добавил: — И по-нашему они почти не понимают.

Добрыня отмахнулся:

— Нет уж. Таких красавиц нам не надо.

— Ну и напрасно. Жена должна быть красивая, — убежденно сказал Бориска. — А то гляди — женят на приданом да на квашне какой-нибудь. Вот и любуйся на нее всю жизнь.

— А ты от нее на войну чаще бегай.

— На войну… А возвращаться-то придется, — размышлял Бориска. — Вот ты входишь в дом: встречай, жена! А она сидит на лавке и встать не может: пф, пф. — Он изобразил лицом некрасивую толстую бабу. Получилось похоже.

— Смотри по сторонам лучше, — строго сказал Добрыня. Ему казалось неловко разговаривать после того, как он запретил это другим. Но Бориске молчать не хотелось. Он просто перешел на шепот.

— Добрыня, — прошептал он, наклоняясь к брату. — А ты уже с бабой пробовал?

— Что — пробовал? — таким же шепотом отозвался Добрыня.

— Ну, ясно что, — тихо засмеялся Бориска. — Эх ты. Ну, ладно, брат. Вот домой вернемся, пойдем в баню — я Маляву к тебе пошлю.

Теперь Добрыня не выглядел таким грозным, как некоторое время назад.

— Зачем?

— Да ты не бойся. Она тебя научит. Она знаешь какая сладкая?

Добрыня подумал, что надо рассердиться, и неловкость, возникшая от Борискиного Шепота, пройдет. Но рассердиться не удавалось. Почему-то баня встала перед глазами — лава, высохший полок, каменка, крохотное окошко в стене. Снаружи кто-то вкрадчиво стучит в дверь. Сейчас Малява войдет.

Добрыня вскинулся: от головы обоза послышался дробный стук копыт. Быстро приближался дозорный, тот самый Сысой, любитель посмеяться. Лицо взволнованное. Подъехал. Замялся, видно, не знает, как обратиться. Добрыня выручил его:

— Что там? — Он снова был грозным начальником, не меньше воеводы.

— Там, впереди, — Сысой обернулся, указал вперед, — лоси пробежали. Спугнули их. Кто-то есть в лесу.

— Может, зверя испугались? — спросил Бориска, вроде бы недовольный, что прервался такой занимательный разговор.

— Нет, боярин. Не зверь их напугал, — замотал головой дружинник. — Я лосей-то знаю. От зверя они так бежать не станут. Они так только от людей бегут. Кто-то в лесу их стронул с места.

Ну вот, начинается, подумал Добрыня. Бориске тоже расхотелось разговаривать, он подобрался телом, потянул лук из сумки, притороченной к седлу. Отворил тулу со стрелами.

— Значит, так, — сказал Добрыня. — Сысой! Скачи вперед. Сюда посылай пятерых, больше не надо. Делаем, как было уговорено. Да! На возах всем скажите, чтоб готовы были.

— Ага. — Сысой ускакал.

— Бориска! Это место помнишь? Мосток-то? — спросил Добрыня.

— Помню. Ну, брат, твоя правда оказалась.

Они приближались к тому месту, которое позавчера Добрыня определил как самое удобное для нападения со стороны на обоз. Лес здесь немного отступал от дороги. Сама дорога шла под уклон, полого подходя к речке. Мост был узкий и на вид хлипкий, так что груженый обоз неминуемо должен был остановиться перед ним. И если бы кому в голову пришло этот обоз захватить, он бы обязательно ударил сверху вниз — с бугра, закрывавшего обзор справа. Кинулся вниз, чтоб напугать коней, которые станут разворачивать возы, путаясь и мешая обороняться. Даже не имея численного превосходства над обороняющими обоз, их можно расстреливать с бугра, бить копьями с набега.

На такой случай Добрыня придумал, что делать. Как только нападение произойдет, всей охране, не ввязываясь в драку, разъезжаться — одна часть убегает вперед, другая часть — назад. И тут же, позволяя нападающим подойти вплотную к возам, охрана заворачивает и начинает их охватывать кольцом, отрезая путь к бегству. Потому что те непременно побегут, увидев, что в возах вооруженные ратники. Главное — напугать разбойников неожиданностью, заставить поверить, что они попались в ловушку. Ну а потом — догоняй и руби.

— Добрыня! — возбужденным шепотом прокричал Бориска. — За бугром есть кто-то. Голова высунулась!

— Тихо, тихо, — прошептал Добрыня. — Пусть думают, что мы их не видим.

Обоз медленно, со скрипом, спускался к реке.

Бориска мельком взглянул на брата. Ну конечно, опять улыбается. Глаза Добрыни сияли, как на празднике.

Наверное, кто-то из охраны в голове обоза тоже заметил изготовившихся злодеев. Уж слишком явно дружинники не глядели в ту сторону, откуда сейчас должны были на них напасть.

И тут один из разбойников — может, не выдержал, а может, просто по неосторожности — выпустил первую стрелу. Сразу же на бугре появились и бросились вниз орущие люди. Головной отряд охраны дрогнул, подался к реке. Дружинник, выскочивший сгоряча на мост, обвалил его, рухнув в воду, — опоры моста, конечно, были подрублены.

— Заворачиваем, заворачиваем! — закричал Добрыня, успев заметить, что для лесных бродников, живущих под открытым небом и проводящих ночи у костров, нападавшие были одеты слишком хорошо.

Путь к обозу был открыт. Разбойники — а было их не меньше трех десятков — побежали за струсившим головным отрядом, который уже скрылся из виду, огибая бугор слева. Добрыня, Бориска и с ними еще пятеро дружинников кинулись вверх по дороге, чтобы выйти на бугор справа.

На бугре, ближе к лесу, стояло несколько телег. Возле них копошились люди. Один, заметив ратников, закричал, замахал руками и побежал туда, куда бросилось только что его разбойное войско, — предупреждать, что охрана зашла им в тыл. Но не успел добежать до верха бугра — Бориска оказался проворнее. В несколько прыжков нагнал бегущего разбойника и с остервенением вбил в него стрелу. Потом, уже упавшего, пригвоздил к земле.

От обоза послышался многоголосый рев. Это те дружинники, что были на телегах, вступили в бой. Со стороны реки на бугор выехал головной отряд. Пора, решил Добрыня.

— Бориска! — крикнул он. — Телеги держи! Возьми вот его. — Он ткнул пальцем в подъехавшего Сысоя. — Остальные — за мной!

Конный отряд посыпался вниз. Бориска оглянулся на разбойничьи телеги. Возле них уже почти никого не было видно. Наверное, дунули в лес. Однако кто-то еще пытался заворачивать коней, не желая оставлять добычу неприятелю. Бориска бросил лук, выхватил саблю и поскакал к разбойнику, который держался за оглоблю, не догадываясь бросить неповоротливую телегу и спасаться. Огляделся. Увидел еще одного. Тот шарил руками в тележном сене, слепо глядя перед собой. Когда Бориска приблизился, разбойник уже вытаскивал длинную рогатину с железным концом, и лицо его оживилось надеждой. Но приготовиться для удара он не успел — Бориска был рядом. Руки, державшие рогатину, окрасились кровью. Тело разбойника сползло с телеги.

Закричал Сысой. Он вертелся в седле, пытаясь достать что-то у себя за спиной. В спине его, поближе к плечу, сидела стрела. Откуда ударили? — подумал Бориска. И тут же увидел. То, что он впопыхах принял за мешок, стоявший на телеге, оказалось бабой. Невесть откуда она вытащила новую стрелу и теперь, даже будто не торопясь, накладывала ее, злобными глазами глядя то на дергавшегося Сысоя, то на Бориску. Решила, что Бориска опаснее, и спокойно, по-мужски, натянула тетиву, прицеливаясь. Бориска тут же вспомнил, что щит его остался в телеге. Он мгновенно нырнул с коня вниз головой, едва не напоровшись на свою саблю. Оказавшись на земле, услышал, как зарыдал от боли его конь и грязно заругалась баба. Нельзя было ей давать времени, чтобы она достала стрелу из-под своего подола. Бориска метнулся под телегу, стараясь не выпустить саблю из руки — и выскочил перед бабой, когда она прилаживала еще одну стрелу. Увидев Бориску, заторопилась и никак не могла пяткой стрелы попасть на тетиву. Поняла: не успеет — и вскинула лук, желая им защититься. Нет, подумал Бориска, некрасивых нам не надо. Теперь уже не ненавистью, а бабьим страхом были полны ее маленькие глазки. Он взмахнул рукой. Со звоном лопнула тетива, баба, смертельно раненная, забилась, выбросив наружу толстую белую ногу, — и затихла.

Больше никого из разбойников у телег не было. Сысой, так и не сумев достать свою стрелу, склонился на конскую гриву с бессильно повисшей рукой и туманно глядел на Бориску, словно не узнавая его. Бориска бросился к своему коню. Конь испуганно прянул, заржал, но не убегал. С облегчением Бориска увидел, что стрела хоть и вошла глубоко, но скользнула под кожей. Конец стрелы торчал возле холки. Обломив наконечник, Бориска рывком выдернул гладкое древко из раны. Конь вздрогнул, но хозяин уже влезал на него, и он, словно понимая, чего от него хотят, сам пошел туда, откуда были слышны звуки невидимого боя.

Бой уже затихал. Разбойное войско, окруженное со всех сторон, почти все осталось лежать на земле. Лишь несколько человек, размахивая топорами, бросались на наставленные копья, но и они один за другим падали под ударами стрел или метко брошенных сулиц.

Когда Бориска подъехал, возле обоза остался только один размахивавший топором разбойник. Он все никак не хотел уняться, хотя ему со всех сторон кричали, чтобы он бросил топор и сдавался. Зеленый, хорошего сукна кафтан его метался перед возами: разбойник искал пути к отступлению, но найти их не мог. Наконец он завизжал и метнул топор в ближнего к нему дружинника, успевшего закрыться щитом. Топор со стуком отскочил, и в следующий миг тот, в зеленом кафтане, уже оседал на землю, хватаясь руками за торчавшие из него сулицы.

Бориска взглядом отыскал Добрыню. Брат, спешившись, вязал кого-то, лежавшего вниз лицом на траве. Заметив Бориску, кивнул на связываемого:

— Вот — главный у них, наверное, был. Уйти хотел. — Добрыня ласково похлопал лежавшего широкой ладонью по спине. — А я ему говорю: куда это ты собрался? Полежи, милый. Ну, как там? — Добрыня глянул на бугор.

— Сысоя ранили. Сысою помочь надо. Двоих я порешил, троих то есть, — подумав, добавил Бориска.

Добрыня закончил вязать пленного. Он снова был старшим в своем войске, из равного всем бойца став начальником. Сел на коня, велел оттащить трупы разбойников подальше от дороги. Приказал привести телеги разбойничьи.

Подошел растерянный Твердила. Он вел Сысоеву лошадь, одной рукой поддерживая Сысоя в седле. Стрела покачивалась у того над склоненным плечом.

— Видишь, какое дело, боярин. Кончается Сысойка.

К ним подбежали, помогли снять раненого с седла. Потрогали стрелу.

— Нет, не вытащить. Глубоко засела.

— Потянуть если — растревожишь там все. Кровью изойдет.

Сысой вдруг засучил ногами, задергал головой, пальцы стали рвать траву. Левая рука лежала безжизненно. Его держало несколько человек, но он так же внезапно, как и начал биться, затих. Твердила посмотрел на Добрыню.

— Все. Спаси, Господи, раба твоего Сысоя. — Он перекрестился, все за ним.

Оружие нападавших собрали, трупы отволокли к реке. Пора было двигаться дальше. Пленного посадили на свою телегу. Бориска рассмотрел его повнимательней. Это был пожилой уже человек, седой, грузный, с красным лицом, одна половина которого так оплыла, что глаз совсем закрылся.

Нашли неподалеку брод. Тронулись. Бориска пожаловался Добрыне, что коня стрелой ранило.

— Куда? Покажи.

— Вот. Под кожу зашло. Боюсь, загноится плечо у него.

Добрыня прищурился.

— Погоди-ка.

Сошел с коня, передал поводья Бориске. Шагнул в траву с дороги, что-то высматривая под ногами. Нашел, сорвал, протянул Бориске.

— Вот, на-ко. Пожуй и на рану ему выплюнь. Не загноится.

— А это что ты сорвал?

— Травка такая. Очень полезная. Да ты жуй, только не съешь, смотри.

Бориска, морщась — вкус был неприятный, — прожевал несколько листиков, свернув их сначала в трубочку. Выплюнул зеленую кашицу на ладонь. Приложил комочек к ране. Конь дернул плечом.

— Что это ты про травку вспомнил? — спросил Бориска.

— Не знаю. Вспомнил. Когда-то мне про нее рассказывали.

Теперь ехали не таясь. Дружинники сидели на телегах открыто, оживленно переговаривались. Намолчались за день. И хотя Бориска не мог разобрать, о чем они говорят, он знал, что обсуждают его и Добрыню, и обсуждают одобрительно. Да, теперь не стыдно было во Владимир возвращаться.

— Знаешь, брат, — сказал Бориска. — А ведь там, на телегах-то, баба сидела. Сысоя она убила.

Но Добрыня почему-то не захотел слушать про бабу.

— Погоди-ка, — сказал он и подъехал к телеге, на которой находился связанный пленник. Нагнувшись с седла, о чем-то спросил его. Вроде бы они перекинулись несколькими словами — Бориске не было слышно о чем. Он только увидел, что пленник вдруг выгнулся, словно хотел отпрянуть от Добрыни, сунувшегося к нему. Но веревки не пустили, и он тяжело повалился на бок. Добрыня все смотрел на него, ехал рядом. Потом покачал головой и остановился, поджидая Бориску.

— А ведь я узнал его, Бориска, — задумчиво сказал Добрыня. — Сначала-то не узнал, а потом как про травку вспомнил, так и его сразу вспомнил. Зовут его Ярыга Ондрей. Соседом нашим был.

Бориска удивился: надо же. Но спрашивать дальше не стал. Ждал, что Добрыня сам расскажет.

— Это он, собака, сыновей своих, дворню свою вооружил — и по лесам их водит. А днем в городе на торгу вынюхивает: кто куда едет да что везет. Все думают — шайка бродячая. А знаешь, — удивленно сказал Добрыня, — это из-за него мы с дедушкой из Ростова уехали.

— С твоим дедушкой?

— Да. Из-за него уехали, дедушка говорил. Может, и не из-за него только, но и он постарался. Я маленький был, а дедушка мне тогда про него рассказывал. — Добрыня неожиданно рассмеялся и на вопросительный Борискин взгляд ответил: — Это я подумал просто. Если бы тогда не уехали мы из Ростова, то я сейчас, может, у него, — Добрыня указал на пленного, — в шайке был. А что? Валялся бы сейчас возле речки, как те.

И тут Добрыня нахмурился и замолчал. Потом сказал твердо:

— Нет. Никогда бы я у него в шайке не очутился. Никогда.

И больше в этот день Добрыня не произнес ни слова. Когда остановились на ночлег, поел быстро, велел выставить сторожу и лег, завернувшись в шкуру. Заснул.

На следующий день миновали Юрьев. Не стали в город заходить: все-таки груз ценный везли, да и домой торопились. А назавтра к полудню уже можно было разглядеть вдали золотой огонек на куполе строящегося Успенского собора. Недавно великий князь велел начать позолоту его, чтобы строительство приобрело более праздничный вид. Дом был совсем близко.

Еще через некоторое время стали слышны колокола, звонившие во Владимире.

— Не нас ли это встречают? — удивился Бориска.

Добрыня велел двигаться быстрее. Но дружинников не нужно было подгонять. Они и так торопили коней — всем хотелось скорее добраться до дому, похвастаться военной хитростью, о которой теперь пойдут рассказы по всей земле. Завидовать будут.

— Праздник какой, что ли? — все спрашивал Бориска. Ему отвечали, что праздника никакого нет.

К городским воротам отряд подъехал еще засветло. Воротные сторожа, узнавая своих, приветственно махали шапками. Поравнявшись со стражей, Добрыня спросил, что за звон был в городе.

— Праздник большой у князя, — охотно ответили ему. — Князь Всеволод Юрьевич дочку замуж выдает. Сваты нынче прибыли. А завтра, говорили, повезут ее к жениху.

Добрыня почувствовал комок в горле. Он почти душил его, этот знакомый горький комок. Но вдруг очень быстро начал таять, таять. Это обрадовало Добрыню и опечалило — теперь он знал, что прощается с самим собой — таким, каким он был в детстве. Не дожидаясь, пока комок в горле растает окончательно, Добрыня кивнул сторожам:

— Это хорошо. Свадьба — дело хорошее.

И поехал в город.